Лекция шестая. Нравственная антропология

Священное Писание нравственность человеческую представляет самой темной; по частям представляет много резкого, посрамляющего человека, а в общем своде представляет нечто ужасное. Так, о всем роде человеческом без благодати и о значительной части его, не принявшей благодати, оно говорит, что они суть семя диавола. «Вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем тоя» (Быт. 3; 15). Это говорится о семени диавола и о семени Евы. Упоминается одна жена здесь, потому что она одна вступила в разговор со змием, и потому что от нее произошел весь род человеческий. Семя жены, — это все человечество и притом самая лучшая часть его — сонм праведных и глава их Иисус Христос. Но что такое семя змия? Это клевреты его — ангелы падшие и те люди, которые водятся духом этого врага Божия, засеменяются диавольским направлением. Посему Иоанн Креститель и другие пророки называют таких людей порождениями ехидны, имея в виду сию ехидну духовную. Спаситель Сам называет их чадами диаво­ла. Таким образом, натура человеческая носит в себе нечто диавольское, кро­ме образа Божия, куда жало диавола досягнуть не может. Даже сами люди находят в себе много диавольского: говорят, например, гордость диавольская, мысль диавольская, лукавство диавольское. Природа человеческая поврежден­ная называется еще в Священном Писании «плотию» (Быт. 6; 3). Спаситель го­ворит: «рожденное от плоти плоть есть» (Ин. 3; 6), и апостол Павел говорит: «егда бо бехом во плоти» (Рим. 7; 5). Что же это значит? Почему греховность и несовершенство природы человеческой называется плотью? Потому что плоть в самом деле есть нечто несовершенное в человеке: самый худой человек по­желал бы освободиться от многого плотского. С другой стороны — потому, что человек естественный более предан плоти, нежели духу. Развиваются ино­гда и силы духовные в людях развращенных, но с большим умом; только все­гда видна в них более плоть: в дух они входят иногда только для соглядания, а живут более во плоти. В некоторых людях, при известном образовании и вос­питании, плоть утончается почти до духа; но дальновидный может и здесь видеть природную грубость плоти. Например, войдите в дом человека с умом, со вкусом, с образованием, по мнению мира, — и вы найдете там повсюду следы плоти. В изображениях, которыми он украшает свой дом, вы найдете много плотского; в библиотеке его выше какой-нибудь философии стоит наука о поваренном искусстве. А в людях грубых это преобладание плоти доходит до чрезвычайности; многие люди богатые и грубые едва дышат от чрезмерной тучности. И если бы существование их продолжалось еще на несколько лет далее обыкновенного; то они совершенно сделались бы плотью, даже в физи­ческом отношении.

Состояние человека поврежденного называется еще смертью. Спаситель говорит: «остави мертвым погребсти своя мертвецы» (Мф. 8; 22). Мертвыми здесь Он называет людей плотских. Не видно, чтобы эти люди, о которых го­ворит Спаситель, были худы; но Он вообще так называет их. В этом смысле и апостол титулует нас: «и... сущих нас прегрешеньми мертвых...». (Еф. 2; 5). Зна­чит, и себя ставит он здесь в разряд мертвых: кто же после этого исключит себя из сего состояния мертвенности? Мертвым называется человек, когда он недвижим, с закрытыми глазами, не видит и не слышит. Бывает иногда и на лице мертвого несколько времени румянец, иногда даже замечается некоторое движение. И в человеке естественном иногда приметно много суетливости, хлопот, даже самоотвержения, но все это — для пустяков. Взор у него открыт, но он ничего не видит в духовных вещах. Иногда предметы духовные как бы поражают его по глазам; он на них наталкивается и чувствует боль, например, при гробе отца, жены, брата и тому подобном; но после сего он опять остается нечувствительным. Иногда у людей порочных, плотских показывается стыд­ливость какая-то, но без жизни; у них движутся члены при раздавании мило­стыни, постройке церквей и тому подобном; но все это находится в движении как бы гальваническом. Например, умирает у такого человека жена, — он не­сколько тысяч отдает на церкви, но в сердце остается таким же порочным. Иногда развращенные люди попадаются к людям добрым и заимствуют от них некоторые благие наклонности, но когда они предоставляются самим себе, то опять остаются неподвижными истуканами.

Человек поврежденный называется еще человеком «ветхим», древним, ибо произошел от Адама. И в начале-то он был уже ветх, а теперь и совершенно обветшал. В натуре человеческой, как в дереве, образуются свои слои. И как ботаники могут узнать по этим слоям, сколько лет известному дереву; так на­блюдатель небесный по наростам в природе человеческой узнает древность повреждения ее. Ветхое платье линяет; главная нить, которой держится руби­ще, есть еще, но благолепия прежней одежды уже нет. Эта ветхость и готов­ность распасться, эта дырявость заметна в людях — больших и малых. Если чему надлежит быть прочному, то это образу правительства; но сколько упо­треблено трудов и усилий, например во Франции и Англии, для упрочения этого дела! Соберутся несколько сот людей, проведут несколько дней и ночей в рассуждениях и спорах, составят какое-нибудь правительство; а через пол­года оно распалось... Так все обветшало!

Порча человека естественного называется еще «грехом, живущим в чело­веке»; выражение многозначительное. Мало того, что человек грешит, — грех в нем живет, соделался в нем чем-то самостоятельным, живым, постоянным, имеющим личность, как господин, законодатель. И точно, обратив внимание на людей, тотчас увидишь, что они служат жилищем греху, что злое начало образовало в них свою жизнь. Еще называется эта порча «законом греховным, сущим во удех» (Рим. 7; 23). Всякая жизнь имеет свой закон, следовательно, и жизнь греха имеет свой закон греха. Этот закон есть самолюбие, — и действия сего закона чрезвычайно сильны. Даже образуется своего рода совесть гре­ховная, так что грешник тотчас видит, что прикасается его самолюбию, и при­нимает другое направление. Например, в разговоре со сребролюбивым дайте хоть малейший намек, что вы хотите говорить о нестяжании, и он заранее по­старается предотвратить вашу речь.

Называется еще естественный человек «образом перстнаго». Явно, что в этом выражении прежде всего имеется в виду тело; но и внутренность души человека перстного — перстна. Ум его перстен, ибо все познания его сняты с тленных вещей. Образ деятельности его также перстный: она направлена к благам земным, тленным, преходящим, которые и теперь только мелькают, а в будущей жизни и совсем не будут иметь места. Адам составил себе свой образ вместо Божественного, и теперь все потомки его носят эту личину.

Называется еще человек естественный «душевным». В дух он редко захо­дит, а живет воображением, памятью, чувствами; до созерцаний духовных, до Бога, до вечности он почти не касается: там ему холодно, он бежит оттуда. Animals homo с сей стороны действительно сходен со всеми животными; некоторые животные (animalia) даже превосходят его со многих сторон. Апо­стол говорит, что некоторые люди работают только чреву, что «им бог чрево», — и все животные непрестанно работают только чреву. Называется еще человек «внешним», в противоположность внутреннему. И у естественного человека есть своя глубина; но это глубина зла и греха: обыкновенно же внешность, види­мость управляет им. Отсюда человек худой называется пустым. Еще именует­ся он «чадом гнева по естеству», которое он сам себе устроил — чадом, на кото­рое Отец Небесный не мог взирать без гнева, потому что это чадо растет и трудится во зле. Называется еще «телом греховным плоти» (Кол. 2; 11). Все тело наше становится орудием греха, его телом. Человек имеет руки, простертые на грабительство, ноги, чтобы ходить по путям беззаконным, глаза, чтобы смот­реть на соблазны мира, слух, чтобы принимать хулы. Называется еще порча «удами яже на земли» (Кол. 3; 5), членами, посредством которых человек так и стремится в ад, куда после и действительно низойдет.

Если сложить все эти черты, то составится образ человека самый ужас­ный: это свиток, виденный Иезекиилем, «в котором написано рыдание и жа­лость и горе». Да не подумает кто-либо, что так изображает человека только Священное Писание. Нет, и сам человек не лучше себя описывает. Много есть жалоб на это у древних греческих и римских писателей, и у новых. Итак, в Священном Писании нет преувеличения; даже оно не открывает еще всей бед­ности нашей, потому что и невозможно теперь показать нам ее вполне, ибо пал весь мир, и пал давно и глубоко. Посему Церковь премудро воспевает: «едине ведый» человеческаго существа немощь".

Из описаний человека естественного, находящихся в Священном Писа­нии, открывается, что состояние его очень худо, противно намерению Боже­ственному и несчастно. В отношении к нравственности это состояние безза­конное; в отношении к чувствам — состояние бесчувствия, смерти. Еще не было примера, чтобы какой-нибудь добрый и благонамеренный человек от­вергал развращение природы человеческой: это постоянный голос всех вни­мательных и добрых людей. Например Сократ в своем разговоре явно призна­ет нужду — всю жизнь очищаться; и взгляд на настоящую жизнь, как на поприще очищения, есть взгляд всемирный, а не христианский только. В боль­шей части людей зло господствует решительно: жизнь их слаба, они дремлют и в дремоте им иногда нельзя бывает делать зла; но когда они выйдут из сего состояния усыпления, когда воля их облечется мощью гражданской или физи­ческой, то происходит от них зло ужасное.

Христианство укротило много сего зла. Хотя и в нем есть много злых людей, но все их меньше в сравнении со злыми людьми в языческом мире. Например, посмотрите на Азию и ее правителей: похожи ли они на людей? Древние языческие общества представляют бесчисленные несовершенства. У народов необразованных происходили ужасные свирепства. Например, Чин­гисхан, решившись облить весь мир кровью, идет с несметным войском, опу­стошает грады и веси, и на трупах убитых пирует со своими сподвижниками. Наконец, в минуту пробуждения мысли он говорит, что он есть гнев Божий. А в образованных обществах... Что, например, представляет Греция? Все споры и толки Афин и Лакедемона похожи на драку детей: они дотоле боролись и дрались, пока не выбили друг другу глаз и не подпали владычеству македон­скому и римскому. В Риме — то же: например, во времена Цицерона лучшие граждане, отцы отечества без пощады умерщвлялись. И самого Цицерона кто велел убить? Кесарь — первый член общества. Новейшие времена представ­ляют еще более доказательств развращения человеческого. Оттого, при всех усилиях, все уложения человеческие распадаются и исчезают. Во Франции, например, в продолжение семи лет было несколько конституций, и все они были столкнуты со сцены ногой Наполеона.

Наконец, в целой природе мира во многих случаях явно открываются сле­ды неестественного состояния. В царстве животных видим такие пороки, ка­кие и в людях. Мы сами признаем, что пороки — хитрость, жестокость, об­жорство противны природе; посему должны признаться, что и в царстве жи­вотных эти явления не натуральны. Неужели Творец не дал животным другой пищи, как только терзать других животных? Мы видим у людей пренебреже­ние своими обязанностями; но и некоторые птицы, например кукушка и дру­гие, бросают детей своих в чужие гнезда. Видим у животных ужасное обжор­ство: например, некоторые из них рождают и пожирают рождаемое (змеи, сви­ньи). Видим у них эгоизм, забвение трудов и услуг. Например пчелы: трутней, пока они им бывают нужны, кормят, а после убивают. Видим и хитрость: паук, например, плетет свои сети хитро, чтобы схватывать других, подобных себе, насекомых и пожирать их. Животные водятся инстинктом, следовательно, у них поврежден инстинкт, как у нас поврежден ум. В царстве растений заметна также неестественность, например беззаконное похищение: целые семейст­ва растений, так называемых чужеядных, живут за счет других — смертью других. Похищение у другого видно в корнях многих растений; подавление слабых сильными видно также во многих растениях. Если низойти ниже, к царству неорганическому, — минералам, то и там по руководству естествоис­пытателей можно найти порчу. Оттуда раздражительность в некоторых веще­ствах, которые, столкнувшись с другими, производят взрывы и громы. Если посмотреть на всю нашу землю, то и она представит нам состояние болезнен­ное. У полюсов она мертва от холодов, и хочет согреть себя несколько север­ным сиянием; но опыты ее как-то не удаются. На середине она бесплодна от жара. Здесь хочет она прохладить себя ужасными бурями; но и это не помога­ет. И полная жизнь ее только в промежутках между серединой и крайностями. Но может быть иной подумает, что иначе не может и быть? Нет, могло быть иначе. Например, в Сибири есть следы, что там было некогда тепло. В середи­не земли еще более превращений. И что более всего доказывает испорчен­ность ее, так это то, что она исполнена внутри огнем; она похожа на человека, покрытого искусственными язвами.

Откуда началось это состояние? От первого человека. Грехом человека было неповиновение воле Божией. А как в воле Адама заключена была воля всего рода человеческого; то отпадение воли Адама от воли Божией усвояется и всему человечеству. В мире физическом все держится законом тяготения: окружность связана с центром. Если что оторвется отселе, то пойдет бродить по целому миру, и не может успокоиться: потеряй земля свое отношение к солнцу, она уже не поправится сама собой. То же и в мире человеческом в отношении к Богу. Акт греха Адамова был ужаснейший, — им решалась судь­ба всего бытия. Как распространяется это зло? Первоначально путем рожде­ния: все человечество было в чреслах Адама. Это видно из опыта: от древа худого не может произойти древо доброе; больной отец не может родить здо­рового сына. Как грех прирождается? Грех, как действие свободное, не прирождается, а прирождается только наклонность ко греху — источник всей греховности, — и прирождается не к воле только, а ко всему существу человека, и с развитием сил человека развивается сама. Отсюда понятно отношение гре­ха прародителей к нам. Амвросий говорит: "Мы не только рождаемся во гре­хах, но и рождаем..." Замечательный в этом отношении пример представляет Августин. Он говорит, что он видел двух младенцев, отнимавших у матери сосцы, и когда один сосал, другой от зависти делался бледным. Замечатель­ный также опыт представляет Кант: он говорит, что нет двух друзей, из коих один не почувствовал бы тайного удовольствия, когда видит, что друг его впал в несчастье. Он будет, конечно, жалеть о нем, помогать ему, но внутренно бу­дет радоваться: так эгоизм проник человека. Из этого-то прирожденного зла изъясняют то, что у людей святых, проведших несколько лет в подвигах, как, например, у Макария Египетского или у Антония Великого, появлялась вдруг за пазухой змея, какая-нибудь худая мысль, против которой бороться им было трудно. Как ни врачуй это зло, а все оно может по временам отрыгаться. Каж­дый человек может быть рассадником греха, таким, которого станет на целый мир. С другой стороны, все внешнее может возбуждать человека ко греху, на­пример некоторые животные могут возбуждать его к лютости. Так Атилла, смотря на паука, нещадно пожиравшего насекомых, поощрялся к жестокости. Все страдают этой греховностью; ни один не выйдет на средину и не скажет: я безгрешен. Как ни горд человек, но еще не дошел до такой бессовестности, чтобы не признавал себя грешником. И цари, и подданные говорят, что они грешны, и приносят жертвы. Так Бог затворил всех в противление, дабы всех привести к повинности общественной, — публично заставить покаяться; а это для того, дабы всех помиловать.

Повреждение простирается на все способности и силы человека: простой взгляд на жизнь служит в этом ручательством. Правда, опыт представляет и нечто противное сему. Некоторые, например, люди по природе более добры, другие более злы. Это явление может привести некоторых к той мысли, что, может быть, зло — наследие Адамово — не по равной мере разделено всем его потомкам. Но в существе дела все равно злы. Можно предполагать, можно и не предполагать это неравенство зла. Но если не предполагать этого нера­венства, то чем объяснить признаки его в опыте? Тем, что в людях, по внешно­сти более добрых, зло только сокрыто дальше и глубже, но в некоторых случа­ях оно может открываться ужасно. Оттого часто удивляются, как такой доб­рый человек вдруг сделался таким злым; случаи такой перемены довольно часты. Если же предположить неравенство зла, то согласно ли оно будет с Про­мыслом Божиим? Нужно ведь, чтобы все люди были или равно добрыми, или равно злыми, ибо зло начало струиться от Адама по всем проводникам и по необходимости струится в одинаковой мере. Причин неравенства может быть две. Не бывает ли причиной этого неравенство самых душ? Нет ли в мире человеческом того же, что есть и в мире ангельском? По существу своему души человеческие одинаковы, но по качеству они, быть может, могут быть различ­ны. Все люди заимствовали смерть от Адама, но выражение этой смертности может быть неодинаково у всех. Впрочем, эта причина неясна и не решитель­на. Другая причина: человек прямо рождается от родителей; но ряд предше­ствовавших родителей может быть такой или другой. Человечество, проходя по родам, более или менее Портится. Ряд родителей добродетельных дает и детей добродетельных, и наоборот, ряд родителей порочных дает и детей по­рочных. Только не надобно эту цепь родителей представлять физически, то есть необходимо соединенной, ибо и самые праведники в иные минуты бывают почти ниже обыкновенных грешников; оттого и дети у них, зачинающиеся или носимые в утробе в такие минуты, подвергаются большему влиянию зла и рождаются худыми. И философия говорит: каково начало, таково и послед­ствие. Но все же зло, происшедшее от Адама, изменяется? Изменяется, но изменение это зависит не от самой природы, не от разума, а от религии, от христианства. В патриархах, например, и в других святых людях Откровение много ослабило силу зла. О действиях первородного греха исторически су­дить мы теперь почти не можем. Образа падшего и ничем не восстановляемого человека мы теперь и представить не можем. Весь род человеческий при­нял яд, но, так сказать, яд уменьшенный при самом первоначальном его появ­лении. Нисколько не легче для человека, получившего в наследство менее зла; надобно смотреть на следствия, а не на источник. Большая наклонность к злу есть своего рода талант, данный для обрабатывания. Кому дается в наследство большее зло, тот, значит, может и победить это зло. Жаловаться на это значило бы то же, что жаловаться воину или полководцу, которому начальство поручи­ло идти в опасное место на сражение, зная, что он и оттоле выйдет с успехом. И на суде от такового человека потребуется менее, и венец ему готовится луч­ший. Господин жатвы будет, так сказать, рад, если и на сей земле дикой возра­стет несколько плодов, хоть и менее, нежели на земле другой. Впрочем пра­вильнее, кажется, будет не предполагать этого неравенства зла. Люди по при­роде добрые, если не удовольствуются нравственностью мирской, которая недалека, а захотят жить по правилам Духа Божия, найдут над чем трудиться в своем сердце. Опыт показывает, что естественная доброта таких людей выра­жается большей частью только в любовности мирской, в услужливости, но почти никогда не обнаруживается в самоотвержении истинном.

Рассматривая натуру человеческую по частям, открываем повреждение в каждой из них. Священное Писание находит в человеке разные части; в пол­ноте оно представляет его состоящим из души, тела и духа. «Сам же Бог мира да освятит вас всесовершенных (во всем): и всесовершен ваш дух и душа и тело непорочно в пришествие Господа нашего Иисуса Христа да сохранится» (1 Фес. 5; 23). Эти слова апостола представляют самое полное описание чело­века. В других местах Священного Писания такого различия нет; оно говорит или о двух противоположных частях — душе и теле, или о двух только выс­ших — душе и духе; или о двух противных — духе и теле. Это оттого, что человек обыкновенно делится на две стороны — внутреннюю и внешнюю, и что в человеке дух с душою как бы слиты в одно, а большая противополож­ность представляется в нем между духом и телом — видимым и невидимым. Но и тречастность состава человеческого всегда давала себя чувствовать. Так, в древние времена философы, кроме духа и тела, приписывали человеку душу и называли ее душою животной, раздражительной, владычествующей (Пла­тон, Аристотель и другие). В новейшие времена психологи этот древний во­прос о составе человека решали легко — обращались к общеупотребительному делению на душу и тело. Но вникавшие глубже в природу человека и ныне допускают в человеке дух и душу. При этом надобно только заметить, что ду­хом обыкновенно называют ту часть, которая в психологии называется выс­шей способностью познавательной и нравственной, — высший чистый ум и волю разумную с их началами; а по душою разумеют то, что в логиках извест­но под именем рассудка, а в философии нравственной — под именем воли низшей. Но главная черта та, что в духовном существе нашем нужно отличать две стороны: нашу и не нашу. Наша состоит в свободе; не наша, неприкосно­венная для нас — это законы ума, идеи его нравственные и теоретические; мы смотрим только на них, сообразуемся с ними, но переиначить их не можем. Это-то и есть область духа, — нечто недоступное, Божественное. Отсюда-то в Писании дух наш представлется еще чем-то хорошим: он не мог много повре­диться, потому что он служит связью между Богом и нами. Все же другие части человека слишком испорчены. Об испорченности тела и говорить нече­го. Еще в древности говорили, что источник нравственного зла заключается в теле, что оно есть произведение злого начала, что совершенство человека со­стоит в удалении от тела. Все благочестивые люди, желавшие воспарить к небу, чувствовали, что тело составляет для них тяжесть. Душа состоит из рассудка, воли и сердца, и все эти способности по Писанию худы. Это показывает опыт. Рассудок, даже образованный, в рассуждении о предметах высших живет, так сказать, софистикой, питает сомнения, строит силлогизмы, как крепости, про­тив бессмертия души, против истин веры. Воля большей частью низка, сердце нечисто. Почти вся деятельность людей мирских, житейских состоит из хит­рости, коварства, обмана. Душе приличнее было бы стремиться за духом, а между тем она находится в непрестанной борьбе и противоположности с ним. Цель ее стремлений та, чтобы подвинуть дух и остаться одной с телом. В си­стемах философских большей частью стараются утвердить эмпиризм, отверг­нуть идеи, обезглавить человека, оскотинить его. Посему-то Священное Пи­сание осуждает душу на великую и тяжелую епитимию; да и мирская муд­рость хотя немым, но твердым голосом говорит, что воля низшая должна покориться высшей: это то же, что на языке Писания говорится о погублении души, об отнятии у нее жизни. Наконец, и в духе Священное Писание находит своего рода скверну. Оно велит стараться о приобретении духа сокрушенного и сердца обновленного. Дух сделался твердым, окаменел, между тем как он предназначен быть связью человека с Богом, и посему должен быть как бы сквозным, мягким; он сделался нечувствительным к получению ощущений свыше и к сообщению их другим способностям человека. На нем остались некоторые буквы закона, но как на камне; а потому его нужно переплавить, переделать, как делают художники с некоторыми испортившимися орудиями.

Мы сказали уже, что по Писанию все способности душевные худы, то есть больны, нечисты, повреждены. И точно, о сердце, например, оно говорит как об источнике всех зол. Оно говорит, что в нем гнездятся змеи, что из него исходят помышления злая, посему советует как можно хранить свое «сердце, от сих бо исходища живота» (Притч. 4; 23). Еще в мире допотопном исходище это показало себя во всей худости (Быт. 6; 5); и теперь, если разобрать помыш­ления человеческие, то большая часть из них окажутся злыми. По видимому, человек обращает иногда помышления не на зло, а на добро; но если обратить внимание на его цели, на средства и прочее, то увидим и здесь зло. Купец, например, помышляет о благополучном окончании торговли известной, —тут кажется еще нет ничего худого. Потом он помышляет о том, чтобы построить себе дом, — и это кажется не зло. Но зло в том, для чего он предпринимает все это и как после будет пользоваться всем этим.

Далее, Священное Писание уму человеческому приписывает тьму, воле — нечистоту; приписывает еще уму суету, совести — дела мертвые и прочее. Нельзя не обратить здесь внимания на то, что источником всего в человеке называется в Священном Писании сердце, чувство. По видимому, это назва­ние есть следствие чувственного взгляда (антропоморфизма) на предмет; но в самом деле причина этого глубже. Основание душевных движений и дей­ствий — не ум, не воля, а чувство. Чувство совмещается в сердце; сердце ско­рее видит, слышит, ощущает, нежели другие способности; мысль, в уме зачи­наясь, проходит сквозь сердце, является в виде пожеланий. Обращая внима­ние на ум человеческий, мы находим, что у целых миллионов людей он занимается совершенно мелочами. Например, целые миллионы людей привя­заны к земле — земледельцы. Конечно, мы не будем унижать сего труда, те­перь самого естественного и необходимого: в Евангелии Сам Иисус Христос брал многие притчи с нив, полей; только народ, занимающийся этим искус­ством, далеко не всегда пользуется его уроками. Кочующие народы занимают­ся ловлей животных; оттуда и язык их есть язык этих животных. Понятия куп­цов, промышленников сняты с тех предметов, которые находятся в руках их. Даже у людей с умом выспренним, понятий неземных крайне мало. Отсюда писатели мирские, когда начинают говорить о предметах духовных, то лепе­чут, как младенец, и признаются иногда, что этого-де нельзя понять. Но так ли это по натуре должно быть? В человеке есть способность высшая, которая если бы была хорошо раскрыта, то человек не помертвел бы и не унизился так, как теперь. Каждый человек крайне любит себя, а забывает часто и о настоящем и о будущем своем состоянии. Каждый знает, что он умрет непремен­но, но что будет с его душой — многие ли старались узнать это? Так мало расположены мы к предметам духовным!..

В образе познавания предметов духовных у людей вообще заметна гру­бость: все небесное они представляют плотским образом. Вместо того, что­бы предметы плотские видеть в духе, в свете, они все духовное, так сказать, тащат на землю, направляют к своим бренным видам. Разительный пример этого усматривается в состоянии некоторых апостолов. Они окружены были событиями чудесными и руководимы Наставником Божественным; но тогда как в Его слове все плотское одухотворяется, в их словах все духовное оземленяется, например — в их прошении о сидении одесную и ошуюю Иисуса Христа. Священное Писание называет это состояние покровенным. Покры­вало это — плоть наша, которая, по Соломону, отягощает душу. Цель по­знания люди вовсе не полагают на небе: такая даль не по ним. Самая возвы­шенная цель у философов и поэтов — это жить в потомстве, приобрести известность у современников, а чтобы об успехах их было узнано на небе, об этом умники земные и не думают, да и не могут. Но и эту-то цель, по их мнению возвышенную, не многие себе ставят; а большая часть из них огра­ничивается ближайшими выгодами, как, например, продажей своих сочине­ний — сребролюбием.

Способность суждения состоит в сравнении двух вещей или понятий. Материю сравнений она заимствует от впечатлений, которые или хранятся в памяти, или в данное время поражают ее. Но и эта способность у людей оши­бочна и слаба, потому что сравнивает две вещи, не умея. Неумение это посто­янно выражается, например, в сравнении временного с вечным, Божественно­го с человеческим, и в предпочтении последнего первому. В жизни Иисуса Христа мы видим, что иудеи, например, сравнивали Его, как учителя, со свои­ми учителями, между тем как Он был совершенно свят, а в фарисеях, учителях их, праведность была большею частью поддельная. Оттого они своих учите­лей держались, а Иисуса Христа отвергали. Потому-то Иисус Христос не раз говорил им: «судите суд праведный, не зрите на лица». Потому-то и евангелист Иоанн под конец своего Евангелия, как бы стараясь дать себе отчет, поче­му Иудеи не веровали в Сына Божия, обращается к пророчеству и говорит (Ин. 12; 38), что они не веровали, зане Исайя глаголет: «ослепи» Бог... «сердца их...» В нравственной жизни человека приметно такое же умение здраво су­дить. Человек естественный не только сам падает, но хочет увлекать за собой в падение и других, хочет, чтобы его заблуждения сделались общими. Если кто с таким человеком не разделяет какого-либо предрассудка, то он считает его вовсе неспособным судить. В направлении своем способность суждения стремится обыкновенно туда, куда не следует. Ближе всего человеку вникать в самого себя; для этого-то и учрежден внутри его суд, но человек естественный не любит заседать в этом суде; у него дело почти решенное, что он добр и прав, и потому он упражняет свою способность суждения более в суде над другими, и даже в суде над Богом. Прислушайтесь к общему разговору, к об­щим пересудам: самые глупые люди делаются остроумными в суждении целей и побуждений известных поступков других. В людях, занимающихся наука­ми, всего более обнаруживается желание — судить о судах Божиих. Известен пример, что один философ осуждал Бога за то, что Он нехорошо будто бы со­здал мир, и говорил, что он сам создал бы его гораздо совершеннее. Кто вни­мательно читал сочинения людей о природе или мире, тот мог заметить, что люди большей частью приступают к миру не как к творению Божественному: они ходят внутри сего огромного здания, и выходят из него, иногда ни разу даже не вспомнив, что в нем есть Хозяин. Они смотрят на вещи, как на суще­ствующие сами по себе, не видят Творца в природе; и иногда уже сами вещи, выйдя, так сказать, из терпения от этой холодности человека, наталкивают любомудров на истинный путь. Несмотря на великую охоту о всем судить, при явлении истины у человека как бы недостает суждения; он не знает, что в таком случае делать, и пропускает подобные явления. Например, в жизни Иису­са Христа многие ли воспользовались Его явлением и чудесами? На эти слу­чаи ум у человека делается косным и как бы недвижимым. Невежество или какой-нибудь предрассудок есть одно из любимых возглавий, на которых ум в подобных случаях успокаивается. Проповедуйте, например, веру магомета­нам: целые тысячи, не рассуждая, в один голос будут отвечать вам: так верили наши отцы, так будем верить и мы. А где бы более посудить, как не здесь?

Способность умозаключения страждет тем же недугом. Апостол гово­рит о язычниках, что они осуетились помышлениями своими (Рим. 1; 20). Διαλογισμος, употребленное в этом месте апостолом, значит то же, что умо­заключение. Как суетны эти помышления, и без жалобы Священного Писа­ния можно видеть на опыте. Философия породила в древности множество скептиков, софистов. С одной стороны эти люди показывают гордость нис­провержением всех прежних систем; с другой — они самым жалким образом колеблются сами, все подвергая сомнению. Что же это за приятная деятель­ность, что за отрадное упражнение? Вместе с тем, они представляли и самое смешное в своих игрушках логических, — и все эти нелепости производила излишняя надежда на свои умствования... В новейшем мире этот недуг дал те же плоды. Довольно указать на одну систему Фихте. Вследствие таких опытов не только «Господь весть, яко суть суетна помышления человече­ская», но и сами люди начинают это видеть. Поэтому один умный философ недавно в конце своего сочинения сказал, что логика, если придать ей абсо­лютную цену и важность, est scientia non veratatis, sed errorum. И у Карпе есть мысль, что логика есть только instrumentum истины, а не дает самой истины. Сколько же происходит заблуждений от того, когда от логики требу­ют истины! Посему-то и Писание прямо говорит, что «строптивая помышле­ния отлучают от Бога» (на досуге полезно прочитать сочинение Шада: De libertate mentis humanae; там показывается, как философы впадали в заблуж­дения, надеясь на свою силлогистику).

После сего, если взойти к самому верху способностей человеческих — к уму; то и там представится не много отрадного для исследователя природы человеческой. Писание говорит, что в человеке есть свет, просвещающий вся­кого человека, грядущего в мир, то есть ум, и что сей свет остается с челове­ком на всю жизнь; но вместе с тем оно говорит, что этот свет иногда затмевает­ся. Из жалоб на это состоит вся первая глава Послания к Римлянам. Опыт, со своей стороны, свидетельствует, что идеи ума, эти всеобщие понятия, счита­емые семенами всех истин, теперь так глубоко скрыты и подавлены, что мно­гие люди, даже мыслящие, вовсе не признают их существования. Например, сколько было философов до того времени, как Платон раскрыл мир идеаль­ный? И хотя идеи были у всех этих философов, также как и у Платона; но они им не представлялись; потому они и обращались к стихиям мира: воздуху, огню, земле, воде... После долговременных опытов стали, наконец, эти идеи, так сказать, выкапывать, очищать, всматриваться в их значение; но и тут не обошлось без спора. Одни говорили, что они прирождены, другие — что они случайно образуются в душе. И когда являлись философы, которые любова­лись ими, приглашали следовать им, всю жизнь старались обратить людей к идеям, то не многие следовали путем их. Да и самые последователи Платона извратили веру в его идеи: после такого идеалиста, как Платон, через многие столетия странно встречать каких-нибудь английских моралистов, которые поставляют начала нравственности вещественные; они и после такого опыта не могли взойти к идеям и основать на них свою науку! Идеи Бога, свободы и мира,-лежащие глубоко в душе, если употребляются в дело, дают плод хоро­ший, но в целой истории систем философских мы видим, что до этих идей дошел один Кант; да и он остановился только на подлежательном достоинстве их. Идеи эти не могут быть совершенно повреждены: это остатки образа Божия; только они заглушены и подавлены лабораторией рассудка, множеством мага­зинов памяти, образной памятью воображения. Другое низшее начало — на­чало рассудка, или силлогизмы. Они также вытекают из ума, но отданы рассуд­ку, так сказать, для его обихода; это — начала единства, причины, исклю­ченного третьего, противоречия и тому подобные. Эти начала не испорчены, удержали свою силу; но в употреблении их — более зла, чем добра. Так, на­пример, начало единства, которым держится весь умственный мир, будучи приложено к Богу, произвело пантеизм (один и все), исключая множествен­ность действительную; в приложении к миру материальному оно дает матери­ализм грубый; в приложении к миру умственному дает идеализм (существует только одно духовное; следовательно, все чувственное, видимое есть призрак, мечта). Начало причины делает мир вечным, ибо оно представляет мир в непрерывном отношении причин и действий. Для лучшего сведения об этих началах можно прочитать Кантовы антиномии, — как защищать одну истину на обе стороны. Кант не проник в тайну этого заблуждения. Гегель показал, от чего оно происходит. Это происходит именно от того, что в душе нашей есть высшие начала, и плодом сего бывает то, что область рассудка является совер­шенно противоположной области ума. Хорошо, что это узнано тогда, когда узнано также, что логика есть область низшая: а если бы это узнано было пре­жде, то произошел бы большой вред. Наконец, плоды умственные показыва­ют, что это дерево жизни повреждено; и судя без всякого пристрастия, можно философски прийти к той истине, что плоды древа познания суть не что иное, как смерть в разных видах. Нет нужды осуждать всех философов; только на­добно различать, что у них свое и что не свое. Некоторые из них писали хоро­шо; успокаивали человечество насчет будущего; но они действовали так пото­му, что менее других следовали силлогистике и рассуждали под влиянием Откровения. Такова философия Якоби. Другие из них прямо водились Свя­щенным Писанием. Но что произошло с теми, которые прямо следовали свое­му уму? Они на разные напевы проповедовали или сомнение, или индиффе­рентизм, а многие и явно шли против всего священного. Любопытное явление представляет ныне мир умственный. Этот вавилонский столп (философские системы) уже построен высоко, занесен за облака, и все еще строители поку­шаются подниматься выше, где трудно дышать от холода; поэтому некоторые из них спешат слезть с сей высоты и отогреваются у огня Откровения. Ныне дошли уже почти до пределов познания человеческого. Прежде думали, что, дойдя до сих пределов, узнают то, более чего не знает и Сам Бог; но дойдя увидели, что там еще не конец, что там непроницаемая бездна; поэтому и ре­шили, что кроме нашего мира умственного есть еще мир высший, Божествен­ный, для нас пока еще недосягаемый. С философами произошло то же, что бывает иногда с малыми детьми, которые, живя от рождения в одном месте, думают, что верст, например, за десять от места их жительства, там, где окан­чивается видимый горизонт, конец и всему миру. И философы прежде думали, что их абсолюты выше всего, а теперь начинают видеть, что эти абсолюты суть только возвышенные образы ума, а Бог выше всех этих образов. Следова­тельно, от Него одного надобно ожидать Откровения, дабы узнать, Кто Он.

В совести есть много теоретического; она предписывает закон, произво­дит суд, но предмет ее — действие; она судит не о вещах, а о поступках, о действиях людей по предписанию закона. С ней об руку идет свидетельство об этих действиях и вместе награды или наказания; и потому она есть уже нечто практическое. Деятельность ее трехсоставна, и может сравниться с умо­заключением. Первая часть— что делать— похожа на большую посылку; вторая производит следствие над поступком, говоря, что поступок сделан, и сделан свободно: это меньшая посылка; третья — сличает поступок с законом и выводит отсюда награды или наказания: это заключение. Но совесть и худо законодательствует, и неправильно свидетельствует, и дает ложные пригово­ры. Между тем, она есть нечто такое, что более всего сохранилось в человеке неизгладимо: самый порочный человек имеет сколько-нибудь совести; только бывает совесть иногда колеблющаяся, иногда вовсе заблуждающаяся; горькое называющая сладким и сладкое горьким. Если бы совесть сохранилась во всей чистоте своей, то она скоро видела бы истину. Законодетельствуя, совесть ино­гда молчит, или изрекает закон в пользу порока, а законом правды пренебрега­ет. Свидетельствуя, она свидетельствует большей частью ложно. Суд произво­дит также не верно: праведники не чувствуют часто внутри себя услаждения, а грешники — угрызения.

Чувство человека естественного так же испорчено, как и другие спо­собности. Дух человеческий можно назвать огромным столбом, высота ко­торого досягает до Бога. Чувство простерто везде по высоте сего столба: есть чувство Божества — орудие, приемлющее влияние мира духовного; есть орудие, приемлющее приражение предметов средних, как-то: истины, добра и красоты; есть, наконец, чувство низшее, обращенное к предметам низким, грубым. Порчу чувства можно видеть на всех этих трех степенях. Как редко и темно чувство мира духовного! Как испорчено чувство среднее! О послед­нем — и говорить нечего.

Воля. Пружину воли составляет стремление, силящееся обнять все, вхо­дящее в душу, и соединиться с ним. И как беспредельно это стремление к соединению! Ничто в мире не может насытить его (мысль эта развита у ми­трополита Филарета в слове на освящение храма, из текста: коль возлюблена селения Твоя...). Воля человека естественного почти не имеет чистых жела­ний, особенно духовных: она, как говорит апостол, тлеет в похотех прелест­ных. Средства для достижения желаемых предметов воля избирает большей частью самые худые. Каких, например, средств не употребляли древние и новые государства для преобладания? И самых ужасных дипломатов люди называют гениями!

Любовь. В невинном человеке была одна любовь, а нелюбви, отвра­щения не было, ибо душа его обращена была к Богу, в Котором нет ничего достойного нелюбви. Но когда человек отпал от Бога и ниcпал в мир низ­ший, чувственный; тогда одни предметы начали представляться ему прият­ными, другие неприятными: отсюда любовь раздвоилась на любовь и нена­висть. Любовь, по словам апостола Павла, имеет свою высоту, глубину и широту; с этим измерением соразмеряются и недуги души человеческой: высоте любви соответствует гордость, широте — корыстолюбие, а глубине — сластолюбие; оттуда и выражение: погружен в чувственные удовольствия. По апостолу, сластолюбие так гибельно, что сластолюбец заживо как бы мертв (1 Тим. 5; 6). Сластолюбцы едят много, чтобы жить, но выходит напротив. По опыту видно, что многие сластолюбцы делаются тяжкими для самих себя. Как образуется любостяжание? Эта страсть завязывается как бы законно в сердце. Сначала по-видимому только удовлетворение необходимым нуждам, а потом и страсть. Попечение о будущем, особенно у родителей, тоже обра­щается в страсть любостяжания. Во всех действиях гордого более или менее повторяется грех диавола.

Если противоположить этим худым наклонностям добрые, то выйдут ли добродетели, и какие? Выйдут. Сладострастию противоположно воздержание или бесстрастие; любостяжанию — щедрость, или нищелюбие; гордости — смирение. Но не выйдет ли и отсюда пороков? Если эти добродетели перейдут свои границы, то выйдут и пороки. Воздержание может превратиться в глупое самоумерщвление; смирение — в низость, щедрость — в расточительность. Итак, ложно, что добродетель теперь на середине стоит; теперь все извраще­но. Если человек будет стоять на середине, то зло непременно перетянет его на свою сторону; а потому человеку всегда нужно несколько переходить за середину на сторону добра.

Мы рассматривали испорченную любовь; но в человеке естественном есть еще нелюбовь — к себе, ближним и Богу. Нелюбовь к себе выражается уны­нием или скукой и переходит в отчаяние; чувство это владеет человеком даже во время радостных празднеств и общественных увеселений. Святые пустын­ники и сама Церковь предостерегают людей от уныния; в известной молитве читается: «дух праздности, уныния, не даждь ми». Уныние и при начале вред­но, ибо делает человека недеятельным, вялым, но оканчиваться может иногда самоубийством. Нелюбовь к другим выражается холодностью к ним, а ино­гда доходит до ненависти и явной вражды, посягающей не только на лишение физической жизни другого, но и на лишение вечного спасения, если это воз­можно. Виды этой нелюбви суть: гнев — страсть временная, и ненавидение — страсть постоянная. Апостол Иоанн весьма сильно выражается об этом пред­мете: «нелюбяй бо брата», — говорит он, — «пребывает в смерти. Всяк ненавидяй брата своего человекоубийца есть» (1 Ин. 3; 14-15); следовательно, нелю­бящий и себя лишает жизни и другого, потому что, в самом деле, если жизнь сердца составляет любовь, то недостаток любви производит смерть. Нелю­бовь к Богу выражается холодностью к религии, к Церкви, в высшей степе­ни — явной враждой против Бога. Как многие обрадовались бы, если бы им доказать, что Бога нет!..

Свобода. Рассматривая вообще человечество, мы не много откроем в нем свободы; да и эта свобода подобна худому судье, который хотя сидит на стуле судейском, но всякий может подкупать его и по своему произволу вертеть в его руках весы правосудия. Посему-то искусный психолог, зная человека, мо­жет за несколько времени вперед определить ход и сущность его действий. Итак, нужно возращать в себе свободу; нужно развивать и укреплять ее.

Сила воли. Мало в человечестве желания и избрания добра, но еще ме­нее исполнения его. У многих вся жизнь проходит в благих начинаниях, в доб­рых намерениях; а дел нет. Отчего это? Оттого, что воля наша бессильна. Впро­чем, это еще отчасти хорошо, ибо что было бы с человеком, если бы при таком состоянии его у него еще была сильна воля? Теперь, если добро исполняется медленно, то и зло часто остается без исполнения; но что было бы тогда — при сильной воле? Важнейшей причиной бессилия воли, по силе общего рас­стройства человека в падении, служит действие на нее злых духов.

Воображение. Воображение стоит в душе на пределах между миром те­лесным и духовным; оно составляет черту, через которую предметы матери­альные делаются духовными, а духовные — материальными. Отнимите сво­боду — человек останется без нравственности; отнимите воображение — и весь круг познаний, желаний и чувствований исчезнет. Порча воображения состоит в следующем.

а) В бессилии его. Самое сильное воображение в настоящем состоянии есть, так сказать, барахтанье младенца в сравнении с действиями мужа. Отто­го оно некоторых предметов и представить не умеет. Например, вечность, Бог, мир духовный —такие предметы, которых оно или совсем не воображает, или представляет в грубых формах.

б) В образах воображения. Они большей частью бывают чудовищны, хотя под ними иногда заключаются предметы высокие, как например древние теогонии (мифы о происхождении богов, олицетворяющих стихийные силы природы), мифы и прочее.

в) Воображение действует с невероятной быстротой, — и эта быстрота его составляет вред для человека естественного: образы воображения, явля­ясь толпою, так сказать, толкают друг друга и давят человека. Волю можно обратить от зла к добру в одну минуту, но воображение нельзя. Отсюда-то начало и причины продолжительных мысленных браней в великих подвижни­ках: все в них примиряется с Богом; одно воображение враждует против всего.

Посему особенно нужно беречь свое воображение; ибо часто самые низкие образы внедряются в него и заседают в нем. Правда, эти образы можно вы­гнать оттуда; но чего стоит это? Самым великим подвижникам борьба с ними стоила чрезвычайных трудов. Посему не быть в известном месте, не слышать известных слов, не видеть известных предметов весьма полезно, ибо часто один взгляд на предмет решает судьбу человека на целую вечность.

г) Излишество есть другой род порчи воображения и другой его недоста­ток. Набирая много предметов, воображение обременяет ими душу, — или при­лепляется к одному какому-либо предмету, и им одним занимает всю душу. Как в теле: где боль, там и все чувства; так и в душе: где любимый предмет, там все силы ее. Отсюда энтузиазм: он бывает или гражданский, или художе­ственный, чаще же всего религиозный, ибо предметы религии сами по себе способны воспламенять душу. Иногда этот жар скоро проходит, и в таком слу­чае он бывает полезен; но иногда продолжается долго, и тогда называется фа­натизмом, который есть тот же энтузиазм, только продолжительный.

д) Воображение есть, наконец, дверь, куда входит диавол. Никакая спо­собность не пропустит его в душу; одно воображение дружит с ним. Из жизни святых видно, что диавол как-то влагает образы в душу: или представляет ста­рые, или чертит новые. Значит, злой человек есть орудие диавола: он так сдру­жается с диаволом, что этот как бы вселяется в него и становится как бы во­площенным диаволом. Итак, воображение — очень важная способность в нрав­ственном отношении.

Аппетит чувственный. Он не сроден человеку и есть следствие паде­ния. Пища не естественна человеку, ибо апостол Павел говорит, что в будущей жизни Бог упразднит и брашно и чрево. На что же Бог велел вкушать от всех плодов рая? Это нужно было для испытания: и если бы человек устоял против испытания, райские плоды были бы тогда ему не нужны, ибо не естественно образу Божию зависеть от древа. Впрочем, если бы этот аппетит был и неви­нен прежде, то теперь он очень виновен по своим действиям. Ибо для чего работают земля и море? Для чрева. Это сущая работа нетлению. Чрево теперь сделалось именно богом для людей: все способности души и тела направлены к одному чреву. И с каким трудом оно удовлетворяется! Сколько крови живот­ных и людей пролито для чрева! Естественнее было бы, чтобы человек, как высший, питал все; а теперь человек питается сам всем. Пусть бы это было так у диких; а то у образованных мы видим то же самое.

Страсти. Они по-латыни называются passio (страдание). Самое слово страдание показывает, что они не естественны человеку. Вопросы морали­стов и психологов об обуздании страстей давно уже существуют. Конечно, нуж­но обуздывать и укрощать то, что в них худого; но в них есть и нечто хорошее. Гнев, например, иногда нужен; но беспорядок, какой он производит в душе, волнение, усиленное стремление и прочее —худо. Как назвать здесь то, чего в страсти нельзя назвать страстью? У нас нет для этого слова, потому что нет и самого дела: человек никогда не удерживается в границах, но вдруг переходит в страсть. Такое удержание в границах будет в будущей жизни. У Ангелов также есть сильные стремления, но это не страсти, ибо эти стремления сораз­мерны их силам. В Евангелии говорится, что Сам Спаситель гневался; но это не было страстью, а только названо именем страсти, так как у нас нет другого слова для этого. Все, что худо в страстях, истребляй; прочее же, что останется (а остаться едва ли может что-нибудь в настоящем состоянии человека), оставляй — и это уже не будет страсть.

Язык или мир слов в душе человека также составляет важную сторону. Он делает человека бессмертным на земле; и что было за тысячи лет, то все известно нам только при посредстве слова, языка. Но теперь это слово испор­чено. Адам едва успел назвать животных неиспорченным словом. Слово это по натуре должно быть творческое. Не говоря об Иисусе Христе, мы видим, что и у людей слово творило чудеса. Но и это только намеки на истинную его силу. Оно не таково в себе, каковым оно является ныне. Опыты показывают, что оно состоит из огня физического, и когда человек говорит, то огонь этот остается в воздухе. Отсюда видно, какой вред происходит от гнилых слов. Слово испорченное препятствует развитию ума; множество слов истребляет память; неправильность слов делает неправильными и мысли; соблазнительные слова соблазняют и сердце. Порча языка произошла еще тогда, когда Ева в первый раз заговорила со змием, а не при столпотворении уже. Впрочем, некоторое совершенство еще осталось в слове. Ясновидящие и теперь говорят большей частью возвышенно, рифмами. В простых даже снах человек иногда говорит на языке ему не известном; а в сновидении это бывает очень часто — почти обыкновенно. Это показывает, что человеку, если нужно будет, вдруг может быть дан язык. В будущей жизни для человека все будет готово; одна нрав­ственность потребуется от него самого.

Тело. Есть предание, будто тело в первобытном состоянии было свето­носно. У святых также еще в сей жизни эта светоносность начиналась. Наго­та, которую Моисей приписывает первым людям, весьма знаменательна. Все темпераменты у людей испорчены. Физиологи находят в человеке системы крови, нервов и мозгов; — и все эти системы не таковы, каковыми быть долж­ны, так что физиологи, заключая от настоящего состояния тела человеческого к телу Адама, отвергают его бессмертие. Тело теперь у человека господствует над душой; душа зависит от тела, а тело от стихий; следовательно, душа под­чинена всему миру.

Полы. Порча природы иначе выражается в мужчине, и иначе в женщине. Христианство ввело единение обоих полов, сказав: «несть мужеский пол, ни женский: вси бо вы едино есте о Христе Иисусе» (Гал. 3; 28); на Востоке же и теперь женский пол находится в рабстве. В самом раю жена подчинена мужу. Болезни при родах, меланхолия, истерика и другие болезни телесные и ду­шевные преимущественно господствуют над женским полом. Возрасты под­вержены также своего рода порче, слишком уже заметной. Младенец живет еще без ума; юноша слишком томится и увлекается любознательностью; муж мучится желаниями, предприятиями, замыслами; старец — недеятельностью.

Внешние отношения. Самое просвещение имеет свой вред и пользу. Про­свещение публичное в некоторых отношениях лучше и выгоднее, а в некото­рых — хуже и вреднее домашнего. Обращение с людьми также наносит боль­шой вред человеку. "Я никогда не бываю менее человеком, — сказал некто, — как когда возвращаюсь из общества людей".

Сверх того, всякое состояние или сословие людей, имея некоторые пре­имущества, имеет и множество недостатков. Перечтем их по возможности.

Недостатки, свойственные духовенству, к которым некоторым образом располагает его самое звание, суть следующие.

1) Холодность и равнодушие к вещам священным. Это происходит от частого обращения с сими вещами. Как придворные, часто обращаясь с го­сударем, делаются от этого менее благоговейными к нему, а живущие в отда­лении от него питают к нему необыкновенное уважение и благоговение, так и к священным вещам простой народ гораздо более благоговеет, нежели слу­жители алтаря.

2) Духовные смотрят на алтарь почти такими же глазами, как купец смот­рит на свою лавку, земледелец на свою ниву: иные обращают священнослужение в промысел, которым питаются, и потому не столько заботятся о священ­ных службах, сколько о доходах. Конечно, служащие алтарю с алтарем делят­ся, и священнослужителям это единственный источник продовольствия, но надобно помнить, что ежели они не будут слишком гоняться за доходами, а со всем благоговением и усердием будут совершать свое дело, то паства сама не оставит их в бедности.

3) Недовольство своим жребием, и оттуда ропот. Правда, жребий этот не­завиден, но он не есть еще самый худший и беднейший. Чтобы довольство­ваться им, нужно чаще представлять себе идеал пастыря Церкви Христовой; нужно обращаться к примеру апостолов, и даже некоторых новейших миссио­неров, которые проповедовали Евангелие Христово не только без обыкновен­ной мзды, но часто еще с явной опасностью гонений, притеснений и смерти насильственной.

4) Невоздержание, происходящее от того, что священнослужителям ча­сто случается входить со своими прихожанами в такие сношения, в которых эти последние считают для себя обязанностью угостить их. Посему очень хорошо делают некоторые священники, которые, вступая в это звание и сознавая в полной силе его важность, дают себе обет никогда не употреблять горячих напитков и воздерживаться от сластолюбия. Сначала это, конечно, не понра­вится прихожанам; но после, увидев в своем священнике образец трезвости и воздержания, они почувствуют к нему особенную любовь и уважение, и будут стараться сами подражать ему. Для исправления всех этих недостатков священ­никам можно рекомендовать, как годное средство, размышление о высоте и важности своего звания и служения, живое представление того, что они суть преемники апостольские и в некотором смысле уподобляются своим саном и должностью Самому Иисусу Христу.

Какие недостатки сословия, так называемого, благородного? Преоблада­ющий дух этого сословия есть дух преимущества. Привыкнув получать осо­бенные права и привилегии в гражданских обществах, люди этого сословия думают, что и в области веры также усвоены им некоторые привилегии, что для них есть некоторые исключения из христианской нравственности, и пото­му позволяют себе отменять некоторые постановления христианской Церкви, хотят подчинить своим видам даже самые обряды и богослужение церковное. Некоторые госпожи, слишком увлекшим духом преимуществ, не могут даже себе представить, чтобы они были в раю вместе со своими служанками. Вооб­ще, это сословие холодно к религии, не уважает служителей алтаря, презирает другие низшие сословия гражданские, жестоко обходится со своими слугами, предается чрезмерной роскоши и любострастию. Таковым людям надобно за­метить, что религия христианская равно налагает обязанности на высших и низших и не делает различия в деле спасения между рабами и господами.

Какие недостатки купеческого сословия? Дух сего сословия есть дух купли и продажи; этот же дух оно переносит и в область религии, — думает, что можно приобрести спасение большими вкладами, большими приношениями в церковь, роскошными поминовениями по смерти и тому подобным, нимало не стараясь об исправлении своих нравов. Конечно, надобно одобрять подоб­ные богатые вклады и пожертвования в Церковь; но надобно при этом вну­шать, что сим одним нельзя приобрести спасения, но что нужно при этом ста­раться о чистоте сердца. Притом нужно иногда внушать, только очень благо­разумно, что Церковь не нуждается в излишних украшениях, что ей прилична простота и опрятность, особенно когда есть нерукотворенные храмы Божий такие (люди), которые большую имеют нужду в помощи, нежели храмы рукотворенные, и располагать к снабжению бедных и неимущих всем нужным. Сверх того, недостаток этого общества составляет ложь, обман, продажа ху­дого товара за хороший, неустойчивость в слове, нарушение клятв тому по­добное. Наконец, к отличительным недостаткам сего сословия можно еще причислить излишнюю роскошь и сладострастие, слишком заботящееся об угождении чреву и вообще чувственности.

Какие недостатки особенно свойственны простому классу людей, черни? Дух этих людей есть дух работы физической. В религию они также вносят этот дух, и потому думают стяжать Царствие Небесное одними физически­ми подвигами, например, частым хождением в церковь, многими поклона­ми, путешествиями к святым местам, продолжительными и изнурительны­ми, стоянием на коленях и тому подобным. Конечно, и это хорошо, но надоб­но внушать таким людям, что сего одного недостаточно для спасения, что нужно обращать внимание более на усовершение и возвышение духа. Кроме сего, простой народ, по необразованности и грубости своей, бывает испол­нен многими грубыми предрассудками и суевериями. Но зато он свободен от многих пороков, например, гордости, роскоши, обмана, свойственных выс­шим сословиям, — гораздо откровеннее, расположеннее к религии и спо­собнее к исправлению.

Какие недостатки общества или сословия ученых? Люди эти живут боль­шей частью в области ума, а не в области сердца и веры, и потому они всегда почти сомневаются в догматах христианской религии, любят спорить о пред­метах спасения: считают себя людьми умными, и потому презирают других необразованных; по-своему изъясняют многие учреждения церковные и не хотят исполнять их; привязываются большей частью к некоторым земным за­нятиям, например к земле, к животным, растениям и тому подобному. Тако­вым людям надобно заметить, что при всем своем уме они многого не понима­ют в религии, и потому должны смириться и пленить ум свой в послушание веры, что большая часть познаний их ничтожны и суетны. Например, к чему послужат за гробом все исследования ботаников, все открытия минералогов, зоологов, геологов, медиков? Ложась во гроб, они должны будут бросить на сей земле все свои ученые труды и опыты, как старые тетради, вовсе не нуж­ные для будущей жизни, где и самый необразованный в сем мире человек срав­нится с ними в познаниях.

Какие недостатки примечаются в сословии гражданских чиновников? По преимуществу, корыстолюбие и — для сего — неправдолюбие. Люди этого сословия нередко оправдывают виновного вследствие многих и различных расчетов. Конечно, главной причиной сего зла является бедность этого сосло­вия; но что может извинять, то не оправдывает совсем.

Недостатки военного звания: какое-то огрубение чувства человечества, зверство, жестокость, равнодушие к смерти, беспечность касательно будуще­го состояния за гробом, грабительство, хищничество, честолюбие и тому по­добное. Это сословие удобнее других могло бы приобретать спасение, ибо воины, умирающие на поле битвы за веру и Отечество суть в некотором смысле мученики, и Церковь не напрасно особенно молится о всем православном воинстве; только эту славу они большей частью теряют. Воин христианский и в самой войне и битве может быть истинным христианином: он должен и мо­жет щадить врага беззащитного, не прикасаться к чужой собственности, ме­нее губить людей мечом, а более, если можно, сохранять. Прекрасный слу­чай — поучать воинов истинной христианской тактике представляется осо­бенно полковым священникам.

Нет ли какого сходства между болезнями духовными и телесными? Есть; именно: болезни телесные медики разделяют вообще на постоянные и перио­дические или повременные. Такое же деление можно допустить и в болезнях душевных. Одни из них постоянно живут в душе и движут всю ее ко злу, на­пример, главные греховные наклонности: честолюбие, корыстолюбие и сла­столюбие; другие по временам рождаются в душе и располагают ее к такому или другому худому действию.

Сверх того, по степени своей, болезни телесные разделяются на излечи­мые и неизлечимые. То же и с болезнями душевными. Иные из них так заста­рели, так глубоко вкоренились в сердце человеческом, что никаким образом не могут уже быть излечены; другие, напротив, особенно в начале своем, при употреблении известных врачевств духовных, легко могут быть прогнаны.

Далее, болезни телесные делят еще на наружные и внутренние. Первые открываются в каких-нибудь ранах и струпьях на теле, а последние кроются еще внутри его — не обнаружились. То же происходит и с душевными болез­нями. Одни из них уже успели обнаружиться в гнусных и развратных поступ­ках; другие еще таятся в глубине души, состоят в худых мыслях, чувствовани­ях, пожеланиях, не перешедших вовне.

Кроме того, болезни телесные бывают или заразительные или незарази­тельные, или, по крайней мере, менее заразительны. И болезни душевные одни бывают так прилипчивы, что немедленно сообщают яд свой другим лицам, входящим в сообщение с больным; другие не разливают, или, по крайней мере, разливают не так ощутительно и не в таком количестве свой яд на других.

Болезни телесные происходят или от слабости сил телесных — истоще­ния, или от напряжения, усиленного действия сил тела. Таков же источник и болезней душевных: одни из них одолжены бытием своим недостатку сил ду­шевных, например уныние, беспечность и им подобные слабости; другие ро­дились от напряженного состояния сил этих, например фанатизм, гордость, отчаяние, ожесточение и тому подобное. Наконец, болезни телесные по про­исхождению своему приводятся вообще к двум видам — к болезням, происхо­дящим от холода и — от жара. Сообразно с сим и болезни душевные рожда­ются или от холода внутреннего, например нечувствительность, хладнокро­вие ко всему священному и доброму; или от жара, как, например, энтузиазм или ревность не по разуму, любовь мирская в различных преступных своих видах и так далее.

Болезнь тела может много действовать на состояние души, — производит в ней уныние, тоску, недеятельность; и наоборот, болезнь душевная может оказывать большое влияние на тело, — производит в нем сухость, бледность, мрачность во внешнем виде. Но может ли здоровье тела действовать на изле­чение болезни душевной? Для решения сего вопроса нужно наперед заметить, что болезнь душевная непременно соединена с болезнью тела, — грех произ­водит расстройство даже в телесном организме человека; но бывают иногда случаи, что болезнь душевная как бы опередит телесную, то есть человек иногда вдруг впадает в какую-нибудь слабость душевную, так что тело не успеет еще, так сказать, расстроиться. В таком случае здоровье телесное, если успеют под­держать его, много может содействовать выздоровлению самой души. И на­оборот, здоровье или нравственно-доброе и спокойное состояние души имеет чрезвычайное влияние на благосостояние тела. Поэтому-то врачи всегда ста­раются приводить своих пациентов в спокойное и веселое расположение духа, удалить от них все неприятное, советуют им развлечение, рассеяние, собесе­дование с другими.

Как для излечения болезней телесных, так и для и влечения болезней ду­шевных могут быть употребляемы различные лекарства. Медики вообще ру­ководствуются двумя системами: аллопатией и гомеопатией. Первая система предписывает врачевать лекарствами всякого рода, большей частью против­ными известной болезни: например, ежели человек простудился, то ему дают лекарство согревающее или разгорячающее; ежели он чувствует какое-либо ослабление, то ему дают лекарства укрепляющие. Гомеопатия состоит в лече­нии лекарствами подобными, и притом в самом уменьшенном виде. При этом большей частью действуют только на воображение, например, ежели человек страждет горячкой, то ему дают и лекарства разгорячающие. Таким же точно образом можно врачевать и болезни душевные. Иногда должно употребить лекарство совершенно противоположное болезни: например, если человек недугует гордостью, то ему нужно внушать смирение; страждет сластолюбием, ему нужно внушать умеренность и воздержание, и тому подобное. А иногда полезно, или еще и полезнее, врачевать лекарствами, имеющими, так сказать, симпатию с болезнями; то есть человек заражен например ненавистью и зло­бой, — ему и должно внушать ненависть и злобу, только не против людей, а против греха и диавола; человек болен честолюбием — его и должно распола­гать к славе, только не мирской, скоропреходящей, а духовной, небесной, веч­ной. Это средство употребил Сам Бог для уврачевания и восстановления пад­шего человечества. Человек пал от гордости, послушав обольщения диавола, который сказал ему: «будете яко бози». Бог поблажает, так сказать, сей гордости человека и Сам обещает ему богоподобие, если только он будет жить доброде­тельно и пользоваться всеми средствами, употребленными Искупителем для его спасения. Есть еще способ врачевания телесных болезней, так называ­емый сидерматический (от δερμα — кожа). Он употребляется тогда, когда из­вестных лекарств по каким-нибудь причинам нельзя дать больному внутрь, и потому те же самые лекарства, которые надлежало п

Дата добавления: 2014-01-07