Печатня А. И. Снегиревой 2 страница

В воспоминаниях Наполеона I находится следующий интересный рассказ. В прекрасную лунную ночь он проходил со свитой по полю битвы, с которого еще не унесли мертвых. Вдруг из-под платья трупа бросается на него собака и вновь возвращается в свое убежище, издавая горестные звуки. Она то лизала лицо своего хозяина, то вновь бросалась к проходившим, как будто она в одно и то же врея просила помощи и жаждала мести. «Не знаю, потому ли, что это было ночью и в таком месте, но правда то, что никогда я не испытывал подобного впечатления ни на каком поле сражения. Я невольно остановился, чтобы посмотреть на это зрелище. У этого человека — говорил я себе — есть, может быть, друзья; у него есть они, может быть, в лагере и в полку, а он лежит здесь, всеми брошенный, кроме своей собаки. Какой урок давала нам природа посредством животного! Я без всякого волнения распоряжался сражениями, в которых решалась участь целых армий; я спокойно осмотрел на манеры, которые приводили к гибели массы народа, и был тронут стонами этой собаки».

Собаки необыкновенно долго помнят людей, к которым они раз привязались. Вот один из самых необыкновенных случаев, происшедший с одним французским маркизом. Он отправился в путешествие вокруг света и оставил во Франции собаку, которую очень любил. По своем возвращении через 18 месяцев он захотел испытать память и привязанность своей собаки. С этой целью он предупредил, чтобы никто не встречал его, чтобы приветствия и объятия родственников не служили бы собаке указанием, что приехавший является к себе домой. Когда маркиз пришел во двор своего замка, делая вид, что он чужой, собака с лаем бросилась на него, но как только очутилась в двух шагах от своего хозяина, она остановилась и пристально стала вглядываться в него: очевидно, что чужой показался ей знакомым. «Всякий, кто видел бы, — рассказывает маркиз, — как собака остановилась передо мной, вглядывалась в меня в течение 2-3 минут, затем бросилась, как сумасшедшая, ко мне на плечи и стала ласкаться, то вынес бы убеждение, что она действовала вполне сознательно и разумно».

Алис рассказывает, что он знал одну белую собачку, принадлежавшую молочнику Жоли, которая со дня смерти своего первого хозяина, т. е., в течение 7 лет, ходила ежедневно на кладбище на его могилу и на могилу его матери, умершей несколькими годами раньше. Она ложилась на могилу и, пролежав там некоторое время, возвращалась домой. Собака эта до такой степени любила хозяйку, что в день ее смерти надо было силой оттащить ее от гроба. Отчаяние ее было так велико, что она несколько дней не могла лаять, несмотря на то, что в обыкновенное время у нее был громкий голос.

Кошка вообще не так привязчива, как собака, но и об этом животном существует трогательный рассказ. Одна кошка очень любила семейство, в котором выросла. Ей было шесть лет, когда умер глава семейства — почтенный старец. Кошка, видимо, сожалея об этой утрате, начала издавать раздирающие душу стоны, чего с ней раньше не случалось. Через четыре года после этого в этом же доме умерла маленькая девочка, внучка старика. Когда вернулись с кладбища, старший член семьи сел на то место, где всегда сидела умершая девочка, и вдруг почувствовал под собой что-то мягкое и неподвижное. Посмотрели под стул и увидели, что это несчастная кошка, лежавшая без движения, с потухшим взором, тяжело дыша. «Ах, эта кошка!— воскликнул один из членов семьи, — как только кто-нибудь умрет, она сейчас же заболевает». На другой день кошку нашли мертвой на том же месте и в той же грустной позе. Может быть, это было только случайным совпадением, потому что кошка была очень стара, но во всяком случае лица, сообщившие этот рассказ, засвидетельствовали привязанность кошки к человеку.

Добрые чувства домашних животных известны более или менее всем по собственному опыту, но бывали случаи, когда приручали диких зверей и получали блестящие результаты. Алис рассказывает, что в Тунисе он держал у себя в доме лисицу, которая любила его одного, а к прислуге и гостям относилась очень враждебно. Так как она, к довершению беды, очень распространяла сильный запах, то Алису пришлось отделаться от нее, и он подарил ее парижскому зоологическому саду. Когда лисицу посадили в клетку и поставили в вагон, она начала лихорадочно царапать перекладины клетки и грустно смотрела на своего хозяина. Алис подошел к лисице, и она принялась лизать его руки, чего прежде никогда не делала; глаза ее покрылись какой-то влагой. Один из друзей Алиса, провожавший его, сказал при этом: «Смотри, бедное животное плачет».

Даже гиена, самый дикий и кровожадный зверь, способна полюбить человека за его ласковое обращение. Известный Брем купил себе двух молодых гиен и в три месяца настолько приручил их, что играл с ними, как с собаками, не опасаясь нападения с их стороны. «Они с каждым днем привязывались ко мне все больше и больше, — рассказывает он, — и проявляли большую радость при моем приходе. Как только я входил в конюшню, где они помещались, гиены поднимались с радостными криками, прыгали вокруг меня, клали лапы ко мне на плечи, обнюхивали мое лицо и поднимали хвосты кверху. Если я делал иметь их у себя в комнате, я открывал конюшню, и гиены шли за мной. Впоследствии я прогуливался с ними по улицам Каира, держа их на привязи, к крайнему ужасу мусульман, считающих их нечистыми и дьявольскими животными. Как только прислуга забывала закрыть дверь конюшни, они прибегали ко мне (я жил на втором этаже, и они пробирались по лестнице). Эти гиены жили в мире между собой, они играли друг с другом, как собаки. Когда одна ухо­дила на некоторое время, другая изъявляла боль­шую радость при ее возвращении. Одним словом, я убедился при этом, что пены, также как другие животные, способны на любовь и привязанность». Тот же Брем рассказывает, что он два года ухаживал за львицей, принадлежавшей его другу. Она так привязалась к Брему, что следовала за ним по гиенам, ласкала его при всяком случай, даже становилась невыносимой, потому, что иногда прибегала к нему ночью и будила его своими ласками. В Каире Брем прогуливался с этой львицей, а, когда екал на пароходе из Алек­сандрии в Триест, приводил ее на палубу.

Сильная привязанность домашних или прирученных животных к человеку объясняется прежде всего привычкой. Животные, также как люди, свыкаются с известным местом обстановкой, и эта обстановка становится чем-то необходимым для них и дорогим. Далее, собака любит своего господина за то, что он кормить ее; известно, что самые злые цепные со­баки относятся добродушно только к тем, кто приносит им корм Это инстинктивная любовь, замечаемая в ребенке: так грудной младенец привязывается всего больше к кормилице и зача­стую любит ее больше матери. Но в мире жи­вотных заметна и другая черта, — это отвращение к одиночеству, потребность иметь друга.

Трогательный пример из жизни птиц рассказывает известный наблюдатель, доктор Франклин. „Я знал двух попугаев, говорит он, проживших вместе четыре года; затем самка стала слабеть, и ноги ее распухли. Это были сим­птомы подагры, болезни, которой чрезвычайно подвержены все птицы этого семейства, живущие в Англии. Теперь самка была не в состоянии еле слезать с насести и брать пищу по прежнему, и самец самым усердным образом носил ей пишу в своем клюве. Целых четыре месяца он кормил ее этим способом, но немощи его подруги уси­ливались со дня на день и, наконец, ей стало не под силу держаться на насести. Самец был всегда подле нее и изо всех сил иомогал слабым попыткам своей дражайшей половины. Взяв бедную кальку за клюв или за верхнюю часть крыла, он старался приподнять ее и беспрестанно возобновлял свои усилия. Настойчивость этой лю­бящей птицы, все ее движения и беспрерывная за­ботливость, — все показывало в ней самое горячее желание облегчить страдания своей подруги и услу­жить ей. Но еще занимательнее было зрелище, когда самка умирала. Несчастный муж не переставал ходить вокруг нее; его внимание и неж­ная заботливость удвоились. Он пытался даже раскрывать ее клюв и кормить ее. Он бежал к ней, потом возвращался, тревожный и взвол­нованный. От времени до времени, он издавал самые жалобные крики; затем устремив глаза на свою подругу, пребывал в горестном молчании. Наконец, его подруга испустила последний вздох; с этой минуты он стал чахнуть и через несколько недель издох».

Даже такие дикие животные, как кабаны бывают в дружбе между собою и помогают друг другу в несчастных случаях. Один офицер во время охоты в Турции видел как, один кабан вел другого, слепого; последний держался зубами за хвост первого. Понятно, что среди животных более развитых и приближающихся по своей организации к человеку, как например; среди собак и особенно обезьян, наблюдаются еще более тонкие чувства и нежная привязанность друг к другу, Доктор Алис рассказывает, что в их военный клуб в Константинополе ежедневно во время обеда приходили две собаки, кривая и хромая. Кривую прозвали «комиссаром», потому что она играла главную роль и вообще распоряжалась собаками, хромую — «помощником комиссара». После тщательных розысков удалось узнать историю этих собак. Во время большого сражения «комиссар» был ранен в глаз, но, несмотря на это, покинул поле битвы только после того, как победа его отряда была обеспечена. Один из сражающихся, «помощник коми­ссара», последовал за ним в его обиталище и, много дней ухаживая за ним, лизал ему рану, приносил корм. Свое ухаживание он прекратил только тогда, когда «комиссар» вполне выздровел; но, несмотря на нужную заботливость, его окру­жавшую, последний остался без глаза. С этих пор между собаками установилась самая тесная дружба. Вскоре случилась новая война, и на этот раз был тяжело ранен «помощник комиссара». Его товарищ «комиссар» отплатил ему услугой за услугу и показал себя существом блогодарным. Он старательно ухаживал за ним, но «по­мощник комиссара» все-таки лишился ноги. Это новое приключение еще больше сблизило инвалидов, и они стали неразлучными друзьями.

Обезьяны, привязанные друг к другу, окружают предмет любви своим попечением и ста­раются помочь в деле. «Ренггер видел, читаем у Дарвина, как одна американская обезь­яна старательно отгоняла мух, беспокоивших ее детеныша, а Дювансель видел, как самка-гиббон умывала своих детей в реке. Горе обезьян-самок при потерь детенышей бывают так глу­боко, что обезьяны некоторых пород, содержавшиеся Бремом в неволе в Северной Африке, теряя детенышей, неизменно умирали. Обезьян-сирот всегда принимали и заботливо оберегали другие обезьяны, как самки так и самцы». Ан­гличане, охотившееся с лодки на орангутангов, рассказывают, что всякий раз, как убивали обезь­яну, другие орангутанги уносили тело раньше, чем люди успевали пристать к берегу. Очевидец рассказывал Роменсу следующий характерный случай. На пароходе сидели две ост-индские обезьяны, одна постарше и больше другой, но не при­ходившаяся ей матерью. Вдруг маленькая обезь­яна упала за борт. Большая страшно взволнова­лась. Пробежав по борту на ту часть корабля, которая называется „шпангоутом", она одной ру­кой уцепилась за борт, а другою протянула уто­павшей конец веревки, за которую была привя­зана. Всех бывших на пароходе это происшествие сильно заинтересовало, но, к несчастно, малень­кая обезьяна была слишком далеко и не могла ухватиться за веревку. В конце концов, ее, од­нако, спасли: матрос бросил ей другую, длинную веревку; у животного хватило соображения уце­питься за нее, и его втащили на корабль. В одном итальянском зверинце сидели вместе лев и молодая собака, и скоро сдружились. Они играли между собой; собака бросалась на льва и в шутку кусала его за уши. Однажды, по ошибке сторожа порция льва, большой кусок мяса, был брошен собаке, а льву достался только хлеб; несмотря на это, царь зверей отнесся снисходи­тельно к товарищу и не пытался отнять у него своего куска. Наконец собака умерла; лев мрачным рычанием звал постоянного друга; он стал очень грустен, все ему надоело, силы его стали слабить. Боялись, что он умрет, и, желая по­мочь горю, подобрали собаку, похожую на преж­нюю. Но как только эту собаку впустили в клетку, лев бросился на нее и сейчас же растерзал. Как видно, он горевал не о собаке, а о друге. Знаменитый ученый Кювье наблюдал одного орангутанга, очень любившего двух котят. Привязанность эта не обходилась без неприятностей и самопожертвования. Обезьяна обыкновенно брала котят на руки, иногда клала себе на го­лову, но так как котята боялись упасть, то они царапали орангутанга и впивались в него когтями. Животное относилось к этому очень терпеливо и снисходительно; правда, оно два или три раза внимательно рассматривало лапы котят и пробо­вало оборвать им когти но, когда эта попытка не удалась, обезьяна предпочла страдать по временам, чем отказаться от своей дружбы с кошками и от игры с ними. Роменс приводит замечатель­ный случай, доказывающий, что собака чувствует потребность быть любимой и ценит оказываемое ей внимание. Одна дама пишет ему о таксе, ко­торая терпеть не могла мыться: «с течением времени это отвращение усилилось в ней до того, что слуги мои наотрез отказались ее мыть. Они боялись подступиться к собаке: в такую ярость приходила она всякий раз, как ее собирались мыть. Я тоже не решалась взять на себя эту обя­занность, потому что хотя животное было страстно ко мне привязано, но ужас его перед операцией омовения был так велик, что даже я не могла по­ручиться за свою безопасность. Ни угрозы, ни побои, ни лишение пищи, ничто не действовало на собаку; ничем нельзя было переломить ее упор­ства. Наконец я придумала средство: не наказывая и ничем не стесняя ее свободы, я дала ей понять (переставая обращать на нее внимание) что сержусь на нее. Прежде она всегда сопровождала меня на прогулку: теперь я перестала брать ее с собой. Возвращаясь, я делала вид, что не замечаю ее радостных приветствий, а когда сади­лась за чтение или за шитье и она приходила ко мне в надежде, что я ее приласкаю, я отвора­чивалась. Так продолжалось неделю или дней десять, и все это время бедное животное имело самый жалкий и растерянный вид. В душе со­баки, очевидно, происходила борьба, которая резко сказывалась на ее внешности. Кончилось тем, что в одно прекрасное утро она тихонько подползла ко мне и взглянула на меня таким взглядом, который говорил яснее всяких слов: «Я не могу выносить этого доле, я покоряюсь». И она спо­койно и терпеливо покорилась самой безжалостной операции омовения, какой еще ни разу не выпадало на ее долю: правда, что она так нуждалась в ней. Когда дело было сделано, она бросилась ко мне, ясно говоря своим радостным лаем и веселым вилянием хвоста: «теперь мы помирились, я знаю». Когда я шла гулять, она шла рядом со мной, видимо считая это своим правом, и с этого дня неизменно сохраняла свой обычный до­вольный и радостный вид. Когда пришло время для следующего омовения, собакой овладел было прежний дух упрямства, но стоило ей взглянуть на мое недовольное лицо, и она тотчас же безропотно покорилась. Неужели можно отказать если не в разуме, то в чем-то весьма близком к разуму, животному, в котором в течение десяти дней могла происходить такая борьба?

Роменс прибавляет к этому: «Такое сильное действие на собаку безмолвной холодности показывает, что потеря любящего человека причинила ей больше страдания, чем побои, голод и даже ненавистное купанье, и в виду множества известных мне аналогичных примеров я, не колеблясь, привожу этот случай, как характеризующей ту потребность в любви и внимании, какою отличаются собаки с тонкой чувствительностью».

На то же самое указывает ревность, сильно развитая у животных, особенно у собак и обезьян. Вот интересный случай, сообщенный Роменсу неким Ольдгамом: «Чарли (собака) соста­рился, и так как, вследствие какой-то болезни ног, ходить ему было трудно, то он почти перестал ходить и вел самую тихую жизнь. В это-то время в доме появилась шотландская такса, которую все очень полюбили. С появлением сопер­ника, к Чарли вернулась вся его прежняя энергия. Он терзался ревностью, и все его время прохо­дило в выслеживании Джека; он ходил по его пятам и старался подражать ему во всем. Он непременно хотел делать все, что делал Джек. Не смотря на то, что он уже давно отказался от прогулок, теперь всякий раз, как только Джек шел гулять, шел и он. Несколько раз случалось, что он выходил с нами, но, заметив, что Джека с нами не было, спокойно поворачивался домой. Прежде он ничего не ел, кроме мяса; теперь ел все, что давали Джеку. Если Джека ласкали, он некоторое время смотрел на это молча и наконец разражался визгом и лаем. Я видел, как в такую же ярость приходил один хорошенький какаду, когда его хозяйка брала на руку и гладила маленького зеленого попугая. Такая ревность представляет, по моему мнению, очень высокую степень эмоции; она выше той ревности, в основании которой можно предположить страх, как бы другое животное не завладело желатель­ными для индивида материальными выгодами; она вы­зывается исключительно одним только видом при­вязанности или внимания, расточаемых любимыми лицами другому животному. Многое из того, что Чарли желал бы во что бы то ни стало делать с Джеком, — как то: дальние прогулки, прыганье в холодную воду за палками и т. п., — само по себе было для него в высшей степени неприятно, и он делал это затем, чтобы получить хоть долю того внимания и дружбы, какие расточались Джеку». За­мечательный случай ревности обезьяны сообщает один француз, посетившей остров Мартинику. «Я видел обезьяну, говорит он, которая стра­стно привязалась к дочери своего владельца. Она не выносила мужчин, подходивших близко к мо­лодой девушке. Однажды, желая испытать обезьяну, она позволила одному молодому человеку поцеловать ей руку. Обезьяна страшно рассердилась, пы­талась сорваться с цепи и пришла в такую не­описанную ярость, что пришлось удалить виновника этого приключения».

Достаточно известно, что половое влечете играет не последнюю роль в жизни животных, и я не стану распространяться об этом, но приведу только одно место из книги Роменса, свидетель­ствующее, что у птиц встречаются примеры су­пружеской верности. «Даже тупоумный с виду страус, говорит он, и тот обладает чувствительностью настолько, что умирает от любви, как случилось со страусом-самцом в одном из павильонов Зоологического сада в Париже. Страус этот, потеряв свою жену, издох с тоски в очень короткий срок. Замечательно сильно проявление супружеской верности у некоторых пород птиц, особенно у голубей, ибо оно указывает не только на то, что можно назвать утон­ченностью полового чувства, но и на постоянное присутствие любимого образа в умственном зрении любовника. Так напр., говоря о нравах утки-мандарина (китайской породы) Беннет приводить один пример из птичника Биля, представляющий замечательное подтверждение супружеской верно­сти вышеупомянутых птиц. Однажды ночью, из пары уток, принадлежащей этому господину, ук­рали селезня. Лишившись мужа, несчастная утка выказала сильнейшие признаки отчаяния: она заби­лась в угол, не принимала пи пищи, ни питья, и вообще перестала заботиться о своей особе. В это время за нею стал ухаживать другой селезень, также потерявший свою подругу, но не встретил со стороны вдовы ни малейшего поощрения. Когда после того украденный селезень был найден и водворен на прежнем месте, самые необычайные проявления радости последовали со стороны любя­щей пары; но это еще не все, селезень, как бы узнав от своей подруги о нежных предложениях, которые ей делали незадолго до его прибытия, напал на своего злополучного соперника, имевшего поползновение заместить его, выклевал ему глаза и так изранил, что тот издох.

Джессе рассказывает следующий случай из своих наблюдений. „Пара лебедей была неразлучна в течение трех лет и вывела за это время три выводка лебедят. Прошлой осенью самца убили:, с того самого дня самка совершенно отказалась от общества себе подобных, и хотя теперь, когда я пишу (в конце марта), сезон вывода лебедями птенцов давно наступил, она продолжает оста­ваться затворницей и отвергает все авансы дру­гого самца, пытавшегося завести с нею знакомство, или прогоняя его, или улетая всякий раз, как он к ней приближается. Долго ли она намерена упорствовать в своем вдовстве, я не знаю, но в настоящее время несомненно, что она еще не за­была своего прежнего любовника.

«Это — замечает Роменс, — напоминает мне один случай, бывший недавно в Чок-Ферме близ Гемптона. Человек, которого поставили стеречь гороховое поле, сильно опустошавшееся голубями, застрелил старого голубя-самца, давнишнего обитателя Фермы. Подруга голубя, подле которой он ворковал много лет, которую кормил из собственного зоба и которой помог вывести многочисленное потомство, тотчас спу­стилась на землю подле трупа и принялась выка­зывать свое горе самым выразительным образом. Крестьянин поднял мертвую птицу и привязал ее к невысокому колу в качестве пугала, чтобы отгонять других грабителей. Но и тут вдова не покинула своего умершего супруга, а продолжала день за днем расхаживать вокруг палки. Моло­дая жена управляющего Фермой услыхала, наконец, об этом обстоятельстве и немедленно отправи­лась взглянуть, не может ли она чем-нибудь по­мочь бедной птице. Она рассказывала мне, что, придя на место, она застала голубку совершенно измученной; вокруг палки с мертвым голубем была протоптана тропинка: птица ходила по ней, не останавливаясь, и только от времени до вре­мени вспархивала к своему другу. Когда мертвого сняли, голубка вернулась в голубятню».

Раз что птицы и четвероногие способны к подобным чувствам, мы, конечно, в праве говорить о душе животных.

Мне могут возразить, что большинство фактов я извлек из книги Роменса, а в последнее время проф. Московского университета В. Вагнер доказывал неосновательность и ненаучность метода этого известного ученого. Критика проф. Вагнера принята мной во внимание, но она направлена главным образом на выводы, сделанные Роменсом о низших беспозвоночных животных и я не решился привести в вид примера рассказ о дружба улиток.

«Мы имеем полное основание, замечает проф. Вагнер, говорить о привязанности или гневе со­баки, имеем полное основание утверждать существование разумных способностей у высших жи­вотных, из которых некоторые достигают в этом отношении очень высокого развития. Но пред­полагать эти чувства и способности у пчел, у муравьев, у червей, у медуз, у инфузорий, делая заключения об их душевных состояниях по аналогии с человеком, нет никакого основания, до тех пор, пока не будет научно доказана за­конность такой аналогии, вопреки полному различно в строении этих организмов от организма человеческого[8].

Для нас важно, что скептически настроенный профессор признает все-таки за высшими жи­вотными разумную жизнь, сопровождаемую нашими чувствами; защищать от произвола и жестокости людской приходится именно высших животных, а не медуз и инфузорий.

И все-таки сколько бы ни старались пользоваться объективным методом, а не субъективным, мы вы­нуждены сравнивать поступки животных со своими собственными.

«Классическое изречение, говорит проф. Данилевский, гласит: человек есть мерило всех вещей, и только этою точкой зрения мы можем руковод­ствоваться, обсуждая и оценивая психическую жизнь животных. Полная аналогия внешних проявлений у них и у человека, в ответ на физические внешние и органические внутренние воздействия, заставляет нас как натуралистов, признать, что животные способны к душевным движениям в области чувства, суждения и произвола, аналогичным тем, какие мы признаем и для самих себя[9].

Согласно с этим в своей недавней речи вы­разился и известный немецкий естествоиспытатель Циглер, проф. Иенского университета.

Жизнь животного проходит большей частью по унаследованным путям (инстинкт), а у че­ловека самую главную роль играют приобретенные пути, основанные на памяти и разуме. Но тут нельзя провести резкой грани, потому что с одной стороны многие животные (особенно птицы и млекопитающие) обладают памятью и известным разумом, а с другой стороны, и люди часто действуют под влиянием инстинктивных побуждений, влечений и страстей. Таким образом, человеческий разум по отношению к разуму животных есть только высшая степень развития, а не нечто отличное по существу[10].

Защитники и любители животных иногда чрез­мерно увлекаются и приписывают животным слишком высокие духовные качества. Едва ли можно говорить о нравственности животных, как это делают некоторые исследователи.

«Какой наблюдатель, говорить Агассис, после доказанной аналогии между некоторыми способно­стями человека и высших животных мог бы, при настоящем состоянии наших знаний, про­вести строгую границу, за которой кончается ес­тественное сходство между теми и другими? Градация нравственных способностей высших жи­вотных и человека так неуловима, что отрицать у первых известное чувство ответственности и совесть — значило бы сверх меры увеличивать существующее между теми и другими различие».

Приводя эти слова, Эспинас замечает: «Если верно, что животные выполняют акты, полезные для общих интересов данной группы, даже с ущербом для самих себя, и если они побужда­ются к этим актам могущественным психическим импульсом, который не может найти ни какого объяснения в функциях питания и воспроизведения, то как, в самом деле, им отказать в моральных задатках? Мы не можем, однако же, приписывать им с такой же несомненностью чувства нравственной ответственности. Некоторые следы его замечаются только у самых развитых домашних животных, да и там в большинстве случаев его трудно отличить от боязни наказания».

Но в заключении к книге о социальной жизни животных, Эспинас все-таки говорит: «Сначала уважение, потом взаимная преданность супругов, прочность я постоянство их привязанностей, воспитание детенышей, труд, бережливость, мужество, послушание слабого, попечение сильного, наконец, всеобщая готовность к жертвам, т. е. отречение от личного «я» ради блага коллективной личности, вот существенные черты добродетелей, к которым животное призывается социальной жизнью и которые оно действительно практикует под давлением внушаемых ею чувств, иногда даже само того не ведая».

В приведенных словах есть несомненное преувеличение и даже противоречие. Если кто-нибудь жертвует собою, сам того не ведая, такое слу­чайное и бессознательное явление никак не мо­жет быть названо добродетелью; добродетельным поступком может быть только действие созна­тельное.

Едва ли можно доказать, что какое-нибудь жи­вотное способно приносить себя в жертву ради общественного блага. Подобной добродетели не встретишь даже среди обезьян, из всех животных существ наиболее приближающихся к человеку.

Вот что рассказывает Брем о серых павианах:

«Редко встречаются маленькие общества этих обезьян; они почти всегда соединены в большом количестве. Всегда имеется от двенадцати до пятнадцати взрослых самцов; это настоящие чу­довища, большого роста, вооруженные зубами более сильными и длинными, чем зубы леопарда. Самок вдвое больше, чем самцов. Вся остальная часть общества состоит из молодых обезьян. По окончанию завтрака павианы поднимаются к вер­шине горы. Самцы садятся на больших камнях и хранят спокойную серьезность, повернувшись спиной к ветру. Их длинные хвосты свешиваются вниз. Самки наблюдают детенышей, кото­рые играют между собой и постоянно дерутся. Вечером все стадо утоляет жажду в соседнем источнике, подыскивает себе пищу для ужина, располагается на ночевку в удобном месте.

Если два или три индивида не в состоянии тронуть большого камня, за последний принимается сразу значительное число обезьян, сообща сдвигает камень и отыскивает под ним пищу. Если обезьян не гонят, они опустошают поля и сады. Прежде чем напасть на плантацию, они предва­рительно посылают разведчиков; по первому сигналу вся шайка устремляется в поле или сад и ничего после себя не оставляет. Обезьяны образуют цепь, которая тянется от фруктового сада до соседней горы; находящиеся в ограде рвут плоды, которые передаются из рук в руки и циркулируют по всей цепи. Опасаясь соб­ственника, обезьяны ставят часовых, которые при малейшем шуме издают тревожные крики и все бежит и исчезает. Когда приближается человек или хищник с враждебным намерением, вся шайка начинает рычать; раздаются ворчание, лай и страшные крики. Все сильные самцы вы­страиваются на краю скалы и внимательно обозревают долину, стараясь выяснить себе размеры опасности; молодые обезьяны прячутся за старыми, детеныши повисают на груди у матери или влезают к ней на спину; все общество приходит в движение и удаляется бегом, прыгая на четырех ногах»[11].

Фритш, путешествовавший по Африке, наблюдал, что павианы защищают раненого или убитого товарища и часто уносят его с собой[12].

Достаточно и того, что среди животных наблю­дается некоторый дух общественности, и что они способны помогать друг другу.

Защитникам животных не следует идеализи­ровать их и приписывать им не существующие качества. Пристрастие, не основанное на фактах, плохая защита и не достигает цели.

К подобным ненужным попыткам относится книга французского доктора Марешаля. Озаглавлена она. Превосходство животных над человеком и наполнена всевозможными парадоксами[13].

Доказать это превосходство не трудно, если пользоваться совершенно ненаучными приемами, к которым прибегает автор.

Он сравнивает человека со всеми остальными животными сразу, и находит на стороне последних множество преимуществ, т. е. таких качеств, которые он желает считать преимуще­ствами.

Вот, напр., как рассуждает доктор Марешаль. „Слабость наших средств передвижения, срав­нительно с силой животных просто унизительна. В то время как четвероногое существо, являясь на свет, уже ходит и плавает, нас учат ходить. Происходит это оттого, что мы не можем передвигаться на четырех лапах и, к несчастью, мы навеки обречены находиться в вертикальном положении. Физическая сила четвероногого тоже гораздо больше человеческой; лошадь в 7 раз, а по другим вычислениям в 14 раз сильнее нас. Птица может пролететь в одну ночь 200 километров, а человек пройти такого разстояния не может. На стороне животных доктор Марешаль видит и такие преимущества, зимнюю спячку сурков и выделение ядовитых веществ для своей защиты. Физические преимущества животных автор доказывает путем довольно простым, но наивным. Человек не может плавать как рыба, летать, как птица, бегать, как лошадь; у человека нет орлиных глаз, нет собачьего нюха. Следова­тельно, человек ниже животных.

Дата добавления: 2015-05-10