ЛЕКЦИЯ 17. Архаическая личность аффекты и витальность

1. Заклинание охотника

Происхождение зла и страдания остается столь же важной, сколь непонятной проблемой для истории любого общества, для эсхатологии как представления о предельных основаниях исторического и витального бытия человека. Ее пытались разрешить мудрецы древности, Григорий Нисский, Августин и Бердяев. Но почему-то каждый раз найденный ответ оказывался не созвучным другой эпохе, другой системе мировоззрения. Античностью ограничено ницшеанское положение, что трагедия основана на вере в вечную жизнь, что аполлоновская пластика прославляет эту вечность и что красота здесь побеждает скорбь. И в архаическом мировоззрении жизнь побеждает смерть, но совсем другим способом: жизнь обязана смерти и апокалипсису. И поэтому для нас всегда назидательно звучат слова Ареопагита о том, что Господа должно являть через самые неприглядные вещи. Эти слова равным образом относятся как к современности, так и к доистории. Разница состоит только в том, что для современности самое страшное, самое «неприглядное» расположено в будущем, а для доистории апокалипсис — это настоящее. Здесь оно сиюминутно и витально, т.е. апокалипсис в человеческом прошлом — это основная мотивация деятельности. Иначе говоря, апокалипсис в прошлом есть чистая витальность, представляющая собой способ жизнедеятельности в условиях, ментально воспринимаемых в качестве экстремальных. Для архаического человека витальность — основная парадигма существования. В современности эта парадигма превращается в одну из синтагм сложно организованных систем. Разрыв между будущим с эсхатологическим ожиданием прихода Спасителя и со Страшным судом и апокалиптическим настоящим архаики создает историческое время, которое вмещает

исторического субъекта. Архаический человек витален, но не историчен.

Обратимся к австралийскому охотнику, занятому погоней за дичью с целью ее убийства. На бегу он шепчет заклинание, в котором перечисляет внутренние органы дичи. Он верит, что это будет содействовать тому, что дичь уснет и он сможет реализовать свое намерение. Иногда аборигены Австралии в охоте применяют копьеметалку, усиливающую бросок копья. Она может быть сделана из человеческой кости и обретает тогда особую магическую силу. Подобным образом австралийцы приводят себя в неистовство, заклиная врага перед боем: «Коли его в голову! Коли его в грудь! Коли его в печень! Коли его в сердце!».

В подобных заклинаниях, где мыслительно расчленяется тело дичи или врага, нет речи ни о каком символизме частей тела. Но они становятся знаками действий вооруженного человека. Еще точнее: части разъятого тела дичи или врага — это предикаты тела нападающего. Оно восполняется этими частями, которые дублируют собственные части его тела. Перед нами явление редуплекации, синтагматических метонимий, основанных на связи по смежности. Что же получает австралийский абориген благодаря редуплекации? Он получает реальную дичь для пропитания или спасение себя в результате гибели врага.

Здесь нет бинарных оппозиций, на которых настаивает в применении к первобытному мышлению Клод Леви-Строс. Конкретные опровержения гипотезы Леви-Строса на австралийском материале развивает Э. Станнер. Бинарные оппозиции, как всеобщие (жизнь — смерть), так и более частные (холодное — горячее, сырое — вареное, север — юг, зима — лето и т.д.), которые очень подробно рассматривает Леви-Строс, особенно на материале этнографии американских индейцев, сами выглядят частным случаем редуплекаций, отмеченных для архаического мышления Ольгой фрейденберг.

Однако мы согласны с общей концепцией Леви-Строса, который наметил культурогенетический выход из бинарных оппозиций путем бриколажа («игры отскоком»), особого решения «дикарской мыслью» логических противоречий путем перестановок. Так, разоритель гнезд ликвидирует противоречия между родственниками и свойственниками, табак — между небом и землей, мед — между пчелами и человеком. Внимательное прочтение

теории бриколажа мы находим у Елеазара Мелетинского. Отнеся перестановки бриколажного типа в системе оппозиций к общему типу редуплекаций, можно определить конечную цель последних, которая состоит не в достижении логического баланса, а витальности — выживания организма, в ментальности принципиально поставленного как бы на грань существования. Важно отметить,что архаический человек, предикативно восполняя свое тело чужими органами, может это сделать, мысленно анатомизируя и расчленяя тем самым самого себя. Здесь еще нет символики жертвы, но уже есть жертвование самим собой.

Акцент на внутренних органах в разных ситуациях характерен для австралийских аборигенов. Так, в обряде посвящения нового колдуна у аранда дух Ирунтариня снабжает инициируемого новым комплектом внутренностей вместе с магическим камнем атнонгарой. Белых, по мнению австралийцев-лардилов, нельзя убить песнями-заклинаниями, потому что в их телах много соли. Смысл подобных воззрений в том, что агрессия направлена не на внешнее, а на внутреннее тело. Что особенно важно, заклинание — вербальная агрессия, направлено прежде всего на внутреннее тело. Это отнюдь не специфический случай. В мышлении древних индоевропейцев, как показал Вячеслав Иванов, представлена семантическая связь обозначения внутренностей и речи, причем эти внутренности при изменении статуса человека мыслятся как заново вложенные богами. Собственно, то же самое мы находим в других этноязыковых системах: у абхазов Бог вынул внутренности у св. Георгия, у чеченцев Бог создал человеку желудок, чтобы люди за общей трапезой познавали этику человеческих отношений.

В этом же круге представлений обычай сванов беречь сердце и печень жертвенного животного от женских глаз. Женщина, у которой «подвижны> внутренности (античное представление, что истерия женщины вызывается поднятием матки), в силу этого получает свое обозначение в санскрите — «вил» («внутреннее возбуждение», по Урквеллу). Нестабильность женских внутренностей и всего ее тела мыслится как источник зла.

Для австралийского охотника внутренним телом являются не только органы, находящиеся в полости организма, но и внешние, которые могут отделяться, как например голова. Для австралийца вообще изначально нет внешнего тела, а только внутреннее. Причем это внутреннее тело аффективно. Внешнее тело появляется

после разрядки агрессивного аффекта. В такой разрядке и состоит функция их тотемных предков. Вот типичный эпизод из реалистичных мифов мункан, включающий сцену ссоры.

— Теперь пойди и принеси нам воды! — говорит мужчина.

— Я не пойду! — говорит женщина.

— В чем дело? Что с тобой? — говорит мужчина. Они ссорятся, и он бьет ее дубинкой по голове.

Подобным образом черепахи, акулы, птицы, кенгуру и дикобразы принимают свойственный им облик — внешнее тело.

Итак, австралийцы «знают» лучше внутреннее тело, чем внешнее. Эго внешнее тело трансформируется под влиянием внутренних аффектов. В Западной Пустыне (Центральный район) рассказывают длинную историю о пенисе Юлане, который отделился от мужчины Ньираны и ведет самостоятельную жизнь. Побуждаемый похотью он преследует женщин. Такое аффективно-разъятое тело хорошо известно не только в архаике. Оно образует основу гротескного тела и служит затем метафорой в развитых художественных сюжетах (нос майора у Н.В. Гоголя). Но если в египетской натурфилософии или в европейских заговорах составное, аффективно разъятое тело будет редуктивной метафорой, то у австралийцев это тело — парадигматическая метонимия, т.е. необходимая сущностная сила, витальность организма. Каждый орган человека здесь действует самостоятельно, рука выполняет свою функцию, ноги свою. Но эти функции всегда направлены на метонимическое достижение витальности, которая выступает медиатором всех функций.

В архаическом сознании типа австралийского витальности принадлежит роль главного императива. Аборигены Австралии действительно достигли чудес выживания в катастрофически трудных условиях. Например, в безводной пустыне они закапываются на ночь в песок, чтобы поддержать жидкостный баланс в организме.

Но витальность как медиатор аффектов и перцепций своей парадигматикой блокирует редуктивный распад — разоформление, необходимое для творчества нового. Можно сказать, что общество типа австралийского находится в парадигматическом тупике. У них почти нет синтагматической редукции, которая создает условия для вхождения в культуру нового в результате творчества или заимствования.

Для пояснения тезиса о соотношении витального и культурогенного императива сошлемся на кочевнические культуры, у которых

развиты синтагматические редукции. Центральноазиатские кочевники благодаря последней создали мощный культурогенный центр, которому человечество обязано появлением сшитых штанов, скрипки, алкогольной перегонки (водки). Тело как таковое с его объемом и потребностями, а не витальность дали эти культурные явления. Арабско-бедуинский центр помимо собственных новаций всегда был открыт для заимствований из ближних и дальних цивилизаций. Так, в арабском воинском комплексе появились заимствования из рыцарской иранской культуры, арабская туника — рефлекс иранской жреческой одежды.

2. Аффекты и проблема зла

У народов с архаической культурой восприятие внешнего мира аффективно. В науке наиболее отсталым народом Земли принято считать аборигенов острова Тасмания, вымерших к концу прошлого века. Известно, что в языке тасманийцев было мало абстрактных понятий, но зато он изобиловал словами с обозначением нравственно-психологической характеристики человека. Им были знакомы слова со значением добрый, веселый, тихоня, угрюмый, злюка, сварливый, бесстыдник. Последнее определение знаменательно даже в самой технологически примитивной культуре мы обнаруживаем человеческое чувство стыда «Стыд» и «зависть» — наиболее распространенные эмоциональные термины и у австралийцев. Присмотримся к эмоциональной жизни последних.

Им ведома вся гамма человеческих чувств. В одном мифе говорится о двух мужчинах «Руреру и Пэррей подружились». В другом мифе повествуется о супружеском счастье «низкорослый мужчина гоана по имени Аранби и длинноногая женщина волагаи Бролга (журавль) были некогда мужем и женой Жили они дружно и исходили вместе весь родной край — вдоль и поперек». Любопытство также присуще лучшей половине австралийского общества. И тут мы находим то же, что по словам Ф. Ницше, было свойственно женскому роду в семитской мифологии и что привело к грехопадению. Если бы Ницше вспомнил о ящике с бедствиями, открытом Пандорой, то увидел бы в женском любопытстве общечеловеческую универсалию, влекущую за собой смертельную опасность.

Примечательно, что положительные аффекты ни в представлениях аборигенов Австралии, ни в близких к ним по уровню развития народов других удаленных уголков Земли не несут культурологической функции. Зато она свойственна отрицательным аффектам. Вот скупой и эгоистичный человек по имени Уламина (австралийская группа бандикутов) был владельцем единственной лодки и отказывал всем кто просил ею воспользоваться. У него лодку украли, и Уламина от гнева и отчаяния превратился в морскую звезду.

Почему то за получение блага человечество платит страхом — и самым большим — перед смертью. Ведь, получив огонь от Прометея, люди стали смертными, говорится в древнегреческом сказании.

Страх довлеет над всеми аффектами австралийцев. «В одном отношении жизнь курнаи (австралийское племя — Я. Ч.) была жизнью ужаса. Он жил в страхе видимого и невидимого. Он ни когда не знал, в какой момент подстерегающий его браджерак (член соседнего племени — Я. Ч.) пронзит его копьем сзади, и никогда не знал, в какой момент какой нибудь тайный враг среди курнаи сумеет окутать его чарами, против которых он не сможет бороться», — пишут об одном из племен Л. Фаисон и А. Хауитт. То же говорят многие авторы о народах Новой Гвинеи. Даяк — представитель воинственного населения острова Калимантан (Борнео) «живет в непрерывном страхе перед тем, что мы должны назвать судьбой», что, согласно Люсьену Леви Брюлю, характеризует религиозную жизнь даяков как усилия, направленные на нейтрализацию губительных влияний из внешнего мира.

Признание эскимосского шамана Ауа Кнуду Расмуссену: «Мы не верим, мы боимся» Леви Брюль взял в качестве заголовка особого раздела главы, посвященной коллективным представлениям «Все наши обычаи исходят от жизни и направлены к ней», — констатировал эскимосский шаман. Страх, справедливо замечает Леви Брюль, «можно было бы назвать религией первобытных людей» «Пандемия страха», отмечаемая исследователями у первобытного человека была научно объяснена С. Н. Давиденковым как коллективный невроз, имеющий филогенетическое происхождение. О филогенетической глубине аффекта страха говорят и психоаналитики

Как в архаическом, так и в современном обществе человек появляется в мире, где уже присутствует зло. Поэтому речь может идти не о его возникновении, но оправдании. В качестве такого оправдания выступает перераспределение зла. Архаические народы, такие, как австралийцы, не допускают, что смерть человека может быть естественной. Каждая смерть вызывается только злым умыслом соседей. Более развитые народы, как африканские ндембу, изученные Тэрнером, пытаются ограничить среду зла, наделив им своих собственных предков, завидующих живым. Предки у ндембу особенно опасны для женщин, для их детородной деятельности. Несомненно, что ндембу, локализуя зло, указывают нам четко на его полюсность зло с его крайним выражением — смертью, находится в отношениях дополнительности к детородной функции, сосредоточенной у женщин. Тем самым женщина попадает в необходимо тесную увязку со злом и смертью.

Инициатором смерти людей, первоначально ее не знавших, у австралийских аборигенов выступает женщина. Чаще всего это плата за ее любовное чувство. В одних мифах смерть посылает мужчина, убитый за незаконную связь с женщиной, в других — у женщины умирает сын. Приведем в более полном виде версию аранда. Некогда на небе месяца не было. Случилось, что умер мужчина тотема Опоссум. Он был похоронен, но вскоре вышел из могилы в виде мальчика. Увидевшие его люди в страхе от него побежали. Мальчик побежал за ними с криком «Не бойтесь, не убегайте, иначе вы совсем умрете. Я же умру, но поднимусь на небо». Когда мальчик стал взрослым и после этого умер, он возродился на небе месяцем. С тех пор он периодически умирает и возрождается. Люди же, убегавшие от него, стали умирать окончательно. По одной из версий, когда люди умирали, то месяц говорил «Вствай опять!» — и люди оживали. Но один старик, сказав: «Пусть они останутся мертвыми», — помешал месяцу, и люди стали окончательно умирать.

В мифе аборигенов полуострова Арнемленд мужчина-луна убивает своих сыновей, не дававших ему еды. За это две его жены бьют палками. Спасаясь от них, мужчина лезет на дерево. Оттуда он предрекает всем смерть, а сам становится Луной, которая снова возрождается. В мифологической сюжетике Луна — это мужчина, вечно стремящийся овладеть женщиной. Убеждение, что женщина в конечном счете ответственна за появление смерти,

распространено также в Меланезии, в Центральной Африке, у некоторых народов Сибири (например, у нганасан).

Связь женщины с полюсом смерти проявляется как мировая универсалия в похоронном обряде. Эта универсалия представлена везде от австралийских аборигенов до самых развитых народов, где женщины выполняют роль плакальщиц.

Многослойная аура смерти облекает женщину. В представлениях индоевропейских народов у невесты злой глаз Об этом прямо говорит Ригведа Обряды с фатой и предосторожностями с поднятием ее от липа невесты косвенно указывают на это же.

Злые духи в женском обличьи вредят матерям и новорожденным и в Африке, и на Кавказе, и в Европе. Откуда столь однотипные представления? Они происходят из близости женщины к полюсу смерти и из связанной с этим ее роли перераспреде лительницы зла. Эта исходная универсальная мотивация дала широкое, но тем не менее не всемирное представление о способности завистливой женщины увести коровье и грудное молоко, те перераспределять уже не зло, а благо.

Мы подходим теперь к тому, чтобы понять образы скупых хранителей благ, демиургов шутов и благородных героев философского календаря вроде Прометея. Все они — перераспределители благ, а изначально — перераспределители зла и виновники смерти.

Не радость, хорошо известная людям архаических культур, а тоска и тревога, страх и гнев (а также стыд гнев, обращенный на себя) выводили человечество на тропу культурогенеза. Недаром у современных психоаналитиков считается доказанным, что тревога возникает как ощущение разделения субъекта и объекта. Только воображение, зависящее больше от аффекта, чем от интеллекта, порождая кошмарное состояние «пандемии страха», поддерживает витальный потенциал общества типа австралийского, зашедшего в парадигматический тупик. Аффект в таком обществе разрушает тривиальность их парадигматики, всего устоявшегося косного бытия.

3. Стыд — залог будущего примирения

В одной специальной работе об эмоциях у австралийских аборигенов показано, что в их языке одно слово обозначает как страх, так и стыд. Стыд как гнев, направленный на себя, маркирует

состояние неудовлетворенности собой. Здесь мы обнаруживаем ту самую мотивационную напряженность которая ведет к любой человеческой деятельности. Без подобной неудовлетворенности не может бьггъ субъективации которая складывается из осмысления значении личных и общественных ценностей норм. Короче, без неудовлетворенности нет культуры. Но мы уже говорили, что у таких архаических людей, какими являются австралийские аборигены неудовлетворенность оборачивается аффектом гнева, ярости. Архаический человек плохо контролирует свои аффекты. Страшные факты об этом попадают в поле зрения науки. Например, эпизод когда бушмен в состоянии ярости после неудачной рыбалки задушил собственного сына.

Архаическое общество пытается бороться с аффектами и прежде всего с гневом. В первобытных обществах просто убивают членов племени склонных к аффектам. У австралийцев на сварливых и похотливых указывают соседям чтобы те таких убили. У бушменов человека убивающего кого либо в гневе, изгоняют что равносильно смерти. У андаманцев очень боятся гневливых. У индейцев Южной Америки есть специальные средства, служащие успокоению рассерженных. У ндембу описанных Тэрнером наиболее опасной чертой вождя считается гневливость. Маргарет Мид обратила особое внимание на то что у новогвинейских арапешей детей сызмальства учат выражать эмоции без вреда другим. Точно такое же настороженное отношение к выражению аффектов характеризует аборигенные народы Сибири.

В хорошем исследовании аффектов аравакского племени мачигуенгов в Перу принадлежащем Джонсонам сообщается о таком же опасении гнева. Но ограничительная позиция данной культуры к аффектам трактуется ими как стремление к сохране нию гомеостаза В конце концов такое решение проблемы аффектов верно но оно дается без указания на его историке культурное место.

Гнев один из аффектов неудовлетворенности по мысли КарлаЯсперса есть необходимая черта бытия. Историко-культурное место предназначенное аффекту гнева состоит в том чтобы перевести его в гнев на самого себя и тем самым преобразовать в стыд — основание совести. Но для архаического сознания совесть — будущая энтелехия их аффектов. Реальна для подобного общества разрядка аффектов в усталость. И не случайно лучшие

знатоки быта и мировоззрения аборигенов Австралии Штрелов, Спенсер и Гиллен говорят о том что обычная причина прекращения деянии предков и причин их ухода в скалу дерево источник в пещеру и в гору в камень зародыш чурингу — это усталостъ на что в современной литературе обратил внимание Мелетинскии. В сущности эта идея изложена в следующей сентенции аборигенов с австралийского острова Мелвилл «Независимо от возраста умершего его дух по прибытии на новое местожитель ство становится молодым человеком здоровым и уравновешенным — в новой жизни он должен быть счастлив и спокоен, не проявлять вспыльчивости и раздражительности, жить в мире и согласии с новыми соседями».

Усталость от аффектов в архаическом обществе ведет к одиночеству и к смерти потому что их аффекты прямо связаны с витальностью. Но это одиночество в историческом смысле несет огромную потенцию рано или поздно оно станет одиночеством перед Богом которое по Серену Кьеркегору проявится как христианскии героизм. Пока же у австралийцев это одиночество какое угодно, но не историческое уставший от жизни предок уходит под землю, превращается в животное или поднимается в виде Луны или звезды на небо. Путь к историческому существованию будет лежать через ответственное одиночество жреца и царя которые станут как показал для индийского и семитского мышления. А. Хокарт одновременно и жертвой.

Вернемся снова к заклинанию австралийского охотника. Это заклинание есть сумма аффектов аборигена направленных на то чтобы дичь стала принадлежностью его тела. На этом уровне нет еще чувства вины перед убиваемым животным подобного тому которое автохтонные охотники Сибири и Дальнего Востока испытывают перед медведем называя его родственником извиняясь за его убийство или перекладывая вину на иноплеменников. Здесь нет логических операции с топором которым в древнегреческих ритуалах убивали быка в результате которых вина как бы размывалась. В мышлении австралийских аборигенов нет собственной естественной смерти нет поэтому и примирения как личного и родового умирания. Таким образом здесь нет культуры в смысле предлагаемом Николаем Федоровым который толкует культуру как ощущение смертности личного и родового умирания.

Эта идея оказалась близка Николаю Бердяеву. Собственно, такое же толкование истории как примирения духа с человечеством давал Гегель, тем самым повторив идею схатологического библейского историзма. В апокалиптичности, опрокинутой в прошлое, еще нет идеи примирения человека с историей. Он там еще в лоне витальности и истории не ведает. В этом смысле тот человек еще доисторический. У аборигенов Австралии по поводу смерти нет скорби и вины, есть только страх перед мифическими виновниками смерти и самим мертвым. Смерть у них не основа истории, а основа витальности. Чтобы выйти из кризиса, ею вызываемого, они проводят логические операции с самими собою: проходят обряд изоляции, ритуальной смерти и нового возрождения. Эта игра в апокалиптическую смерть дает возможность жить, но для такой жизни необходимы возрастные инициации (с их ритуальной смертью) и ритуальное исполнение обрядов. Но тогда общество загоняется в парадигматический тупик.

Поэтому столь справедливы слова Ролана Барта, сказавшего, что миф превращает историю в природу. «Апокалипсис в прошлом» выглядит скорее самосознанием природы, чем самосознанием исторического субъекта. Последнее нуждается в Другом, в вине и в примирении с ним. Первобытная мысль еще далека от того, чтобы отказаться от возмездия врагам, провозглашенного в третьей книге Моисеевой и в Нагорной проповеди Нового Завета (Евангелие от Мафея, 5.38.39). Керигматический договор с Богом древних евреев, шаг Майтрейи от нирваны в сторону земной юдоли, самопожертвование Христа — эти эсхатологические темы формируют в обществе качества исторического субъекта. Апокалипсис же, обращенный в прошлое, тысячелетиями тормозил исторический процесс с его важнейшим компонентом — культурогенезом. Исторический апокалипсис должен будет прийти на смену апокалипсису витальному.

Дата добавления: 2014-01-07