Том VII 35 страница

Увидишь из прилагаемой статьи, что твое давнее призвание (так устроил нас Создатель — Бог!): последовать и наследовать мне, тому моему, что не мое собственно — усвоилось мне по ве­ликой милости Господа, хотя я и вполне недостоин такой мило­сти. Мне нравятся те твои сочинения, которые вижу в утешаю­щей меня дали твоего будущего. Я угадываю твои будущие со­чинения по настоящим: душа, как выказывающаяся при ее собственном свете и вдохновении, от которых еще несет плотс­ким разумом и чувством, удовлетворит меня, когда по очище­нии от этого сору и смраду будет высказываться при вдохнове­нии и свете Христовом.

Хорошо сделал — так и впредь делай, — что описал мне ясно происшедшее в тебе действие при прочтении -«немилостивых слов». Точно: это было нервное состояние (ты уже смекнул!), это было чувство плоти, увидевшей, что ей приготовляется рас­пятие; это действие плотского разума, когда этот разум видит предстоящую ему смерть на кресте веры.

№6

2 декабря получил я письмо твое: а на 30 ноября видел тебя во сне. И вот — какой был сон мой: вижу — в руках моих какая-то вновь изданная книга, похожая форматом на посланную тебе мною «Стихотворения святителя Григория Богослова»; только печать ее покрупнее, — как бы печать брошюрки -«Валаамский монастырь». Холодно, без внимания перебираю листы книги, останавливаюсь на какой-то статье, узнаю: это твои новые сочи­нения, существующие в моем предчувствии! Много тут мыслей, целых тирад из нашей переписки. С сердечным интересом и уте­шением начинаю рассматривать, читать книгу: в ней все мне так нравится! Вдруг предо мною картинка, премиленькая, пречистенькая картинка, как бы живая, — с движением! Смотрю: ваш монастырь; пред ним тихое, покойное, уединенное поле. По полю идешь ты в послушническом подряснике, с шапочкой на голове. Навстречу тебе, от монастыря едет на коне Божия Матерь, по­добно тому, как Господь, Сын Ее, въезжал в Иерусалим на жребяти осли. Поравнявшись с тобою, Она остановилась, благо­склонно обратилась к тебе, благословила тебя, говорит так ми­лостиво, свято, мирно: -«Ты будешь жить в <...>; тебе здесь не утешиться». При этом разлилась в сердце моем необыкновен­ная приятность; от сильного ея действия я проснулся, — и чув­ствую: та же приятность, которую ощущал я во сне, сладит душу мою наяву. Где тебе жить, ускользнуло от слуха моего... в вере! Но что ты под кровом и попечением Божией Матери, меня не­сказанно радует. «Благослови душе моя Господа и вся внутрен­няя моя имя святое Его».

В этом сне мне все — по мысли. Сущность его: слова кротчай­шие и милостивейшие Богоматери. Ими не осужден монастырь, не осужден и ты — все покрыто Божественным снисхождением. Чудно и мудро ускользнуло от слуха название места, опреде­ленного тебе в жительство. Этим умолчанием остается серде в свободе. Весь сон — только утешает.

Милость Божия посетила тебя в день приобщения Святых Христовых Тайн. Это было истинное утешение, утешение началь­ное, объемлющее поверхность ума; дальнейшие утешения, кото­рые тебя ожидают по благости Божией, будут гораздо глубже. Понял ли ты, как оно уняло кровь, какое расстояние между им и кровяным восторгом, которым жалко тешат себя самообольщен­ные? Вкушение утешения начнет мало-помалу просвещать ум твой познанием Божественным. От вкушения — просвещение и разум духовный. Вкусите и видите, яко благ Господь [301], — говорит Писание. Ты хранишь мою тайну — и храни ее: этим дашь свобо­ду моему сердцу быть откровенным с тобою, вполне свободным; с другими открывается соразмерно им. Родство по плоти не имеет никаких прав на связи и отношения духовные, — разве сделается этого достойным, породнившись о Господе духом. Оставляй меня таким, каким мне велит быть сердце мое. В откровенности моей пред тобою нет ничего премудрого и разумного, одно, дерзаю ска­зать — невинное, утешительное в Боге. С этою откровенностию говорю следующее: хотя я весь погружен в страстях, но молил Бога, признавая эту молитву сообразною воле Божией: «Госпо­ди! даруй Леониду ощутить духовное утешение, чтоб вера его соделалась верою живою, верою от извещения сердечного, не от од­ного слуха». Как и ты — я слаб на язык; непрестанно падаю им, хотя непрестанно более и более убеждаюсь в достоинстве молча­ния. По этой слабости недели две тому назад повторил Стефану: «слышу сердцем моим, как в Леониде действует утешение». По­лучив письмо твое, я показал ему те твои строки, в которых напи­сано об утешении, чтоб он и этот случай приложил к прочим сво­им опытам, полезным для души его. Храни утешение и не позво­ляй уму твоему вдаваться в мечтания. Утешение сперва действует на ум, обновляя мысли; а он, почувствовав оживление, охотно вдается по неопытности своей в мечтательность, — и в ней бесплодно и безрассудно истощает дарованную ему сладость. Ска­зывает ли тебе это сердце твое? Ведь — оно говорит, только мы не вдруг навыкаем расслушивать голос его. При утешении вдавайся более в благодарение, в молитву и самоукорение: утешение будет возрастать и возрастать. Я желал для тебя, чтоб ты был причаст­ником блаженной трапезы утешения духовного: вкусивший ее соделывается мертвым для мира, стяжевает особенную силу к со­вершению пути духовного. Так святый пророк Илия, по вкуше­нии пищи, принесенной ему Ангелом Господним, иде в крепости яди тоя четыредесять дней, и четыредесять нощей до горы Божия Хорив [302], там сподобился сперва явственнейшей беседы с Гос­подом, а потом и совершеннейшего Боговидения во гласе хлада тонка [303]. Эти утешения — таинственная манна, названная в Писа­нии хлебом небесным (Пс. 77. 24), препитывающая новых Изра­ильтян — христиан — во время путешествия их по пустыне — во время странствования земного. Эти утешения — манна сокровен­ная (Апок. 2. 17), Апокалипсиса, о которой сказал явившийся Иоанну Богослову Сын Божий: Побеждающему дам ясти от манны сокровенныя [304]. Она — точно «сокровенная»: незрима человека­ми; ее видит подающий Бог — видит невидимо, видит ощущени­ем приемлющий раб Божий. Таковой раб Божий, пребывая во мно­жестве людей, пребывает один с единым Богом, видимый и невидимый, знаемый и никому неведомый. Теперь скажи: хоро­шо ли быть одним? Теперь скажи: каков тот приговор, которым я на тебя грянул: «Ты должен быть один»? Приговор смерти и жиз­ни! Только минуты перехода трудны; когда не вкусишь жизнь — смерть нипочем! Так ли герои!.. Трапеза духовного утешения — как пища и вместе как отрава! Кто вкусит ее — теряет живое чув­ство ко всему вожделенному мирскому. Все многоуважаемое ми­ром начинает казаться ему пустою, отвратительною пылью, смрад­ною мертвечиною.

Очень приятно мне, что спутником твоим приходится быть N. — Расположение к тебе этого старца — дар Божий. Дары Божий надо содержать в чистоте. Пойми: Христос-Законоположитель любви — заповедал отречение не от любви, а от пристрастия, этого недуга, искажения любви. Имей любовь ко всем, в особен­ности к рабам Божиим; а пристрастие врачуй, ограждайся от него отречением от твари — от меня и от всякой другой — преданием твари Творцу. Не усвояй себе тварь; не усвояй себя твари; при­носи свою свободу в жертву единому Богу. При таком самоот­вержении и отречении от всего, или во всем от самости, возможешь иметь духовную любовь ко всякому ближнему, возможешь иметь много и многих — Богом в Боге, — и вместе пребывать в нестяжании и бесстрастии, в священном безмолвии и уедине­нии о Господе.

В молитвенном подвиге будь свободен. Поступай, как при­вык поступать; вкушай то, что тебе по вкусу, что тебя питает, удовлетворяет. Не гоняйся за количеством молитвословий, а за качеством их, т. е. чтоб они произносимы были со вниманием и страхом Божиим. Дальнейшее покажут время и состояние души твоей... Леонид! Ты счастливее меня! Завидую тебе! Когда я по­ступил в монастырь, — ни от кого не слыхал ничего основатель­ного, определительного. Бьюсь двадцать лет, как рыба об лед! Теперь вижу несколько делание иноческое; но со всех сторон меня удерживают, не впускают в него... Живем в ужасное время: в преддвериях развязки всему.

Прочитай книгу «Цветник». Там много сказано о телесных подвигах; в них явлено самоотвержение, что вполне справедли­во, истинно. Книга эта для преуспевших уже иноков; это уви­дишь, это говорит и сам писатель. Всякая книга, хотя бы испол­ненная благодати Духа, но написанная на бумаге, а не на живых скрижалях, имеет много мертвости: не применяется к читающе­му ее человеку! Потому-то живая книга — бесценна! Тебе надо умеренною наружною жизнию сохранить тело в ровности и здра­вии, а самоотвержение явить в отвержении всех помышлении и ощущений, противных Евангелию. Нарушение ровности нарушит весь порядок и всю однообразность в занятиях, которые необхо­димы для подвижника. «Плоть и кровь» не в плоти крови соб­ственно, а в плотском мудровании. Оно поставляет душу под вли­яние, власть плоти и крови, а плоть и кровь под полную власть и управление греха. И тела святых имели плоть и кровь, но сверг­шие ярем греха мудрованием духовным, вступившие под управ­ление и влияние Святаго Духа. Иные так устроены Создателем, что должны суровым постом и прочими подвигами остановить действие своих сильных плоти и крови, тем дать возможность душе действовать. Другие вовсе не способны к телесным подви­гам: все должны выработать умом; у них душа, сама по себе, без всякого предуготовления, находится в непрестанной деятельнос­ти. Ей следует только взяться за оружия духовные. Бог является человеку в чистоте мысленной, достиг ли ее человек подвигом телесным и душевным или одним душевным. Душевный подвиг может и один, без телесного, совершить очищение; телесный же, если не перейдет в душевный, — совершенно бесплоден, более вреден, чем полезен: удовлетворяя человека, не допускает его смириться, напротив того, приводит в высокое мнение о себе, как о подвижнике, не подобном прочим немощным человекам. Впро­чем подвиг телесный, совершаемый с истинным духовным рас­суждением, необходим для всех одаренных здоровым и сильным телосложением, с него начинать — общее правило иноческое. Большая часть тружеников Христовых, уже по долговременном упражнении и укоснении в нем, начинают понимать умственный подвиг, который непременно должен увенчать и подвизающегося телесно, без чего телесный подвижник — как древо без плодов, с одними листьями. Мне и тебе нужен другой путь: относительно тела — нам надобно хранить и хранить благоразумную ровность, не изнурять сил телесных, которые недостаточны для несения общих подвигов иночества. Все внимание наше должно быть об­ращено на ум и сердце: ум и серде должны быть выправлены по Евангелию. Если же будем изнурять телесные силы по пустой, кровяной ревности к телесным подвигам, то ум ослабеет в брани с духами воздушными, миродержителями тьмы века сего, подне­бесными, падшими силами, ангелами, сверженными с неба. Ум должен будет ради немощи тела оставить многие, сильные, суще­ственно необходимые ему оружия — и потерпеть безмерный ущерб. Говорю тебе испытанное на самом деле, познанное из горь­ких опытов. Когда я был юношею — все это говорило мне сердце мое, — не так ясно, не определительно, — но говорило. Другого голоса, другого свидетеля, который бы подтвердил, объяснил сви­детельство сердца — не было. И не устоял, не поддержанный ни­кем, глагол моего сердца пред умом моим! Не умел я слушать мо­его сердца! Страшным, опасным казалось мне слушать его! То­нок, таинствен его голос!.. Старцы, общею молвою прославленные, как одаренные духовным рассуждением, говорили другое, изда­вали другое мнение об этих предметах, не так, как я понимал и видел их. Всегда я себе не верил: мысль слабая, увертка ума в дру­гом казались мне предпочтительнее моей мысли, прямой и силь­ной. Много времени протекло в таком состоянии; не много лет, как я отказался, освобожден от последования мнениям других — встречаю приходящее к уму моему мнение человека и книги не как страннолюбец гостеприимный и приветливый, но как стро­гий судия, как привратник, хранитель чертога, облеченный в этот сан милостию Всемилостивого Бога моего, после бесчисленных, смертных, долговременных язв и страданий. В этом сане привратника стою — у врат души твоей. Мое — твое. Мне данное туне после лютых ударов ты взял туне верою. Христос — подающий. Ему — Единому слава! Аминь.

4 декабря 1847 г.

№7[305]

Призываю на тебя и на начинания твои благословение Божие! Да содействует тебе милость и помощь Божия!

Удивляюсь простоте твоего сердца и утешаюсь ею! Повторно сказанное в 4-м письме моем: «Ничем наружным не связываю тебя. Делай, что признаешь за лучшее для своих обстоятельств: на всем, что ни предпримешь с благою целию, — буди благосло­вение Божие». Разумеется: сюда принадлежат отношения твои к ближним, а в числе их к отцу N. Дело, принадлежащее соб­ственно мне с тобой, — наблюдать, чтоб шествие твоего ума и сердца было по пути святых евангельских заповедей, чтоб по этому пути ты взошел в разум Истины, в видение духовное. В стране видения — неизреченная, чудная простота заставлена, зас­лонена миродержителями от человека, подчинившегося им гре­хопадением — бесчисленными обольстительными лжеобразами Истины. И здесь-то я особенно нужен к услужению тебе по мило­сти и избранию Божию, предопределившим тебе опытное позна­ние этих предметов во славу Бога, для пользы многих человеков. Если бы не было этого предопределения, я был бы тебе нужен и полезен несравненно меньше, ты удовлетворялся бы очень немно­гим, к убогому слову моему не имел бы такого извещения, от всея души этой несытой жажды. Попущено встать против тебя таким иноплеменникам, которые иначе не могут быть низложены, как видением. К этому же видению направлены все твои естествен­ные свойства. Бог даст: все это узнаешь и ясно увидишь. Челове­чек! Твое назначение — не себе принадлежать, а ближним! По­трудись доставить им стяжание чистое, святое!

Получив твое письмо от 25-29 ноября, я не поторопился от­вечать на него: ответ на вопрос, всего более тебя занимающий, мною уже дан в посланном к тебе последнем письме. А я в то время лежал и лежал: лекарство целит меня, но по временам кру­тит, лишая сил и способностей ко всякому занятию. Ты жела­ешь иметь от меня подробнейший, точнейший отзыв об отноше­ниях твоих к старцу N.? вот он — не следствие слов твоих, но, как подобает, извещение недостойного сердца моего, извещаю­щегося и просвещающегося святым миром. Избрание твое впол­не одобряю. Оно — избрание не ветреное, избрание не сверстни­ка юного, а человека уже в некоторых летах, имеющего в глубине своего сердца чувство «хранить тебя». Этот человек так устроен и по природному своему нраву, что может служить для тебя, по при­роде пылкого, преполезным ограничением в твоем наружном по­ведении. Желаешь, чтоб я утвердил ваше расположение о Госпо­де моим убогим благословением? И призываю на вас благослове­ние Божие, призываю благодать Божию, немощное врачующую, недостаточное восполняющую. Споспешествующую всем святым начинаниям, без которой никакое истинное доброе дело совер­шаться не может. Да творит Господь над вами святую волю Свою, да изливает на вас святую благость Свою! — во всем этом обстоя­тельстве нехорошо только то, что ты в порыве горячности давал слово пред Крестом. Отчего бы не дать этого слова со страхом Божиим и смирением, как велит в таких случаях поступать Святый Апостол Иаков; он завещевает говорить так аще Господь восхощет и живи будем, и сотворим сие ли «оно» [306]. Не думаешь ли, что обещание от клятвы и порыва получает твердость? Нет! От них-то оно и делается хилым. Давал Святый Апостол Петр на Тайной вечери клятвенное обещание умереть со Христом и какое же было последствие этой клятвы?... Господь встретил клятвенные обе­щания, — сказал, что они от неприязни. Точно, «они от неприяз­ни»! в них — самонадеянность, устранение Бога, оживление са­мости, плотское мудрование! В них, как замечает Святый Апос­тол Иаков, гордыня, хвала, т. е. самохвальство! — Да стяжут слова наши твердость от крепкого Господа! Да будут они тверды, как основанные на камени заповедей Евангельских.

Вот как я хочу, чтобы ты вел себя в таких случаях, а прошед­шее да простит тебе Бог! Вникни: ничего нет чудного, необык­новенного, что мы впадаем в погрешности, что в нас действует грех! Этому удивляются, этим смущаются одни неопытные. Мы все — в падении; зачинаемся уже в беззаконии, уже родимся в грехах. Должно с терпением и долготерпением носить «ярем На­вуходоносоров»: т. е. действие в себе греха, — и с милостью к себе очищать себя покаянием, повергая немощь свою пред Богом, непрестанно пред Ним. Всякое нарушение закона очищает­ся покаянием, дело неправильное получает правильность, когда его выправят по Евангельским заповедям.Так очищаются и по­правляются обещания клятвенные, данные в явное противоре­чие закону Божию. Опять превосходным примером нам может служить Святый Апостол Петр. Нарушив клятвенное обещание свое от порыва нрава, обещание умереть за Христа, он оплакал свои клятвы плачем горьким; впоследствии, уже водимый Ду­хом и разумом Истины, вкусил смерть за Христа, — и с каким смирением! — вкусил не как приносящий дар Богу, но как при­емлющий дар неоцененный от руки Божией, как вполне недо­стойный такого дара. Желаю, чтоб ты усовершился в любви к ближнему, очистив себя от двух крайностей, от двух друг другу противоположных недугов, которыми заразило падение любовь человеческую: от вражды и от пристрастий. Этого достигнет сер­дце, когда почиет в Боге.

Христос с тобою! Он да причтет тебя к людям «Своим», да дарует тебе ту крепость, которую приемлют от Него люди — точ­но Ему «свои».

14 декабря 1847 г.

P. S. Со вниманием прочитывай мои недостойные письма, не спеша. Моли Бога, чтоб даровал мне слово истинное, духовное, тебе — разумение этого слова. Слово духовное, точно невеще­ственное, неудобоемлемо, ускользает от ума ветхого. От того и случается, что перечитывающий его встречает в нем много но­вого, ускользающего при первом чтении и чтениях. Ты — хотя и человечек — но ум у тебя, как обращавшийся лишь в веществен­ном, еще какой-то толстый, духовное переделывает на веще­ственное. И является у него забота как у Никодима: како человек может родитися стар сый? Еда может второе внити во утробу матери своея, и родитися? [307] Мне тебя — мученичка — жаль, у тебя столько разнородных страданий! Не мучься заботами Ни­кодима! Душа моя! Мне бы хотелось — только утешать тебя! Что ж мне делать, когда чаша обильного утешения, подаемая из стра­ны духовной в страну вещественности, для самого вкушения ее требует распятия. Привыкший к вину ветхому, не абие хочет нового, — сказал Спаситель.

№8

Мир Тебе! Благодать Божия да сопутствует тебе, да хранит тебя, да устраивает твое внешнее положение. Будь спокоен: все совершающееся с тобою совершается как бы с рабом Христо­вым, которому должно многими скорбями внити в Царствие Божие, которому должно пройти сквозь огнь и воду, и ведену бысть в покой, которого сердцу предназначено возвеселиться утеше­ниями Божиими по множеству болезней его.

При утешениях — за верное, за не прелестное, за Божие при­нимай одно вполне невещественное духовное действие, явля­ющееся в мире сердца, в необыкновенной тишине его, в какой-то хладной и вместе пламенной любви к ближнему и всем со­зданиям, любви, чуждой разгорячения и порывов, любви в Боге и Богом. Этот духовный пламенный хлад, этот всегда однооб­разный тончайший пламень — постоянный характер Спасите­ля, постоянно и одинаково сияющий из всех действий Спаси­теля, из всех слов Спасителя, сохраненных и передаваемых нам Евангелием. В этот характер облекает Дух Святый, при произ­водимых Им утешениях, служителя Христова, снимая с души его одежду Ветхого Адама, облекая душу в одежду Нового Ада­ма, и доставляя таким образом существенное познание Хрис­та, познание вполне таинственное и вполне явственное. От все­го вещественного отвращайся — явится ли оно очам телесным, или воображению. Оживить чувства, кровь и воображение ста­рались западные; в этом успевали скоро, скоро достигали со­стояния прелести и исступления, которое ими названо святос­тью. В этой стране все их видения. Читающий их непременно заражается духом прелести, любодействует в отношении к Свя­той Истине — Христу, подвергает сам себя роковому определе­нию Божественного Писания, оно говорит: удаляющий себе от Тебе погибнут: потребил ecu всякого любодеющего от Тебе [308]. Восточные и все чада Вселенской Церкви идут к святыне и чи­стоте путем, совершенно противоположным вышеприведенно­му: умерщвлением чувств, крови, воображения и даже «своих мнений»-. Между умом и чистотою — страною Духа — стоят сперва «образы», т. е. впечатления видимого мира, а потом мне­ния, т. е. впечатления отвлеченные. Это двойная стена между умом человеческим и Богом. Из жизни образов в уме составля­ется плотской, а из мнений душевный разум, не приемлющие веры, не способные к живой вере, являемой делами.вообще всем поведением, и рождающей духовный разум, или разум Истины. Потому-то нужно умерщвление и воображения и мнений. Понимаешь ли, что мнение — прелесть. Эту прелесть Писание называет лжеименным разумом [309], т. е. произвольным ложным умствованием, присвоившим себе имя разума. Точное и пра­вильное понятие о Истине есть «знание», знание от видения, видения — действия Святаго Духа. Когда нет знания истинно­го в уме, оно заменяется знанием сочиненным. Люди часто со­знаются в этом невольно, не понимая сами, какое глубокое зна­чение имеет их сознание; они говорят: 4мы приняли так пони­мать», т. е. составили, за неимением знания точного, мнение, чуждое всякой точности. Итак, мнение — прелесть! Избавля­емся от прелести заповеданным в Евангелии самоотвержени­ем, погублением души своей. Погублением души названо отре­чение от своих мнений, от своей воли, от стяжательности, от кровных движений, от чувств — словом сказать, от всей вместе взятой прелести, обвившей всего человека, все части его, все существо его. Прелесть так усвоилась нам, что сделалась как бы жизнью, как бы душой нашей, совершенно заглушила есте­ство наше, как заглушают плевелы хлеб на поле, чрезмерно удобренном. Устранение у себя прелести названо Богомудрым Писанием с чрезвычайною правильностию: самоотвержением, погублением души своей и проч.

Выслушай и следующее: человеческое повреждение состоит в смешении добра со злом; исцеление состоит в постепенном уда­лении зла, когда начинает в нас действовать более добро. Совер­шенное отделение добра от зла, чистое действие одного добра бывает в одних совершенных, и то на время и по временам. Мес­то, где действует одно чистое добро, — небо; на земле — смешение. При наших духовных утешениях продолжает действовать это смешение, только количеством добра превозмогается количество зла, — оттого и утешение. Следовательно, при утешении надо на­блюдать крайнюю осторожность, зная, что грех, падение, прелесть близ нас. Работайте Господеви, — завещевает Пророк, — со стра­хом, и радуйтеся Ему со трепетом [310]. Отвергай с тихостию, как бы отказываясь, как недостойный, всякое изображение, являю­щееся уму или телесным очам, света ли или какого Святаго и Ангела, самого Христа и Божией Матери, всего, всего. Старайся иметь ум твой единственно внимающим словам молитвы, без­видным незапечатленным никаким образом (как бы этот образ тонок ни был!), не занятым никаким мнением, в полном самоот­вержении. Мы пали отвержением Божиего, оживлением своего; а свое у нас — ничтожество, небытие; ведь все, что имели мы до бытия, начиная с которого, включая которое, все получили мы от Бога. Устранив из себя Божие, оживив в себе свое, мы родили «смерть». Провести себя в небытие мы не в силах; но исказить свое бытие, сделать его худшим небытия, родить смерть — мы могли (разумеется смерть душевную! телесная пред душевной малозначительна, результат ее, и была бы еще отрадою, если б не давала большего развития вечно существующей смерти ду­шевной).

Чтоб умертвить смерть, надо устранить из себя все свое, при­ведшее и хранящее смерть: в самоумерщвленного проникает Дух и, как Создатель, дарует ему «пакибытие». — Когда действия чи­сто духовные умножатся в душе твоей, тогда всякое чувствен­ное явление потеряет цену на весах твоего ума и сердца.

Хорошо делаешь, что приходящих к дверям твоей душевной клети просишь подождать до свидания с твоим привратником. С этой же целью храню твои письма; большую часть писем, по­лучаемых мною, истребляю по прочтении и ответе. — Несколь­ко раз ты слышал от меня слово «определительность», и не со­всем ясно для тебя, что я хочу высказать этим словом. Опреде­лительность от «знания» — неопределительность — непременно чадо «мнения». Определительность есть выражение знания в себе мыслями, для других — словами. Ей свидетельствует серд­це чувством мира. Мир — свидетель Истины, плод ее. Мне очень не нравятся сочинения: «Ода Бог», Преложения псалмов, все, начиная с преложений Симеона Полоцкого, Преложения из Иова Ломоносова, athale de Racine — все, все поэтические сочи­нения, заимствованные из Священного Писания и Религии, на­писанные писателями светскими. Под именем светского разу­мею не того, кто одет во фрак, но кто водится мудрованием и духом мира. Все эти сочинения написаны из «мнения», оживле­ны «кровяным движением». А о духовных предметах надо пи­сать из «знания», содействуемого «духовным действием», т. е. действием Духа. Вот! Этого-то хочется мне дождаться от тебя! «Оду Бог», слыхал я, с восторгом читывал один дюжий барин после обеда, за которым он отлично накушивался и напивался. Бывало, читает и слюна брызжет изобильно на всех и все, как картечь из крупнокалиберного единорога... приличное чтение после сытого обеда! Верен, превелик восторг, производимый обилием ростбифа и шампанского, поместившихся во чреве! Ода написана от движения крови, — и мертвые занимаются украшением мертвецов своих! Не терпит душа моя смрада этих со­чинений. По мне, уж лучше прочитать, с целью литературною, «Вадима», «Кавказского пленника», «Переход через Рейн»: там светские поэты говорят о своем, — и в своем роде прекрасно, удовлетворительно. Благовестив же Бога да оставят эти мертве­цы! Оно не их дело! Не знают они — какое преступление: преоблачать духовное, искажать его, давая ему смысл вещественный! Послушались бы они веления Божия не воспевать песни Господ­ней на реках Вавилонских. Кто на реках Вавилонских, и не от­ступник от Бога Живаго, на них тот будет плакать. Не унывай! Будь мирен, и со спокойствием, с-душевною беспопечительностию предайся водительству веры. Обстоятельства сами покажут, что должно делать. Трудности да научат тебя вере, которую да подает тебе Податель всех благ видимых и невидимых, Христос!

№9[311]

Когда, прочитывая письма из N. монастыря, дошел я до твое­го девятистрочия, гляжу на него, хочу прочитать... не читаю!., не могу!., не дает мне неодолимая сила, — куда-то уносит меня!..

Ты знаешь: воображенье, вдохновенье — свободы сыны свое­вольные, прихотливые неукротимые...

Несусь!., несусь!..

И вот! — я поставлен за тридевять земель и за сорок столе­тий... стою в чертоге обширном, великолепном, — во временах, как будто бы Библейских. Некогда мне подробно осматривать зодчество чертога, — скажу только: оно массивно, величествен­но, роскошно. — Все внимание мое влечется к совершающемуся в чертоге действию.

Могущественный, прекрасный собою Властелин рисуется на возвышении. Небрежно и живописно раскинулся длинный блис­тающий плащ его; одни оконечности плаща лежат на возвыше­нии, другие свесились по ступеням. Тщетно в черных, ясных очах властелина суровостию и гневом усиливаются закрыться благость, участие, любовь!.. Пред ним в молчании, в цепях чужестранец - юноша с поникшим к земле, убитым взором... На них — на влас­тителя и юношу — выпучены пресмешно глаза всех присутствую­щих, сгорающих любопытством, но не могущих понять — в чем дело... Взглянул я на эти любопытные, ищущие, не находящие толку, — улыбнулся... и только лишь начал догадываться, что я в Египте, — что вижу Иосифа, проданного туда в рабы, соделавшегося властелином, — что пред ним Веньямин, возвращенный с дороги, как похититель драгоценной волшебной чаши; — взви­лась картина очаровательная — исчезла!..

Опять гляжу на твое девятистрочие; прочитал его; положил на стол, говорю: «Ты, исчитывающий звезды, странствующий в беспредельной бездне, — от века начертавший им пути их! При­зри на эту душу, — душу, направившую полет свой в неизмери­мые пространства желаний небесных... скажи ей путь ее!.»

Молись о мне... А мечту мою безотчетливую, своенравную, да простит мне поэт великодушный!..

Февраль 1848 г.

Ольга Шафраново

Михаил Васильевич Чихачев

Батюшка мой1 Поставь своею милостию — уве­домь, если случится что особенное с Михаилом Васильевичем.

Святитель Игнатий

В Жизнеописании святителя Игнатия Брянчанинова, состав­ленном людьми, близко знавшими его, рассказывается, что еще в младенческие годы его братья и сестры сознавали нравствен­ное превосходство его и невольно относились к нему с некото­рым благоговением. С годами его нравственное влияние на лю­дей проявлялось еще сильнее, отражаясь иногда на их судьбе. Именно так произошло с присным другом Святителя, Михаи­лом Васильевичем Чихачевым.

Михаил Васильевич Чихачев тоже принадлежал к старинно­му дворянскому роду, известному с конца XVI столетия. Родос­ловное древо[312] Чихачевых, начиная с родоначальника Даниила, на протяжении веков несколько раз разветвлялось, и предки Михаила Васильевича каждый раз оказывались в младшей вет­ви. Но уже за внуком Даниила, Иваном Ивановичем Чихаче­вым, в 1621 г. записано было по Государевой ввозной грамоте поместье в Пусторжевском уезде Дубецкой волости... Младший внук Ивана Ивановича, Ларион Чихачев, в 1683 г. был владель­цем в Псковском уезде пустоши Дроздово и деревни Фаустово, которыми он владел вместе с троюродным братом Иваном Фе­доровичем Чихачевым. А 20 апреля того же года за службу в вой­не с турками он получил «с поместного его окладу 450 четвертей 90 четвертей в вотчину в Пусторжевском уезде в Ошенском стану сельцо Красное на речке Лещанке, во Изборском уезде в Павловской губе деревню Фаустову». Внук Лариона, Яков Алферьевич Чихачев, в 1749 г. капитан, имел трех сыновей, млад­ший из которых Василий Яковлевич (р. 1760) — гвардии пра­порщик, помещик Псковской губернии владел в Порховском уезде сельцом Токаревка и селеньями в Новоржевском уезде; у него было наследственных 110 душ, да благоприобретенных 97 душ, да за женой 85 душ. Женат он был на Екатерине Михай­ловне Семенской.

Дата добавления: 2015-06-04