Лист пятый

НА КЛОЧКЕ

Сейчас фельдшер Петров отказался дать мне Chloralamid'y в той дозе, вкакой я требую. Прежде всего я врач и знаю, что делаю, и затем, если мнебудет отказано, я приму решительные меры. Я две ночи не спал и вовсе нежелаю сходить с ума. Я требую, чтобы мне дали хлораламиду. Я этого требую.Это бесчестно - сводить с ума.После второго припадка меня начали бояться. Во многих домах передомною поспешно захлопывались двери; при случайной встрече знакомые ежились,подло улыбались и многозначительно спрашивали: - Ну как, голубчик, здоровье? Положение было как раз такое, при котором я мог совершить любоебеззаконие и не потерять уважения окружающих. Я смотрел на людей и думал:если я захочу, я могу убить этого и этого, и ничего мне за то не будет. Ито, что я испытывал при этой мысли, было ново, приятно и немного страшно.Человек перестал быть чем-то строго защищаемым, до чего боязноприкоснуться; словно шелуха какая-то спала с него, он был словно голый, иубить его казалось легко и соблазнительно. Страх такой плотной стеной ограждал меня от пытливых взоров, что самасобою упразднялась необходимость в третьем подготовительном припадке.Только в этом отношении отступал я от начертанного плана, но в том-то исила таланта, что он не сковывает себя рамками и в сообразности сизменившимися обстоятельствами меняет и весь ход битвы. Но нужно было ещеполучить официальное отпущение грехов бывших и разрешение на грехи будущие- научно-медицинское удостоверение моей болезни. И здесь я дождался такого стечения обстоятельств, при котором моеобращение к психиатру могло казаться случайностью или даже чем-товынужденным. Это была, быть может, и излишняя тонкость в отделке моей роли.Послали меня к психиатру Татьяна Николаевна и ее муж. - Пожалуйста, сходите к доктору, дорогой Антон Игнатьевич,- говорилаТатьяна Николаевна. Она никогда раньше не называла меня "дорогим", и нужно мне былопрослыть сумасшедшим, чтобы получить эту ничтожную ласку. - Хорошо, дорогая Татьяна Николаевна, я схожу,- покорно ответил я. Мы втроем - Алексей был тут же - сидели в кабинете, где впоследствиипроизошло убийство. - Да, Антон, обязательно сходи,- авторитетно подтвердил Алексей.- А тонаделаешь чего-нибудь такого. - Но что же я могу "наделать"?- робко оправдывался я перед своимстрогим другом. - Мало ли чего. Голову кому-нибудь прошибешь. Я поворачивал в руках тяжелое чугунное пресс-папье, смотрел то нанего, то на Алексея, и спрашивал: - Голову? Ты говоришь - голову? - Ну да, голову. Хватишь вот такой штукой, как эта, и готово. Это становилось интересно. Именно голову и именно этой штукойнамеревался я просадить, а теперь эта самая голова рассуждала, как этовыйдет. Рассуждала и беззаботно улыбалась. А есть люди, которые верят впредчувствие, в то, что смерть заранее посылает каких-то своих незримыхвестников,- какая чепуха! - Ну, едва ли можно сделать что-нибудь этой вещью,- сказал я.- Онаслишком легка. - Что ты говоришь: легка!- возмутился Алексей, выдернул у меня из рукпресс-папье и, взяв за тонкую ручку, несколько раз взмахнул.- Попробуй! - Да я же знаю... - Нет, ты возьми вот так и увидишь. Нехотя, улыбаясь, я взял тяжелую вещь, но тут вмешалась ТатьянаНиколаевна. Бледная, с трясущимися губами, она сказала, скорее закричала: - Алексей, оставь! Алексей, оставь! - Что ты, Таня? Что с тобой?- изумился он. - Оставь! Ты знаешь, как я не люблю такие штуки. Мы рассмеялись, и пресс-папье было поставлено на стол. У профессора Т. все произошло так, как я и ожидал. Он был оченьосторожен, сдержан в выражениях, но серьезен; спрашивал, есть ли у меняродные, уходу которых я могу поручить себя, советовал посидеть дома,поотдохнуть и успокоиться. Опираясь на свое знание врача, я слегка поспорилс ним, и если у него и оставались какие-нибудь сомнения, то тут, когда яосмелился возражать ему, он бесповоротно зачислил меня в сумасшедшие.Конечно, гг. эксперты, вы не придадите серьезного значения этой безобиднойшутке над одним из наших собратьев: как ученый, профессор Т., несомненно,достоин уважения и почета. Следующие несколько дней были одними из самых счастливых дней моейжизни. Меня жалели, как признанного больного, ко мне делали визиты, со мнойговорили каким-то ломаным, нелепым языком, и только один я знал, что яздоров, как никто, и наслаждался отчетливой, могучей работой своей мысли.Из всего удивительного, непостижимого, чем богата жизнь, самое удивительноеи непостижимое - это человеческая мысль. В ней божественность, в ней залогбессмертия и могучая сила, не знающая преград. Люди поражаются восторгом иизумлением, когда глядят на снежные вершины горных громад; если бы онипонимали самих себя, то больше, чем горами, больше, чем всеми чудесами икрасотами мира, они были бы поражены своей способностью мыслить. Простаямысль чернорабочего о том, как целесообразнее положить один кирпич надругой,- вот величайшее чудо и глубочайшая тайна. И я наслаждался своею мыслью. Невинная в своей красоте, она отдаваласьмне со всей страстью, как любовница, служила мне, как раба, и поддерживаламеня, как друг. Не думайте, что все эти дни, проведенные дома в четырехстенах, я размышлял только о своем плане. Нет, там все было ясно и всепродумано. Я размышлял обо всем. Я и моя мысль - мы словно играли с жизньюи смертью и высоковысоко парили над ними. Между прочим, я решил в те днидве очень интересные шахматные задачи, над которыми трудился давно, нобезуспешно. Вы знаете, конечно, что три года назад я участвовал вмеждународном шахматном турнире и занял второе место после Ласкера. Если бя не был врагом всякой публичности и продолжал участвовать в состязаниях,Ласкеру пришлось бы уступить насиженное место. И с той минуты, как жизнь Алексея была отдана в мои руки, япочувствовал к нему особенное расположение. Мне приятно было думать, что онживет, пьет, ест и радуется, и все это потому, что я позволяю. Чувство,схожее с чувством отца к сыну. И что меня тревожило, так это его здоровье.При всей своей хилости он непростительно неосторожен: отказывается носитьфуфайку и в самую опасную, сырую погоду выходит без калош. Успокоила меняТатьяна Николаевна. Она заехала навестить меня и рассказала, что Алексейсовершенно здоров и даже спит хорошо, что с ним редко бывает. Обрадованный,я попросил Татьяну Николаевну передать Алексею книгу - редкий экземпляр,случайно попавший мне в руки и давно нравившийся Алексею. Быть может, сточки зрения моего плана, этот подарок был ошибкой: могли заподозрить вэтом преднамеренную подтасовку, но мне так хотелось доставить Алексеюудовольствие, что я решил немного рискнуть. Я пренебрег даже темобстоятельством, что в смысле художественности моей игры подарок был ужешаржем. С Татьяной Николаевной в этот раз я был очень мил и прост и произвелна нее хорошее впечатление. Ни она, ни Алексей не видели ни одного моегоприпадка, и им, очевидно, трудно, даже невозможно было представить менясумасшедшим. - Заезжайте же к нам,- просила Татьяна Николаевна при прощании. - Нельзя,- улыбнулся я.- Доктор не велел. - Ну вот еще пустяки. К нам можно,- это все равно, что дома. И Алешаскучает без вас. Я обещал, и ни одно обещание не давалось с такою уверенностью висполнении, как это. Не кажется ли вам, гг. эксперты, когда вы узнаете обовсех этих счастливых совпадениях, не кажется ли вам, что уже не мною толькобыл осужден на смерть Алексей, а и кем-то другим? А, в сущности, никакого"другого" нет, и все так просто и логично. Чугунное пресс-папье стояло на своем месте, когда одиннадцатогодекабря, в пять часов вечера, я вошел в кабинет к Алексею. Этот час, передобедом,- обедают они в семь часов,- и Алексей и Татьяна Николаевна проводятв отдыхе. Моему приходу очень обрадовались. - Спасибо за книгу, дружище,- сказал Алексей, тряся мою руку.- Я и самсобирался к тебе, да Таня сказала, что ты совсем поправился. Мы нынче втеатр - едем с нами? Начался разговор. В этот день я решил совсем не притворяться; в этомотсутствии притворства было свое тонкое притворство, и, находясь подвпечатлением пережитого подъема мысли, говорил много и интересно. Если бпочитатели таланта Савелова знали, сколько лучших "его" мыслей зародилось ибыло выношено в голове никому не известного доктора Керженцева! Я говорил ясно, точно, отделывая фразы; я смотрел в то же время настрелку часов и думал, что, когда она будет на шести, я стану убийцей. И яговорил что-то смешное, и они смеялись, а я старался запомнить ощущениечеловека, который еще не убийца, но скоро станет убийцей. Уже не вотвлеченном представлении, а совсем просто понимал я процесс жизни вАлексее, биение его сердца, переливание в висках крови, бесшумную вибрациюмозга и то - как процесс этот прервется, сердце перестанет гнать кровь, изамрет мозг. На какой мысли он замрет? Никогда ясность моего сознания не достигала такой высоты и силы;никогда не было так полно ощущение многогранного, стройно работающего "я".Точно Бог: не видя - я видел, не слушая - я слышал, не думая - я сознавал. Оставалось семь минут, когда Алексей лениво поднялся с дивана,потянулся и вышел. - Я сейчас,- сказал он, выходя. Мне не хотелось смотреть на Татьяну Николаевну, и я отошел к окну,раздвинул драпри и стал. И, не глядя, я почувствовал, как ТатьянаНиколаевна торопливо прошла комнату и стала рядом со мною. Я слышал еедыхание, знал, что она смотрит не в окно, а на меня, и молчал. - Как славно блестит снег,- сказала Татьяна Николаевна, но я неотозвался. Дыхание ее стало чаще, потом прервалось. - Антон Игнатьевич!- сказала она и остановилась. Я молчал. - Антон Игнатьевич!- повторила она так же нерешительно, и тут явзглянул на нее. Она быстро отшатнулась, чуть не упала, точно ее отбросило той страшнойсилой, которая была в моем взгляде. Отшатнулась и бросилась к вошедшемумужу. - Алексей!- бормотала она.- Алексей... Он... - Ну, что он? Не улыбаясь, но голосом оттеняя шутку, я сказал: - Она думает, что я хочу убить тебя этой штукой. И совсем спокойно, не скрываясь, я взял пресс-папье, приподнял его вруке и спокойно подошел к Алексею. Он не мигая смотрел на меня своимибледными глазами и повторял: - Она думает... - Да, она думает. Медленно, плавно я стал приподнимать свою руку, и Алексей так жемедленно стал приподнимать свою, все не спуская с меня глаз. - Погоди!- строго сказал я. Рука Алексея остановилась, и, все не спуская с меня глаз, оннедоверчиво улыбнулся, бледно, одними губами. Татьяна Николаевна что-тострашно крикнула, но было поздно. Я ударил острым концом в висок, ближе ктемени, чем к глазу. И когда он упал, я нагнулся и еще два раза ударил его.Следователь говорил мне, что я бил его много раз, потому что голова его всяраздроблена. Но это неправда. Я ударил его всего-навсего три раза: раз,когда он стоял, и два раза потом, на полу. Правда, что удары были очень сильны, но их было всего три. Это я помнюнаверное. Три удара.

Дата добавления: 2015-06-26