Электрический театр 1 страница

(табличка на двери)

Расписал нас гравёр в мастерской на Пилестредет. Мы выбрали медную дощечку, на которой чёрными буквами значилось «Вивиан и Барнум». Я бы предпочёл «Вие — Нильсен», звучит лучше, но не стал перечить Вивиан. Мастер завернул дощечку в коричневую бумагу и положил рядом четыре шypyпa. Я расплатился, мы пошли домой и прикрутили её на нашу дверь. Вивиан и Барнум. На почтовый ящик внизу я сразу приклеил бумажку, на которой от руки написал наши фамилии: Вие и Нильсен. То была наша помолвка. А теперь свадьба. Вивиан и Барнум значилось на двери квартиры на втором этаже небольшого типового красного кирпича дома на Бултелёкке, вход со стороны улицы Юханнеса Брюнса. Квартиру (комната с альковом и балконом) устроил нам папаша Вивиан. На балконе мы и сидели. Стояла ранняя осень, суббота, воздух был чистый, прозрачный и тёплый. На западе сразу за домами виднелся шпиль Стенспарка, Блосен, мои края, где разворачивается наша история. На юге блестел фьорд, неподвижный и бесцветный, словно уже замёрзший. Я откупорил первую бутылку шампанского и наполнил бокалы. На крохотном газончике внизу копошилась соседка, она помахала нам перемазанной в земле рукой. Я выпил. Вивиан смежила глаза и откинулась назад. Свет стал шафрановым на её лице. Душа у меня пела, радостно, как никогда прежде, впервые хмельная беззаботность и сиюминутное умиротворение, алкоголь и время сплелись в более высокое единство. — Сколько времени человек должен быть пропавшим, чтобы его объявили умершим? — спросил я. — Всю жизнь, наверно, — ответила Вивиан, не разлепляя глаз. Я плеснул в бокал ещё. Выпил. Засмеялся: — Всю жизнь?! Тогда, выходит, без вести пропавшие живут вечно. Так им никогда не умереть. — Вивиан обернулась ко мне. В глазах у неё, неожиданно для меня, стояла усталость. Она сжимала высокий тонкий бокал обеими руками. — Тебе Фреда не хватает? — прошептала она. Я мог бы задать ей тот же вопрос. Вместо ответа я пошёл за новой бутылкой и по дороге назад выпил стаканчик в одиночку. Когда я появился на балконе снова, глаза Вивиан закрывали тёмные очки. Я присел подле неё. Половину балкона накрыла тень. Скоро станет прохладно. — Я хочу ребёнка, — сказала Вивиан. Я осушил бокал. — Хочешь — будет, — ответил я. Взял бутылку и вернулся в комнату. Вивиан разложила диван, постелила, и мы легли. Управились быстро. Действовали, я б сказал, целенаправленно и деловито. После того многолетней давности сумасшествия у Белой беседки во Фрогнерпарке, о котором мы никогда не вспоминали ни словом, ни намёком, в постели мы держали себя скованно и несмело, даже когда я был подшофе. Всякий раз, занимаясь этим, мы словно бы дразнили дьявола, поэтому даже в глаза друг дружке взглянуть не решались. Старались управиться побыстрее, и вся морковь. Хотя чуть уловимый аромат мускуса всё ещё присутствовал. Я долил в бокалы. — Угодил? — спросил я. — Не ёрничай, — оборвала Вивиан. Я засмеялся: — Угодил ли я публике? — Теперь и Вивиан засмеялась тоже. Смешить её мне удавалось до самого конца. Я приник ухом к её пузу, прислушался. Кости да кожа, распаренная. — Ты думаешь, мы заделали ребёнка? — прошептал я. — Может, да, а может, нет, — ответила Вивиан. Я сел. Было холодно. В бутылке ещё осталось чуток. Вивиан перехватила мою руку. — Ты не перебираешь немного с выпивкой? — спросила она. — Не перебираю немного? — переспросил я. — Да. Ты, считай, один уговорил почти две бутылки. — Учёт ведёшь? — Это не так трудно, Барнум. Одна да одна будет две. — Ты прямо как Педер. — Вивиан отцепила руку. Я снова лёг. — Я пью, потому что я счастлив, — произнёс я шёпотом. Вивиан поднялась и пошла в ванную, где мог зараз поместиться лишь один человек, ну от силы полтора. Вивиан включила душ. Это надолго. Пока суд да дело, я уговорил бутылку до конца. Едва она вошла в комнату, я поднялся с дивана. — Мы не ляжем сегодня пораньше? — вздохнула она. — Мне надо писать, — ответил я. Она повернулась ко мне спиной. На ней было лишь красное полотенце. Мокрые волосы волной лежали на подушке и отбрасывали чёрную тень, которая расползалась всё шире и шире. — Вивиан, не надо мёрзнуть. — Мне не холодно. А ты замёрз? — Нет. Мне хорошо. Погасить свет? — Хорошо бы. — Я выключил «тарелку» над кроватью и сел за узенький письменный стол, который нам с трудом, но удалось втиснуть у окна, между полками и балконной дверью. Я зажёг себе лампу, но сколько ни опускал её поближе к своей писанине, она заливала светом всю комнату. Вивиан натянула одеяло на голову. Теснотища у нас. Лишь две картинки на стенах: фотография Лорен Бэколл и афиша «Голода». Внезапно я подумал о городочке. Что я наконец повзрослел и живу в махонькой квартирочке. Я если и не стар, то, во всяком случае, перешагнул первый рубеж, идущий параллельно меридиану невинности, за которым смех меняет свой цвет. Хотя многие до сих пор не дают мне и двадцати, принимают за тинейджера, потрёпанного разнузданной жизнью, и дело доходит до того даже, что меня не пускают на «взрослые» фильмы, требуют документ. Я перестал ходить на такие картины после того, как меня остановили на «Сиянии». Педер тогда чуть не умер от хохота. Ещё дольше меня не обслуживали без удостоверения личности в барах. Но и это в прошлом. Если подойти ко мне поближе и присмотреться, абстрагировавшись от моих кудрей и малого роста, который я под хорошее настроение называю своей непроявленной длиной, то в лице ясно видны безошибочные приметы возраста. Вивиан уже уснула. Я частенько завидую её сну. Меня ждёт другое. Я приготовил инструмент: 400 страниц бумаги из магазина «Андворд», линейку, карандаш, три ручки, «Медицинский справочник» доктора Греве, резинку, замазку и пишущую машинку, подаренную мне Фредом. Пошёл на крошечную кухоньку и отхлебнул из маленькой бутылочки. И в голову мне пришла мыслишка с горошину размером: «Городочек», часть вторая — ну или полуторная. Подружкой карлика, живущего в самом тесном в мире общежитии, становится самая высокая женщина на земле. Я опорожнил ещё маленькую бутылочку, сварил себе кофе и вернулся за стол. Достал блокнот, в который записываю свои идеи. Такие, например: 1. Смех и плач — человеческое в свидетельствах Барнума. 2. Плавательный бассейн. 3. Пересечения со знаменитостями, как реагировал. Битлз, Пер Оскарссон, Шон Коннери и т. д. 4. Откормка. 5. Тройной прыжок. 6. Ночной палач. Это мои рабочие заголовки, то, что я пишу для памяти, тщательно, с подробными комментариями, отсылками, диалогами, списками действующих лиц. И вот самый расчудесный миг — я заправляю лист в машинку или, чтоб не разбудить Вивиан, заношу над бумагой карандаш. В эту секунду я сам себе вседержитель. Господин над собой и над временем. Темень пришкварилась к окнам. Внизу, в городе, мечутся огни. Идёт дождь. Кто-то гоняет на всю мощь Sex Pistols. На Бултелёкке орут коты. И вдруг всё стихло, лишь мерно сопит Вивиан, двигатель наш. Это моё время. Свои истории я должен сделать не занудными и низкими, а высокими, выше зарубок на косяке двери, выше меня. Вы думаете, я слишком на многое замахнулся? Видите ли, сейчас, когда перо приближается к бумаге или палец — к затёртой клавише разбитой клавиатуры, мне нет преград. И всё возможно. Я царь и Бог. В эту секунду, в миг неопределённости, медлящий, как капля на соске ржавого крана или на лепестке розы, я весомее своих килограммов и больше собственных мыслей, мои полномочия не ограничены моими возможностями, и капля эта может породить море. Вивиан повернулась и застонала негромко. Может, приснилось что. Может, подумал я, новый человек растёт в ней, моя клетка, её яйцо, думал я, яйцеклетка, черты, в зачатке уже существующие в теплоте её лона, мальчишечья складка между бровями, девчачья ямочка на щеке, детское сердечко. У доктора Греве Оплодотворение, акт, в ходе которого созревшая яйцеклетка обретает способность породить нового, самостоятельного индивида, строго предшествует Погребению, закапыванию трупа в землю для его разложения и превращения в перегной. Карандаш упёрся в Ночного палача. Я написал начало сцены: МАЛЬЧИК, худой и бледный, восьми лет, бежит по улицам. Закрыв глаза, я без труда видел его, как он бежит по пустым улицам безлюдного города, рано утром, в старомодной одежде, я слышал его дыхание, тяжёлое, и музыку, поскольку такая сцена невозможна без музыки, что-нибудь в синих тонах, медленное, симфоническое. Куда его несёт? Бежит, значит, боится опоздать, пропустить — что? Я отложил карандаш. История всё ещё мне не по зубам. Я не дозрел до неё пока, до моего главного дела жизни, этой глыбы, посвящённой проблеме неприсутствия, отсутствия. Я записал слово на полях и подчеркнул. Неприсутствие. Что писать, я знал, но вот в какой последовательности? А это соль повествования — последовательность: выстраивание событий в ряд, что поставить именно сейчас, нелепая логика, не касающаяся причин и следствий, а имеющая отношение к другому измерению бытия, поэтика хронологий. Нет, я не дорос ещё до этой вещи. И мне предстояло расти вместе с ней, тянуться, тянуться и превзойти себя самого и свой мандат, стать сам-себе-сверхчеловеком. Я заполню пустоту неприсутствия и тем самым расколдую его: Фред, который рыскает где-то уже десять лет, Вильхельм, наш прадед, сгинувший во льдах; муж Болетты, неизвестно кто; чёрный отцов материк пропавший кусок его жизни, зазор между тем, как он покинул цирк с чемоданом аплодисментов, и тем, как он пронёсся вверх по Киркевейен на жёлтом блестящем авто. И Педера, не забыть этого отсутствующего, он изучает экономику в университете в Лос-Анджелесе. Возможно, мальчик бежит что есть духу на встречу с ними, со всеми этими людьми? Я достал пива и, стараясь не шуметь, вышел на балкон. Высмотрел Блосен. Там любила посидеть Пра, и вот к ней туда пошла Вера, наша мать. У меня появилась новая идея, я срочно вернулся в комнату записать, пока не забыл, этот мой навязчивый кошмар: забыть дельную идею. Я написал: Места. Истории о людях, привязанные к определённым местам. Напр., Пра и Блосен; Болетта и «Северный полюс»; Эстер и киоск. Внутренний двор. Место становится местом, когда человек оставит в нём след. Человек не человек, покуда у него нет своего места. Не в таких ли местах обретаются наши воспоминания? А моё место — оно где? Я не знал. И может ли считаться местом — время? Под сенью секунд, на постое у часов? Мне хотелось иметь собственный угол во времени. Я написал внизу, крупными буквами: Места погребения. А это чьи места? Я полистал блокнот и вернулся к старой, хорошей идее: Тройной прыжок. Идеальная техника. Я мечтал бы выстроить собственную поэтику по его подобию. В тройном прыжке последовательность действий неизбежна и непреложна: быстрый разбег, плавный толчок, упругие касания земли, прыжок на одной ноге, шаг и мощный последний, сумасшедший, прыжок в яму, причём ноги в момент приземления выпрастываются вперёд почти невозможным и оттого ещё более прекрасным движением. Я вспоминаю историю тройного прыжка: на протяжении веков техника его оттачивалась и шлифовалась, но структура оставалась неизменной — прыжок на одной ноге, шаг и финальный прыжок, сущная троица прыжка. Особенно меня занимает разбег, здесь закладывается основа, неудачный прыжок виден уже в момент разбега. Я почти уверен, что где-то должны храниться съёмки разных тройных прыжков с соревнований в Норвегии и за границей, эти кадры могут пролить свет на значимость и многотрудность тройного прыжка. После многих сомнений и колебаний я решился сделать главным героем домоуправа Банга, хромого рыцаря тройного прыжка. Вот какая картинка представляется мне: пожилой домоуправ натаскал во двор песка и обустроил прыжковую яму. Теперь все собрались посмотреть, как он прыгнет. Дело происходит весной, ближе к вечеру, мы торчим изо всех окон и стоим на лестницах, а также вдоль дорожки для разбега, узкой и посыпанной щебнем, мы хлопаем в такт и скандируем; наконец, встречаемый восторженным рёвом, появляется сам Банг, в старых-престарых шортах и жёлтой майке, сосредоточенный и колченогий, он касается планки и отталкивается, со стоном, но в этот самый момент я бросаю его, оставляю висеть в воздухе, а сам возвращаюсь к началу, к рождению тройного прыжка. Кому первому пришло в голову прыгать таким макаром?

Я лёг, когда Вивиан встала. Она надела спортивный костюм и была такова. Только шаги торопливо спустились по лестнице. За полчаса её отсутствия я так и не заснул. Затрезвонил телефон. Или это в церкви? Звонил папаша Вивиан. — Я могу с ней поговорить? — спросил он. — Она бегает, — ответил я. Он замолчал. — Я только хотел напомнить ей о сегодняшнем ужине, — сказал он наконец. Голос его звучал глухо, словно он положил трубку и ушёл в соседнюю комнату. — Алло? — прошептал я. — В семь часов, — сказал папаша Вивиан, приблизившись. — В семь часов, — повторил я. — Хорошо. Так и договорились. — Договорились, — повторил я. Голос его изменился, зазвучал почти доверительно. — А ты не бегаешь? — Вивиан любит бегать одна, — ответил я. Он всё не клал трубку. Я слышал дыхание Вивиан, поднимавшейся по лестнице. — У вас всё хорошо? — внезапно спросил он прежним мягким голосом, оставлявшим ощущение неестественности, как когда человек пробует завербовать себе друга. — Мы вчера купили табличку на дверь, — ответил я. Он повесил трубку. Вивиан повернулась ко мне, мокрая, хоть выжимай. — Там дождь? — спросил я. — Я вспотела, — ответила она. — Сделаем ещё ребёночка? — Мне надо сделать растяжку. — Она вцепилась в перекладину дверного косяка и повисла так. Тонкие пальцы держали её на весу. В этой картинке было нечто противоестественное, похожее на недоразумение с Бангом, которого я посреди прыжка бросил болтаться между небом и землёй, как бы в своего рода чистилище, точно как Фред бросил нас в чистилище времени. Я забылся сном, коротким, тяжёлым и бессмысленным. Когда я очнулся, Вивиан завтракала на кухне. Пахло кофе, жареным хлебом, мармеладом. Я лежал и наблюдал за ней. Нет, это не чистилище. Это обыденность, которую мы полагаем вечной данностью и потому забываем. Один миг из миллиона таких же заурядных, тихих, в которые ничего не происходит, тем более обычных для воскресенья, и пусть бы так оно всегда и шло, подумал я. Но потом решил, что этот миг всё же нельзя считать совсем обычным. Это наше самое первое утро. Я вытащил из-под подушки припрятанный там свёрточек и пошёл к ней. — А для меня местечко найдётся? — спросил я. Вивиан подняла на меня глаза и ответила: — После меня. — Но я всё-таки сел. Она налила нам кофе. — Написалось что-нибудь? — Никак не могу определиться, — ответил я. — Определиться? — У меня слишком много задумок, Вивиан. — А это мешает? — Мешает, потому что я не двигаюсь вперёд. Всё время хватаюсь за новую идею. Я сам не знаю, чего хочу. — Вивиан пододвинула мне корзинку с хлебом. — Мне кажется, ты всё равно пишешь об одном только Фреде, — ответила она тихо. Эти слова легли против шерсти. Она права. Я положил перед ней свой свёрточек. Вивиан удивлённо воззрилась на меня: — Это что? — Утренний подарок, — ответил я. Вивиан покачала головой: — Я и не подозревала, что ты такой предусмотрительный! — Она улыбнулась. Я кивнул. — Ты имеешь в виду мещанство? — Я имею в виду предусмотрительность, Барнум. — Открывай! — закричал я. Вивиан открыла коробочку. В ней лежало простое золотое колечко. Она бережно вынула его. — Мама хочет, чтоб оно было твоим, — сказал я, а когда увидел, как Вивиан надевает колечко на тонкий палец, меня озарила новая идея, я увидел скачок во времени, тройной прыжок: это кольцо однажды подарила маме Рахиль, а теперь я подарил его Вивиан, и в этом кругу, в этом маленьком кружке, сложившемся вокруг колечка, я учуял историю гораздо большего размаха, и перед глазами у меня замаячили картинки: ворох украшений, снятых нацистами с евреев, прежде чем отправить их в газовые камеры, эта куча должна была пополниться колечком Рахили, но она сумела расстаться с ним до того; комната, забитая женскими туфлями и мужскими ботинками, и за кадром слова мамы, что я до сих пор слышу, как эти шаги уходят из моей жизни. Это надо было срочно записать. Я трепыхнулся встать. — Спасибо, — прошептала Вивиан. И я остался сидеть как сидел. Накрыл её руку своей. Всё, к чему я ни прикоснусь, обращается в идеи.

Попозже днём, в то воскресенье мы вышли прогуляться. Мы брели, взявшись за руки. Деревья обтрясали с себя последние листья. На улице не было никого, кроме хозяина безобразного чихуа-хуа и запыхавшихся любителей оздоровительного бега. Даже они оборачивались поглазеть нам вслед. Мы были пара наоборот. Я убрал платформы в шкаф. И ходил исключительно на высоких каблуках. За ночь наступила осень. Горожане сидели по домам и убирали на зиму летнюю одежду. Я пребывал в престранном настроении. Всё из-за кольца. Глупо было отдавать его Вивиан. Я уже раскаивался. Надо мне было купить ей другое колечко, сокрушался я, или серьги. Таблички на двери хватило бы с лихвой: Вивиан и Барнум. Куда больше? Нет, поди ж ты, я оказался неуёмным. Это кольцо оттягивает ей руку. Вивиан ткнулась лбом мне в плечо. — Спасибо, — повторила она. — Ты ему идёшь, — прошептал я.

Мы поднялись на Блосен и сели там, наверху. Стая голубей взлетела с крыши и рассыпалась кто куда. — Твоё место где? — спросил я. — Что это значит? — У всякого человека есть его место. Блосен был местом Пра. — У меня нет места, — ответила Вивиан. Я засмеялся: — Конечно у тебя есть своё место! Оно у всех есть. — Ни с того ни с сего Вивиан взвилась: — А может, я не желаю иметь никакого места! — крикнула она. — Как знаешь, — ответил я и зажёг спичку. Вивиан задула пламя. — Барнум, сказать, где моё место? Сказать? На том повороте, где папаша вылетел с дороги и родилась я. — Я сунул сигареты назад в карман. Её выбор меня совершенно не устроил, надо будет подобрать ей другое место, не отягощённое трагедией. — Ты не забыла, что в девятнадцать ноль-ноль мы приглашены на ужин? — напомнил я. Вивиан зарылась лицом в ладони и простояла так минут десять, не меньше. Стало смеркаться. — Я не пойду, — сказала она. Но мы всё же пошли на «званый обед у Дракулы», как Вивиан потом стала называть эти мероприятия. По дороге мы заскочили в «Крелле», и даже Вивиан не отказалась от пива. Я заказал ещё по кружке. Здесь меня обслуживали, не требуя доказывать возраст. — А где твоё место? — спросила Вивиан. — Угадай. — Она выпалила не задумываясь: — Дерево на площади Соллипласс. — Оно не моё, а наше, — ответил я. По лицу Вивиан скользнула тень, возможно, эта тень перетекла с меня. Тень по имени Педер. — Кино «Ро\зенборг», — прошептала она. — Теплее, — ответил я. Она прильнула ко мне. — Барнум, я знаю. Городочек! — Я поднял кружку и выставил её вперёд, чтобы чокнуться. — Ответ правильный! — Вивиан подняла и свою кружку. — А к чему нам эти места? Расскажешь? — Я поставил свою кружку на стол. — Они дают нам цельность, — промямлил я тихо. Вивиан не ответила, замолкла. Голоса вокруг гремели громко и назойливо. Кто-то стукнул по столу. Я закурил: — Об этом я и пишу. О местах, где мы обретаем цельность. — Я взял её за руку, обод кольца натёр кожу. Вивиан взметнула на меня глаза: — А где место Фреда? — Я пожал плечами: — Может, его он и ищет. — Я отнял свою руку, отхлебнул пива. — Ты скучаешь по Педеру? — спросил я. Она могла бы задать мне тот же вопрос. Но просто удалилась в уборную. Я остановил официанта и забрал с его подноса пол-литровую кружку. Городочек. Моё место в жизни. Там констебль в огромных крагах выделил меня из ряда вон, там я перестал расти. И там же мне пришёл в голову мой самый первый сюжет, и я записал его. Городочек — это и место, и время, его не объехать, не обойти. Неожиданно на стол передо мной спланировала листовка. НЕТ ПРОДАЖЕ НОРВЕГИИ! Факельное шествие от Юнгсторгет 20. 9. Я поднял голову. Неулыбчивый парень смотрел на меня сверху вниз. — Норвегия, это тоже место, — сообщил я. — Ты студент? — спросил парень. — Нет, я торгаш. — У парня возникли подозрения: — Торгуешь? — Так точно. — А чем? — Ничем. Только сливки снимаю. — А сливки с чего? — С шоколада, соков, сосисок, газет и сладостей. — Парень грохнул кулаком по столу, с нетерпением и презрением: — Продажный торгаш-капиталист! — Хотя тоже угнетённый, — сказал я. Парень отдёрнул руку, он был сбит с толку. — Угнетённый торгаш? Не смеши меня! — Я встал из-за стола. Даже на высоких каблуках я был ему по грудь. Он не смеялся. А я, пока стоял так, дыша ему в пупок, задался новым вопросом. — Референдум уже прошёл, причём четыре года назад, — сказал я. Парень снова завёлся: — И что с того? Какое это имеет отношение к делу? — Он сунул листовку в карман и вышел, лавируя между официантами. Я сел, Вивиан, к счастью, уже вернулась за стол. — Надо их посылать, — сказала Вивиан. — Кого? — спросил я, не совсем её понимая. Вивиан легла грудью на скатерть и ответила: — Рукописи. Тебе надо показать их кому-нибудь. — Я пока не готов, — ответил я. И тогда Вивиан положила передо мной объявление, вырезанное ею из газеты. Киностудия «Норск-фильм» проводит конкурс сценариев. Принимаются как полностью готовые сценарии, так и синопсисы. Идея показалась мне страшной. Меня пугало, что меня раскусят, прочитают всё, что я написал, и отвергнут. А так я мог по-прежнему мечтать и чувствовать себя королём положения хотя бы в рамках линейки Барнума. Я закрыл глаза. Работы принимаются до первого марта. — Какое сегодня число? — спросил я. — Двадцатое сентября, — ответила Вивиан. И мне пришло в голову, что припусти мы сейчас бегом, так сумели бы, наверно, нагнать на Юнгсторгет факельное шествие четырёхлетней давности. Я открыл глаза: — Сначала я хочу показать их тебе, — сказал я. — Ты был где-то не здесь, — прошептала Вивиан. Я засмеялся: — Отлучился пописать, и всё. — Она тоже засмеялась: — Ты правду говоришь? Ты мне их покажешь? — А кому ж ещё? — Вивиан отглотнула пива из моего стакана, я любил её такую, когда она, раздухарясь, выпьет, размякнет, даже и улыбнётся, и наконец-то мы окажемся настроены на один часовой пояс, а не как те часы в отеле, где Вивиан как будто Токио, а я — Буэнос-Айрес. Сейчас мы пили и смеялись в такт, и тем тяжелее показалась тишина, когда папаша открыл нам дверь и мы следом за ним пошли вниз, так уж мне говорится — вниз тёмной квартиры; Вивиан откололась от нас сразу же, ещё в прихожей, и ушла к матери в спальню, а я опустился в глубокое кресло в библиотеке, папаша налил виски в два стакана, с грохотом насыпал туда льда и придвинул свой стул. — Пора нам поближе познакомиться, — сказал папаша. — Да, — прошептал я в ответ. Хотя в комнату почти не пробивался свет, всё же я почувствовал, что он смотрит на меня и что у него тяжёлые, буравящие глаза. — После несчастья мама Вивиан выбросила все зеркала, которые у нас были. Но однажды в дверь позвонили. Она открыла, на пороге стояли дети. Они держали перед ней зеркало. С тех пор она больше не выходит. Ты можешь представить себе, чтобы дети были настолько злы? — Я покачал головой. Папаша поднёс стакан ко рту. — Вот ты пробуешь себя в писательстве. Ну и что ты скажешь о такой истории? — Я смотрел себе под ноги. — Хорошая история, — сказал я. Кубики льда застучали. — Хорошая? Барнум, так ты сентиментален? — Вряд ли. — Раз вряд ли, тогда ты должен бы знать, что истории не бывают хорошими. Они бывают правдой и неправдой. — Папаша сделал ещё глоток виски и глубоко вздохнул. — Что говорит об аварии Вивиан? — Говорит? — Папаша порывистым движением долил себе, а мне — нет, хотя мой стакан был пуст. — Она наверняка рассказывала, что произошло? — Я оглянулся на приотворённую дверь. Вивиан не шла к нам. Она не хотела заходить, пока не кончится этот разговор. — Всё случилось до её рождения, — ответил я и пожалел о своих словах прежде, чем произнёс их до конца. Папаша наклонился ко мне, и я разглядел подобие улыбки. — У всех есть свои версии, Барнум. Кто-то что-то слышал. Кому-то что-то приснилось. Ты меня понимаешь? — Я сполз на стуле пониже: — Она сказала, что на повороте вы потеряли контроль над машиной и она вылетела в кювет. — Папаша вздохнул: — Барнум, потерять контроль над «шевроле-флитлайн-делюкс» невозможно. — Он поднял руки, словно взялся за руль. — На повороте нам в лоб вылетела другая машина, — прошептал он. — «Бьюик» с открытым верхом. Он шёл на очень большой скорости и залез на мою полосу. Мне пришлось дёрнуться в сторону. — Папаша покрутил руками, топнул ногой об пол. Потом руки упали на колени. — Так всё и произошло, — сказал он. — Я избежал столкновения, но погубил свою семью. — Он медленно поднял стакан. Считается ли, что теперь мы познакомились поближе? Узнал ли я, каков он есть? Мне хотелось выпить ещё, но я не решался взять бутылку. — И та, вторая, машина не остановилась? — спросил я. Папаша помотал головой, внезапно голос сделался неузнаваем, что-то в нём перекрутилось и порвалось. — Эта свинья, чёрт его дери, покатил себе дальше! — И тут в дверь позвонили. У меня зашлось сердце, его стиснуло так больно, что жуть как приятно. Педер?! Я прислушался. Кто-то открыл дверь, понятно, Вивиан, теперь они наверно обнимаются с Педером, я тоже хочу к ним, в эти объятия! Папаша сидел сиднем. Он положил руку мне на колено. Хоть бы убрал поскорей. — Ну вот, теперь ты знаешь, — произнёс он прежним голосом, плоским, бесстрастным, как глубокая прорезь во рту. — Что? — прошептал я. — Правду, Барнум. — А я ну прямо слышал Педера, откуда-то издалека, из другого места и времени и в то же время совсем рядом: Может, да. А может, нет. Папаша поднялся: — Мы никогда не говорим об этом, — сообщил он. — Никогда. — В дверь осторожно постучали и приоткрыли её. Пожилая седовласая женщина в белом переднике и чёрной юбке заглянула и присела в книксене: — Господин Вие, к вам гость. — И она так же молниеносно исчезла в темноте. Следом за папашей я пошёл в гостиную. Там стоял гость. Моя мама. Она навела на себя марафет. Вид у неё был потерянный. Папаша взял её руку в свои ладони. — Вас бросили одну? Премного извиняюсь. Мы с Барнумом беседовали о жизни и забыли обо всём на свете. — Не беспокойтесь, — прошептала мама. — Спасибо, что вы так быстро откликнулись на приглашение. — Мама улыбнулась: — Это я должна поблагодарить вас. И видимо, мы должны перейти на «ты»? — Папаша закивал, выпуская её руку. — Пойду схожу за своими девочками, — сказал он и стремительно скрылся в прихожей. Я повернулся к маме: — А чего ты не позвонила? Пошли бы вместе. — Потому что меня позвали десять минут тому назад. Когда вы уже ушли. — А Болетту не позвали? — Болетта устала. Ты выпил? — Откуда ни возьмись появилась пожилая женщина, горничная, с подносом, и я успел выпить сухой «Мартини» раньше, чем она вышла из комнаты. — Нет, — ответил я на мамин вопрос, она вздохнула и стала озираться по сторонам. — Как они могут жить в таком мраке? — Они ненавидят солнечный свет. — Тише! — Я вспомнил то, что рассказал мне папаша, правду о катастрофе, как он выразился. Не для того ли он пригласил нас сюда, чтобы вывести на чистую воду истинных виновников? Мама должна помалкивать о «бьюике». Я выпил слишком много и чувствовал, впервые в жизни, что этого мало. — Какого чёрта им надо? — прошептал я. — Они желают быть обходительными. Мы ж теперь, считай, одна семья. — Я засмеялся: — Одна семья? — Мама схватила меня за локоть: — Барнум, держи себя в руках. — Вернулся папаша. Он привёл с собой Вивиан. Увидев маму, она обрадовалась и занервничала. Чмокнула её в щёку: — Вера, спасибо огромное! — Мама взяла её руку и потрогала кольцо. — Оно тебе идёт. — На меня взглянул папаша: тот же брезгливый рот, палец, которым он быстро провёл по губам. Я не мог быть уверен в нём. Наконец он перевёл взгляд с меня на Вивиан: — Ты закончила с Анни? — Вивиан кивнула. Папаша улыбнулся: — Отлично. Тогда к столу! — И он распахнул белые двери в столовую. Она сидела на дальнем конце стола, в тени канделябров и смотрела прямо на нас. Вивиан потрудилась на славу. Лицо было гладким, с ясными и чистыми чертами, золотой срез, она походила на картину в обрамлении темноты, но поскольку мне пришлось сесть рядом с ней, я увидел под гримом, под этой красивой глазурью то прежнее лицо, которого время коснулось в последний раз в тот момент, когда его черты размазались о лобовое стекло. Всё остальное было маской, которую она носила даже с достоинством, бывшим, возможно, упрямством. Пожилая горничная подавала нам. Я не помню, чем нас кормили. Чем-то невообразимым. Есть мне не хотелось. Я пил. Вивиан держал нож с вилкой забавным манером, зажав в кулаках, как невоспитанный ребёнок. Я впервые обратил на это внимание. Кольцо туго сидело на пальце. Видел я только наши руки, десять рук, пятьдесят пальцев, все разные, моя рука, подносящая бокал к губам, вино, красное, каждый глоток бьёт по мозгам как распаренный пыльный мешок. И меня пронзает мысль, что и этим рукам должно найтись место в изысканиях Барнума о человеческом, я весь во власти этой мысли, но мне не на чём её записать, и выйти из-за стола я тоже не решаюсь, боюсь, как бы за мою отлучку не стряслось чего-нибудь катастрофического. Папаша откладывает нож и вилку и чокается с моей мамой. — Меня не оставляет чувство, что я видел вас и раньше, — говорит он. Мама улыбается: — Так мы же виделись, на премьере «Голода». — Нет, нет. Когда-то гораздо раньше. — Папаша ставит бокал на стол. Мы словно накрыты покровом, плёвой, которая может порваться в любую секунду. — Где бы это могло быть? — громко вмешиваюсь я и хохочу нарочито. Но меня никто не слышит. Бокал мой пуст, а папаша смотрит через стол на мать Вивиан. — Анни, ну где мы видели маму Барнума? — Она медленно поворачивается к Вивиан и так же неспешно говорит. — А вы собираетесь жениться по-настоящему? — Вивиан делает вдох: — Что значит по-настоящему? — Ты прекрасно, понимаешь, что я имею в виду. Венчание в церкви, конечно. — Вивиан оглядывается на меня: — Я и Барнум, мы считаем, что Бога нет. Поэтому мы доверили обвенчать нас гравёру. — Её мать ухмыляется. И удостаивает взгляда и меня тоже. Грим у неё на лице пополз трещинками. — А я-то всегда думала, что у Вивиан сложится с Педером. — Вивиан отодвигается от стола, грохоча стулом: — И почему ты думала так, мама? — Потому что вы отличная пара. — Папаша резко наклоняется к моей маме, у него вид ищейки, напавшей на след, который она не намерена потерять, вид человека, вспомнившего фрагменты ночного кошмара. — А кем работал ваш муж? — спрашивает он. — Он работал клоуном и торговал, — отвечает мама. Повисает тишина, только мелькают наши руки, стучат приборы, зубы разжёвывают пишу. Потом папаша задаёт следующий вопрос: — У вас был ещё один сын и он исчез, да? — Мама расправляет плечи. — Он не исчез, — отвечает она. — Просто пока не вернулся. — Их разговор ведётся только в прошлом, с изумлением понимаю я, ничто из сказанного не толкает повествование вперёд, дальше, беседа не льётся, а стоит, как стоячая вода. Здесь, в этой комнате, в этом зале, есть только былое, но даже о нём нельзя говорить прямо. Но тут мать Вивиан неожиданно разудалым пьяным движением кладёт ладонь дочери на руку, грим сползает со рта, и обнажается шрам, он похож на грубый шов, идущий наискосок лица, словно оно сшито из двух совсем разных материй, не подходящих одна к другой. — Вы и детей собираетесь завести? — спросила мать. Вивиан отдёрнула свою руку, и ладонь её матери осталась лежать на столе, между тарелками, приборами и бокалами, она вздрагивает, будто дышит, а потом раз — и тоже исчезает, лишь остаётся отпечаток на скатерти, тёмная тень на белом. — Нет, — отвечает Вивиан. — Я не хочу никого этому подвергать. — Подвергать чему? — шепчет мать. — Детству, мама. — И с этими словами Вивиан вскакивает и уходит из столовой прочь. Она оставляет в зале гнетущую тишину. Мама бьёт меня по ноге. Я встаю и иду за Вивиан. Она сидит на кровати в своей старой детской, где всё осталось, как было, за исключением портрета Лорен Бэколл, вместо которого на стене теперь чёрный прямоугольник, как бы негатив. Я кладу голову ей на колени. — Не могла просто сказать «да», — говорю я. — Зачем? — «Да» короче, чем «нет». — Ошибаешься, Барнум. «Нет» всегда короче «да». Должен бы знать. — Я целую её. — Пойдём к ним назад или пойдём домой? — А ты как считаешь? — Мне жалко, что они там одни, — отвечаю я. Вивиан поднимается. — Будем разыгрывать из себя счастливых, а, Барнум? — спрашивает она. — А ты разве не счастлива? — спрашиваю тогда я. Вивиан улыбается: — Не здесь, — отвечает она.

Дата добавления: 2014-11-06