ОТКОРМКА 21 страница

Когда в ночь перед поединком Фред вернулся домой, я не спал, ждал его. Он лёг, не снимая тренировочного костюма. Я слышал, что и он тоже не спит. — Ты рассердился? — Рассердился? Почему ещё? — Из-за того, что Дитлев написал. — Я не читал, — ответил Фред. — И не собираюсь. А ты молчи. — Я подождал чуточку. В носу у Фреда свистело. — Но фотография хорошая, — прошептал я.

В день Фредова поединка светило солнце. Он ушёл до завтрака. Ни слова не сказав. Мама была записана в парикмахерскую. Она хотела хорошо выглядеть сегодня. Я не пошёл в школу и развлекал Болетту, или она меня. Я не находил себе места. Все мы сегодня нервничали и томились беспокойством. У меня даже руки ходуном ходили. Глядя в окно, я вдруг увидел, что наступила осень. Город перекрасился в другой цвет. С деревьев струились листья. Всё догорало. Красиво, конечно, но мне не по душе. Я услыхал за спиной Болеттину клюку. Бабушка взяла меня за руку. — Барнум, ты не бойся. — Я и не боюсь. — Вот и молодец. Потому что чем мы поможем Фреду, если сами трясёмся? — Я обернулся к ней. Ещё немного — и Болетта усохнет до моих размеров. — Думаешь, он боится? — спросил я. Болетта улыбнулась и выпустила мою руку. — Кто знает, что совершается в душе этого мальчика. Да нет, я думаю, он зол. — А на кого он злится? — Болетта устала, опустилась на диван. — Фред, видно, зол на весь свет. На нас. На себя. Он унаследовал от Пра бешеный нрав. — Может, это наказание? — Болетта грохнула клюкой об пол: — Какое наказание, Барнум? Кому нас наказывать, Барнум? — Не знаю, — промолвил я. Болетта вздохнула: — Если только быть человеком само по себе наказание. Коль уж на то пошло. — И она потрепала иссохшими пальцами мои кудри, хоть и знала, что я терпеть этого не могу. — Хорошо, в тебе нет его ярости. — На этих словах вернулась мама. Она уложила волосы на радикально новый манер. Начёсанные вверх, они стояли на голове, как натёртый бокал. Она улыбалась почти стыдливо. Болетта поднялась на ноги. — Одно слово, сегодня мы все выкладываемся ради Фреда изо всех сил. Хотя сам по себе бокс кажется мне зрелищем смешным, невежественным, нудным и отталкивающим. — Выговорившись, она ушла в ванну. Мама вцепилась в сумочку, словно это перила на краю пропасти. — Мне кажется, тебе идёт, — сказал я. — Спасибо, Барнум. — Я уверен, Фреду понравится. Причёска, я имею в виду. — От него вестей не было? — Я покачал головой. — Ещё бы. У него сегодня забот хватает, — вздохнула мама. И так весь день мы ходили вокруг да около, не зная, как заставить время двигаться вперёд. О еде даже думать не хотелось. Единственное, чем мы могли занять себя, было ожидание. Я вырезал интервью из вечернего выпуска «Афтенпостен» и спрятал его за обоями вместе с открыткой Патурсона. Ещё я выяснил, что из всех времён медленнее всех тянется время ожидания. Меня это озадачило. Я поразился своему желанию, чтобы время бежало быстрее, ведь я с сокрушённым сердцем ждал того, чего сил моих уже не было дождаться. Я желал только одного — чтоб всё уже осталось позади. К тому же я не мог разобраться, что отвращало меня сильнее: сам поединок или что его посетит Вивиан.

В шесть часов мы сели в такси. Услышав, что нам нужно в Центральный боксёрский клуб, шофёр быстро стрельнул в меня глазами и улыбнулся. Я сидел спереди, рядом с ним: — Ты, часом, не брат того, кто вздует сегодня этого зазнайку из Трёнделага? — Да, — прошептал я. Он хлопнул ладонями по рулю. — Читал в газете! Боксёр, который родился в такси, любого уложит на лопатки! — Даже мама не могла не улыбнуться. А потом таксист выключил счётчик. Он отказался брать с нас деньги. Для него честь возить таких пассажиров, как мы. И мы можем так и передать Фреду, самому боксёру, надежде Фагерборга, что и он может прокатиться бесплатно всегда, как только пожелает. Мы поблагодарили таксиста и вышли на Стургатен. Очередь уже змеилась. Нас пропустили так. Кто-то похлопал меня по спине. Мальчик, пластаясь на коленках, вытирал ринг досуха. Мужчина в возрасте, почти седой и в чёрном костюме, дёргал канаты, проверяя. С виду его можно было принять за пастора. Вокруг ринга были расставлены стулья. Звенела тишина. Странное ощущение. Зал, лишённый звуков, наполненный лишь замедленными движениями и тяжёлыми запахами. Мама снова потеряла покой. — Я должна видеть Фреда, — сказала она. Все слышали её слова. Пожилой мужчина в чёрном быстро обернулся, вылез с ринга и подошёл к нам. — Я рефери поединка, — сказал он. — Пойдёмте со мной. — Следом за ним мы пришли к раздевалке. Судья зашёл внутрь, велев нам ждать. Его не было некоторое время. Обратно он вышел вместе с Вилли, тренером. Вилли говорил шёпотом. Мы сгрудились вокруг него. Мне вспомнились похороны отца, отпевание, тогда в часовне все тоже шептали, точно боялись, что мёртвые проснутся или что на охальников, говорящих в голос, падёт проклятие. — Фреда нельзя отвлекать, — прошептал он. — С ним всё в порядке? — зашептала в ответ мама. — Вилли улыбнулся: — С ним всё отлично. Передаёт вам привет. — Но прежде чем Вилли захлопнул дверь, я мельком увидел в раздевалке Фреда. Он лежал на скамье, между шкафов, над ним горел белый яркий свет. Он таращился на этот свет. И смеялся. Звука смеха я не слышал. Потом дверь захлопнулась. Рефери проводил нас обратно в зал, и мы сели на первом ряду, поближе к Фредову углу. — Ты займёшь места Педеру и Вивиан? — вполголоса спросила мама. Я положил её перчатки на два соседних стула. Мы ждали. Ринг оказался не кругом, а квадратом, можно подумать, боксёры не выдержали, что их заперли в круглом пространстве, и по собственному почину растянули ринг на четыре угла, чтоб было где перевести дух, потому что разве можно отдохнуть в кругу? В зал повалил народ. Пришли Дитлев с фотографом, Эстер из киоска, явились Аслак, Пребен и Хомяк, никто не мог помыслить пропустить поединок Фреда, все хотели посмотреть, как он одержит победу или потерпит поражение, прихромал даже домоуправ Банг, его вообще пропечатали в газете, в вечернем выпуске «Афтенпостен», колченогий мастер в тройном прыжке, не поднимавшийся на пьедестал никогда, идол героя вечера — мы с Фитцсиммонсом, сообщил он контролёрам и был пропущен бесплатно, зал кипел как в горячке, а Фред должен был охолонуть наше нетерпение своими точными беспощадными ударами. Затем появились болельщики Acлe Бротена и заняли места вблизи его угла. Они приехали издалека, из некоего местечка под названием Мельхюс. Внезапно у меня за спиной засвистели и закричали: Лапотники! Деревня! Это вопили Десять и его команда. Громче всех старался Томми: Лапотники! Деревня! Болельщики Асле Бротена встали. Возможно, эти рыжие богатыри были его братьями. Они весили килограммов по девяносто каждый. У меня за спиной вновь всё стихло. Наконец, в семь двадцать пять пришли Педер с Вивиан. Они пробрались между стульев и сели рядом со мной. Вивиан быстро пожала мне руку. Мама заметила это и улыбнулась. Педер только покачал головой. — Добро пожаловать в Колизей, — прошептал он, — гладиаторы готовы. — Теперь можно было начинать. Я уже успел устать. Рефери вылез на ринг. Пиджак он снял и остался в рубашке, изначально безусловно белой, но теперь пожелтевшей, украсившейся множеством пятен и впитавшей в колом стоящую материю пот всех боёв, которые рефери судил на своём веку. Публика захлопала и затопала ногами. Стулья зашатались. Педер нагнулся ко мне. — Львы жаждут мяса, — сказал он. Рефери поднял обе руки, и в зале всё стихло. Сперва Талант должен был показать класс в поединке с рохлей из Лёренскуг. Они бегали вдоль канатов и пихали друг дружку. Кто-то засвистел. Таланту, растерявшему за лето свой пыл, присудили победу по очкам и тут же забыли о нём. — Это было не так уж страшно, — прошептала мама, с облегчением переводя дух. — Потому что эта парочка боится боксировать, — буркнула Болетта и стукнула об пол палкой. Потом в сопровождении тренера в зал вошёл Асле Бротен, непобедимый трёндер, не потерпевший в последних девяти боях ни одного поражения. Народ вокруг его угла повскакал с мест и устроил ему овацию. Бротен показался мне широким, тяжёлым и как будто смущённым. Он опустил глаза, когда Турмуд из вечернего выпуска «Афтенпостен» фотографировал его, и сел на белую табуретку в углу, раскинув руки по канатам. Он не подумал улыбнуться. Тренер массировал ему плечи. Фреду предстояло сразиться с Бротеном в трёх раундах, два первых по три минуты, а последний — четыре, с минутными перерывами между ними. Бой судился по правилам Квинсберри. Боем единовластно распоряжался рефери. Он мог добавить ещё один двухминутный раунд, если победитель не выявится за основное время. Рефери взглянул на часы. Фреда не было. Мы ждали. Рефери сказал что-то тренеру Бротена. Асле Бротен поднялся и стал разогреваться. Взгляды упёрлись в дверь раздевалки. Ожидание затягивалось. Я подумал, не без облегчения, более того, со злорадным торжеством, что Фред сбежал, это было вполне в его духе, улизнуть через чёрный ход, обвести всех вокруг пальца и без боя сдать победу именитому трёндеру, оставив в дураках всех: «Афтенпостен» с вечерним выпуском, Вилли, Центральный боксёрский клуб, Десять, Томми, двойню и меня. Но тут дверь всё же распахнулась. Из раздевалки вышел Фред Он сиял. Можно было подумать, что яркий белый свет, который я заметил в раздевалке, въелся в его кожу. За ним шагал Вилли с полотенцем, коробочкой и губкой. Мы зашлись от восторга. Мы закричали. Вивиан захлопала, не в силах усидеть на месте. Фред спокойно подошёл к рингу, пролез под канаты и посмотрел на Асле Бротена, просто посмотрел. Рефери проверил его перчатки. Он говорил в микрофон. В динамике позади нас затрещало. Он назвал их имена. Фред поднял руки и посмотрел на Бротена. Тот тоже поднял руки и тоже посмотрел на Фреда. Они стояли как два зеркала, и в каждом отражался страх противника, его сила, горошины пота, который моментально покрыл кожу, распираемую изнутри мускулами, и забликовал. Побеждает тот, кто дольше не отводит взгляда. Начало слабости во взгляде. Удав парализует свою добычу как раз им. Фред тоже старался парализовать Асле Бротена ещё до начала боя. Но трёндер не отвёл взгляда. Лишь набычился. Потом начался бой. — Бей его! — закричала Болетта. Но первым ударил Бротен. Удар медленно прокатился от плеча вниз до перчатки. Танцуя, Фред уклонился. Асле Бротен промазал, но хук всколыхнул воздух меж канатов. По залу прокатился вздох. Говорили, что если кто попал Бротену под удар правой, его песенка спета. Говорили, что за бой Бротен проводит всего один удар. Потому как второго, как правило, не требуется. В этот раз одного удара не хватило. Фред проявил чудеса проворства. Асле Бротен нанёс второй удар. Фред уклонился и сам ударил его в ухо. Бротен помотал головой, словно назойливая муха на секунду отвлекла его. Оба успокоились. Увидели, чего противник стоит. Потом пободались немного. Они кружили по рингу, закрыв перчатками лицо и опустив подбородки. Засим первый раунд кончился, и они разошлись по углам. Вилли долго, но неслышно для нас инструктировал Фреда. Второй раунд пошёл в прежнем стиле. Никто не лез на рожон. Они скакали по рингу и играли в гляделки. Центральный клуб затянуло сигаретным дымом до потолка. Болетте надоела вся эта бодяга. — Раз ничего не происходит — я пошла! — громко заявила она. Мама попробовала призвать её к порядку, но Болетта не унималась: — Тоже мне бокс, на Северном полюсе и то лучше дерутся! — Фред ударил. Удар произошёл внезапно, вдруг: рука Фреда находит прореху в защите Бротена, перчатка впечатывается в лоб, голова Бротена откидывается назад, он вздрагивает, Фред бьёт вдогонку второй раз — хук слева, он начинает раскручиваться от ахиллова сухожилия Фреда и бьёт Бротена в подбородок, похожий на ящик с зубами, затем Бротен накидывается на Фреда, он метил в тело, он прижал Фреда к канатам, они сплелись, как плетёнка из мяса, притиснутые друг к другу в грубом, насильственном объятии, пока рефери не развёл их, потому что окончился раунд, Фред выиграл его. Мы визжим от восторга. Мы тоже, тоже бьёмся с Бротеном. Мы всей душой на ринге. Педер влез на стул. Вивиан вскочила. Даже мама и та захлопала, а Болетта прокричала, отбивая такт палкой в пол: — Мо-ло-дец! Так дер-жать! — Вилли протёр Фреду лицо влажной губкой, словно бережно стёр писанину с доски. Начался последний раунд. Асле Бротен сразу перешёл в наступление. Он с напором наносил удары, в грудь, в живот, в плечи, он решил измотать Фреда, отбить его, как отбивную, до мягкости, но удары не достигали цели, Фред мелькал по рингу тенью, мы только слышали свист рассекающей воздух перчатки, словно она скользила мимо уха, и в результате первым Асле Бротен измотал сам себя, и в этом тумане, повисшем вокруг Бротена, Фред провёл удар, стремительный манёвр, которого никто не заметил, во всяком случае, не заметил Асле Бротен, мы увидели сразу результат — как у него подгибаются колени, тело распластано по полу, стон, рефери склоняется над ним и начинает считать, выбрасывая пальцы, один, два, и тишина между цифрами, провал, три, четыре, Фред пошёл в свой угол, Вилли зажмурился, пять, шесть, семь, рефери считает, других цифр в мире нет, на восьми Бротен поднимается, непобедимый трёндер из Мельхуса встаёт на ноги, его шатает, но он стоит. Рефери заглядывает ему в глаза, шепчется с тренером и даёт знак к продолжению боя. В зале тишина. Осталось тридцать секунд Фреду надо лишь удержаться на ногах, держаться подальше от Асле, выдержать тридцать секунд, потому что он уже выиграл, он в полуминуте от победы. И вдруг я вижу, что Фред опускает руки, словно бы он устал от всего и бой ему надоел, короче, Фред убирает защиту, он раскрывается: бей не хочу, это продолжается недолго, один миг, но этого хватает. Асле Бротен видит то же, что и я, сперва он колеблется, словно не может поверить, что Фред опустил руки и добровольно дал ему карт-бланш, мысли движутся медленнее, чем тело, а Фред подходит на шаг ближе, незащищённый, тёпленький, и зал охает. А Бротен бьёт. Это нечеловеческий, дикий удар в лицо, он вздымает над головой Фреда облако пота, мокрую сверкающую капель — брызги разбитой славы. Фреда качнуло, но он устоял. Асле Бротен бьёт второй раз, также зверски, в челюсть, и раздаётся хрустящий, царапающий звук чего-то ломающегося. Мама закрывается руками и стонет. Болетта кричит, но у неё пропал голос. Вивиан хватает меня за руку. Педер оборачивается ко мне, соболезнуя. А я — я не чувствую боли, я стараюсь, но Фредова боль не входит в меня, она нe трогает меня, он один на один со своей болью, он внутри неё, а я чувствую только позор и ужасно стыжусь этого своего чувства. Фред падает на колени. Кровь льёт изо рта и глаз. Вилли виснет на верёвках. Рефери прерывает бой. Асле Бротен победил. Рефери поднимает его руку. Но триумфом и не пахнет. Поражение выше победы. Поражение отодвигает победителя в тень. Я был всё же прав. В третьем раунде Фред решил исход боя.

Мама и Болетта поехали с Фредом в больницу, где ему сшили нос и наново склепали челюсть. Он был так плох, что его не взяли в армию, я, правда, не знаю, было ли это единственной причиной, но, во всяком случае, норвежские вооружённые силы не испытывали острой потребности в склонном к тошноте дислексике с шумом в ушах, полуслепом на левый глаз, любящем шататься по улицам, страдающем головными болями и отличающемся непредсказуемым поведением. Я возвращался домой с Педером и Вивиан. Мы неспешно брели по незнакомым улицам, но страшно нам почему-то не было, после Центрального боксёрского клуба хуже стать уже не могло, мы чувствовали себя неуязвимыми. — Теперь я знаю невозможное число, — сказал Педер. — Какое? — Оно между девять и десять. — На Стурторгет мы догнали трамвай, сели сзади. В жёлтом свете наши лица выглядели бледными. А темнота за окном казалась чёрным потоком, утекавшим в обратную сторону, в городскую клоаку. Мы вылезли на Фрогнере. Постояли там немного, не зная, как быть. — Мне его жалко, — прошептала Вивиан. Педер отвернулся. — Кого? — спросил я. — Фреда, конечно.

Домой он заявился только на другой день. Он вошёл тихо. Я не услышал. Вот тогда-то я и увидел его, не желая того, перед зеркалом в маминой спальне. Я шёл к выходу и замер не дыша, меньше всего мне хотелось стать свидетелем этой сцены, да поздно. Он приник к зеркалу, к своему неверному отображению, и стал паясничать, строить гримасы, и я подумал — хотя, возможно, это я теперь так думаю, — что он высматривает своё истинное лицо, может, он надеялся увидеть в матовой глубине зеркала все свои маски, целую галерею, оканчивающуюся его настоящим лицом. Вдруг Фред засмеялся, приставил к зеркалу губы и лизнул. Глаза б мои этого не видели. Но они уже увидели. Возврата нет. — Зачем ты проиграл? — спросил я. Фред стремительно обернулся ко мне, на миг смутившись, он был в ярости. — Слышишь, Барнум? — Что? — Он пару раз глубоко вздохнул и улыбнулся. — Нос снова как новенький. — Он сел на мамину кровать и откинулся назад. В комнате всё ещё витал аромат «Малаги». Воздух был сладкий и тягучий. Мне захотелось напиться пьяным. — Фред, зачем ты проиграл? — Он вновь поднялся, он был удивлён, почти печален. — Проиграл? Я победил, Барнум. Или ты вообще ничего не понимаешь?

Прошла уйма лет, прежде чем я проявил плёнку, снятую тем летом, которое я называю моим первым летом. Я долго откладывал проявку. Потому что не мог забыть маму Педера, как она заслоняет лицо, разворачивая коляску, в бешенстве и ужасе от того, что вот сейчас у неё похитят душу. Я дал слово не проявлять того снимка. Но наступил момент, когда воспоминания перестали даваться мне в руки, едва я пробовал увековечить их на бумаге, как они рассыпались в пыль и прах. И мне как воздух потребовалось что-то зримое, вещное, что можно подержать в руках, рассмотреть, от чего можно плясать дальше в моём повествовании. И вот я взял старую плёнку, лежавшую нетронутой в ящике с того самого лета, и понec в фотоателье на Бугстадвейен с мыслью, что таким макаром мне удастся собрать воспоминания в связный рассказ, подходящий для сценария. Спустя неделю я забрал пакет с фотографиями. Пошёл в «Старого майора» и стал смотреть снимки. Я медленно перебирал пачку. Это было возвращением домой. Я словно направил свет в прошлое. Самый первый снимок сделала ещё мама, в мае 1945-го — Пра и Болетта стоят на балконе нашей квартиры на Киркевейен, их застали врасплох, они оторопело и с ужасом почти смотрят на ту, что фотографирует их из гостиной, Болетта собирается открыть рот, а Пра растопырила пальцы, возможно, в тот момент она тоже испугалась за свою душу. А остальные снимки относятся к другому времени, словно бы — раз! — и перепрыгнули через целую жизнь: Педер в двуспальной кровати на Ильярне, с голым торсом, один глаз закрыт, рука прикрывает срам, а тень делит комнату и снимок надвое. Это моя тень. Мы с Вивиан сидим на кровати, между нами лежит чемодан, Вивиан наклонилась, чтобы поцеловать моё тощее плечо. Я не помнил, что Педер это сфотографировал. И не помню поцелуя, прикосновения. Мама Педера разворачивает коляску, но дело не в том, что её напугал аппарат, нет, её ослепило солнце, так расшифровываю я снимок, её ослепило солнце, широко и беспощадно растёкшееся над фьордом в то моё первое лето, поэтому она и заслонила лицо руками, от него, а на заднем плане, около угла веранды, стоит папа, его видно наполовину: то ли он делает шаг к нам, то ли отходит в сторону, это он клянёт её душу. Я выпиваю ещё одно пиво. На улице пошёл дождь. В кафе набивается народ, они развешивают по стульям свою омерзительную одежду и заказывают красное вино половинами бутылок. На последнем снимке Фред. Это не я снимал. Скорей всего, он сам, и, скорей всего, на чердаке, потому что можно разобрать окно в крыше и верёвки с деревянными прищепками, наверно, он нажал на спуск, держа аппарат на вытянутой руке. Лица не узнать, оно перекошено, рот разинут, он что-то говорит, он хочет что-то сказать мне, он кричит с высоты, с чердака вниз, в колодец времени, а я ничего не слышу, не слышно мне его.

(голод)

Как-то вечером позвонил Педер, сам не свой от возбуждения. Я успел поднять трубку, опередив всех, тем более дома никого больше не было, и Педер показался мне в том состоянии, сказать о котором «писал кипятком» не будет большим преувеличением. Можно было подумать, он с другой планеты пытается докричаться до меня в противотуманный рупор. — Быстро приходи к дереву! — прогудел он. Я отставил трубку на вытянутую руку, чтоб не оглохнуть. Педер завопил ещё громче в своём космосе: — Барнум, ты здесь? — Я придвинул трубку к уху. — Здесь. Что за паника? — Увидишь! — Кончай свистеть. Что случилось? — Педер взъелся с полоборота. — Так, сморчок недорощенный, ты идёшь или не идёшь? — Иду! — крикнул я. И сорвался с места. Бросил трубку на рычаг, на ходу сдёрнул куртку и дунул вниз по чёрной лестнице, едва не свалив маму, поднимавшуюся с пустым помойным ведром. Я шёл на новый личный рекорд, потому что, когда Педер называет меня недорощенным сморчком, дело серьёзное, тут шуточками не отделаешься. Если б он назвал меня «клоп», я волынился бы, никуда не торопясь, услышав «шлёп-нога», сто раз подумал бы, стоит ли вообще выходить из дому, а «варежку» посчитал бы сомнительным основанием просто для продолжения разговора. Но недорощенный сморчок — это дело серьёзное, как минимум пожар высшего разряда в парке Фрогнер. — Опаздываю! — крикнул я Болетте, отставшей от мамы на восемнадцать ступенек, хотя ни одна из женщин рта не успела открыть, дальше я ураганом пронёсся по двору, поднырнув под сушилку и потоптав жухлые цветы домоуправа Банга, не сбавляя скорости, пропилил улицу Якоба Ола, но на площади Весткантторгет движение застопорилось: меня перехватили, окликнули голосом Фреда, а его никто не видел уже пять дней. Не повезло мне, надо было бежать другой дорогой. Он сидел на единственной на площади скамейке. Наступил октябрь, скамейки поубирали, одна эта осталась подежурить. Вид у Фреда был нехороший. После боя с Бротеном лицо Фреда понемногу обретало привычный вид, сам он стал ещё худосочнее, мускулы словно истончились, точно их надолго оставили мокнуть в воде, а потом высушили на солнце. Он курил и уронил сигарету на щебёнку между неказистых ботинок. — Сядь, Барнум, — велел Фред. Я сел. Хотя Педер уже ждал меня. Если только ему не надоело и он не ушёл. — Где ты был? — спросил я. — А почему ты спрашиваешь? — Так просто. — Мама не сердится? — Вроде нет. — Уверен? — Во всяком случае, она ничего не говорила. — Фред раскурил бычок и сунул его в рот. — Может, я у Вилли был. — У тренера? Ты снова собираешься боксировать? — Фред помотал головой. — Вилли больше не тренирует. — Он ушёл из тренеров? — Фред поглядел на меня: — Торопишься? — У меня встреча с Педером, — прошептал я. Фред пожал плечами: — Ну иди. — Я сидел. Что ты делал у Вилли, Фред? — У тебя, кажется, встреча с Педером? — Да. Скоро. — Вивиан тоже будет? — Меня неприятно царапнуло, что он произнёс её имя. И мне захотелось дать ей собственное имя. К примеру, Лорен. Да, решил я, называться Лорен ей очень подходит. Лорен и Барнум — прекрасно звучит, правильная сладкая парочка, а Фред пусть говорит «Вивиан» в своё удовольствие, тем более он не в курсе, что для меня она Лорен. — Не знаю, — сказал я. Потом поднялся со скамейки. — И чем же ты займёшься со своим закадычным другом, а, Барнум? — Не знаю, — опять признался я. — И этого тоже не знаешь? Или не хочешь говорить? — Не знаю, Фред. Чёстное слово. — Честное слово? Это хорошо. — Фред, знаешь, мне пора. — Повернись, — приказал он. Я закрыл глаза и повернулся. — В чём дело? — Хотел проверить, не скрестил ли ты пальцы. Потому что тогда не считается. — Что не считается, Фред? — Честное слово не считается, Барнум. Привет Педеру. — Ага, — сказал я. — Передам. — Фред улыбнулся: — И Вивиан привет. Если она придёт. — Я пошёл дальше через площадь, в сторону уличных огней, меня подмывало припустить бегом, но я не решился. Фред вдруг встал тоже. — Никогда не делай того, в чём потом раскаешься, — крикнул он. Я остановился: — Что ты имеешь в виду? — Фред улыбнулся: — Что я имею в виду? Сам знаешь! — Нет, Фред, ошибаешься. Я не знаю. — Но Фред уже опустился обратно на скамейку, словно наша беседа опостылела ему хуже зубной боли и он не собирается продолжать её дальше. — Не знаешь, так узнаешь, Барнум. — Я не срывался на бег, пока не дошёл до фонтана, он не работал, потому что уже осень и в любой день могут начаться заморозки. От фонтана до площади Соллипласс я долетел, не тормозя, а там в Гидропарке под нашим деревом стоял Педер, перебирая ногами от нетерпения. Я остановился, хватая ртом воздух, и Педер сам бросился мне навстречу, меся ногами напластования нападавших с ветвей листьев. — Где тебя черти носили! — Прибежал, как смог. — Как смог! Надо было смочь быстрее! — Мы обнялись и пару минут молчали, мы стояли по колено в кроваво-красных листьях, осклизлых хлопьях, никогда не лежащих тихо, в лиственном море. — И что случилось? — прошептал я. — На Соллигатен снимают кино, — шёпотом же ответил Педер. — Кино? — Да, чёрт побери! На Соллигатен снимают кино. — Сейчас? — Именно сию минуту. Ты думаешь, я шутки шучу? — Нет, вот чего я никак не думал, так это что Педер Миил разыгрывает меня, хоть он и был мастак на приколы и мог устроить их на пустом месте хрен знает из чего, но то, что заурядным октябрьским вечером кто-то снимает на Соллигатен кино, было чистой правдой. — А Вивиан где? — спросил я. Педер взглянул на часы, и лоб его покрылся испариной: — Она такая же копуша, как ты! — Мы подождали ещё немного, но Вивиан всё не шла. Или ей запретили уходить из дому на ночь глядя, или она внезапно заболела, но что-то случилось. Некое обстоятельство помешало ей прийти. Страшная догадка ударила мне в голову, как молния, но исчезла прежде, чем я ухватил её и додумал до конца. Ждать дольше мы не могли и пошли на Соллигатен. Педер не соврал. Кино снималось. Здесь раскинулся параллельный мир. И мы медленно вступили в него. Асфальт был посыпан землёй. Красный почтовый ящик снят. Машин, обычно запаркованных вдоль улицы, не было и в помине. У подворотни дома номер два стоял констебль в форме старого образца, с приплюснутой фуражкой и большими начищенными пуговицами. Он поднял руку, приветствуя возницу конного такси, прокатившего мимо. Даже занавески в окнах первого этажа и те поменяли, и по какой-то причине именно занавески особенно поразили моё воображение: а вдруг вид квартир за занавесками тоже изменился, вдруг киношники переклеили там обои, расставили другие стулья и козетки, заменили книги на полках, развесили картины по стенам, выдрали душ, спрятали холодильники и стиральные машины да заодно отправили хозяев в деревню, подальше? Другими словами, у меня в голове родился странный вопрос, не до конца ещё понятный мне самому и который я вряд ли сумею растолковать другим: что надо поменять, чтобы обмануть будущих зрителей фильма, сколько надо задекорировать, задрапировать, переделать и переставить не только в фасадах, но и во внутренностях зданий, в людях, в сердцах, даже в том, как они ходят, чтобы зрители поверили — да, так и было? И я услышал отцов смех и голос: — Важно не то, что ты видишь, а то, что ты думаешь, что ты видишь. — Я подёргал Педера за рукав. — Смотри, — прошептал я, — занавески поменяли! — Но тут внизу улицы возник какой-то переполох. Нас ослепил яркий свет. Мужчина с рупором вышел из тени. Наверняка режиссёр. — Уберите отсюда этих идиотов! — гаркнул он. Примчался констебль и шуганул нас чуть не обратно до площади Соллипласс, но там мы сели на корточки и укрылись за помойными баками. — Бляха-муха, — вздохнул Педер. — Да уж, — откликнулся я, — а были так близко. — Констебль бегом вернулся на своё место у подворотни. Мы выползли немного из-за бака, и тут завертелись настоящие события. Дама в меховой шубке и шляпке шла вниз по тротуару. За ней, едва не наезжая на пятки, следовала камера. У нас мурашки по спине побежали. Это было не в кино. А взаправду. Причём мы как раз были внутри фильма, в раздвоившейся реальности. Дама приближалась к нам, она и оператор, казалось, она зябнет, потому что она грела руки в толстом меховом мешочке на животе, и она беспрерывно оглядывалась, словно опасаясь преследования, может, возвращалась одна домой в поздний час и боялась нападения, хотя никого, кроме оператора, поблизости не было, а он бы вряд ли на такое пошёл. Наконец она остановилась у подворотни, констебль вытянулся во фрунт и взял под козырёк, она потопталась в нерешительности, ещё раз оглянулась — лицо белее мела — и шагнула во мрак. Режиссёр встал со стула и захлопал в ладоши. Дама в шубке выпорхнула из подворотни, она лучилась улыбкой, а от режиссёра ещё получила поцелуй в щёку. Софиты погасли с дребезжащим звуком. — Лорен Бэколл лучше, — шепнул Педер. Едва он сказал это, я почувствовал, что мне не хватает рядом Вивиан, и Педеру, очевидно, тоже. Она должна была быть сейчас здесь. Чтоб мы видели всё это вместе. — Что это за фильм, как ты думаешь? — прошептал я. — Для зрителей от сорока и старше, — ответил Педер. Так мы и сидели на корточках под сенью зловонного мусорного бака. От него пахло старостью лета. Прошло ещё сколько-то времени. Пробежал пёс, он держал что-то в пасти. Возможно, съёмки закончились. Констебль закурил. Мы ждали. И все ждали. Как у моря погоды. Режиссёр восседал на стуле и разбирался в пухлой пачке бумаг. Вдруг налетел порыв ветра, тот, который вырывается иногда со дна города, от Мюнкедамсвейен, и проносится по улицам как ураган, теперь он подхватил страницу с колен режиссёра, она перелетела через ограду, я вскочил, хотя Педер тянул меня вниз, и кинулся за листком, нагнал его и помчался назад, к режиссёру, который метался, как повредившийся рассудком, но на бегу я успел прочитать с самого верха страницы несколько строк по-датски, их я помню как сейчас, будто съёмки происходили вчера, сегодня или минуту назад, потому что это был самый первый в жизни сценарий, который я держал в руках. С. 48. Осень. Вечер. Улица IV. Редкие прохожие и такси. ПОНТУC видит маленькую собачонку, она бежит домой по мостовой вдоль тротуара, в зубах мясная нога. Из этих слов: Понтус, собачонка, мостовая должен был произрасти фильм, им предстояло оторваться от бумаги и стать движением, картинкой, звуком, и едва я прочитал эти простые слова, составленные в незамысловатое предложение, звучащее негромко, но производящее сногсшибательный эффект, как сразу принял твёрдое решение, я не стал ни обдумывать его, ни взвешивать, а просто принял, понимая, что оно правильное: я решил записать свои грёзы наяву. И я почувствовал глубокую долгоиграющую радость от того, что решился на это. С почтительным поклоном я вручил страницу 48 режиссёру. Он вырвал её из моих рук. — Пожалуйста, — сказал я. Он и не подумал благодарить. Только махнул рукой, отгоняя меня. Я убежал назад к Педеру, за помойку. Съёмка пошла дальше. Высокий, исхудалый, кожа да кости, мужчина в заношенной одежде, круглых очках и с изнурённым, небритым лицом спустился по той же улице, но на этот раз камера пятилась перед ним, он шёл на оператора, но вдруг встал и стал протирать свои очки, нам показалось, что он разговаривал сам с собой и готов был оспорить каждое слово. — Это, наверно, Понтус, — шепнул я. — Кто? — Понтус, так в сценарии. — Вероятный Понтус пошёл дальше, он ближе и ближе подходил к камере, ещё шаг — и кинется на неё. Тут режиссёр ударил в ладоши, что-то крикнул, и Понтус снова вынужден был проделать всё сначала: спуститься по улице к камере, остановиться, протереть очки, поспорить с собой, причём я никакой разницы не заметил, но ему пришлось повторить всю сцену ещё дважды, прежде чем режиссёру наконец понравилось, и тогда они погасили огни, упаковали своё хозяйство и уехали на грузовике. Мы с Педером выбрались из укрытия. В окнах появились люди. Дворник стал сметать землю с тротуара. Красный почтовый ящик водрузили на место. Лошади процокали в сторону Дворца. Всё расставили по местам, и постепенно улица приняла обычный вид. Мираж какой-то. Мы брели по аллее Бюгдёй, и я радостно предвкушал, как посвящу Педера в то, что жизнь моя совершила крутой и неожиданный вираж в тот самый миг, когда я взял в руки страницу 48 сценария и прочитал размеренные строчки о Понтусе и собачонке, написанные по-датски. Но я ничего не сказал ему, я решил повременить, пока дойду до дома и начну писать, чтоб предъявить товар лицом. — Интересно, куда девалась Вивиан, — сказал я. Мы остановились перед её подъездом и смотрели на окна. Они чернели. Педер кинул каштан и попал. Но не Вивиан чуть сдвинула вбок занавеску, а мама взглянула на нас сверху вниз и мгновенно задёрнула шторы. Педер покосился на меня и вздрогнул. — Тут обрадуешься, что моя всего-навсего не ходит, — сказал он. На этих словах показалась Вивиан, она вышла из-за церкви с другой стороны, и мы бросились к ней. — Ты где была? — закричал Педер. — Гуляла. А до этого маме помогала. — Как помогала? — Вивиан пожала плечами: — Я читаю ей вслух. Если она не может заснуть. — Педер ничего больше не сказал. Я подпрыгивал от нетерпения. — Да ты знаешь, что ты, чёрт возьми, пропустила? — Вивиан коротко взглянула на меня и опустила глаза, вид у неё вдруг сделался несчастный и напуганный, ещё бы, а вы каким станете при маме без лица, которой ещё надо читать вслух? — А что я пропустила? — спросила она. — На Соллигатен снимали кино! С прожекторами, камерой и всем на свете. — Я знаю, — откликнулась Вивиан. — Знаешь? Как знаешь? — В газете писали. Фильм называется «Голод». — «Голод»? Классное название. — Вообще-то это такой роман Гамсуна. Я как раз читаю его сейчас маме. — Вивиан пошла к своему подъезду. У дверей она обернулась: — Наверняка они будут снимать и завтра тоже. Можем попробовать выследить их. — Мы согласно кивнули. Конечно, выследим. Плёвое, в сущности, дело — найти съёмочную группу в городе такого размера. Вивиан засмеялась и снова стала сама собой, как будто играла в фильме, а теперь сняла с себя положенный по роли костюм. — Встречаемся в двенадцать, — сказала она. — Если вы, конечно, не боитесь прогулять школу. Педер молчал, пока мы вместе шли домой, и я помалкивал, думал, что буду писать, отчего для других мыслей места в голове не осталось. Но на прощание Педер всё же сказал кое-что. — Нам надо получше присматривать за Вивиан, — сказал он. — Мы и так хорошо присматриваем, — ответил я. Педер тогда обхватил меня, это было неожиданно. — Доброй ночи, Барнум. А завтра забьём на школу, как нефига делать! — От дома Педера до своего я шёл один, вверх по Киркевейен. Это был странный вечер. У Мариенлюст я остановился и огляделся. Всё окрест было моим. Это мой мир. Улицы, исхоженные мной вдоль и поперёк, лес позади города, небо над крышами. Об этом я теперь и напишу. Здесь поселятся мои герои, Эстер из киоска, Пра, Фред, мама, Педер с Вивиан, Болетта, отец-покойник, всем найдётся здесь место — и живым, и мёртвым. Возник Фред. Он шагал напрямик через газон, шёл по лилипутскому городу, на микроулочках которого мы в своё время постигали премудрости дорожного движения, пересекал крошечные переходы, не толще черты на асфальте, лавировал между миниатюрными домиками, призванными изображать настоящие дома, и когда я увидел его идущим так, мне в голову пришла идея, первый мой замысел. Фред остановился передо мной. — Барнум, ты грустный. — Я думал, — ответил я. — Думал? О чём? О грустном? — Пришлось мне рассказать Фреду всё. — Я думал о том, что напишу, — ответил я. Фред наклонился поближе: — Напишешь? — Я принял решение, Фред. Я буду писать. — И что же? — Сценарии фильмов. — Фред отвернулся в сторону, словно боялся, что кто-то крадётся за ним по пятам. Но кроме нас двоих тем вечером на Мариенлюст не было никого. — Устал я, — сказал Фред, положил руку мне на плечо, и мы пошли так домой. Мама выскочила из гостиной, увидев, что Фред наконец заявился в дом, но он прошёл мимо неё в нашу комнату, не удосужившись произнести хотя бы «привет». — Где ты был? — спросила мама. — Гулял, — ответил Фред и грохнул дверью. — Твоя гулянка тянулась пять дней! — крикнула мама ему в спину и взамен припёрла взглядом меня. — Гулял, — повторил я. И мама тем не менее улыбнулась, она же обрадовалась, что Фред дома, что он вернулся, пусть и через пять дней, потом эта фраза сделалась у нас дежурной, Фред загулял, говорили мы, когда он взял в привычку то и дело исчезать, а потом пропал так надолго, что его объявили умершим, но в тот вечер, сообразил я, первой это сказала Вивиан: гуляла, так она ответила нам. — Тебя ужином покормить? — спросила мама, и я сразу понял, что у неё в самом деле легко на душе. — Спасибо, не надо, — ответил я. — А у нас есть книга под названием «Голод»? — В мамину улыбку добавилось удивление, она повернулась к Болетте, которая и сама встала и тихим ходом двигалась в нашу сторону. — К сожалению, мы её сожгли, — сказала она. — Сожгли книгу? — Видишь ли, Барнум, во время войны писатель вёл себя как последняя сволочь. Так что книги этого предателя оскверняли наш дом. По такой причине мы сожгли полное собрание его сочинений в этом самом камине. — Болетта тяжело опёрлась о моё плечо. Мы с ней стали невелички уже почти одного роста. Она вздохнула горько: — Хотя теперь я жалею. Сволочи тоже хорошо пишут.

Дата добавления: 2014-11-06