УТОПИЯ». ФРАГМЕНТЫ

ТОМАС МОР

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ФИЛОСОФОВ-ГУМАНИСТОВ ОБ ИДЕАЛЬНОМ ОБЩЕСТВЕ

Томас Мор (1478—1535) родился в семье известного лондон­ского юриста, королевского судьи. После двух лет учебы в Окс­фордском университете Томас Мор, по настоянию отца, закон­чил юридическую школу и стал адвокатом. Со временем Мор приобрел известность и был избран в английский парламент.

В начале XVI века Томас Мор сближается с кружком гума­нистов Джона Колета, в котором знакомится с Эразмом Рот­тердамским. Впоследствии Мора и Эразма связывала тесная дружба.

Под влиянием друзей-гуманистов формируется и мировоз­зрение самого Томаса Мора — он начинает изучать труды античных мыслителей, выучив греческий язык, занимается пе­реводами античной литературы.

Не оставляя литературных трудов, Томас Мор продолжает свою политическую деятельность — он был шерифом Лондона, председателем палаты общин английского парламента, получил рыцарское звание. В 1529 году Мор занял высший государст­венный пост в Англии — стал лордом-канцлером.

Но в начале 30-х годов положение Мора резко изменилось. Английский король Генрих VIII решил осуществить в стране церковную реформу и встать во главе церкви. Томас Мор отка­зался присягнуть королю, как новому главе церкви, покинул пост лорда-канцлера, был обвинен в государственной измене, в 1532 году заточен в Тауэр, а через три года казнен.

В историю философской мысли Томас Мор вошел прежде всего как автор книги, ставшей своего рода триумфом гума­нистической мысли. Написал ее Мор в 1515—16 гг., и уже в 1516 году, при активном содействии Эразма Роттердамского,

вышло в свет ее первое издание под названием «Весьма полез­ная, а также занимательная, поистине золотая книжечка о наи­лучшем устройстве государства и о новом острове Утопия». Уже при жизни это сочинение, кратко называемое «Утопией», при­несло Мору всемирную славу.

Само слово «утопия» придумано Томасом Мором, составив­шем его из двух греческих слов: «ои» — не и «topos» — место. «Утопия» буквально означает место, которого нет, и не даром сам Мор переводил слово «утопия» как «нигдея».

В книге Мора рассказывается о неком острове под названи­ем Утопия, жители которого ведут идеальный образ жизни и установили у себя идеальный государственный строй. Само на­звание острова подчеркивает, что речь идет о явлениях, кото­рых нет и, скорее всего, не может быть в реальном мире.

Книга написана в форме бесед между путешественником-философом Рафаэлем Гитлодеем, самим Томасом Мором и ни­дерландским гуманистом Петром Эгидием. Повествование состоит из двух частей. В первой части Рафаэль Гитлодей выска­зывает свое критическое мнение об увиденном им современ­ном положении в Англии. Во второй, написанной, кстати, раньше первой, — Рафаэль Гитлодей излагает своим собесед­никам утопийский образ жизни.

Уже давно замечено, да этого не скрывает и сам автор, что «Утопия» задумана и написана как своеобразное продолжение платоновского «Государства» — как и у Платона в сочинении Томаса Мора дается описание идеального общества, так, как его представляли себе гуманисты XVI столетия. Поэтому впол­не понятно, что в «Утопии» можно найти определенный синтез религиозно-философских и социально-политических взглядов Платона, стоиков, эпикурейцев с учениями самих гуманистов и прежде всего с «философией Христа».

Так же как и Платон, Мор видит основной принцип жизни в идеальном обществе в одном — общество должно быть постро­ено на принципе справедливости, который недостижим в реаль­ном мире. Рафаэль Гитлодей обличал своих современников: «Разве что ты сочтешь справедливым, когда все самое лучшее достается самым плохим людям, или посчитаешь удачным, когда все распределяется между совсем немногими, да и они живут отнюдь не благополучно, а прочие же вовсе несчастны».

Утопийцам же удалось создать государство, построенное на принципах справедливости. И недаром Гитлодей с восхищени­ем описывает «мудрейшие и святейшие установления утопий-

цев, которые весьма успешно управляют государством с по­мощью весьма малочисленных законов; и добродетель там в цене, и при равенстве всем всего хватает».

Как возможно существование общества справедливости? То­мас Мор обращается к идеям Платона и устами своею героя заявляет: «Для общественного благополучия имеется один-един­ственный путь — объявить во всем равенство». Равенство пред­полагается во всех сферах — в хозяйственной, социальной, по­литической, духовной и т.д. Но прежде всего в имущественной сфере — в Утопии отменена частная собственность.

Именно отсутствие частной собственности, по мнению То­маса Мора, создает условия для рождения общества всеобщей справедливости: «Здесь, где все принадлежит всем, ни у кого нет сомнений, что ни один отдельный человек ни в чем не будет иметь нужды, если только он позаботится о том, чтобы были полны общественные житницы». Более того, «оттого что здесь нет скаредного распределения добра, нет ни одного бед­ного, ни одного нищего». И — «хотя ни у кого там ничего нет, все, однако же, богаты».

В том же ряду стоит и тезис Томаса Мора о ъреде денег — децьги в Утопии также отменены и, следовательно, исчезли все отрицательные моменты, порождаемые деньгами: жажда нажи­вы, скаредность, стремление к роскоши и т.д.

Однако устранение частной собственности и денег не явля­ется для Томаса Мора самоцелью — это всегда лишь средство для того, чтобы общественные условия жизни предоставили воз­можность развитию человеческой личности. Более того, сам факт добровольного согласия утопийцев жить без частной собствен­ности и денег связан прежде всего с высокими нравственными качествами жителей острова.

Рафаэль Гитлодей описывает утопийцев в полном соответст­вии с теми идеалами гармонически развитой личности, кото­рые вдохновляли мыслителей Эпохи Возрождения. Все утопий-цы — это высокообразованные, культурные люди, которые умеют и любят трудиться, сочетая физический труд с умственным. Будучи самым серьезным образом озабочены идеями обществен­ного блага, они не забывают заниматься собственным телес­ным и духовным развитием.

В Утопии царит полная веротерпимость. На самом острове мирно сосуществуют несколько религий, при этом никто не имеет право вести споры по религиозным вопросам, ибо это расценивается как государственное преступление. Мирное со-

существование разных религиозных общин связано с тем, что постепенно на острове распространяется вера в Единого Бога, которого утопийцы называют Митрой.

В этом смысле на Мора несомненное влияние оказало уче­ние Марсилио Фичино о «всеобщей религии». Но в то же время Томас Мор идет и дальше Фичино, ибо напрямую связывает идею Единого Бога с пантеистической идеей Божественной при­роды: «При том, что в Утопии не у всех одна и та же религия, все ее виды, несмотря на их разнообразие и множество, неоди­наковыми путями как бы стекаются к единой цели — к почита­нию Божественной природы». И пантеизм выражен Мором с наибольшей силой из всех предшествующих гуманистов.

Религиозные убеждения утопийцев гармонично сочетаются с их великолепным знанием светских наук, в первую очередь, философии: «...Никогда они не говорят о счастье, чтобы не сое­динить с ним некоторые начала, взятые из религии, а также философии, использующей доводы разума, — без этого, они полагают, само по себе исследование истинного счастья будет слабым и бессильным». Причем, удивительным образом, фило­софские учения утопийцев в точности похожи на учения гума­нистов, хотя, как известно, остров Утопия никак не связан с другой землей.

Религиозно-философские воззрения утопийцев в сочетании с принципами равенства создают условия для высокого уровня развития нравственных начал на острове. Рассказывая о добро­детелях жителей Утопии, Томас Мор, устами Рафаэля Гитлодея, излагает опять же гуманистическую «апологию наслаждения». Ведь в понимании гуманистов сами человеческие добродетели были напрямую связаны с духовными и телесными наслажде­ниями.

По сути дела, Утопия — это гуманистический образ совершен­ного общежития. В этом образе гармонично сочетаются торже­ство индивидуального с общественными интересами, ибо само общество и создано для того, чтобы дать возможность расцве­тать человеческим талантам. В то же время, каждый утопиец прекрасно понимает — его благополучие и духовная свобода напрямую связаны с тем общественным строем всеобщей спра­ведливости, который установлен на Утопии.

Самый образ утопийского общежития, где упразднены част­ная собственность, денежное обращение, привилегии, произ­водство роскоши и т.д. стал своего рода кульминацией гумани­стических мечтаний об «идеальном государстве».

Печатается по: Томас Мор. Утопия. — М., 1978. С. 162-164, 210-215, 222-225, 255-258. Перевод Ю.М.Каган.

[РАССУЖДЕНИЕ РАФАЭЛЯ ГИТЛОДЕЯ О ПОЛЬЗЕ РАВЕНСТВА]

<...> Мне кажется, повсюду, где есть частная собственность, где все измеряют деньгами, там едва ли когда-нибудь будет воз­можно, чтобы государство управлялось справедливо или счаст­ливо. Разве что ты сочтешь справедливым, когда все самое луч­шее достается самым плохим людям, или посчитаешь удачным, когда все распределяется между совсем немногими, да и они живут отнюдь не благополучно, а прочие же вовсе несчастны.

Поэтому я наедине с самим собой обсуждаю мудрейшие и святейшие установления утопийцев, которые весьма успешно управляют государством с помощью весьма малочисленных за­конов; и добродетель там в цене, и при равенстве всем всего хватает. С другой стороны, я сравниваю с их нравами великое множество других народов, постоянно все упорядочивающих и никогда не имеющих достаточного порядка; у них повсюду каж­дый называет своей собственностью то, что он найдет; законов, издающихся каждый день, там недостаточно для того, чтобы им подчинялись, чтобы они могли кого-нибудь защитить или до­статочно четко отделить от чужого то, что кто-то называет своей собственностью. Это легко подтверждают бесконечно и неиз­менно там появляющиеся, но никогда не кончающиеся раздоры. Когда, говорю, размышляю я об этом наедине с собой, то станов­люсь справедливее к Платону и менее удивляюсь, что он счел для себя недостойным вводить какие-либо законы для тех людей, которые отвергли уложения, распределяющие все блага поровну на всех. Ибо этот наимудрейший человек легко увидел наперед, что для общественного благополучия имеется один-единствен­ный путь — объявить во всем равенство. Не знаю, можно ли это соблюдать там, где у каждого есть своя собственность. Оттого что когда кто-нибудь, основываясь на определенном праве, при­сваивает себе, сколько может, то, как бы ни было велико богат­ство, его целиком поделят между собой немногие. Остальным же оставляют они в удел бедность; и почти всегда бывает, что одни гораздо более достойны участи других, ибо первые — хищные, бесчестные и ни на что не годятся, вторые же, напро­тив, — мужи скромные, простые, и повседневным усердием своим они приносят обществу добра более, чем самим себе.

Поэтому я полностью убежден, что распределить все поров­ну и по справедливости, а также счастливо управлять делами человеческими невозможно иначе, как вовсе уничтожив собст­венность. Если же она останется, то у наибольшей и самой луч­шей части людей навсегда останется страх, а также неизбежное бремя нищеты и забот. Я признаю, что его можно несколько облегчить, однако настаиваю, что полностью устранить этот страх невозможно. Конечно, если установить, чтобы ни у кого не бы­ло земли свыше назначенной нормы, и если у каждого сумма денег будет определена законом, если какие-нибудь законы бу­дут остерегать короля от чрезмерной власти, а народ — от чрез­мерной дерзости; чтобы должности не выпрашивались, чтобы не давались они за мзду, чтобы не надо было непременно за них платить, иначе найдется повод возместить эти деньги обманом и грабежами, явится необходимость исполнять эти обя­занности людям богатым, меж тем как гораздо лучше управля­лись бы с ними люди умные. Такие, говорю, законы могут об­легчить и смягчить эти беды, подобно тому как постоянными припарками обыкновенно подкрепляют немощное тело безна­дежно больного. Однако, пока есть у каждого своя собствен­ность, нет вовсе никакой надежды излечиться и воротить свое здоровье. И пока ты печешься о благополучии одной части тела, ты растравляешь рану в других. Так попеременно из лечения одного рождается болезнь другого, оттого что ничего невозможно прибавить одному, не отняв этого же у другого. <...>

[О ФИЛОСОФИИ УТОПИЙЦЕВ]

В той части философии, в которой речь идет о нравственно­сти, они судят подобно нам; они исследуют благо духовное, телесное, внешнее, потом — приличествует ли наименование блага всему этому или только достоинствам духа. Они рассуждают о добродетели и удовольствии. Однако первый изо всех и глав­ный у них спор о том, в чем состоит человеческое счастье — в чем-нибудь одном или же во многом. И в этом деле, кажется, более, чем надобно, склоняются они в сторону группы, защи­щающей удовольствие, в котором, считают они, заключено для людей все счастье или же его важнейшая доля.

Еще более тебя удивит, что они для этого приятного мнения ищут покровительства религии, которая сурова и строга и обык­новенно печальна и непоколебима. Ведь никогда они не гово­рят о счастье, чтобы не соединить с ним некоторые начала,

взятые из религии, а также философии, использующей доводы разума, — без этого, они полагают, само по себе исследование истинного счастья будет слабым и бессильным. Эти начала та­кого рода. Душа бессмертна и по благости Божией рождена для счастья, за добродетель и добрые дела назначена после этой жизни нам награда, а за гнусности — кара. Хотя это относится к религии, однако они считают, что к тому, чтобы поверить в это и признать, приведет разум.

Они безо всякого колебания провозглашают, что если устра­нить эти начала, то не сыскать такого глупца, который не по­нял бы, что всеми правдами и неправдами надобно стремиться к удовольствию; одного только следует ему опасаться: как бы меньшее удовольствие не помешало большему, и не стремился бы он к тому, за что расплачиваются страданиями. Ибо они говорят, что в высшей степени безумно стремиться к суровой, нелегкой добродетели и не только гнать от себя сладость жизни, но и по своей воле терпеть страдание, от которого не дождешь­ся никакой пользы (ведь какая может быть польза, если после смерти ты ничего не получишь, а всю эту жизнь проведешь бессладостно, то есть несчастно).

Ныне же они полагают, что счастье заключается не во вся­ком удовольствии, но в честном и добропорядочном. Ибо к нему, как к высшему благу, влечет нашу природу сама добродетель, в которой одной только и полагает счастье противоположная груп­па. Ведь они определяют добродетель как жизнь в соответствии с природой, и к этому нас предназначил Бог. В том, к чему надлежит стремиться и чего избегать, надобно следовать тому влечению природы, которое повинуется разуму.

С другой стороны, разум возжигает у смертных, во-первых, любовь и почитание величия Божиего, которому мы обязаны и тем, что существуем, и тем, что способны обладать счастьем; во-вторых, он наставляет нас и побуждает, чтобы и сами мы жили в наименьшей тревоге и наибольшей радости, и прочим всем помогали по природному с ними братству достичь того же. Ведь никогда не было ни одного столь сурового и строгого по­борника добродетели и ненавистника удовольствия, который указывал бы тебе на труды, бдения и скорбь и не повелевал бы также посильно облегчать бедность и тяготы других. И он счи­тал бы достойным похвалы за человечность то, что человеку надлежит заботиться о благе и утешении человека, если чело­вечнее всего смягчать горести других и, одолев печаль, возвра­щать их к приятности жизни, то есть к удовольствиям (нет ни-

какой добродетели, свойственной человеку более этой). Если так, то почему природа не побуждает, чтобы каждый делал то же для себя самого? Ибо или же приятная жизнь дурна, то есть та, которая доставляет удовольствие; если так, то ты не только не должен никому помогать в ней, но изо всех сил должен от­нимать ее у всех как вредную и смертоносную; или же тебе не только можно, но и должно склонять других к этой жизни как к хорошей; тогда почему бы не склонить тебе к этому прежде самого себя.

Тебе следует быть не менее милостивым к себе, чем к дру­гим. Ведь когда природа внушает тебе быть добрым к другим, не велит она тебе, напротив, быть суровым и беспощадным к себе самому.

Следовательно, говорят они, приятную жизнь, то есть удо­вольствие как предел всех наших деяний, предписывает нам сама природа. Жить по ее предписанию — так определяют они добродетель.

И так как природа приглашает смертных помогать друг дру­гу, чтобы жить веселее (это она делает совершенно справедли­во, ибо никто не возвышается над участью рода человеческого настолько, чтобы природа пеклась лишь о нем одном; она равно благоволит ко всем, объединенным общим видом), она, разу­меется, даже велит тебе следить, чтобы не пренебрегал ты своими выгодами, как не причиняешь ты невыгод другим.

Поэтому они считают, что надобно соблюдать не только до­говоры, заключенные между частными лицами, но и законы общества, которые опубликовал добрый правитель или же ут­вердил с общего согласия народ, не угнетенный тиранией и не обманутый хитростью законов о распределении жизненных удобств, то есть основы удовольствия. Соблюдать эти законы, заботясь о своей выгоде, — дело благоразумия; думать, кроме того, о выгоде общества — признак благочестия. Однако похи­щать чужое удовольствие, гоняясь за своим, — несправедливо. И, напротив, отнять что-нибудь у самого себя и отдать это дру­гим — как раз долг человечности и доброты; этот долг никогда не забирает у нас столько, сколько возвращает нам назад. Ибо он вознаграждается обменом благодеяний, и само сознание бла­годеяния и воспоминание о любви и благорасположении тех, кому ты сделал добро, приносит душе более удовольствия, чем было бы то телесное удовольствие, от которого ты удержался. Наконец (в этом легко убеждает нас, охотно соглашающихся с этим, религия), за краткое и малое удовольствие Бог отплачи-

вает огромной и никогда не преходящей радостью. Поэтому, тщательно это обдумав и взвесив, утопийцы считают, что все наши деяния, среди них даже и сами добродетели, предполага­ют, что в конце ожидает их удовольствие и счастье.

Удовольствием они называют всякое движение и состояние тела и души, пребывая в которых под водительством природы, человек наслаждается. Они не случайно добавляют о природ­ной склонности. Ибо по природе приятно все, к чему устремля­ется человек без посредства несправедливости, из-за чего не утрачивается иное, более приятное, то, за чем не следует страдание, чего домогается не только чувство, но и здравый смысл: Существует удовольствие наперекор природе; смертные в суетном единодушии своем воображают, что эти удовольст­вия сладостны (будто сами люди способны изменять предметы, равно как и их названия); утопийцы полагают, что все это ни­сколько не ведет к счастью и чаще всего даже препятствует ему. Оттого что, в ком эти удовольствия однажды укоренились, у того не остается никакого места для истинной и подлинной радости, а душа его целиком занята ложным пониманием удо­вольствия. Ведь существует очень много такого, что по собст­венной своей природе не содержит ничего сладостного, и, на­против, в значительной части чего есть много горечи, однако нечестивые желания соблазняют считать это не только наивыс­шим удовольствием, но даже числить среди наипервейших до­стоинств жизни. <...>

[ОБ УДОВОЛЬСТВИЯХ]

Духовные удовольствия утопийцы ценят более (они считают их первыми и самыми главными). Важнейшая часть их, полага­ют они, происходит из упражнений в добродетели и из созна­ния благой жизни. Из тех удовольствий, которые доставляет тело, пальму первенства они отдают здоровью. Ибо к радостям еды, питья — всего, что только может таким образом порадо­вать, полагают они, надобно стремиться, но только для здоровья. Ибо все это приятно не само по себе, но оттого, что оно проти­востоит тайком подкрадывающемуся недугу. Как мудрецу более приличествует избегать болезней, чем желать иметь от них сна­добья, скорее надобно прогонять страдания, чем искать облег­чения от них, так и утопийцы думают, что предпочтительнее не нуждаться в удовольствиях такого рода, чем утешаться ими.

Если кто-нибудь полагает, что он испытывает подобное бла­женство, то ему необходимо признать, что он лишь тогда обре-

тает наибольшее счастье, когда выпадает ему на долю прово­дить жизнь в постоянном голоде, жажде, зуде, еде, питии, чеса­нии и потираний. Кто, однако, не видит, что такая жизнь не только отвратительна, но и жалка? Конечно, эти удовольствия как наименее подлинные, изо всех самые низкие, и они никог­да не появляются иначе, как вкупе с противоположными стра­даниями. Ибо с удовольствием от еды связан голод, да и не в равной мере. Ибо страдание как сильнее, так и продолжитель­нее. Возникает оно прежде удовольствия и не исчезает до той поры, пока не умрет вместе с ним и удовольствие.

Так вот утопийцы полагают, что подобного рода удовольст­вия не надобно высоко ставить, если только не вынудит к ним необходимость. Однако утопийцы радуются им и с благодарно­стью признают милость матери-природы, которая с наинеж­нейшей сладостью склоняет свое потомство даже к тому, что надобно делать по необходимости и постоянно. Ведь с каким отвращением пришлось бы жить, если как и прочие хвори, ко­торые беспокоят нас реже, так и ежедневные недомогания из-за голода и жажды надобно было бы нам прогонять ядами и горькими снадобьями?

Утопийцы охотно сохраняют красоту, силу, проворство — эти особые и приятные дары природы. Более того, те удоволь­ствия, которые воспринимаются с помощью ушей, глаз, носа, которые природа пожелала дать человеку как его свойства и особенности (ибо нет другого рода живых существ, которых тро­гает вид и красота мира или же волнуют запахи — у прочих это бывает только разве для того, чтобы распознать пищу; и не веда­ют они отличия созвучных друг с другом или разных звуков), — все это, говорю я, утопийцы признают за некую приятную при­праву жизни. Во всем этом у них есть такое ограничение: меньшее удовольствие не должно мешать большему, а также порождать когда-нибудь страдание, которое — они считают — неизбежно наступит, если удовольствие бесчестно.

И они полагают, что презирать красоту, ослаблять силы, об­ращать проворство в лень, истощать тело постами, причинять вред здоровью и отвергать прочие благодеяния природы в высшей степени безумно, жестоко по отношению к себе и чрезвычайно неблагодарно по отношению к природе. Это значит отвергать свои обязательства перед ней, отклонять все ее дары. Разве только кто-нибудь, пренебрегая своими выгодами, станет более пылко печься о других людях и об обществе, ожидая взамен этого сво­его труда от Бога большего удовольствия.

В ином случае это значит сокрушать самого себя из-за пус­того призрака добродетели безо всякой пользы для кого-либо или для того, чтобы быть в силах менее тягостно переносить беды, которые, возможно, никогда не произойдут.

Таково их суждение о добродетели и удовольствии. Они ве­рят, что если религия, ниспосланная с небес, не внушит чело­веку чего-либо более святого, то с помощью человеческого разума нельзя выискать ничего более верного. Разбирать, правильно они об этом думают или нет, нам не дозволяет время, да и нет в этом необходимости. Ведь мы взялись только рассказать об их устоях, а не защищать их.<...>

[О РЕЛИГИИ]

Религии отличаются друг от друга не только на всем ост­рове, но и в каждом городе. Одни почитают как бога Солн­це, другие — Луну, третьи — какое-нибудь из блуждающих светил. Есть такие, которые предполагают, что не просто бог, но даже величайший бог — это какой-то человек, некогда отличившийся своею доблестью или славой. Но гораздо боль­шая часть утопийцев — она же и намного более разумная — полагает, что совсем не те боги, а некое Единое божество, вечное, неизмеримое, неизъяснимое, которое выше понима­ния человеческого рассудка, разлито по всему этому миру силой своей, а не огромностью. Его они называют родите­лем. Только на его счет они относят начала, рост, увеличе­ние, изменения и концы всех вещей, никому, кроме него, не воздают они божеских почестей.

Даже и все прочие утопийцы, хотя они и верят по-разному, однако согласны с этими в том, что считают, будто есть Единое высшее существо, которому люди обязаны и сотворением всего мира, и провидением. Все утопийцы вместе называют его на своем родном языке Митрой, но расходятся в том, что этот один и тот же бог у разных людей разный. Каждый признает, что, кем бы ни был тот, кого они считают высшим божеством, у него вообще одна и та же природа, и только его воле и вели­чию по согласию всех народов приписывается верховная власть надо всем. Впрочем, понемногу у всех них это разнообразие в суевериях прекращается и появляется одна религия, которая, кажется, превосходит остальные своим смыслом. Несомненно, что прочие религии давно бы уже исчезли, если бы при неуда­че, посланной судьбой кому-то в то время, когда он задумал

переменить религию, его страх не истолковал бы ему все так, что вышло это не случайно, а ниспослано небом, будто божест­во, культ которого он оставляет, мстит за нечестивый умысел против него.

А после того как они услышали от нас об имени Христовом, Его учении, образе жизни и чудесах, о не менее достойном удив­ления упорстве стольких мучеников, добровольно пролитая кровь которых за долгий срок и на большом пространстве привела на их путь столь многочисленные народы, ты не поверишь, с какой готовностью и они Его признали; они сделали это то ли по какому-то тайному Божиему научению, то ли оттого, что эта религия оказалась ближе всего к той ереси, которая у них сильнее всего; хотя, я думаю, немаловажно было то, что они услыхали, что Христу нравилась общая жизнь Его учеников и что она до сих пор сохраняется в наиболее верных христианских общинах. И вот — по какой бы причине это ни случилось, немало уто­пийцев перешло в нашу религию и омылось святой водой.

Оттого, однако, что среди нас четверых, к сожалению, не было ни одного священника — ибо нас осталось всего столько, так как двое умерли, — утопийцы, хотя и были они посвящены во все таинства, не обрели тех, которые у нас свершают только священники. Впрочем, утопийцы понимают эти таинства и чрез­вычайно к ним стремятся. Они даже усердно обсуждают между собой, не может ли кто-нибудь, избранный из их числа, полу­чить сан священника без назначения к ним христианского епи­скопа. Кажется, они на самом деле собирались избрать такого, но, когда я уезжал, еще не избрали.

Даже те, которые не соглашаются с христианской религией, никого, однако, не отпугивают от нее и не нападают ни на кого из принявших ее. Только вот один из нас был наказан, когда я был там. Вскоре после обряда очищения он прилюдно рассуж­дал о христианской религии, хотя мы ему этого не советовали; в этом его рассуждении было больше рвения, чем рассудитель­ности; по горячности своей он не только предпочитал наши святыни прочим, но и вообще осуждал все прочие. Он заявлял, что они — языческие, что поклоняются им нечестивцы и свято­татцы, которых надобно покарать вечным огнем. Когда он долго так проповедовал, его схватили, судили, но не за презрение к религии, а за возбуждение смуты в народе. И осудили, пригово­рив к изгнанию. Действительно, среди древнейших установле­ний утопийцев числится и то, что никого нельзя наказывать за его религию. <...>

При том что в Утопии не у всех одна и та же религия, все ее виды, несмотря на их разнообразие и множество, неодинако­выми путями как бы стекаются к единой цели — к почитанию божественной природы. Поэтому в храмах не видно и не слышно ничего, что, казалось бы, не подходит всем вообще. Если у какой-либо религии есть свой, присущий ей обряд, то каждый испол­няет его в стенах собственного дома; общественные бого­служения свершаются таким образом, чтобы они вообще не противоречили ни одному из частных, поэтому в храме нельзя заметить никаких изображений богов, и каждый в высочайшем благочестии волен представлять себе Бога в каком угодно виде. Они не обращаются к Богу, называя Его каким-нибудь особенным именем, кроме Митры. Под этим именем они еди­нодушно признают единую природу божественного величия, какой бы она ни была; утопийцы не творят никаких молитв, которых не мог бы произнести любой человек без поношения своей веры. <...>

Дата добавления: 2017-02-01