Введение.История предприятия 11 страница

Я выделяю четыре фазы в работе с детским гневом. Первая — предоставить детям практически приемлемые методы для выражения подавленного гнева. Вторая — помочь детям подойти к реальному восприятию чувства гнева (которое они могут сдерживать), побудить их к тому, чтобы эмоционально отреагировать этот гнев прямо в моем кабинете. Третья — дать возможность прямого вербального контакта с чувством гнева: пусть скажут всё, что нужно сказать тому, кому следует. Четвертая — обсуждать с ними проблему гнева: что заставляет их гневаться, как они это обнаруживают и как ведут себя в это время.

Дети часто испытывают много проблем при выражении своего гнева. Антисоциальные формы поведения (т. е. такие, которые, как считается, подрывают установленный общественный порядок) нель­зя считать прямым выражением чувства гнева; они скорее являются попыткой избежать проявления истинных чувств. Поскольку оскор­бленные чувства ребенка часто скрываются за чувством гнева, детям (как и взрослым) трудно преодолеть лежащее на поверхности чу­вство гнева и дать полную свободу истинным скрытым переживани­ям. Проще просто отреагировать эмоциональную энергию через использование протеста, бунта, через сарказм или в любой возмож­ной косвенной форме.

Все наши чувства связаны с физиологическими изменениями, которые выражаются в мышечных, телесных функциях. Если мы не выражаем своего гнева прямо, то он выразит себя каким-то другим путем, который чаще всего оказывается вредным для нас. Когда я чувствую, что гнев ребенка подавлен, я знаю, что должна помочь ему овладеть приемлемыми для мира взрослых способами выраже­ния чувства гнева. Я делаю это несколькими путями.

Кевин (6 лет) попал на прием к психотерапевту потому, что он в буквальном смысле слова рвал себя на части. Он царапал себя, а если это оказывалось невозможным, уничтожал что-нибудь из своих вещей. Когда он начал рвать свой матрас, обеспокоенные взрослые привели его к терапевту. Для меня было очевидно, что Кевин полон ярости и гнева, но боится их выражать. Кевин (до того как попал к приемным родителям) жил в приютах, наверное в четырех или пяти за его короткую жизнь.

Когда Кевин играл с глиной, он обращался к мальчику из своей школы. Он наносил яростные удары по глине в те мгновения, когда говорил об этом мальчике. Я задала некоторые весьма осторожные вопросы об их взаимоотношениях, например: «Играли ли вы вмес­те?» (в это мгновение* ребенок был похож на черепаху, с любопы­тством высунувшую голову из панциря). Я должна была действовать мягко, осторожно, чтобы своим натиском не вынудить Кевина снова скрыться в панцирь (его голос становился жестким, когда он гово­рил об этом). Я спросила: «Он тебя иногда злит?». Кевин кивнул и рассказал мне, как мальчик дразнит его. Я поставила подушку и попросила Кевина рассказать мальчику на подушке о своих пережи­ваниях. До этого я сама разговаривала с воображаемым мальчиком, чтобы показать, как это делается. Вскоре Кевин уже очень многое высказывал этому мальчику и выражал свой гнев. Потом я попроси­ла Кевина ударить подушку, предварительно сделав это сама. Снача­ла Кевин проявлял нерешительность, но в процессе разговора вошел во вкус. Я посоветовала Кевину вести так со своей кроватью или по­душкой дома, когда он почувствует гнев по отношению к этому мальчику или к кому-либо другому. Его приемная мать сказала мне, что в течение первой недели, возвращаясь из школы, он часами за­нимался этим, а потом постепенно перестал это делать, равно как и царапать себя и рвать свои матрасы. Конечно, мы работали и в другихнаправлениях, например с некоторыми более глубокими чувс­твами Кевина по отношению к его родной матери и различным со­бытиям его жизни. Но начинать надо было с явлений, лежащих на поверхности. И Кевин нуждался в инструментах, при помощи ко­торых он мог бы обращаться с теми чувствами, которые его пугали.

Я предлагаю много разных способов выражать гнев (кроме уда­ров по подушке): рвать газету, комкать бумагу, пинать ногой по­душку или консервную банку, бегать вокруг дома, бить по кровати теннисной ракеткой, писать на бумаге все слова, которые хочется высказать в гневе, рисовать чувство гнева. Я говорю с детьми о физических ощущениях, связанных с чувством гнева, которое дол­жно найти выход. Мы говорим о сокращении мышц лица, шеи, желудка, грудной клетки, которые могут вызвать боль. Дети охотно выслушивают и понимают объяснения.

Детей весьма беспокоят возможные реакции взрослых. Две­надцатилетний мальчик, чтобы его крики не беспокоили окружаю­щих, предложил кричать через специальную коробку. Он сделал для меня и для себя такие коробки. В свою коробку он положил куски мятой газеты, а сверху сделал отверстие, в которое вставил рулон туалетной бумаги, а потом продемонстрировал, насколько заглуша­ются звуки, когда кричишь в такую коробку, а значит, его мать не будет обеспокоена шумом. Тринадцатилетний мальчик сказал мне: «Если бы я сказал директору всё, что я хочу, то меня немедленно выкинули бы из школы». Таким образом, вместо того, чтобы прямо выразить свой гнев, он безобразно вел себя на игровой площадке, а в классе был гиперактивен. Такое косвенное выражение гнева может быть вредно самому ребенку или приводит его к отчуждению от окружающих. Я, будучи взрослым человеком, в минуты сильного гнева поступаю точно так же. Мне становится легче, если я двига­юсь, топаю ногами, кусаю ногти или усиленно жую резинку. Я знаю также, что, сдерживая невыраженные чувства, я не могу как следует сконцентрироваться на чем-либо другом.

Что я подразумеваю, когда говорю о прямом выражении гнева? Если бы этот тринадцтилетний мальчик мог прямо выразить гнев, который вызывал в нем директор, то он встал бы перед ним, посмотрел ему в глаза и высказал бы (а возможно и «выкричал») обу­ревавшие его чувства. Мне кажется необходимым позволить ребенку осознавать и понимать свой гнев, а не избегать в ужасе чувства гнева. Это первый шаг к тому, чтобы чувствовать себя сильным и цельным. Далее ребенку необходимо научиться оценивать ситуацию, •чтобы сделать выбор между открытым проявлением гнева или проявлением его в какой-либо другой, более приемлемой форме.

Иногда мы говорим о сути гнева. Я попросила группу детей, с которыми я работала, назвать мне все слова, которые они произно­сили или которые возникали в их мыслях в состоянии гнева. Я на­писала эти слова на большой доске, не давая им какой-либо оценки. один двенадцатилетний мальчик лежал на полу и хохотал в восторге от того, что я спокойно у всех на виду написала запретные слова. Список получился длинным и мы рассмотрели его. Я заметила, что одни слова означали атаку, нападение, в то время как другие означа­ли внутреннее чувство. Мы обсудили индивидуальные способы выражения гнева—внешние и внутренние. Я спрашивала, что может тебя разозлить, что в этом случае происходит, что ты делаешь или что ты можешь делать, чтобы избежать неприятностей в минуты гне­ва. Я попросила детей нарисовать свое чувство гнева или то, что это чувство у них вызывает, либо то, что они делают в состоянии гнева.

Рисунки были очень трогательными и выразительными. Каждый шаг развития детского гнева был ясно виден. Один десятилетний мальчик нарисовал лабиринт с несколькими фигурами в виде палок в правом верхнем углу и в левом нижнем углу, а рядом слова: «Куда можно выйти?» (рис. 29). Над рисунком он написал: «Одиночество». Когда он рассказывал о своей картинке, он говорил о чувстве одино­чества, возникавшем у него, когда он гневался на своих друзей. Он не знал, как вернуться к ним, он чувствовал себя отдаленным и одиноким со своими неразделенными чувствами. Сходные чувства были выражены мне во время индивидуальной сессии с девятилет­ним мальчиком, который небрежно нарисовал каракули на бумаге, чтобы изобразить свое чувство гнева, а затем сказал: «Я чувствую себя одиноким, когда я злюсь. Когда я в ярости, я становлюсь очень одиноким».

Иногда чувства гнева возникают во время занятий с ребенком, и тогда их надо исследовать «здесь и теперь». Иногда дети выражают этот гнев не прямо, если они считают, что выразить это чувство слишком опасно, а через игру и рисование. Лучше всего позволить ребенку идентифицировать и выразить свои чувства, но и выражение их в символической форме тоже полезно.

Джимми (8 лет) увлекся постоянным проигрыванием сценария с кукольным домом, мебелью и куклами в доме. Одна из кукол у него совершала преступление, все остальные выражали по этому поводу сильный гнев. Джимми, несомненно, был полностью вклю­чен в проигрывание сцены и выражал аутентичный гнев через фигуры этих кукол. Он отверг мои первые, попытки связать эту игру и его жизнь. Этого можно ожидать, особенно в отношении малень­ких детей. Потребовалось немало времени, прежде чем Джимми смог осознанно выразить себя через игру с куклами, и эта новая иг­ра стала очень важной для него. Однако до начала этих игр Джимми часто говорил: «Это девчонки играют в кукольные дома», «Вам надо было бы починить ваш кукольный дом», «Я не хочу играть с куколь­ным домом» или «Какой противный кукольный дом».

Было похоже, что Джимми отреагировал в этой игре свое ощу­щение, что кто-то посягает на него, что у него что-то украли. Он, как злая кукла, протестовал против этого насилия. Я не настаивала на моей догадке, на моей интерпретации его игры, потому что чувст­вовала, что он проделывает свою собственную работу, как и многие маленькие дети во время игры. Если бы я захотела вовлечь Джимми в какую-нибудь дискуссию для лучшего осознания происходящего (возможно, для того чтобы убедиться в правильности моей догадки), я спросила бы его: «У тебя когда-нибудь было ощущение, будто что-то или кто-то бросил тебя?» или «Что тебе хотелось бы иметь в жизни из того, чего у тебя сейчас нет?». Я знала, что у Джимми не "Ь1ло семьи и он жил в нескольких детских домах. Если бы я прерва­ла его игру этими вопросами, он, может быть, и не ответил бы. Позднее, когда наши отношения укрепились, я могла прямо спрашивать его о его чувствах по поводу того, что он не жил со своей матерью, а другие люди еще не могли его усыновить.

Другие дети значительно более прямолинейны в своем гневе. Пятилетний мальчик попросил меня нарисовать лицо и прикрепил его к мишени. Он сказал, что это лицо его отца (он никогда не знал своего отца) и затем стал стрелять в него. Я попросила его произ­носить какие-нибудь слова во время стрельбы, и он начал выкрики­вать: «Я сержусь на тебя!», «Ты олух!» и т. д. Он выкрикивал слова обиды на высоких нотах и через некоторое время попросил меня нарисовать слезы на этом лице (возможно, проекция его собствен­ных). В конце концов мальчик попросил меня нарисовать другое, улыбающееся лицо. «Теперь всё в порядке»,—сказал он.

Семилетняя Лаура до встречи со мной посещала другого психо­терапевта. По какой-то причине эти контакты были ей неприятны. Визиты к нему и ко мне вызывали ее сопротивление. В жизни Ла­уры было трудное время; ее чувства проявлялись в нарушениях пове­дения. На улице она обливала краской автомобили, мимо которых проходила, разрезала их обшивку, воровала, совершала поджоги. Казалось, что с ней невозможно установить доверительные отноше­ния. Я понимала, что нам придется иметь дело с чувствами, которые вызывал в ней прежний психотерапевт, пока мы не добьемся какого-нибудь прогресса. Я один или два раза поднимала этот вопрос, но наталкивалась на закрытые глаза и сжатый рот. Теперь я отважилась поставить этот вопрос еще раз. Лаура что-то пробормотала, и я заметила, что ее нога дернулась вперед, имитируя движение удара. Я сказала: «Ты выглядишь, как будто хочешь ударить кого-то но­гой». «Я действительно хотела его ударить»,—ответила она. Я пред­ложила ей ударить стул, как будто он на нем сидел. Она встала и сделала это. Я предложила ей продолжить и что-нибудь говорить ему при каждом ударе. «Я ненавижу тебя! Ты сделал мне плохо!». Она повторила это несколько раз, а я удерживала стул на месте. Вне­запно она остановилась, посмотрела на меня, улыбнулась и сменила тему. Теперь она расслабилась и манера ее поведения со мной стала открытой и дружественной. Это было началом плодотворных и успешных терапевтических контактов.

К предметам, помогающим выразить гнев во время терапевтиче­ской сессии, можно отнести батаку (нечто вроде намыленной палоч­ки Арлекина с ручкой), резиновый нож, игрушечное ружье, надув­ную куклу. Очень приятно вылепить из глины символическую фигу­ру, а затем смять ее резиновым молотком. Денни выразил свои чувс­тва, когда смял вылепленное из глины лицо своего брата. Поскольку он боялся этого лица, я предложила ему поговорить с ним. Это поз­волило получить значительно больше материала, чем если бы маль­чик просто пожаловался мне на своего брата. Когда Денни закон­чил, он смял глину и вылепил своему брату новое лицо. «Пока с него хватит»,— сказал он мне. Пластичность глины очень ценна, по­скольку она позволяет детям ликвидировать весь нанесенный ими вред.

Иногда я прошу детей нарисовать свой гнев, иногда они делают это спонтанно. Билли (9 лет) был направлен ко мне из школы в свя­зи с очень вызывающим поведением в классе и на игровой площад­ке. Его родителям посоветовали предпринять что-нибудь, прежде чем переводить его в специальную школу. Семья Билли почти все девять лет его жизни постоянно переезжала с места на место в связи с работой его отца и тяжело переживала это. На первой сессии Билли сидел, съежившись в углу дивана, отказываясь говорить, а его родители долго перечисляли свои жалобы на ребенка. Когда мы остались вдвоем, он по-прежнему отказывался говорить со мной. Я обратила внимание на то, что он посматривает на стол для рисова­ния. На следующей сессии я сказала ему, что хотела бы, чтобы он нарисовал картинку — что-нибудь, что он хочет,— и он неохотно согласился. По мере того, как он рисовал, он всё больше увлекался, а я сидела и наблюдала за ним (рис. 30).

Билли. Это вулкан.

Я. Расскажи мне о нем.

Билли. Нам рассказывали об этом в школе. Это недействующий вулкан, это спящий вулкан. Это горячая лава (красные линии внут­ри коричневого вулкана с толстыми стенами), которая еще не вылилась. А это дым выходит из вулкана, ему надо выпустить пар нем­ного.

Я. Мне хотелось бы, чтобы ты рассказал о вулкане еще и чтобы у вулкана был голос. Он сможет говорить, если его голосом будешь ты, как при игре в куклы. А теперь рассказывай мне о вулкане. Начни со слов: «Я вулкан».

Билли. Хорошо, я вулкан. У меня внутри горячая лава. Я спящий вулкан, я еще не начал извергаться. Но я это сделаю. Надо мной курится серый дым.

Я. Билли, если бы ты в самом деле был вулканом, если бы твое тело было вулканом, где тогда была бы горячая лава?

Билли (очень задумался, наконец положил руку на живот). Вот здесь.

Я. Билли, что значит для тебя эта лава? Для тебя, а не для вулкана?

Билли (со сверкающими глазами). Ярость!

Потом я попросила Билли нарисовать, как, по его мнению, вы­глядит его ярость, используя форму, цвет и линии. Он нарисовал толстый красный круг, разноцветный внутри. Он продиктовал следу­ющую подпись: «Это гнев Билли в его желудке. Он желтый, крас­ный, серый и оранжевый. Из него выходит дым». Под этой под­писью я перечислила некоторые ситуации, по словам Билли, приво­дившие его я ярость: «Когда сестра устраивает беспорядок в комна­те. Когда я начинаю драться. Когда я падаю с велосипеда. Когда я ломаю замок. Когда я падаю на катке». В этот момент Билли заме­тил, как много он уже высказал, и не захотел больше говорить о своей ярости. Мы закончили сессию игрой в шашки.

Билли был готов выражать свой гнев только через рисунок, хотя осознавал, что гнев вскипает в нем. На последующих занятиях он постепенно начал выражать свои чувства всё активнее и по мере того, как он это делал, его поведение стало улучшаться. Он подру­жился с другими детьми, вступил в волейбольную команду и в целом позволил проявиться своему дружественному чарующему Я. Доказа­тельством происшедших перемен стало для меня то обстоятельство, что когда я позвонила в школу через три месяца, чтобы узнать, что с.ним происходит, школьный психолог уже не мог вспомнить, кто такой Билли!

Вновь и вновь я чувствую, что энергия затаенного чувства гнева приводит к неадекватному поведению. Перемены в детях могут про­изойти быстро, поскольку они, в отличие от взрослых, не накапли­вают в себе подавленный гнев слой за слоем.

Меня всегда удивляет способность ребенка находить свой путь через встречающуюся ему мерзость к здоровому и целостному су­ществованию. Процесс достижения этого должен быть трудным, хо­тя он кажется простым и очевидным. Двенадцатилетняя Дебби, ко­торую представители власти называли «пределинквентной», нарисо­вала свой гнев. Ее рисунок изображал желтые, оранжевые и серые царапины, окруженные толстым черным барьером. Она сказала о своей картинке: «Гнев окружает меня. Он подавляет мои добрые чувства и они не могут выйти наружу». Когда я помогла Дебби выразить свой гнев, ее добрые чувства стали проявляться, а бунта­рство заметно уменьшилось.

Бобби (9 лет), придя на сессию, заявил, что у него болит голова. Эту жалобу он обычно предъявлял в школе и дома. Я попросила его нарисовать свою головную боль: «Закрой глаза и посмотри на свою головную боль. Посмотри, какого она цвета и формы. Потом нари­суй ее». Бобби так описал мне свой рисунок: «Точка в центре болит больше всего. Стороны головы тоже болят. Части вокруг центра не очень болят. Моя головная боль во лбу (оранжевая часть). Иногда она в затылке. Те части, которые зеленые, красные, серые и черно-коричневые, болят сильно. Голубая, желтая и охряно-желтая болят не так сильно. Я бы хотел убить свою головную боль, чтобы ее не было. Она приходит, когда я много верчусь на ярком солнце. Иногда когда я просыпаюсь. И когда я в бешенстве. И еще во время ужина. И сейчас тоже немного болит».

Потом он нарисовал лицо человека с головной болью, изобра­женное теперь в миниатюре. Уже то, что он позволил себе пора­ботать со своей головной болью, значительно ее уменьшило. Однако для меня наибольший интерес представляли его высказывания «Я бы убил свою головную боль» и «Она приходит, когда я в бе­шенстве».

Я предложила Бобби поговорить со своей головной болью о том, как бы он хотел ее убить. По моей просьбе он делал это в течение некоторого времени, а затем я сделала предположение, что, может быть, и в его жизни есть кто-нибудь, кого он хотел бы убить. Он немедленно ответил: «Да, это мой брат». Я попросила его нарисовать лицо его брата и сказать тому, как он на него зол. Он нарисовал большое отталкивающее лицо и продолжал чертить по нему каранда­шом, выражая свой гнев. Бобби нужны были какие-то средства для того, чтобы справляться со своим гневом путем, более адекватным, чем обращение гнева в головную боль.

Одну из самых больших трудностей для детей представляет собой осознавание и приемлемое выражение своего гнева. Им надо нау­читься прямо просить то, чего они хотят, говорить, что им нравится или не нравится. Я думаю, манипулятивное поведение детей — это следствие лживой и непрямой реакции взрослых в ответ на обраще­ния к ним детей. Дети, и особенно подростки, говорили мне о том, как часто взрослые критикуют и наказывают их за то, что они прямо выражают свои чувства. Поскольку их научение с раннего возраста определяется негативными реакциями на прямые запросы, не развивается новых прямых коммуникаций, которые впоследствии можно было бы использовать во взрослой жизни.

В тех семьях, которые видела я, я обнаружила, что трудности в общении характерны для всех членов семьи, включая и взрослых. Такое простое упражнение, как просьба к каждому члену семьи на­звать по одной вещи, которая ему нравится и которая не нравится в каждом из других членов семьи, позволяет достичь хорошего ре­зультата. Один мальчик после такого упражнения сказал со слезами на глазах: «Я не мог себе представить, что есть что-то во мне, что могло тебе нравиться!». Я проводила такие упражнения с группами детей, не связанных родственными отношениями, и пришла к выво­ду, что это хорошее подспорье в процессе обучения прямому выра­жению своих чувств.

Восьмилетний мальчик жаловался мне, что его отец никогда нс проводит с ним время. Я знаю, что это было правдой: его отец был очень занятым человеком, но он любил своего сына и заботился о нем. Я чувствовала, чтобы вместо того, чтобы давать мальчику мани­пулировать мною, я должна научить его прямо выражать отцу свои чувства. Я попросила его поговорить с отцом так, как если бы тот сидел в пустом кресле напротив (я могла бы использовать вместо этого рисование, куклу, воображаемую фигуру или мелок и доску), выразить свои жалобы и желания. Он сделал это, и затем я предло­жила ему пойти домой и сказать всё это прямо отцу. На следующей сессии он рассказал мне, что его отец выслушал его и что они до­говорились о том, что будут делать совместно. Мальчик ликовал, и его самооценка в результате этого опыта сильно повысилась.

Мать привела ко мне пятилетнего Джеффа, потому что время от времени он впадал в яростный гнев, после вспышек которого оба они чувствовали себя опустошенными. В то время как мать описы­вала его поведение, Джефф извивался, беспокойно вертелся, пока­зывая, что он ничего не слушает. Мне захотелось вовлечь его в бе­седу, я прервала описание и попросила мать нарисовать, что ее больше всего волнует в Джеффе, а Джеффу предложила сделать те же самое в отношении матери. Джефф сказал, что он не хочет, нс внимательно следил, как мать рисовала мальчика, который лежит на полу с раскинутыми руками, широко раскрытым ртом, и красные линии, расходящиеся вокруг его тела, (рис. 31). Это был Джефф во время одного из приступов гнева. Потом Джефф начал рисовать. Он нарисовал большую фигуру, а рядом с ней маленькую, лежащую на полу. Он сказал: «Это моя мама кричит на меня, когда у меня вспышка гнева». Тогда я попросила мать Джеффа поговорить с его изображением на картинке о тех чувствах, которые она испытывает во время его вспышки гнева, а Джеффа поговорить с матерью на картинке. Вскоре они уже вступили в диалог через свои рисунки, и внимание Джеффа не отвлекалось. Джефф сказал, что его мать обращается с ним так, словно он должен всё делать, а его трехлетне­му брату позволяет отлынивать. Я попросила его быть более кон­кретным: «Что именно мама хочет, чтобы ты делал. Спроси ее, чтобы она сама это сказала». Он ответил: «Ты всегда хочешь, чтобы я убирал игрушки, которые разбрасывает мой брат, как будто бы это мои игрушки. А когда я пытаюсь сказать это тебе, ты меня не слу­шаешь, поэтому я прихожу в ярость». Я попросила Джеффа предло­жить несколько возможных решений этой проблемы, и ему пришло в голову несколько таких решений. Они обсуждали каждое предло­жение, в конце концов пришли к согласию и перешли к другим жалобам Джеффа. Я виделась с Джеффом только три раза. Когда он и его мать начали слышать друг друга, вспышки его ярости прекра­тились. Не все проблемы разрешаются так легко, но это может быть примером силы ребенка, силы, преодолевающей сопротивление родителей, которое может проявляться даже в тех случаях, когда причина проста, очевидна и ее легко устранить.

Линда, десятилетняя девочка, которой досаждал какой-то чело­век, отказывалась с кем-либо говорить об этом и вообще с трудом говорила о чем-либо. Я могла только догадываться, что ее обуревали различные чувства: гнев, страх, стыд, возможно вина, и я знала, что нам придется рассортировать эти чувства, работать с каждым из них. Я прямо обратилась к этой ситуации и попросила Линду нарисовать картинку, отражающую ее чувства. Не сказав ни слова, она взяла Цветные карандаши и нарисовала девочку, которую назвала Я, а на Другом конце страницы нарисовала фигуру в черном, которую

назвала «Мужчина» (рис. 32). Она нарисовала себя, держащей лук и много стрел, окружающих мужчину. Они стояли на открытой веран­де с внешней стороны дома. Линда описывала, что она делает на картинке, в очень эмоциональном тоне и сопровождала свой рассказ выразительными движениями. Если бы она отказалась рисовать эту сцену, я предложила бы ей сделать что-нибудь менее угрожающее, например нарисовать что-нибудь нейтральное или изобразить сцену в песочнице. Если бы ее чувства не проявились в этой ситуации, то я продолжала бы периодически возвращаться к ним опять, зная, что в какой-то момент она будет готова выразить их.

Я попросила Дебби (9 лет) нарисовать, как она себя чувствовала, когда была счастлива, и как она себя чувствовала, когда впадала в ярость. Она провела линию по середине листа бумаги, написала «Ярость» с одной стороны и «Счастье» с другой. На «яростной» стороне было только маленькое пятнышко темного цвета, на «счас­тливой» были яркие цвета. Дебби было трудно принять свои отрица­тельные эмоции. Предоставленная ей возможность нарисовать ее добрые чувства сняла напряжение и позволила видеть и чувства, не слишком приятные. Мы поговорили о ее «счастливой» стороне и как ответ на вопрос, что делает ее счастливой, написали на рисунке: «Посещать те места, о которых рассказывает папа». Потом мы поговорили о ее «плохой» стороне, о том, что вызывает в ней не­добрые чувства, и она сказала: «То, что мой брат дразнит меня, бесцеремонно вмешивается в мои дела, какие-то мелочи. А еще шко­ла: мой учитель так себя ведет, что я начинаю чувствовать себя плохо, если задаю ему вопрос. Я никогда не задам ему больше ника­кого вопроса. Во мне много таких мелких обид». Потом она посмот­рела на меня и сказала: «Я чувствую себя так, как будто я кричу». Я предложила ей нарисовать, как она себя чувствовала, когда вот так кричала. Она рисовала, совершая много движений, и при этом говорила: «Я ненавижу, когда моя мама принуждает меня делать уроки и играть на пианино! Она изводит меня, изводит, изводит, изводит! Я ненавижу это! Когда я злюсь на нее, я хотела бы, чтобы у нее голова отвалилась». И потом очень быстро: «Нет, этого я не хочу!». Очень часто, когда дети злятся, у них проявляются фантазии о смерти или увечье, которые их самих пугают — это еще одна причина того, чтобы таить свой гнев. Теперь Дебби и я могли гово­рить о пугающих ее фантазиях.

Девятилетний Джон изобразил свой гнев в жирных черных, фио­летовых и красных каракулях. Мы написали на обороте его картин­ки: «Это — гнев Джона, а еще немного его боли. Я зол на своего брата, который дразнит меня, на моих родителей, которые ведут себя так, как будто меня нет на свете: они игнорируют меня. Они не отвечают на мои вопросы. Я не умею играть на гитаре. Я хотел бы брать уроки игры на гитаре, а они не разрешают мне».

Сюзен (11 лет) говорила о своих переживаниях открыто и сво­бодно. Какой-то человек ворвался в ее дом, вошел в ее комнату и бил ее, пока она не стала сине-черной и не пошла кровь, поджег дом и ушел. Она монотонно рассказывала об этом происшествии, которым были полны полосы газет. Мы сели на пол рядом с пластилином, она мяла пластилин, пока мы говорили о ее пережива­ниях. Я попросила ее выразить чувства по отношению к тому чело­веку так, словно бы это он был пластилином. Сначала она не хотела, но потом начала нетерпеливо прокалывать пластилин. Пластилин был мягким и легко поддавался ее движениям. По мере того как она позволяла своим чувствам выйти наружу, дыра в ограждающей ее броне увеличилась и она начала работать с пластилином с большей энергией. Я попросила ее сказать пластилиновому человеку всё, что она хотела бы ему сказать. Она сказала всего несколько слов. Затем внезапно остановилась и слезы навернулись ей на глаза. Она устави­лась на меня. Я спросила ее очень мягко: «О чем ты сейчас думаешь, Сюзен?». Она ответила: «Я так зла на мою маму. Я так зла на нее!». Сюзен не решалась рассказать своей матери, как не может смирить­ся с тем, что мать не слышала ее криков и проснулась только тогда, когда почувствовала запах дыма. Она объяснила мне, что не хочет говорить об этом этого, потому что мать и так переживает случивше­еся. Я почувствовала, что Сюзен было необходимо прямо выразить свои чувства к матери и что просто сказать о них мне будет недостаточно. Я попросила ее мать прийти на следующую сессию и мы работали с этими и другими чувствами, которые испытывала Сюзен по отношению к матери в связи с этой ситуацией. В конце сессии они обнялись и заплакали. Ее мать сказала, что после этого случая впервые увидела, как Сюзен плачет. Для Сюзен это был очень важный урок, что люди, включая ее и ее мать, нуждаются в выражении ее чувств. Многие дети скрывают свои чувства, чтобы не расстраивать родителей или не увеличивать тяжести их горя.

Я очень много написала о гневе — этом наиболее пугающем, угрожающем, подавляемом чувстве, потому что это часто очень важ­ное и очень глубоко спрятанное переживание, которое блокирует ощущение целостного и благополучного существования.

Гиперактивныи ребенок

Существует много противоречий во взглядах на причины и лече­ние гиперактивного поведения. Все, однако, согласны в вопросе о том, как проявляется такое поведение. Гиперактивному ребенку трудно сидеть, он суетлив, много двигается, вертится на месте, иногда чрезмерно говорлив, может раздражать манерой своего пове­дения. Он часто агрессивен, вызывает множество конфликтов и спо­ров, плохо контролирует свои побуждения, импульсивен. Часто у него плохая координация или недостаточный мышечный контроль. Он неуклюж, роняет или ломает вещи, проливает молоко. Такому ребенку трудно концентрировать свое внимание, он легко отвлекает­ся, часто задает множество вопросов, но редко дожидается ответов.

У меня достаточный опыт работы с гиперактивными детьми. Это дети, совместно с которыми трудно жить, с которыми трудно общаться, и первыми это обычно замечают учителя. Очень часто гиперактивные дети испытывают трудности в учебе, вызванные недостаточной способностью к восприятию зрительных, слуховых, а иногда и тактильных образов. Моторная дискордантность связана со слабой координацией «глаза — руки» и отрицательно сказывается на способности легко и правильно писать. Многие стимулы, исходя­щие из окружения, смущают и раздражают гиперактивного ребенка. В трудности такого ребенка вносят свой вклад многие вторичные эффекты. Взрослые нетерпеливы с ним, не доверяют ему, иногда не могут спокойно выдерживать его поведение. У него мало друзей, потому что слабо развиты навыки социального общения. Его унижа­ют ярлыки, которые ему приклеивают, и то, что другие дети дразнят его и дают ему прозвища. Его угнетают трудности в учебе. У гипе­рактивного ребенка, как правило, низкая самооценка. Но он борется за выживание в мире, который предстает перед ним как грубый и несправедливый. Чтобы такой ребенок стал более спокойным, врачи охотно назначают ему те или иные лекарства. Мне приходилось видеть детей, которые благодаря ежедневному приему лекарств могли оставаться спокойными достаточно долго, чтобы их можно было научить читать, а агрессивные и нетерпимые реакции сменя­лись приятным и спокойным поведением. Однако при этом, как и при использовании техники модификации поведения, ориентиро­ванной только на изменение поведенческих стереотипов, ребенок не приобретает внутренней силы, позволяющей без посторонней помо­щи взаимодействовать со своим миром. Он использует лекарства как костыли, а иногда и как средство манипулирования. «Дайте мне таблетки, чтобы я смог вести себя хорошо»,—такого рода заявления нередко приходится слышать от гиперактивных детей, находящихся на лекарственной терапии. С другой стороны, спекулятивные рас­суждения о том, что лекарства могут принести вред, также нежела­тельны. Я склоняюсь в пользу лечения большими дозами витаминов и сбалансированным питанием. Я знаю, что гиперактивные дети часто получают несбалансированную диету. Им дают много сладос­тей или других лакомств либо в качестве награды за то, что они делают что-то правильно, либо просто чтобы успокоить их и заста­вить молчать.

Дата добавления: 2017-01-14