Нужно видеть исходный пункт этого вопроса

Вся нравственность первых трех Евангелий за­ключается в том, чтобы обратиться в дитя, родиться сыном человеческим, совершенно неведающим земных отличий, и, напротив, глубоко сознающим внутреннее родство, желающим служить, а не господствовать. Ребенок, свободный от борьбы за существование, не вынуждаемый еще употреблять свои силы на приобре­тение средств жизни, может бескорыстно расходовать их на услуги всем, не признавая в этих услугах раб­ства или чего-либо унизительного, как не видел уни­жения и сам Христос, омывая поги ученикам, спорив­шим о первенстве.

Христианство занимает центр между вышеозначен-· ньши крайностями, точно так же как православие, ко­торое есть печалование, или сокрушение, о протестант­ской розни и католическом иге занимает центр самого христианства, и притом центр не покоя, а деятельно­сти, ибо сокрушение есть не равнодушие, или индиф­ферентизм, не терпимость, или толерантизм, узаконен ние розни, но и не революционный фанатизм, а при­глашение к делу, устраняющему самые поводы ко вражде, к восстанию, к гнету. Печалование, хотя оно и мировая скорбь, но скорбь не буддийская, жаждущая уничтожения, а христианская, требующая восстановле­ния уничтоженного.

Румянцевском музее, «поп solum armis» 3. В этом деле необходим не только ум, но и чувство, а потому ученое сословие станет органом не мысли только, по и чувства, т. е. не будет уже сословием, для которого чужды об­щие людские страдания.

Ничто не свидетельствует так о равнодушии мысля­щего, или ученого, сословия ко всеобщим бедствиям, как вопрос о неурожаях. С самого изобретения пороха стало известно или было замечено, что все большие битвы сопровождались ливнями; и не с 1891 года толь­ко известны неурожаи от бездождия, а между тем нуж­но было полтысячи лет, чтобы был произведен сколько­нибудь серьезный опыт с порохом в видах вызывания дождя; до такой степени ученые равнодушны к голо­дающему люду!.. Ученые обожали даже ту слепую си­лу, которая носит в себе голод, язву и смерть, т. е. природу. И разве это благое просвещение — такое обо­жание слепой силы?.. А между тем динамиты, мели­ниты, робуриты и т. д., задуманные учеными для вза­имного истребления, могут быть обращены на спасение от голода и избавление от войны; и только это и есть то просвещение, которое благо, просвещение же, за­думанное на пагубу, благим названо быть не может.

Пока история ограничивалась берегами морей и

океанов, т. е. пространствами, подверженными влия­нию их (к коим небо, можно сказать, благосклонно, не посылая им ни сильного зноя, ни чрезвычайного холо­да, ни ливней, ни засух), до тех пор труд человече­ский был обращен исключительно к земле, а не к небу, и притом к отдельным частям земли, а не к земле как к целому, и тогда господствовала рознь, ибо единство может быть найдено только в небе, в солнечной силе, действующей в метеорических процессах, в регуляции этою силою. Когда же континентальные страны, осво­бодясь от влияния океанических, станут самостоятель­ными деятелями, осмелятся быть ими, т. е. выступят на историческое поприще, тогда эти континентальные страны, па кои небо посылает то сильную жару, то чрезмерную стужу, то ливни, то засухи, поймут необ­ходимость метеорической регуляции и найдут в ней единство, дело, общее дело. Когда же к неблагоприят­ному влиянию климата присоединится истощение зем­ли, тогда обратят внимание, поймут значение земли как небесного тела и значение небесных тел как зем­ных сил; поймут, откуда истощенная земля может и должна почерпать силу; поймут, что земля, отделен­ная от других небесных тел, может носить только смертны^ и потому необходимо должна быть кладби­щем, должна все более й более делаться им· Поймут тогда и то, должно ли знание земли как небесного тела и небесных тел как земель оставаться праздным зна­нием. В океанических странах забывается о земле как кладбище отцов, или же сокрушение о смерти отцов превращается в патриотизм, в гордость; забывается и о собственной смертности; братство разрушается, а ком­форт становится целью жизни. Океанические страны, как блудные сыны, ценят разъединение, считая его освобождением, а преобладание заменяет для них объе­динение. Смотреть на землю как на жилище, а не как на кладбище — значит прилепиться к жене и забыть отцов, а всю землю обратить в комфортабельное оби­талище (гнездо), т. е. это значит смотреть на нее как на земное, а не как на небесное тело, хотя и отделен­ное еще от других, подобных ему земных и в то же время небесных тел, но лишенных разумных обитате­лей. Смотреть же на землю как на кладбище — значит обратить силы, получаемые землею от небесных тел,

на возвращение жизни отцам, на обращение небесных тел в жилища и на объединение небесных про­странств.

Пока у наиболее континентальной страны западная '(Петербург — Одесса) и восточная (Николаевск — Владивосток) окраины, крайний северо-западный пункт, у незамерзающего залива Рыбачьего полуостро­ва, и крайний юго-восточный пункт, на Великом океа­не, будут находиться не в прямом, а в таком окольном сообщении, как нынешнее кругосветное, до тех пор океаническая часть мира будет иметь решительное преобладание над континентальною. Но как только эти окраины соединятся прямою, сухопутною, железною дорогою, перевес перейдет к континентальной стороне; и этот перевес,. вопреки таких названий, как Влади­Восток, Влади-Кавказ и пр., будет не властью над дру­гими народами, а объединением всех их, ибо центры, Константинополь и Памир, лежат не в континенталь­ной стране, а между нею и океанической полосой. При этом, быть может, откроется возможность действия на землю как на нечто целое: трансконтинентальная до­рога вызовет необходимость трансокеанического теле­графа чрез Великий океан, и тогда этот последний замкнет уже существующий трансконтинентальный те­леграф и образует с ним первое электрическое кольцо кругом земного шара. Будет ли это кольцо электризо­ваться действием магнетизма земного шара? А ряд та­ких колец в виде спирали не окажет ли какого дей­ствия на землю, как на естественный магнит? Не будут ли эти кольца оказывать действие на грозовое, или облачное, кольцо (пояс тишины и гроз) как на метео­рический экватор; нельзя ли будет посредством них управлять перемещениями этого пояса? Или же не ста­нет ли в основу метеорического аппарата (обнимающе­го всю землю для регуляции метеорическим процессом земной планеты) кругоземная проволока, поддержи­ваемая аэростатами с громоотводами в грозовом эква­торе?.. И наконец, возможна ли будет война, когда уро­жай в каждой стране будет зависеть от действия аппа­рата, обнимающего всю землю и управляемого всеми?.. Эти и подобные им частные вопросы входят в общий о действии объединяющегося в этом деле рода челове­ческого на всю землю как целое. Полагаем, что упот­ребление кругосветных телеграфов с этой целью — если только это возможно — несомненно и бесконечно важ* нее, чем передача торговых телеграмм.

Кругосветные сообщения, сухопутные и океаниче-· ские, паровозные, пароходные и другие, требуют силы, для добывания которой недостаточно запасов солнеч­ной теплоты, скопленных земною планетою в прежние времена в виде каменного угля, торфа и т. п., недо­статочно одной земной силы; для поддержания единст­ва, общения между обитателями земли нужно обра­титься к непосредственному источнику, производящему ныне бури, ураганы и т. п. Объединенный на всей земле человеческий род станет сознанием земной пла­неты, сознанием ее отношений к другим небесным мирам.

Расхищение лесов грозит также и Америке, подобно России, засухами и ливнями, т. е. тем самым, чем Австралия уже страдает по природе своей страны и чем объясняется чрезвычайное колебание в вывозе хле­ба из этой части света. Китаю Тибет грозит наводне­ниями, а степь —засухами; Южная Африка страдает от излишней влаги, а Западная — от безводия. Все это требует, или, вернее, вопиет о регуляции, и, по-видимо­му, приходит время, когда сами обстоятельства выну­дят, наконец, континент выступить на историческое поприще и внести в общую жизнь и свое; а своим для континента может быть только регуляция.

2. а) Испытание вер должно привести к культу предков, а военно-обязательное государство должно стать регуляциею, управлением слепою, смертоносною силою, которая умертвила наших отцов, предков, и, та­ким образом, обращение умерщвляющей силы в живо­носную будет означать возвращение жизни отцам.

Настоящий отдел вопроса о братстве может быть назван продолжением или возобновлением стародавнего испытания вер, начатого еще до Владимира Святого и вызываемого самим положением нашим между Западом и Востоком, постоянными столкновениями нашими о новоязычеством (Западом) и с новоиудейством (маго­метанским Востоком), а иногда и торжеством того и другого над нами; так что отказаться от этого испы­тания, не думать о нем, мы не можем, если бы даже и хотели.,. Мы не можем не думать об этом вопросе» об отношении к Востоку и Западу, и потому, что даже внутри России, в самой глуши, во всяком место встречаем немца-барина и князя или купца татарина, а' между собою чувствуем повсюду рознь. Возобновление испытания Be"p, которое есть вместе и воспитание, может быть лишь попыткою окончить, наконец, это испыта­ние, чтобы приступить к делу. Московская Русь но испытывала чужих вер, потому что ее собственная ве­ра, неотделимая от жизни, подверглась испытанию и выдержала его. Создав Лавру во имя Троицы, которая способствовала и собственному объединению, и осво­бождению от татар, а также отражению и Запада, Московская Русь, быть может, и не думала, а только чувством постигала, что в Троице неслиянной заклю­чается обличение ислама и в Троице нераздельной — обличение Запада и его розии. Московское государство, это обязательно-сторожевое государство, строго дер­жавшееся душеприказчества и слабо исполнявшее долг восприемничества, долг просвещения, без исполнения которого, однако, и само душеприказчество, в смысле даже сохранения лишь памяти о предках, оказывается бесплодным. Петербургское государство, хотя и продол­жавшее сторожевую службу, но равнодушное к душе­приказчеству, разрушившее обязательность сторожевой службы (вольности дворянства), признало, однако, долг восприемничества^За, т. е. просвещения, но такого, которое разрушило почтение к отцам, вытеснило па­мять о предках и исключило душеприказчество... Меж­ду Петербургом и Москвой такое же противоречие, ка­кое между светским и духовным, между знанием и верою. С.-Петербург — западник, или новоязычник, протестантский или католический союзник ислама, т. е. приверженец ново- и старо^чиудейства, а в настоящее время главным образом необуддист. Петербург в мате­риальном смысле есть крепость, защищающая нас от Запада, а в духовном — он крепость, господствующая над нашими душами, подавляющая их вместо испыта­ния (т. е. воспитания).

б) Говоря об испытании вер, мы принимаем слово «вера» не в новом, нынешнем, учено-сословном смысле, т. е. не в смысле каких-либо представлений о Боге, ми­ре и человеке, причем принятие новой веры означало бы перемену лишь в мыслях, усвоение лишь новой мысли. Слово «вера» принимается здесь в смысле ста­ром, народном, ибо русский, как и всякий, вероятпо, народ, как и сам Владимир, искал и ищет не знания или догмата, а дела, которое без обязательства, без обе­щания исполнить его не могло быть и принято. Таков и есть смысл и значение слова «вера»; «вера» в стари­ну значило клятвенное обещание. Символ веры, в его самом кратком виде, есть последнее слово Христа на земле, т. е. завещание; символ веры есть завет второго Адама, подтверждающий завет первого, сохранявшийся в виде культа предков. В крещении заключается отре­чение от старых дел, или ересей, и исповедание сим­вола веры, в котором дается под видом веры в Триеди­ного Бога обет исполнить общее изначальное дело, а миропомазание есть посвящение в самое дело, т. е. сошествие Св. Духа, или откровение сынам об их отно­шении к отцам. В настоящем отделе записки по вопро­су о братстве и заключается (под видом испытания двух крайностей, новоязыческой западной розни и но­воиудейского магометанского насилия, гнета, господ­ства) отречение от всех ересей, считающих себя осо­быми религиями, и которые все умещаются между эти­ми двумя крайностями, кроме, впрочем, буддизма, ко­торый вовсе не вера, не дело, а лишь сомнение (фило­софия) во всех и во всем, бездействие, отречение, от­чуждение от всех и от всего, от Бога, от людей, от природы, от самого себя — словом, полное уничтоже­ние. Обе вышеуказанные крайности, иудейство и язы­чество, как уклонение от царственного пути, в конце концов сходятся и одинаково разрешаются в бездей­ственный, невозможный по цели своей буддизм, или в буддийский абсурд, с которым одним, может быть, мы будем иметь, наконец, дело, т. е. с буддизмом индо­китайским, тибетским, поддерживаемым Западом Ев­ропы и Америкою. Пренебрегать буддизмом, конечно, нельзя, ибо безумие есть также сила, и борьба с ним может быть не полемикою только, но и войною.

Что же касается новобуддизма, то это учение есть еще менее религия и еще более философия; оно ду­мает объединить людей, не обращая внимания на та­кие пустяки, как различие расы, вероисповедания (т. е. даже без положительного единомыслия), пола, цвета и образа жизни; словом, это одна из попыток устроить братство, не обращая внимания на причины розни, т. е. на коренные причины небратства... «Буддист,— говорит Бюрнуф,— не молится Будде; он размышляет над могилой учителя и кладет цветок перед его изоб­

ражением...» ⁴Вот чем разрешается⁴это размышление, вот плод глубоких дум буддизма...

в) К настоящему параграфу можно бы было поста­вить эпиграфом: «Скажи мне, кто твой Бог, и я скажу тебе, кто ты таков»; и, наоборот, если известно, кто ты таков, то можно сказать и кто твой бог. Но это крите­рий лишь знания, а не дела Божия; нам же важно и необходимо знать не только, кто твой бог и кто ты та­ков, а главным образом кто наш общий Бог и чем мы должны быть по его образцу в своей совокупности. Если же твоим богом будет Аллах, которому чуждо все человеческое, даже самое лучшее человеческое, или же Юпитер, которому не чуждо ничто человеческое, даже самое худшее (зверское, скотское), то ты не будешь поклонником Того, в Коем соединяется божеское и че­ловеческое, для Коего нет ни эллина, ни новоэллина, ни иудея, ни новоиудея, Которому нельзя служить, находясь в розни, в одиночку, а можно служить только в совокупности и согласии. Понятием, представлением божества определяется не столько то, что есть человек, сколько то, чем он должен быть или должен сделаться, и не в отдельности каждый, а все в совокупности, если, конечно, понятие о Боге есть истинное, всеобъемлю­щее. Если же признать, что Бога нет, если отвергнуть бытие Его, то последнею целию будет уничтожение, буд­дизм. Познать Бога, не отделяя энания от действия и действия от знания, есть первое правило при испыта­нии вер. Не отделять же знания от действия значит только не разрушать первобытной детской цельности человеческой природы. Ученое сословие представляет в себе отделение знания от действия, а потому знание

ученого сословия не целая, не полная мудрость; уче­ность есть знание, а не мудрость.

Второе правило, подобное первому (не отделять знания от действия), требует не ограничивать знания только самим собою, в смысле лица, сословия, народа. Этим правилом отвергается гордость, выделение, превоз­ношение, самолюбие и себялюбие, эгоизм и альтруизм.

Чтобы достигнуть источника этих правил, понять происхождение их, нужно взять людей в их первона­чальном состоянии, в том, когда разъединяющие при­чины не оказали еще на людей своего действия. Если же при бездействии еще разъединяющих причин будет действовать та сила, которая наносит утраты, лишает сынов и дочерей их отцов и матерей, то кто будет богом этих сынов и дочерей, как не такое существо, которое дает жизнь существам, равным себе по могуществу, ведению и чувству, и в коем нет ни разъединения, ни смерти? Такое существо есть высшее выражение род­ственности, и поэтому только родственность во всей ее силе и полноте может быть критерием при испыта­нии вер. Всякое учение, не требующее полного восста­новления родства, есть ложь. Мы и теперь не можем принять, как и отцы наши не приняли, ни новоиудей­ского ислама, ни новоязыческого Запада. Если мы возь­мем человечество в том состоянии, когда на него дей­ствует одна объединяющая сила (смертоносная) и не действуют еще разъединяющие причины, то найдем в нем чистейшее детское чувство, из коего и вытекают вышеозначенные два правила (не отделять знания от действия и не ограничивать знания), ибо не отделять знания от действия указывает лишь на искренность чувства и на его силу; знание же при этом, т. е. когда не будет поводов к разделению, не только не будет ограничиваться знанием лишь себя одного, но даже и многих только; смерть же тем более будет вынуждать к соединению. В детском чувстве, в чувстве всеобщего родства, заключается критерий и исходный пункт даль­нейшего совершенствования (т. е. достижения совер­шеннолетия), уклонение от коего составляет падение, создает блудных сынов, делает невозможным достиже­ние совершеннолетия, обращает к ребячеству, которое нужно различать от детства. Когда мы были малы, все люди были для нас братьями и сестрами наших от^ цов и матерей (дяди и тетки); так и говорили нам на­ши родители, вынужденные применяться к детскому пониманию, вовсе не подозревая при этом, что вынуж-· денное приспособление возвращает и их самих к перво-· начальной истине и благу. А если для дитяти (отрока)¹¹ все люди братья и сестры его отца и матери, то что же такое он сам, этот ребенок, как не сын человеческий· Из этого становится понятным, почему родственность есть критерий общего дела (братского, сыновнего, оте­ческого — братство сынов в деле воскрешения отцов и братство отцов в деле воспитания сынов); из этого ста­новится понятным, почему Евангелие делает детское чувство условием вступления в Царство Божие. Ибо что такое христианство? Евангелие Царствия Божия, всеобщего спасения, которое по евангельскому учению и нужно искать прежде всего. Кому же принадлежит Царство Божие? Детям и тем, которые, достигши со­вершеннолетия, сохранили детское чувство. Возрожде­ние (родиться свыше в разговоре с Никодимом) ⁵есть также возвращение к детскому чувству. По второму Евангелию ученики, затеяв спор о первенстве, сами сознают, хотя и смутно, может быть, что спор этот есть нарушение чистоты и святости Царствия Бо5кия; сты­дясь сознаться перед Учителем, что вели такой спор, они тем самым свидетельствуют, что детское чувство в них еще не иссякло⁶. Дитя, не только не понима­ющее еще ни рангов, ни чинов, ни всех отличий, уста­новившихся вне Царствия Божия, разрушивших род­ство, возникших на его развалинах, но и сознающее свое родство со всеми без различия положений или не знающее ничего, вне родства заключающегося, и потому готовое на услуги всем без соображения польз, выгод, без всякого лицеприятия, дитя, облада­ющее такими свойствами, уясняет ученикам, почему Царство Божие принадлежит детям и в чем они, взрос­лые, должны уподобиться детям, чтобы сделаться чле­нами этого царства; уподобиться же детям — значит сделаться сыном человеческим или вновь родиться им.

Если бы под изображением Рождества Христова, или под изображением Матери, носящей на руках сына человеческого, поместить надпись «Аще не будете, как дети, не внидите в царство Божие», то этим словом Евангелия не раскрывался ли бы глубочайший смысл пришествия Сына Божия на землю к людям, в непре-· рывном споре-и борьбе за первенство или за существо­

вание находящимся, к людям, как высокостоящим ь царстве земном, каковы мудрецы, цари (волхвы), так и к людям, стоящим на самой низкой ступени об­щества, каковы пастыри, ибо тем образцом, на кото­рый Христос указывал ученикам впоследствии, Он и Сам был в высшей степени; в зрелом же возрасте Он проповедовал то, чем был и в детстве. Самые ан­гелы, как принадлежность картины Рождества Хри­стова, служат образцами достигших совершеннолетия и не утративших детской чистоты; они те же мудрецы и пастыри, только в идеальной их форме, в идеальном виде; поклонение пастырей и царей-мудрецов указы­вает, что они поняли, в чем состоит нравственный об­разец и критерий, а потому и представлены наверху преображенными (ангелами).

Указанием на дитя как на образец карается прежде всего гордость, порок, которого нет у детей, по­рок, столь трудно искоренимый у взрослых, и особенно у ученого сословия; и карается этот порок, можно ска­зать, истинно божественным способом, превращением мнимого достоинства в великое действительное. Гор­дость растет вместе с ростом отвлеченности, с самим отрицанием; буддист, признавший мир своим пред­ставлением (миражем, недействительностью), есть са­мое гордое ничтожество. Христианство есть сознание этой гордости и отрицание ее, а вместе и возвращение трудом действительности.

Таким образом, дитя как критерий есть отрицание неродственности, рангов, чинов, всего юридического и экономического и утверждение всеобщей родствен­ности, и притом не на словах или в мысли только, а на деле (бескорыстная услужливость). Родственность есть и пробный камень, и компас в общем деле, в об­щем ходе...

В детском чувстве всеобщего братства скрывалось, заключалось то, что каждый человек есть сын, внук, правнук, праправнук... потомок отца, дедов, прадедов, предков, общего, наконец, праотца, следовательно, в этом чувстве заключалось не только теснейшее сое· динение настоящего, живущего (сынов), но такое же или даже еще и большее соединение настоящего с про* шедшим (отцами), в противоположность учениям древ­них и новых философов, ошибка которых и состоит именно в разрыве настоящего с прошедшим.

В отношении сына к отцу, внука к деду и вообще потомка к предку заключается не одно только знание, но и чувство, которое не может ограничиться пред­ставлением, мыслью, а требует видения, личного от-· ношения, требует быть лицом к лицу; потому-то в род­ственности, как критерии, и заключается требование воскрешения. Требование видимости не ограничива­ется внешностью, ибо в понятие родственности вхо­дит необходимо искренность и откровенность, и по­тому во внешности выражается вся глубина внут­ренности, лицезрение делается душезрением. Основ­ное свойство родственности есть любовь, а с нею и истинное знание; в отношениях раба и господина, в отношениях граждан между собою существует скры­тность и неискренность, следовательно, нет истинного знания, нет и любви сыновней и братской. Граждан­ственность, цивилизация не удовлетворяют требованию критерия; родовой быт, в коем живут первобытные на­роды, следы которого видны и у нас до сих пор, не­смотря на внешнее сходство с родственностью, также не удовлетворяет требованиям христианского критерия и даже прямо противоречит ему. Нужно продолжи­тельное воспитание для того, чтобы общеупотреби­тельное «братцы» стало из слова делом; для этого нужно внешнее и внутреннее объединение.

Итак, детский возраст определяется внешне — дей­ствием объединяющих и бездействием разъединяющих причин, а внутренно — сознанием родства и чувством смертности. Критерий христианства берется из начала, из корня, из основы; тогда как критерий нынешнего, новоязыческого, века требует жизни, согласной не с беспорочною природою, т. е. не с природою в ее на­чале, в ее основе, а с природою вообще, и обещает за это счастье личное, не исключающее, однако, смерти (будете счастливы, но смертию умрете); христианство же обещает не отдельное, личное, а общее счастие, т. е. Царство Божие. Христианство, признавая зло в мире, отрицает или не допускает его в основе, в на­чале, в противоположность и оптимистам, и пессими­стам, из которых первые, ограничивая добро, совсем не хотят видеть зла в природе, не видят его даже в бо­лезни и в смерти; вторые же видят зло в самом начале, в самой основе, и для них остается одно — уничтоже­ние; тогда как христианство видит Бога в начале и Царство Божие, т. е. всеобщее блаженство, в конце. Детство христианства, первые века его, как, вероятно, и детство человечества, отличалось ожиданием конца мира и чувством родства.

Чист человек и мир только в его источнике, в его детстве: детство и есть возвращение к началу. Сы­новняя и дочерняя любовь, любовь братская, позднее превращается в половую любовь; и только тогда, когда половая любовь заменится воскрешением, когда вос­становление старого заменит рождение нового, только тогда не будет возвращения к детству, потому что тогда весь мир будет чист. Нынешнее наше тело есть произведение наших пороков, личных и родовых, а мир есть произведение слепой, бесчувственной силы, но­сящей в себе голод, язвы и смерть; поэтому соображать свои действия с устройством своего тела, следовать природе, как то учила старая и учит новая языческая мудрость, требовать подчинения слепой силе природы и делать свое тело критерием нравственности — зна­чит отрицать нравственность. Как соображать свое поведение с устройством своего тела, когда это тело само есть результат поведения, т. е. порочного поведе­ния? Принимать за норму дитя, т. е. существо, в ко­тором не появилось еще ни вражды, ни похоти, а гос­подствует привязанность, и наибольшая к родите­лям,— это значит принять за норму момент беспорочности; детство — момент отсутствия зверства и скотства у малюток даже хищных животных, ибо и плотоядные рождаются млекопитающимися. Таким образом, языческая мудрость учит следовать природе, а христианская — беспорочной природе (дитя), и в этом последнем выражается — отрицательно — отсутствие порока, а положительно — исключительное господство родства. Соображаться с устройством нашего орга­низма, который есть бессознательное произведение на­ших пороков, не может быть принято за правило нашего поведения; наше тело должно быть нашим де­лом, но не эгоистическим самоустроением, а делом, че­рез возвращение жизни отцам устрояемым. В пра­виле «следуй природе» заключается требование под­чинения разумного существа слепой силе. Следовать природе — значит участвовать в борьбе половой, есте­ственной, т. е. бороться за самок, и вести борьбу за существование, и признать все последствия такой борьбы, т. е. старость и смерть, это значит покло­ниться и служить слепой силе. Старость же есть па­дение, и старость христианства наступит, если пропо­ведь Ева-нгелия не приведет человечества к объедине­нию в общем деле; старость человечества — вырождение, старость мира — конец его.

г) О критерии в связи с призывом князей. Приз­ванные народом, в родовом быту живущим, для его обороны от внешних врагов и для умиротворения внутри, между родами, князья русского народа, при­няв крещение, стали восприемниками народа от общей купели, ибо крещение целых народов совершается на том же основании, на каком крестят детей. Став вос­приемниками, князья вместе со всеми, с кем делили власть, приняли обет воспитать народ и, не выделяя никого из общего обязательного образования, дать со­вокупности всего народа подобие Триединого Суще­ства, заменить гражданское умиротворение миром, на взаимном знании держащимся, переводя в то же время народ от обороны или борьбы с подобными себе народами (с кочевниками, с магометанством, поддер­живаемым Западом) не к защите лишь от слепой смертоносной силы природы, но и к обращению ее в силу живоносную. Так нужно понять задачу власти вместе с ее органами, которые все носят в себе воспи­тательную функцию; так нужно будет понять задачу власти, ставшей в крестного отца — место всех живу* щих и душеприказчика всех прошедших поколений.

Пока обет восприемничества не исполнен, русские могли и могут быть христианами только в отдельно­сти, насколько это возможно, а не в совокупности. Не все ли равно, кто были эти призванные князья; были

ли они из своих или же иноземцы, но, сделавшись вое* приемниками и душеприказчиками, перестали быть чуждыми? Должно заметить, однако, что испытание вер потому и стало мифом, что мы сами стали не способны к испытанию, а призыв варягов потому и ис­тина, что мы давно утратили самостоятельность и, не имея собственного критерия, все идущее с Запада при­нимаем без всякого исследования, без всякой проверки, а если и отвергаем какое-либо западное учение, то во имя лишь другого западного же учения и даже спо­собами, принятыми на Западе. Оттого-то мы и верим в призыв чужеземных князей, что одержимы чужебе­сием. Если Иоанн Грозный производил себя от Прусса⁷,если не было рода боярского, который не производил бы себя от иноземцев, что же удивительного, если и первые князья наши производятся от варягов?

Испытание вер при Владимире не было делом от­дельных лиц, каким оно было до него, а делом общим князя и народа в лице старцев киевских, принявших во внимание и первые испытания отдельных лиц (св. Ольга). Это испытание не ограничилось одним обсуждением в Киеве; решение дела последовало только после поверки на месте чрез людей, заслужив­ших общее доверие князя и народа. Действительность такого испытания вер, или исследования, может быть подвергнута сомнению; оно и подвергалось ему, но но может быть сомнения в том, что общее испытание це­лым миром считалось на Руси вернейшим способом при выборе вер. В этом мифе заключается во всяком случае требование всеобщего познания или участия всех в знании, как в восприемничестве заключается требование всеобщего обязательного воспитания. Можно отвергать и приход миссионеров к Владимиру как единичный факт, но нельзя отвергать этого при­хода как явления многократного, как выражения по­стоянного притязания со стороны Запада и ислама на господство над нами, нельзя отвергать существова­ния у нас миссионеров католицизма. Самое же испы­тание вер стало возможным благодаря лишь самостоя­тельности, которую приобрела Русская земля, объеди­нившись под властью князей, призванных для прекра­щения внутренних распрей и для обороны от новоиудей-· ского ислама с кочевниками, поддерживаемыми Запа­дом. Благодаря лишь этой самостоятельности мы могли свободно после тщательного испытания сде­лать выбор. Владимир, принимая крещение и стано­вясь восприемником народа, хорошо понимал, что с христианством несовместимы ни рабство, ни казни, ни даже война; но он понял также, что устранить все это (это проявление небратства) мгновенно, без устра­нения причин, нельзя. Потому-то на наше принятие христианства, на наше крещение, и нужно смотреть как на крещение детей, для которых оглашение, или воспитание, начинается после крещения, а не прежде его; воспитание же состоит в устранении розни и гос­подства, т. е. в объединении живущих для совершения христианского дела, воскрешения умерших. Для Вла­димира, который не хотел казнить даже разбойников, вопрос о небратстве, очевидно, был коренным и су­щественным вопросом христианства. Думал ли он, уст­рояя первую сторожевую линию, об умиротворении степи или нет, тем не менее это умиротворение было следствием устроения сторожевых линий. Очень может быть, что вопрос о примирении противоречия между гражданским и военным, с одной стороны, и христиан­ским — с другой, не был вполне им сознан, потому что только самый ход дела мог выяснить этот вопрос и ука­зать путь к его решению, тем не менее во Владимире

Итак, испытание вер нельзя отделять от призыва внешней, светской власти, ибо без объединения, как следствия призыва, и свободный выбор, выбор, как следствие испытания вер, был бы невозможен. Без при­зыва князей, без объединения для обороны, мы вынуж­дены были бы принять одну из вер, для которых побе­дить и убедить одно и то же; благодаря же оборони­тельному объединению мы выбрали веру народа не сильного в военном отношении и поэтому должны были выдержать сильнейшее испытание со стороны ислама и католицизма, со стороны Востока и Запада; мы чу­жие Востоку, не свои и Западу. Кроме того, без этой внешней, объединяющей силы вера осталась бы духов­ною, внутреннею, не имела бы средства, орудия для внешнего выражения, или проявления; но и внешняя, светская власть без принятия христианства осталась бы военною, гражданскою, не перешла бы от борьбы с се­бе подобными к борьбе со слепою смертоносною силою природы, не стала бы восприемником и душеприказчи­ком и, наконец, не было бы ручательства за то, что дело искупления, воскрешения, станет делом не одно­го, а многих поколений.

Новое испытание вер должно бы было произойти вследствие столкновения с исламом самого народа, призванного под видом воинской повинности к реше­нию «Восточного вопроса», имеющего всемирное зна­чение. Если результатом нашей борьбы для освобож­денных нами народов была лишь перемена одного ига на другое, ига ислама на иго Запада, то это лишь потому, что мы и сами находимся под умственным и нравственным игом того же Запада, почему и освобож­даемые нами народы не могут не разделить с нами об­щего ига. Но освобожденные нами народы не только подпали под умственное, нравственное и экономическое иго Запада, они, усвоив новоязыческие воззрения его, поставили высшим благом, последнею целью, жизнь для себя, для настоящего, для комфорта, превзошли на этом пути даже свои образцы и уже вызвали предска­зание западного экономиста, что их ожидает участь Египта, Турции и т. п. стран, не умевших пользоваться свободой. И хотя, вполне отдаваясь Западу, освобожден­ные нами народы усиливают наших врагов и сами ста­новятся нам враждебны, мы не можем за это сето­вать ни на кого, кроме себя, потому что сами до сих пор, хотя и не находимся в политической зависимости от Запада, еще не осмеливаемся, однако, освободиться от умственного, нравственного, отчасти и экономиче­ского его ига, не осмеливаемся приложить к его воз­зрениям того критерия, который в самих себе носим и который, как мы думаем, согласен с евангельским критерием.

1. Находясь чуть не тысячу лет, почти с самого возникновения России, в постоянной борьбе с исламом (наши походы против магометан мы не называли кре­стовыми, в искупительную заслугу пред Богом себе их не вменяли, из войны не творили себе идола), мы, по-видимому, не составили еще и до сих пор никакого себе понятия о враждебном нам начале, с которым ведем такую упорную борьбу. Точно так же как не со­ставили себе понятия и о том принципе, во имя коего пролили столько своей крови от первого столкновения (быть может с камскими еще болгарами при Влади­мире) и до страшного Шипкинского побоища, В каж*

дой битве слышим мы возглас «Аллах» и не полюбо-L пытствовали до сих пор проникнуть в смысл этого сло­ва, которое возбуждает в наших противниках такую ярость, что они подвергают истязаниям даже пленных.

2. Что же такое этот «Аллах», т. е. Бог, по пред­ставлению наших противников, который требует себе такого странного служения? Бог, говорит нам ислам, не имеет ни сына, ни товарища, ни равного себе, он весь «из одного металла, выкованного молотом». Для нас же, воспитанных в родовом быту, которому мы не совсем еще изменили, Бог, не имеющий сына, кажется (т. е. должен бы казаться, если бы родовое чувство не было нами утрачено) не имеющим любви, т. е. не все­благим, потому что не имеет предмета, достойного ее, кроме самого себя,— одного только себя (не для оправдания же нашего самолюбия, и себялюбия солипсизма, проповедуют нам единого Бога). Бог, не имеющий равного, кажется нам не настолько могущественным, чтобы проявиться в равном себе, достойном любви существе, т. е. не всемогущим, потому что создание ограниченных существ не может быть выражением всемогущества. Вместо того чтобы во взаимной вражде и розни и особенно в выделении знания и действия в особые сословия видеть причину нашей ограниченности, мы Богу приписываем мысль создать ограниченные существа и навсегда оставить их в этом состоянии. Но для создания ограниченных существ не нужно ни всемогущества, ни всеведения, и даже нужно не иметь любви. Не можем мы предста­вить себе такого Бога и сознающим себя во всей пол­ноте, т. е. всеведущим, если ведение не отделять от чувства, так как в отделении знания от любви не мо­жет быть совершенства; напротив, знание без любви есть свойство злого духа, которому и уподобится нако­нец ученое сословие, если не поставит себе целью объединение всех сынов, т. е. братство во всеотеческом деле. Словом, без Сына мы не можем представить себе в Боге ни любви, ни ведения, ни могущества, ни жизни; с Сыном же, Который есть также любовь, и разум, и сила, и жизнь, мы (т. е. сыны человеческие) легко поймем, почему эта жизнь Отца неиссякаема, т. е. почему эта жизнь бессмертна и вечна. Существо никем вполне не понятое, никем, следовательно, не любимое, не может быть всеблаженным. В чувстве, которое от­

вергает, не может примириться с магометанским пред­ставлением Бога, слышится голос общего всем людям (не исключая и магометан, конечно) праотца; ибо че­ловек, в коем впервые блеснула искра родственной, сыновней любви (а такой только и мог быть нашим праотцом, положить начало общежитию), не мог бы понять одинокого владыку, создавшего себе рабов, а не сынов; и притом (что особенно ужасно) отношение ма­гометанского Бога к людям, как к рабам, не временно только; это удаление есть вечная опала. Магометан­ский Бог — это Бог, чуждый человеку, не сострадав­ший ему, не вселявшийся в лице сына в плоть человека, не испытавший ни его горестей, ни его нужд. В таком состоянии Магомет видит даже унижение божества и, чтобы спасти Христа от унижения, говорит, что Иисус был восхищен на небо, а пострадал и был распят из­менивший Иисусу Иуда, которому был придап только вид Иисуса. Отсюда и заповедь, идущая будто бы от Бога, которая повелевает не щадить крови единокров­

ных, только бы принудить всех поклоняться Ему.

Признавая безусловное несходство и бесконечное расстояние между Аллахом и человеком, ислам, сам того не сознавая, не присваивает и Аллаху совершен­ства, т. е. ни благости, ни всемогущества, ибо не только созданные им существа способны лишь к раз­множению и к истреблению, но и воссозданные, или воскрешепные, отличаются лишь необузданною чув­ственностью. По исламу, и творение и воскрешение безусловно трансцендентны, т. е. составляют исклю­чительно дело Аллаха, а не человека; и этим ислам унижает человека до зверя, до скота, творческую же силу Аллаха ограничивает созданием этих зверообраз­ных и скотоподобных существ. Еврейская религия не делает целью размножение рода, ибо решепие Эло­има, выраженное в словах «сотворим по образу и по­добию Нашему для обладания... всею землею», застав­ляет предполагать, что размноженному человеческому роду дается одно общее дело, в коем он и объединя­ется. Если в «сотворим» заключается указание на Троицу, то образцом для нас, сотворенных, служило Триединое Существо, а потому образ Божий относится к людям не в отдельности к каждому, а к людям, взя­тым в их совокупности. Прародители человеческого рода, созданные по образу и подобию Божию, до сво­

Дата добавления: 2015-07-02