Слово и текст

Как люди лгут: с помощью слов или с помощью предложе­ний? Какая дисциплина должна заниматься феноменом лжи: се­мантика или синтаксис? Попытаемся начать с семантики и выяс­нить, что такое значение.

Если язык — знаковая система, то можно, пожалуй, предста­вить себе следующий процесс. Имеются говорящий и слушаю­щий. Допустим, между ними происходит языковая коммуникация, в которой говорящий передает слушающему слово-знак огонь. Допустим также, что контекст отсутствует. Аналогичным образом представим себе, что к коммуникации приложима любая жизнен­ная ситуация. Могу ли я тем самым сказать, что описанная ком­муникация чисто фиктивна по своей природе и имеет ценность только как модель? Обычно мы говорим не отдельными словами, а предложениями или текстами, и наша речь связана с некоторой ситуацией. Но могу ли я тем самым сказать, что семантика за свою короткую историю существования в качестве науки всегда занималась фикцией, почти исключительно имея дело с изолиро­ванным словом? Мы хотим заняться здесь тем же самым, но лини, на короткое время.

Слушающий, который согласно описанной модели коммуни­кации получил слово-знак огонь, может сделать с ним совсем не­много. Его информационная ценность ничтожна. Тем не менее кое-что слушающий знает. Из очень большого числа слов, воз­можных в данном процессе коммуникации, выбирается одно, итем самым многие предметы уже немыслимы в качестве потен­циальной темы разговора. Но слушающий еще не знает, о каком именно огне идет речь. Это может быть огонь очага или мимо­летная вспышка, пожар или огонь свечи, огонь пылающий или тлеющий, реальный или воображаемый. Слушающий даже не вполне уверен, об огне ли, собственно, идет речь. Это может быть огонь вина, огонь любви или ружейный огонь. Слушающий знает значение слова огонь, но значение по своему объему («экстенсионалу») растянуто (weitgespannt). (Объем словарной статьи слова огонь отражает растянутость значения слова графически.)

Первый закон семантики: всякое значение растянут о.

Можно ли тогда вообще ясно понимать друг друга, если в принципе каждое значение растянуто? Говорящий, возможно, хотел бы рассказать о пожаре, а слушающий подумал об огне в печиили о чем-нибудь совершенно ином. Точнее говоря, слушаю­щий пока не знает, о чем он должен думать. Его понимание при­останавливается в ожидании дальнейшей информации. Пока она не поступит — а это предпосылка смоделированной нами ситуа­ции, — значение (растянутое) слова-знака огонь по своему содер­жанию («интенсионалу») остается для слушающего неопреде­ленным.

Второй закон семантики: всякое значение неопределен­но (vage).

Все же говорящий доверяет звуковым волнам слова-знака огонь не совсем напрасно, поскольку этим он достигает языковой общности со слушающим. Ибо слово огонь имеет одинаковое (рас­тянутое, неопределенное) значение для всех тех, кто принадле­жит к одной языковой общности. Зная значение слова, они распо­лагают немногим, но это немногое является общим для большой группы людей. Это означает: всей группе присущи одинаковые ожидания по отношению к дальнейшей информации, что делает значение слова социальным образованием.

Третий закон семантики: всякое значение слова социально.

Теперь на короткое время допустим, что мы, будучи нейтраль­ными зрителями, по каким-либо признакам сделали вывод, что говорящий сообщает о пожаре, свидетелем которого он стал. Этот пожар со всеми его особенностями подробно описывается как единственное в своем роде событие. Изо всех этих признаков слу­шающий, которому дано лишь слово огонь и его значение, не уз­нает почти ничего. С помощью этого (растянутого, неопределен­ного, социального) значения он получает лишь скудную инфор­мацию, которая может быть грубо описана признаками ‘горячий’ (heiß), ‘горящий’ (brennend). Все прочие признаки этого огня он не узнает. Таким образом, с помощью слова-знака огонь прово­дится граница релевантности признаков конкретного огня; одни признаки (очень немногие) считаются релевантными, другие (очень многие, ad libitum^*) считаются нерелевантными и не включаются в значение слова. Совокупность признаков предмета, считающихся релевантными в некоторой языковой общности, мы называем значением. А процесс отбора признаков предмета с точ­ки зрения их релевантности является актом абстрагирования. Значение слова, получаемое таким путем, есть абстракция. Это относится ко всем значениям, а не только к таким словам, как истина, демократия, которые считаются абстрактными.

Четвертый закон семантики: всякое значение абстрактно.

Четыре закона семантики, естественно, взаимозависимы; это, собственно, четыре стороны одного явления. Поскольку значения слов растянуты, они могут быть только неопределенными. (Объ­ем и содержание значения, будучи противоположностями, находятся в соответствии друг с другом.) Но так как значения явля­ются неопределенными, они используются в некоторой социаль­ной группе. Однако их можно использовать лишь постольку, по­скольку они являются абстрактными. Таким образом, значение слова в одно и то же время и бедно, и богато. Какая скудость информации в слове цветок, какое богатство признаков в каждом отдельном цветке! Но верно и обратное: какая ограниченность у отдельной вещи, какая назывная сила у слова! Малларме знал это: «Я говорю: цветок! И из забвения, куда мой голос отсылает все очертанья, музыкально всплывает нечто иное, нежели из­вестные чашечки цветов: сама пленительная идея, отсутствую­щая во всех букетах»[8]. То, что соответствует именно слову цве­ток, чего нельзя найти ни в одном букете, превосходит любой реальный цветок. Это нечто более таинственное.

Однако в высказывании Малларме есть слово, которое нас беспокоит. Это слово идея (idée). Для всякого исследователя се­мантики оно является знаком предостережения, поскольку уче­ный оказывается рядом с платоновским учением об идеях. Значе­ния как растянутые, неопределенные, социальные и абстрактные образы действительно опасно похожи на идеи Платона, с тем, правда, отличием, что для каждой языковой общности необходимо представлять себе царство идей или значений, «небо понятий» (Ницше) или «языковой мир-посредник» (Вайсгербер). Однако это не устраивает ни Платона, ни семантику. Должны ли мы в таком случае, пытаясь избежать компрометирующей — к сожалению — близости к Платону и следуя скептическому настрою современ­ной семантики и философии языка, совсем отказаться от поня­тия «значение»? Поль Валери, который вслед за Малларме много размышлял о проблемах семантики, обсуждая эту возможность в своих «Тетрадях» в 1900—1901 гг., делает следующую запись: «Значение слова не существует иначе как в каждом отдельном употреблении» [9]. Более известным стало высказывание Людвига Витгенштейна из его «Философских исследований» (я цитирую подробно, так как это место часто приводится не полностью): «Для большого класса случаев использования слова значе­ние — хотя и не для всех — это слово можно истолковать так: значение слова есть его употребление в языке» [10]^*.

Здесь мы не можем ни согласиться с Валери и Витгенштейном, ни оставить семантику рядом с учением Платона об идеях. На­против, попытаемся образовать из тезиса и антитезиса некий син­тез и предшествующие соображения положим в основу диалек­тической семантики. То есть мы снова отказываемся — и уже давно пора это сделать — от введенной модели ситуации. Таким образом, мы освобождаем слово от его изолированности и связываем его с контекстом, а тем самым и с жизненной ситуа­цией. Именно так мы обычно встречаемся со словами.

Словарь, в котором этого нет, скорее исключение, чем правило. Хороший словарь если и не может зафиксировать ситуацию, то по крайней мере придает словам скромный контекст из примеров-предло­жений.

Итак, слова относятся к предложениям, текстам и ситуациям. Если кто-то хочет понять, что́ за слово перед ним и как обра­щаться с его значением, он должен учитывать это, иначе он все время будет попадать из одной ловушки в другую. Поэтому опи­санные здесь четыре семантических закона представляют лишь половину семантики.

Они действенны не более чем фиктивная мо­дель коммуникации с изолированными словами без всякого кон­текста и ситуации. Они неимеют силы для слов, и прежде всего для слов, используемых нами в тексте (устном или письменном). Семантика слов в тексте коренным образом отличается от се­мантики отдельных, изолированных слов, и семантика слова должна быть дополнена семантикой текста. Старая семантика была преимущественно семантикой слова; она изгоняла из син­таксиса все, что переступает границу слова и стремится к пред­ложению. Но синтаксис — это нечто совершенно другое. Он начи­нается только за семантикой текста.

Семантика текста в дополнение к четырем уже названным законам знает четыре столь же.важных следствия. Их можно понять, если поставить себя в любую жизненную ситуацию. Здесь говорящий, по-видимому, оказывается перед дилеммой. Он хочет сообщить слушающему об определенном, конкретном огне, который для него важен и достоин упоминания, а имеет в своем распоряжении лишь слова с их растянутыми, неопределенными, социальными и абстрактными значениями. Что еще можно вло­жить в значение слова огонь, его совсем не интересует, он об этом не думает. Таким образом, когда он использует значение (Be­deutung), у него есть представление (Meinung)^*, которое не идентично значению. Это представление не растянуто, а узко ограниченно (engumgrenzt). Оно приближается к этому конкрет­ному предмету, к некоему пожару, о котором говорящий хочет сообщить. Представление не является также неопределенным, а напротив, оно весьма точно (präzise). Далее, оно не социально, а индивидуально (individuell), как все то, что говорящий хочет сказать лично hic et nunc^**. И наконец, оно не абстрактно, а кон­кретно (konkret). Ибо в представлении говорящего никакой из многочисленных признаков этого пожара не подавляется в поль­зу чьей-либо точки зрения на их релевантность. Если мы обоб­щим четыре следствия семантики, то получим, что всякое пред­ставление является ограниченным, точным, индивидуальным и конкретным. Само собой разумеется, что четыре следствия се­мантики так же взаимосвязаны, как и четыре закона семантики.

Значение и представление суть два фундаментальных поня­тия семантики. Все, что должно быть выражено в семантике, группируется на этих двух полюсах. И только то, что одновре­менно относится к обоим полюсам, заслуживает права называть­ся семантикой. До сих пор мы в своих рассуждениях отталки­вались от полюса значения и от него переходили к полюсу пред­ставления. При интерпретации, более ориентированной на язык, происходило бы обратное. Язык познается через предложения и тексты. Тем самым сначала у человека имеется лишь несколько представлений, их немного; затем, с расширением языковой прак­тики, возрастает количество представлений на основе услышан­ных и запомнившихся предложений. Однако человек не только имеет представления, но образует из них — и это совершенно пра­вильная гипотеза — значение. Этим достигается второй семанти­ческий полюс, и слово усвоено. Теперь его можно употреблять отдельно. В процессе употребления слова в разных предложениях гипотеза значения постоянно корректируется.

Интересно, что мы как носители некоторого языка ежедневно играем в создание ги­потезы и проверку ее правильности или ложности, в ту же самую игру, на правилах которой основана наука. Язык по своей струк­туре есть наивная наука[11].

Возвратимся к дилемме говорящего, который имеет представ­ление (в указанном смысле), но должен использовать слова с их значениями. Вольтеру эта дилемма представляется следующим образом. В распоряжении говорящего, пишет он в своем «Фило­софском словаре», есть слова любовь и ненависть. Однако в жиз­ни любовь и ненависть имеют тысячу различных воплощений. Как же можно сосчитать все оттенки? Вольтер делает поэтому песси­мистический вывод: все языки несовершенны, как и мы, люди. У Натали Саррот такие же сомнения. Она, или точнее, рассказ­чик в романе «Портрет неизвестного» начинает говорить о боль­шой любви князя Болконского в «Войне и мире» Толстого и сразу приходит в отчаяние, назвав чувство князя словом любовь: «Всег­да эти грубые слова, которые оглушают, как удар дубинки» [12].

Нет, это никакая не семантика. Несомненно, нет ничего более разнообразного, чем любовь; это знает всякий. Несомненно также, что существует только одно слово любовь (во французском у это­го слова есть по крайней мере множественное число). Но это не дает основания считать языки несовершенными. Потому что про­тив тысячи форм любви есть не только одно слово любовь, но также тысяча предложений о любви. И в то время как значение слова любовь всегда одно и то же, представления (Meinungen), связанные со словом любовь, во всех предложениях различны. Предложение — это мост между значением и представлением. Предложение вместе с дальнейшим контекстом и окружающей ситуацией ограничивает (растянутое, неопределенное, социаль­ное, абстрактное) значение до (ограниченного, точного, индивиду­ального, конкретного) представления. Если мы слышим изолиро­ванное слово, наш ум может блуждать по всему пространству значения. Если же слово услышано в тексте, этого не происхо­дит. Контекст фиксирует. Он фиксирует именно значение. Слова текста взаимно ограничивают друг друга и ограничиваются сами, и тем действенней, чем полноценней текст. Пример из сказки бра­тьев Гримм, понимаемый как контекст к слову огонь: «Тут сол­дат хорошенько осмотрелся; вокруг в аду стояли котлы, и под ними горел сильный огонь, а внутри варилось что-то и клокота­ло». Наше слово стоит в предложении, и контекст из других слов редуцирует его значение до представления, выраженного в сказ­ке. Легко увидеть, как это происходит. Указание места в аду ис­ключает все огни, которые не являются адскими огнями; эпитет сильный исключает все адские огни, которые не являются силь­ными: и остальные слова предложения также способствуют тому, чтобы значение слова огонь было детерминировано самым точным образом.

То, что остается ограниченным, точным, индивидуальным и конкретным, — представление братьев Гримм об этом конкретном месте текста сказки «Чертов чумазый брат». Неважно, что точ­ность языкового выражения здесь не усиливается и мы не узнаем какие-нибудь другие особенности этого огня. Очевидно, для силы воображения маленького и взрослого читателя сказки точность достигает желательных размеров. Нельзя забывать, что текст всей сказки в дальнейшем также способствует детерминации.

Во всяком случае, видно, как контекст создает свое представ­ление из значения слова. Он как бы вырезает из широкого зна­чения куски, которые не связаны с соседними значениями в пред­ложении. То, что остается после всех отсечений, и есть представ­ление. Мы обозначаем этот процесс термином

детерминация и напомним старое положение Спинозы: «Determinatio negatio est (Письмо 50) ^*. Разумеется, соседние слова со своей стороны также детерминированы. Котел определяет огонь, а огонь опреде­ляет котел. Здесь не требуется особых логических конструкций. Только благодаря тому, что два слова стоят рядом, они детерми­нируют друг друга. Однако в большинстве предложений мы до­полнительно используем функциональные слова (предлоги, сою­зы и т. д.) для целей детерминации. Таким образом, текст яв­ляется чем-то большим, нежели цепочка слов, и передает нечто большее, чем некий ворох значений (как словарь). Он придает сумме слов детерминацию, или, точнее говоря, он отнимает из суммы значений нечто — большую часть — и этим формирует смысл (Sinn). Смысл — это результат сложения значений и вы­читания детерминаций.

Тем самым излишне спорить о том, что первично — слово или текст (предложение). Прежде всего и всегда есть слово в тек­сте. И если когда-либо существовала первичная интерпретация мира с помощью слов отдельных языков, то в тексте она давно уже устарела. Мы не рабы слов, потому что мы хозяева текста.

Излишне также жаловаться, что языки в принципе неперево­димы. Немецкое слово Gemüt уклоняется от перевода, равно как и французское esprit или американское business. Дилетантские аргументы такого рода столь же ничтожны, сколь и досадны. Слова Feuer, rue, car тоже не переводятся. Но нам вовсе и неза­чем переводить слова. Мы должны переводить предложения и тексты. Не беда, что значения слов при переходе от одного язы­ка к другому обычно не совпадают. В тексте это все равно зави­сит только от представлений, а их можно сделать подходящими, требуется подобрать лишь соответствующий контекст. Поэтому тексты принципиально переводимы. Являются ли тогда переводы ложью? Здесь можно придерживаться следующего правила: пере­веденные слова лгут всегда, переведенные тексты — только в тех случаях, когда они плохо переведены.

Дата добавления: 2015-06-04