ВСТУПЛЕНИЕ 7 страница

Стихи, написанные. Маяковским в последние два-три года жизни,- это, заочень редким исключением уже не просто автопародия, но тотальная,захлестывающая пошлость, поражающая своим непрерывным избытком. В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи тела близких мне красный цвет моихреспублик тоже должен пламенеть. Именно так писал бы Победоносиков, если бы он писал стихи. Кто еще могувидеть пламенеющий красный цвет, да еще республик, в дрожи тела, а также "впоцелуе рук"? Мы теперь к таким нежны - спортом выправишь немногих,- вы и нам вМоскве нужны, не хватает длинноногих. Не хватает длинноногих, недовыполнен план, кое-какие коротконогиевыправлены, но этого все еще мало, и в соответствии с нуждами народногохозяйства длинноногих приходится выписывать из Парижа, разумеется, временно,пока не будет налажено собственное отечественное производство... А ведь это письмо Татьяне Яковлевой, в которую он был как будто всерьезвлюблен и с которой перед тем встречался ежедневно на протяжении полуторамесяцев - как раз тогда, когда писал Лиле Юрьевне о Париже, надоевшем "добесчувствия, тошноты, отвращения". Он уехал, а она осталась, он тоскует,ревнует - казалось бы, все по-человечески. Но так прямо, без подменыоснований и мотивов, Маяковский написать не мог. Лицемерие? Опять и опятьэто слишком простое слово претендует на то, чтобы выразить суть. Нелицемерие, а неправда, маска, личина - как единственный способсуществования. И действительное слияние личного с общественным - личнойнеправды с общественной пошлостью. Стихотворение в этой системе понятий выступает как особый виддезинформации и не может выражать подлинных мотивов, а может лишьсублимировать их энергию, переводя ее в нечто объективно значимое. "Я несам, а я ревную за Советскую Россию". А тогда уже как следствие: не в томнесчастье, что любимая женщина отдается другому, а в том, что - классовомуврагу. Не тебе в снега и в тиф шедшей этими ногами, здесь на ласки выдать их вужины с нефтяниками Речь, конечно, не о героических нефтяниках Каспия, а о парижскихнефтяных магнатах. Именно этим буржуям-толстосумам вынуждена - но недолжна! - выдавать на ласки свои длинные ноги очаровательная ТатьянаЯковлева. Должна же она выдавать их другим - кому подскажет классовоесознание (не ее, конечно, а наше). Если бы она выдала литейщику ИвануКозыреву, только что вселившемуся в новую квартиру, или тем же рабочимКурска, добывшим первую руду, то основании для ревности, этого дворянскогочувства, у Маяковского вроде бы не должно было быть. Но такая вероятностьзатуманила бы ситуацию, н он ее не рассматривает. Он бросает на полстрофечастушечный хорей с его пригородной куртуазностью и переходит на резкийреволюционный дольник: Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук. Не будем спрашивать зачем. Ясно и так: для выполнения общественногодолга. Не хочешь? (Не хочет!) Оставайся и зимуй. И это оскорбление на общий счет нанижем. Так все та же подростковая обида на недоданность, выступавшая подсамыми различными масками (вспомним "Облако", буквально: "Мария - нехочешь?"), трансформируется теперь в политический факт, в событие жизнистраны и народа. Тезис о футуризме как государственном искусстве осуществляется им водностороннем порядке. Он не только объявляет интересы государства (то естьвысшего, недосягаемого руководства) своими личными интересами, но и наоборот- свои личные нужды трактует как общественное явление. При этом он подробнодокументирует свою жизнь, как если бы это была жизнь страны или города. Этоотносится и к самой главной, единственной, по сути, его привязанности. * Дом предварительного заключения. *Международная организация помощи борцам революции, или. иначе.Международная красная помощь. * Он пишет в том же стихотворении: "Не избежать мне сплетни дрянной. Нучто ж, простите, пожалуйста, что я из Парижа привез Рено, а не духи и негалстук". Это- для массового читателя. А вот - для Лили, в частном письме:"Я постепенно одеваюсь... и даже натер мозоли от примерок... Заказали тебечемоданчик- замечательный и купили шляпы... Духи послал; если дойдет вцелости, буду таковые высылать постепенно". То есть и "рено", и духи, игалстук, и много всякого сверх того...

Глава восьмая. ЛЮБОВЬ

Отдельное издание поэмы "Про это" было иллюстрировано фотографиями. Этобыли фотомонтажные листы Родченко с различными изображениями Лили ЮрьевныБрик, вплоть до ее фотографии в пижаме (не более, но по тем временам немало). О причинах такой "раздеваловки" много спорили. Я думаю, что в числепрочих мотивов здесь была необходимость фиксации. Он стремился закрепитьотношения с этой женщиной чем-то более вещественным и материальным, нежелисобственные стихи. Есть такое чувство, что, несмотря на все декларации,где-то далеко в глубине души он воспринимал стихи и вообще слова как нечтонепрочное и эфемерное. Фотография же - материальна и несомненна, онанастоящий документ и памятник... И вот он выставляет свою любовь напоказ, давая читателю - не толькомножеством строк, где громко названо "имя Лилино", но и прямыми еефотографиями,- давая читателю желанное право: публично и вслух обсуждатьэту женщину, а заодно и его самого, со всей его явной и скрытой жизнью. Что же это были за отношения? И ведь не только с ней, но и с нашиммужем, другом, подчиненным и в то же время начальником, таинственнымбакалавром марксистских наук, которого Бог (или Дьявол?) послал Маяковскомув неотлучное приложение к его возлюбленной... Это ему, ему же, чтоб не догадался, кто ты, выдумалось дать тебенастоящего мужа и на рояль положить человечьи ноты. Постепенно привыкаешь к тому, что неправда - всеобщая повинность егобиографов, как бы клятва верности его двусмысленной тени. Естественно, что ввопросе об отношениях с Бриками - отношениях действительно запутанных,двусмысленных, не всегда ясных и самим действующим лицам,- все вспоминателипроявляют полное единство и дружно заполняют любые объемы туманом ничего неозначающих слов. "Он выбрал себе семью, в которую, как кукушка, залетел сам, однако жене вытесняя и не обездоливая ее обитателей. Наоборот, это чужое, казалосьбы, гнездо он охранял и устраивал, как свое собственное устраивал бы, будьон семейственником. Гнездом этим была семья Бриков, с которыми он сдружилсяи прожил всю свою творческую биографию". Так вспоминает Николай Асеев, лучший друг и первый приближенныйлефовских лет. Деликатное скольжение по паркету, вкрадчивая ходьба в носкахи на цыпочках... Но в этом вкрадчивом, бесшумном скольжении Асеев то и делопомимо желания наталкивается на реальные обстоятельства и сразу же ставит втупик читателя. Что значит "не вытесняя и не обездоливая"? Значит, мог возникнуть идругой вариант, более подходящий к слову "кукушка"? И как слова "прожилтворческую биографию" могут относиться к семье и к дому, к чужому или нечужому "гнезду"? Что же там было на самом деле, с кем он жил "творческуюбиографию", с Лилей Юрьевной или с Осипом Максимовичем? Или же семейныеотношения ограничивались для него равным общением с ними обоими? Не похоже,чтоб это было так. Если вдруг прокрасться к двери спаленной, перекрестить над вамистеганье одеялово, знаю - запахнет шерстью паленной, и серой издымится мясодьявола. Вот какое семейное гнездышко охранял и устраивал, как свое, Маяковский.И в предсмертной записке (к которой мы, конечно же, еще обратимся) оннаписал: "Моя семья - Лиля Брик", а не Лиля Юрьевна и Осип Максимович.Действительно ли Маяковский нежно и искренне дружил с Осипом Бриком или этобыли иные отношения, более сложные и запутанные, быть может, более деловые? По форме этот наш вопрос - риторичен и уже содержит в себе ответ.Однако на деле он решается не так-то просто. "Дорогой, дорогой Лилик!", "Милый, милый Осик!..", "Целуй его (Осю)очень...", "Мы" с Оськой по возможности ходим вместе и только и делаем, чторазговариваем о тебе. (Тема - единственный человек на свете - Киса)..." В этих письмах, с их кокетливо-детскими интонациями, с дурашливымискажением слов, нежность Маяковского распределяется чуть ли не поровну.Осип Максимович ходит вусмерть зацелованный, причем Маяковский дажеуказывает куда: "Целую Оську в усы". Или еще лучше: "Целую Оську в" - адальше многоточие. И лишь спустя какое-то время догадываешься, что рисуноксправа продолжает фразу: что-то вроде губ с чем-то вроде усов... Только ясные количественные указания дают возможность правильнораспределить его любовь: "Целую 1000 раз тебя и 800 Оську". Все же Оську на200 меньше... Но все эти поцелуи не проясняют картины, а, наоборот, еще большезатуманивают. Потому что суровую дружбу соперников мы еще как-то можем себепредставить, но нежная любовь любовника к мужу - это уже нечтонепредставимое, это выше любых возможностей. В небольшой книжечке для детей Лиля Юрьевна рассказывает, как в 20-мгоду они, с Бриком и Маяковским, поселились в огромной пустой квартире и,чтобы не отапливать много комнат, жили втроем в одной, самой маленькой. Ядумаю, дети не только старшего, но и по меньшей мере среднего возраста немогли, читая, не задаваться вопросом, как же выглядело это тройное житье, нухотя бы кто где спал,- тем более что Лиля Юрьевна в своем рассказеакцентирует внимание на ночном времени: как Маяковский встает с постели,открывает дверь, впускает щенка... Повторим еще раз, что в подобных вопросах нет бестактности иподглядывания в замочную скважину. Маяковский сделал все возможное, чтобысамые интимные детали его жизни могли обсуждаться как общественные явления,как исторические события, как факты жизни страны. Скромные разговоры олирическом герое неуместны, когда речь идет о Маяковском. Нет, это не геройпоэмы, это сам автор, Владимир Владимирович, а это - его возлюбленная, ЛиляЮрьевна, а рядом - муж ее, Осип Максимович. Он всегда рядом, даже еслиотсутствует... Злым демоном Маяковского называл его Луначарский. А ещелиберальствующий наркомпрос видел в нем средневекового разбойничьего патера,заранее отпускающего своей лефовской шайке любые, самые страшные грехи... Навсех диспутах, где умеренный Луначарский пытался защитить остатки искусстваот банды воинствующих графоманов, он ощущал присутствие Осипа Брика, хотятот был сугубо кабинетным человеком и предпочитал отсиживаться дома. Громы имолнии метал Маяковский, однако во всем, что касалось позиции,направленности, отношения к текущему моменту, Брик, как правило, бывалопределяющим. Незаурядность его как идеолога и наставника вполне очевидна.Он был начитан, знал языки, очень точно чувствовал конъюнктуру и очень ловкоумел ее использовать. Главный тезис был - дискредитация искусства и замена егопроизводством. Книгу должна заменить газета, на смену картине идетраскрашенный ситчик. Искусство - опиум для народа, столь же вреднаявыдумка, как и религия: "Надо ежедневно плевать на алтарь искусства".(Очевидно, что в той самой статье Левидова изложены основные идеи Брика.)При этом он сыпал марксистскими цитатами- эту литературу он знал всовершенстве, по крайней мере такое производил впечатление. Его фамилия - Brick,- безусловно, значащая. Он был тем краеугольнымкирпичом, на котором держалось здание Лефа и которым, при необходимости,мозжили головы всем врагам и отступникам. Его влияние на лефовцев былоогромным, он умел увлечь каждого в отдельности, сам при этом оставаясьхолодным и трезвым. Его раздвоенные водевильные усики невозмутимовозвышались над всеми страстями. "Целое поколение изломанных людей!" - в ужасе восклицает художницаЛавинская, тоже вроде бы жертва идеологии Брика и лефовского образа жизни.Страшную картину всеобщего растления рисует она в рассказе об этом обществе.Все лефовцы, по ее представлениям, делились на жертв и растлителей. Циничныйврун и соблазнитель Брик, жестокий, фанатичный иезуит Третьяков, пошлыйсмердяковствующий Крученых...Ничего святого, никаких принципов, толькоконъюнктура и текущая выгода. Многие играли двойную игру. После полногораспада Лефа в 30-м году, когда все остались у разбитых корыт, хитрый Асеевсказал Лавинской: "Вы, художники, были дураками. Надо было ломать чужоеискусство, а не свое..." Маяковского Лавинская причисляет к жертвам. Так ли это было На самомделе? По-видимому, и так и не так. Маяковский отчасти слушался Брика,отчасти делал вид, что слушается, и ломал он как раз не свое, а чужоеискусство. Его талант, его слава, его авторитет, его, в конце концов,профессионализм, единственный в этой славной компании,- были очевидны всеми внутри Лефа, и, главное, за его пределами, вне стен квартиры в Водопьяном,в Гендриковом. Он слишком хорошо знал себе цену, чтобы дословно выполнятьинструкции Брика и даже - чтоб дословно их повторять. Достаточно сравнитьего собственные выступления со статьями и высказываниями Брика. Маяковский,при всем громыхании, не то чтобы мягче, но как-то скругленней, гибче. Брик- резок, однозначен, определенен, ему-то терять нечего. "Пушкин не создатель школы, а только ее глава. Не будь Пушкина,"Евгений Онегин" все равно был бы написан. Америка была бы открыта и безКолумба". Кто это? Казалось бы, кто угодно, в том числе Маяковский. Звучит вполнепо-нашему, по-лефовски, и нечто подобное повторялось едва ли не на каждойстранице журнала. На самом деле именно Маяковский именно так сказать бы немог. Слишком просто в эту стройную шизофреническую формулу подставляется иего дорогое имя, и заглавие любой из его поэм. Он был достаточно трезв ибдителен, чтобы, активно взаимодействуя с Бриком, гнуть свою персональнуюлинию. Злой демон не столько соблазнял Маяковского, сколько вдохновлял его ипитал. Но Осип Брик был не только теоретиком, он был еще и писателем,сочинителем, и как раз его художественное творчество представляет для насособый интерес. Разумеется, не в качестве предмета искусства, а в качествеособого документа, способного, например, подтвердить или опровергнутьЛавинскую, а также пролить некоторый свет на его отношения с Маяковским иЛилей Юрьевной. Нет, он пишет не документальную прозу, но, как человекабсолютно и бесповоротно бездарный, переносит впрямую в диалоги своихбумажных героев те "научные" схемы, согласно которым, по его представлениям,должна двигаться живая жизнь и которым он сам в этой жизни следует. Герой его повести "Не попутчица", коммунист и начальник чего-то тов.Сандраров, влюбляется в прекрасную нэпманшу Велярскую. А его секретарша ижена тов. Бауэр... Впрочем: "Я не жена, тов. Тарк, - говорит она егосопернику по партийной лестнице.- У коммунистов нет жен. Естьсожительницы". Так вот, сожительница тов. Сандрарова тов. Бауэр возмущенапредательством своего начальника, то есть мужа, то есть сожителя, ипризывает его к порядку. А он, в свою очередь, возмущен ее отсталостью ввопросах морали и вынужден объяснять ей элементарные правилакоммунистического образа жизни: "Мы ничем друг с другом не связаны. Мы - коммунисты, не мещане, иникакие брачные драмы у нас, надеюсь, невозможны?" "...Никакой супружеской верности я от тебя не требую. Но делить тов.Сандрарова с какой-то там буржуазной шлюхой я не намерена". В дальнейшем муж Велярской, коварный нэпман, толкает ее на знакомство сСандраровым, чтобы использовать этого партийного деятеля в своих корыстныхнэпманских целях. Велярская полюбляет Сандрарова (тот является к ней подчужой фамилией - жуть как интересно, просто дух захватывает) и хочет отнего любви и любви, а он все никак, а вместо того учит ее Коммунизму: "...Если бы я был буржуй, мне было бы наплевать, но я, к сожалению,коммунист..." "Какой вывод?" "Вывод такой: - либо я должен сделаться буржуем, либо вы должны статькоммунисткой". Велярская нехотя расстается с Сандраровым, идет к мужу (у буржуев так иосталось - муж) и просит достать ей "Азбуку коммунизма"... Что для нас ценно в этой бредятине? Система взглядов и отношений, атакже система понятий и слов. Здесь неважно, что Брик осуждает, а чтопоощряет, а важно, на что он обращает внимание, что фиксирует и какназывает. Это ведь не какое-то воображенное пространство, не плод, допустим,творческой фантазии, а школярски буквальный перенос на бумагу егопредставлений о реальном мире. Это сразу стало ясно большинству читателей,тех, кто знал Брика и кто не знал. Высокий правительствующий критик писал:"Между автором и той пошловатой средой, которую он изображает, нечувствуется ни вершка расстояния". Пошловатой... Слабовато сказано! Леф (МАФ, Реф - неважно) был одновременно и салоном, и вертепом, иштурмовым отрядом, и коммерческим предприятием. В этом свете и следует рассматривать наш треугольник. И трудно здесьчто-либо утверждать с определенностью, но многое становится допустимым.Например, некоторое соглашение, долговременный деловой союз, смесь подлиннойстрасти, трезвого расчета и взаимовыгодных обязательств, чтоб "не вытесняя ине обездоливая", то есть чтобы каждый получал свою долю. Отношение к Брикам как к эксплуататорам, державшим в доме рабаМаяковского, ограничивавшим все его свободные движения и выжимавшим из неговсе живые соки,- такое отношение абсолютно несправедливо. С точки зрениявнешнего наблюдателя оно, быть может, и выглядит так, но внутри - -совершенно иначе. Там, внутри их жизни, в Водопьяном, в Гендриковом, оннуждался в дружбе Осипа Максимовича едва ли не так же, как в любви ЛилиЮрьевны, и скорее не мог существовать без них, чем они без него. Так чтосоотношение числа поцелуев выбрано им не случайно... Взгляните на рукопись любого стиха Маяковского: там нет ни однойзапятой (мы же знаем, он их ненавидел). Все знаки препинания в егопроизведениях, начиная с 16-го года, расставлены Бриком. Черновик всякой1) новой вещи он, прежде всего, отдавал Брику: "На, Ося, расставь запятатки". Казалось бы, невелика работа, но она лишь одно из проявлений того участия,которое принимал Брик в делах Маяковского*. Его глаз и его рука присутствуютпочти на каждом этапе - от первого обсуждения идеи и замысла до последнейредактуры и сдачи в печать. Во время работы над поэмой "Ленин" Маяковскийедва ли несколько раз раскрыл сочинения Ленина,- все необходимые материалыподобрал для него Брик. Они хорошо дополняли друг друга, и если Брик не умелписать, то Маяковский не умел читать. На протяжении всех пятнадцати лет ихдружбы Маяковский пользовался эрудицией Брика, его умением работать скнигой, его политическим и редакторским нюхом, его, наконец, спокойнойуверенностью в верном выборе направлений и неизменным чувством своейправоты. И уж если говорить об эксплуатации, то скорее Маяковский егоэксплуатировал, нежели он Маяковского. Отдадим должное Осипу Максимовичу: онведь никогда не претендовал на соавторство, даже там, где имел на это полноеправо (например, в сценарии "Москва горит"), и слава безутешной вдовойплелась не за ним... Можно, конечно, сказать (и говорят), что как раз в этом - в участии ивлиянии Брика - вся беда и трагедия Маяковского. Что, не будь Брика, он быне соблазнился, не стал писать агиток и лозунгов, а остался бы чистымлириком. В этих спекуляциях столько же смысла (да и вкладывают в них подчастот же самый смысл), как в утверждении, что в России не было б Революции,если бы не влияние инородцев. Не будь Троцкого, Зиновьева и, допустим,Дзержинского - мирно бы трудился русский народ, совершенствуя системулиберальной демократии под отеческим взором царя-батюшки и святойправославной церкви. Не будь Осипа Максимовича Брика - прошел бы Маяковскиймимо революции, не бросился бы в железные ее объятья, а сидел бы где-нибудьв стороне, пил бы водку с Есениным, вино - с Мандельштамом и писал ободиночестве и любви... Здесь из многих очевидных возражений существенней всех одно: весьпослеоктябрьский Брик-Маяковский уже содержится в раннем Бурлюк-Маяковском.Но об этом мы уже говорили, не стоит снова... Нет, не только любовь к Лиле Юрьевне вынуждала Маяковского дружить сОсипом Бриком. Он сам выбрал себе друга-наставника по своим наклонностям иразумению. Злой демон? Что ж, это возможно. Но нельзя его представить вообщебез наставника, как немыслимо увидеть в этом качестве доброго ангела... Как бы то ни было, что бы ни значило, Брики были единственной семьейМаяковского, со всем тем, что бывает в семейной жизни: ласками и ссорами,дружбой и враждой, любовью и ненавистью. Что же касается интимной стороны вопроса, то кто, кроме одного изтроих, мог бы внести необходимую ясность? Все прочие окружавшие Маяковскоголюди, даже самые-самые близкие, терялись в догадках. Например, ВероникаПолонская пишет: "Я никак не могла понять семейной ситуации Бриков и Маяковского. Онижили вместе такой дружной семьей, и мне было неясно, кто же из них являетсямужем Лили Юрьевны. Вначале, бывая у Бриков, я из-за этого чувствовала себяочень неловко". Читатель воспоминаний разделит эти чувства Полонской и так и останетсяв недоумении и неловкости (кто же является?..), если только ему не повезет,как мне, и в его руки не попадет экземпляр рукописи с краткими пометками наполях, сделанными рукой самой Лили Юрьевны: "Физически О.М. не был моим мужем с 1916 г., а В.В.- с 1925 г.". Поверим ей, это похоже на правду, да и больше нам никто ничего неоткроет. Существует устный рассказ Лили Юрьевны (быть может, впрочем, изаписанный ею) как раз об этом 16-м годе: о какой-то веселой компании,невольной измене, слезах раскаяния - и о ровном, спокойном, ласковом голосеБрика. Этот голос, лишенный эмоциональных крайностей, мог найти место любойнеуместности и любую катастрофу умел представить как нормальный этапбольшого пути. С этого этапа и начался их путь, основанный на взаимномуважении, а также на полной сексуальной свободе (в которой, впрочем, по всейвидимости, нуждалась только одна сторона). Вспомним: "Что делать?" - ихлюбимая книга... Так что, надо думать, ревность Маяковского была лишь вначале направленана Брика, что и отразилось во "Флейте-позвоночнике". Да и там, по-видимому,"настоящий муж" - уже не совсем настоящий. Это скорее объект литературнойигры, обобщенная точка приложения ревности. Маяковский не мог бы так долго,нежно и ровно дружить с соперником. Осип Брик был при Лиле Юрьевне чем-то вроде старшей подруги, товарки,всегда умиленной и снисходительной. Видимо, такой уж он был человек, что егоустраивала эта роль. Разве стали бы всякие нужные люди, в том числе ивысокие грозные гости, регулярно съезжаться на чай к одинокому Брику? Между тем, гости съезжались. Лиля Брик - переменчивая, умная, жгучая,естественная, как всякий избалованный ребенок, во всех своих капризах ипорывах - была бесспорным центром внимания. Это место - центра - ревнивооберегалось и ее близкими, и ею самой. На свет ее глаз, "горячих до гари",мужчины тянулись, как мотыльки, и кто знает, какую роль в ее выборе игралисоветы доброго друга? По-видимому, после нескольких лет любви Маяковскому отводилась сходнаяроль, и он с этой ролью также смирился, но, в отличие от Брика, без всякойготовности, далеко не сразу и не мирным путем. В конце декабря 22-го года, вскоре после возвращения из Берлина,возникает странный разрыв-перерыв в его отношениях с Бриками. Два долгихмесяца он сидит на Лубянке (куда деться от двусмысленности этого адреса ивсякой фразы, его включающей?) под строгим домашним арестом. Выходит толькоза папиросами, не звонит по телефону, ни с кем не видится, сидит, распухшийот детских слез, пишет Лиле горестные открытки и письма - и пишет большуюпоэму... Что случилось? А вот, сейчас узнаем. Друг Асеев нам, верно, расскажет. "На пороге 23-го года между Маяковским и ближайшими окружавшими еголюдьми (так в носках и на цыпочках именуются Брики.- Ю. К.) была серьезнаяпринципиальная размолвка. Дело в том, что революционные годы, круто оборваввсе бытовые установки... вновь и наголо вопросы личного устройства...передовая общественность... волны Нэпа..." И так далее, и так далее, вы не поверите - семь страниц с цитатами изразных классиков, вплоть до заметок Крупской о Ленине. И, наконец, навосьмой странице: "По взаимному уговору Маяковский расстался с самым близким емучеловеком (как же все-таки, с человеком или с людьми?) на определенный,обоими обусловленный срок - два месяца, для того, чтобы пересмотреть свойвнутренний багаж... так как "так жить" становилось немыслимо" (кавычкиАсеева). Итак, "серьезная принципиальная размолвка" произошла из-за выеденногояйца, но - "по взаимному уговору". А теперь пусть выскажется Лиля Юрьевна,предоставим ей слово. "Личные мотивы, без деталей, коротко, были такие: жилось хорошо,привыкли друг к другу, к тому, что обуты, одеты и живем в тепле, едим вкуснои вовремя, пьем много чая с вареньем. Установился "старенький, старенькийбытик". Вдруг мы испугались этого и решили насильственно разбить "позорноеблагоразумие". Маяковский приговорил себя к 2-м месяцам одиночногозаключения... В эти два месяца он решил проверить себя". Отметим, как тонко выбраны детали комфорта, такие трогательнобезобидные, особенно это варенье... Здесь все выглядит немного иначе, не такли? Маяковский сам себя приговорил, сам себя оставил без сладкого. И решилпроверить. Но только в чем же? Сможет ли не пить чая с вареньем, есть невовремя и невкусно? Или, может, и они в эти два месяца не пили, не ели ижили в холоде? Разумеется, ничего подобного не было. Принимали гостей,веселились и пили не только чай. Выходит, быта испугались все трое, а сослали на Лубянку одногоМаяковского, продолжая жить-поживать по-прежнему, а быть может, даже ещевеселее - без громоздкого, назойливого и мрачного Володи. А как же "позорное благоразумие"? Все это ерунда и неправда. Ясно, что была обида, ссора, было выяснение отношений, а потомМаяковского убедили, что это он один во всем виноват и должен один понестинаказание, а заодно и посидеть не торопясь, подумать, как будет вести себядальше. В том, что не было "взаимного уговора", что стороны былинеравноправны, что имелась в виду какая-то вина Маяковского, егопреступление перед Лилей Юрьевной, неважно, подлинное или мнимое,- в этомнет никаких сомнений. Это ясно высказано и в поэме, и в письме его,написанном в те самые дни: "Я не грожу, не вымогаю прощения..." И там же: "Я вижу, ты решилатвердо..." Она решила - как же иначе! Хотя, уж верно, не без совета Брика.И дальше - кое-что о причинах: "Я знаю, что мое приставание к тебе для тебяболь". Вот! Известен еще один рассказ Лили Юрьевны о том, как Маяковский,вернувшись из Берлина, выступая перед широкой аудиторией, пересказывалберлинские впечатления Брика, выдавая их за свои. Своих же впечатленийникаких не имел, поскольку все дни и ночи в Берлине просидел за картами. Егонедостойное поведение глубоко возмутило Лилю Юрьевну и будто бы послужилонепосредственным поводом для ссоры, или, если угодно, размолвки. Это уже больше похоже на правду, это не чай с вареньем. Но даже еслиповод был именно этот, причина все же в другом. Причина была - егоприставание, его требование верности и постоянства, то есть тех самыхмещанских добродетелей, от которых, по всем исходным установкам, он долженбыл бежать как черт от ладана. Легко обличать мещанство массы, каково-тоотказываться самому! Он никак не хотел становиться бриком, сколько его ни ставили. Онтребовал для себя особой роли и особой доли. И давайте сами не будем ничего сочинять, давайте обратимся к последнемусвидетельству, самому правдивому из всего, что мы здесь прочитали. Не беда,что это произведение - художественное, оно художественное, но не очень, ненастолько, чтоб нельзя было ничего понять. Здесь вымысел сводится к переменеполов и замене возможных обстоятельств невозможными, а так, в основном,-все очень узнаваемо... Я, конечно, имею в виду бессмертную повесть Брика,написанную, как и поэма Маяковского, как раз в то самое время, по свежимследам. "Ты разговариваешь со мной, как с девчонкой, которая до смерти надоела.Если я тебе не нужна - скажи. Сделай одолжение. Уйду и не заплачу. А волавертеть нечего". "Тов. Бауэр -, не думаю, чтобы такие скандалы соответствовалиправилам коммунистической морали. Я предлагаю временно прервать нашу связь. Надеюсь, вы не возражаете? - Идите". Вот и все. Что тут можно добавить? Разве только то, что "вола вертеть"- излюбленное выражение Маяковского... И, однако же, не следует пренебрегать оговоркой Асеева. Если видеть натом, другом берегу не одну Лилю Юрьевну, но обоих Бриков (что справедливохотя бы географически), то исправительно-трудовая отсидка Маяковскогоприобретает более широкий смысл. Начинался Леф - и журнал, и группа,-предприятие хлопотное и сложное. Надо было слегка придавить Маяковского,добиться большего послушания, чтоб оградить серьезное важное дело отслучайностей, связанных с его импульсивностью и чрезмерно разросшимсясамомнением. Он слишком часто забывал о накачках Брика и, как тот выражался,"нес отсебятину". 28 декабря - 28 февраля. Срок был соблюден с нечеловеческой точностью,вплоть до часов и минут... Нет, все же было что-то жуткое в тройном союзе..Пахло, пахло и серой и шерстью паленной... И странную поэму написал Маяковский за эти два месяца ссылки вуединение. Казалось бы, она действительно "про это", а вчитаешься -все-таки больше про другое. Недаром ее тема впрямую не названа. "Про чточто, про это?" - спрашивает автор и слово любовь" подсказанное рифмой,зачем-то заменяет многоточием. Не затем ли, чтоб допустить возможность идругого, нерифмованного ответа. Если отбросить всю научную фантастику, все картины аллегорическихпревращений и многословно реализующие каждый речевой оборот, то останетсянесколько ярких и крепких кусков, где выражены те же основные мотивы, что ив дооктябрьских стихах и поэмах: обида, ревность и ненависть. Ревность и ненависть. Но к кому? Нет более уклончивого произведения,чем эта, самая конкретная поэма, изобилующая деталями повседневности ииллюстрированная фотографиями. Традиционная маяковская, доведенная здесь домаксимальной количественной концентрации, изливается куда-то в абстракцию, вничто: Но дыханием моим, сердцебиеньем каждым острием издыбленного в ужасволоса, дырами ноздрей, гвоздями глаз зубом, искрежещенным в звериный лязгежью кожи, гнева - брови сборами триллионом пор, дословно - всеми порами,в осень, в зиму, в весну, в лето, в день, в сон не приемлю, ненавижу это все По-разному выражал свою ненависть Маяковский, бывало по душе, а бывалопо службе, не всегда эти чувства сливались в одно. Но здесь не может бытьникаких сомнений, здесь такая напряженность, здесь искренне, по душе, какникогда - не приемлет и ненавидит. Только что же именно? Казалось бы, самое время назвать и вложить в эти последние несколькослов последний и главный заряд, смертельную дозу... Но тут он как быопоминается, останавливается, приходит в себя и заканчивает вяло иразрыхленно, отделываясь незначащими, общими словами: Обыденщина, мелочинный рой, сердце раздиравшие мелочи... В поэме,однако, этот повтор столь настойчив, что не может не настораживать. Неужеливсе-таки чай с вареньем? Чай не чай, но ясно, что ответ, адресат должен совпадать с повседневнымбытом и может быть найден только там, где этот повседневный бытрасполагался,- не на невском мосту, не в придуманном нэповском доме, а вквартире Бриков, на четвертом этаже, несколькими страницами выше. Там есть главка, где имеется все необходимое для полноценной, добротнойненависти. Называется эта главка - "Друзья". Рита Райт рассказывает, что встретила Маяковского в те самые дни на тойсамой лестнице. Думала, он за ходил к Брикам, оказалось- нет, не заходил,лишь стоял и слушал. А вороны гости?! Дверье крыло раз сто по бокам коридора похлопано.Горлань горланья, оранья орло ко мне доплеталось пьяное допьяна. Пьяное допьяна. Пить чай перестали и, наказав себя перешли нашампанское. Новый, суровый и какой там еще, ну, в общем, коммунистическийбыт... Даже здесь, едва назвав предмет своей ненависти он тут же отступает,кидается в сторону и торопливо размывает изображение, превращая его все втот же туманный эвфемизм: Я день, я год обыденщине предал... Но уже понятно, что обыденщина, квартирошный дымок и ненавистный быт -это не просто вкусная еда и теплая ванна, против которых он, честно говоря,ничего не имеет. Повседневное окружение его любимой. вороны-гости,друзья-соперники - вот главное препятствие на пути его любви. Это и названовсеми нехорошими словами, принятыми в то время к употреблению. И самоестрашное, корень трагедии - в том что ведь и сама любимая - неотъемлемаячасть всего этого, и если он ни в чем ее не обвиняет, то только оттого, чтолюбит: Скажу: - Смотри, даже здесь, дорогая, стихами громя обыденщины жуть,имя любимое оберегая, тебя в проклятиях моих обхожу. Трагична, безвыходна любовь Маяковского, неустранимо препятствие на еепути, по крайней мере в этой, сегодняшней жизни. Но поэме Маяковского в 23-мгоду до зарезу необходим оптимистический выход, без него она состояться неможет. И Маяковский такой выход находит, убивая себя и воскрешая в будущем,в далеком и замечательном тридцатом веке. Там он, может быть, снова встретитсвою любимую: "Нынче недолюбленное наверстаем..." А препятствие? А не будетникакого препятствия. Его, препятствие, не воскресят: Чтоб не было любви - служанки замужеств, похоти, хлебов... Все, по сути, сказано достаточно ясно. Убийство соперника (илисоперников), по всей видимости, они сменялись достаточно часто) заменяетсяневоскрешением. Результат, в конце концов, тот же самый, но зато - никакойуголовной ответственности, ни в житейском, ни в поэтическом смысле. "С тех пор, как все мужчины умерли..." Эта строчка оплеванного имСеверянина остается для него такой же заманчивой и в тридцать лет с той жесилой стучит в его сердце, как стучала в двадцать...

Дата добавления: 2015-06-28