МАЯКОВСКИЙ 1 страница

Владимирович

(1893—1930)

Владимир Маяковский — предтеча, певец и жертва Октябрь­ской революции 1917 г. Вокруг его имени, как и вокруг Октябрь­ской революции, идет нестихающий спор. Кто же еще соединил в себе столько непримиримых противоречий! Он отторгал от се­бя культуру прошлого, и его отторгали от культуры. Его возво­дили на пьедестал и свергали с пьедестала, им восторгались, его боготворили и славословили — о нем злословили и над ним изде­вались. Его любили и ненавидели. Маяковский, «революцией мо­билизованный и призванный», несет в себе ярко выраженные черты социального эксперимента, начатого революцией 1917 г. с ее романтическими и утопическими идеями и всенародными трагедиями, избыточным пафосом победителей, горем и страда­ниями миллионов... И все это в творчестве Маяковского-, в его личности отразилось крупно, противоречиво и в то же время бес­компромиссно. И в силе, и в слабостях он предстал человеком предельной самоотдачи.

Никакой идеи, никакому делу он не отдавал себя наполовину, он отдавал всего себя или не отдавал ничего. Он пришел в мир для жизни, для борьбы, он перенасыщен энергией действия: «И чув­ствую— «я» для меня мало. Кто-то из меня вырывается упрямо».

Искупление творчества для Маяковского — жертва. Он все-таки воспринял это неискоренимое, трагическое заблуждение Русской интеллигенции, будто ценою жертвенности можно изме­нить мир, осчастливить человечество.

Детство и отрочество. Владимир Владимирович Маяковский родился 7(19) июля 1893 г. в селе Багдади, в Грузии, в семье лесничего Владимира Константиновича и Александры Алексеев-

^НЬ1 Маяковских первым (и единственным) сыном после двух Дочерей (Людмилы и Ольги). Семья Маяковских принадлежала ^к Дворянскому сословию, но жила она в весьма скромном достат­ке» так как учить детей приходилось на стороне. Вольный дух Кавказа, дружба и развлечения с грузинскими детьми, поездки ^с отцом по лесничеству способствовали раннему взрослению и самостоятельности, которые юный Маяковский начал проявлятьв годы учения в гимназии. Для этого Александре Алексеевне с Олей и Володей пришлось переехать в Кутаиси.

В гимназии Володя учился хорошо, обзавелся новыми друзь­ями, был заводилой в ребячьих забавах, купался в Риони, но по­дошло время русско-японской войны, а затем и революции 1905 г. Волнения вспыхнули чуть ли не по всей России, в том числе и на Кавказе и в провинциальном Кутаиси. И Володя Ма­яковский, несмотря на свой совсем юный возраст, вместе с гим­назистами старших классов принимает самое активное участие в демонстрациях и выступлениях учащихся. Старшая сестра Людмила привезла из Москвы листовки и прокламации. Володя читал революционные брошюры и книги, посещал занятия марк­систского кружка. Но вскоре в семье Маяковских произошло со­бытие, которое круто переменило их жизнь: 19 февраля 1906 г. от заражения крови умер отец Володи.

Летом, в июле, семья Маяковских, отдавшись на волю судь­бы, выехала в Москву. Младшему Маяковскому только-только исполнилось 13 лет. Но он уже был закален и испытан в первых, еще во многом стихийных, мальчишеских играх в революцию.

В Москве жили на отцовскую пенсию, снимали квартиры и сдавали в них комнаты, зарабатывали кустарными поделками. Бедность обостряла отношение юноши к богатству и роскоши господствующего класса. В огромном городе контраст ее с бед­ностью виделся острее, чем в Кутаиси. Вот откуда в поэме «Люблю»: «Я жирных с детства привык ненавидеть, всегда себя за обед продавая».

С начала учебного года Володя пошел в IV класс Пятой Мо­сковской гимназии. А вскоре у него завелись знакомства с уча­щимися других гимназий, связанных с социал-демократическими кружками. Б комнатах, которые семья сдавала, оказывались жильцами студенты-революционеры. У них собирались друзья, велись беседы и споры на политические темы. Мрачноватый дол­говязый Володя, устроившись в уголке, прислушивался к ним, потом просил почитать «что-нибудь революционное». Его стали принимать за своего и даже поручали кое-что по части нелегаль­щины.

В гимназии дела пошли неважно. Четвертый класс Володя закончил с переэкзаменовкой по латинскому языку. Он все боль­ше вовлекался в общение с революционной молодежью. Полити­ческие увлечения в студенческой и гимназической среде были приметным явлением общественной жизни 900-х гг. И в начале 1908 г. Володя попросил маму взять документы из гимназии, по­нимая, что в случае ареста его исключили бы без права поступ­ления в другое учебное заведение. Так что по сути не расходятся с истиной строки из поэмы «Люблю»:

Юношеству занятий масса. Грамматикам учим дурней и дур мы. Меня ж

из 5-го вышибли класса.

Пошли швырять в московские тюрьмы.

Четырнадцатилетний Маяковский в 1908 г. вступил в РСДРП. Вступил фактически в период полного поражения рево­люции, глубокого разочарования и отхода от революции, от марк­сизма значительного слоя интеллигенции. В этом поступке надо видеть не только влияние близкого окружения, но и романтиче­ский порыв, ведь Маяковский еще находился в подростковом возрасте. Хотя в своем выборе был тверд. А первый арест в не­легальной типографии последовал в марте 1908 г. Затем второй н третий аресты, после которых уже грозила ссылка в Сибирь. За буйное поведение, постоянные стычки с тюремными надзира­телями в арестном доме, где он, избранный старостой, защищал права заключенных, Маяковский был переведен в одиночку Бу­тырской тюрьмы. В Бутырках он провел несколько месяцев, мно­го читал и начал сочинять стихи, тетрадку которых у него ото­брали при освобождении.

Нелегальная деятельность, слежка, которой подвергался Ма­яковский, несколько арестов, общение с профессиональными ре­волюционерами и чтение марксистской литературы, естественно, оставили свой след в мировоззрении будущего поэта, но нельзя сказать, чтобы сформировали его. Отойдя от подпольной работы и не возобновив партийных связей после выхода из тюрьмы, Ма­яковский никогда больше (и после революции — тоже) не пы­тался восстановить свое членство в партии.

А случилось так: его выпустили из заключения в январе 1910 г. Перед Маяковским встал вопрос: что делать дальше? Ему шел семнадцатый год. В тюремном одиночестве он о многом подумал. Попробовал писать стихи так же, как «новейшие» поэ­ты, но «про другое». «Оказалось, так же про другое нельзя». По­лучалось плохо, «ревплакеиво». Поэтому не жалел тетрадку со сти­хами, которую отобрали надзиратели. Но раздумья о будущем все-таки влекут его к искусству. «Я зашел к товарищу по партии — Медведеву,— пишет он в автобиографии.— Хочу делать со­циалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка.

Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки.

Я прервал партийную работу. Я сел учиться».

Учиться живописи, которой он увлекался с первых гимнази­ческих лет. Для этого пошел в студию художника П. Келина. Пройдя хорошую выучку, в августе 1911 г. Маяковский поступа­ет в Училище живописи, ваяния и зодчества. Началось серьезное профессиональное обучение искусству пластики. Однако кипу­чей, деятельной, со всеми задатками стихийных, романтических порывов к переменам натуре Маяковского вскоре стало тесно ^в стенах училища, которое он так и не закончил — был исключен через два года. Не по неспособности или неприлежанию — по Другим причинам. Бунтовать начал почти сразу: «Удивило; подражателей леле­ют — самостоятельных гонят. Ларионов, Машков. Ревинстинк-том стоял за выгоняемых» (из автобиографии). Рисовал много и, как сам уверяет, «хорошо». Но по-прежнему, с «бутырских» опы­тов, тянуло к стихам. А в училище в это время появился Давид Бурлюк. Сначала задирались — вскоре подружились. Бурлюку Маяковский прочитал первые свои стихи, выдав их за «чьи-то». Проницательный Бурлюк сразу понял, чьи это стихи, увидел в нем «дикого самородка» и на следующий день представлял друзьям Маяковского как «гениального поэта». Восторженная оценка Бурлюка смутила Маяковского, но слово было сказано о том, что скрытой мечтой жило в нем: поэт. Совсем не исключе­но, что он ждал этого слова и его оказалось достаточно, чтобы преодолеть сомнения.

Сохраняя огромное уважение к «учителю» {Бурлюк был не только художник, но и поэт), высказывая слова благодарности к нему, Маяковский в то же время не забывает подчеркивать разницу: «У Давида — гнев обогнавшего современников масте­ра, у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность круше­ния старья». После этих слов в автобиографии сказано: «Родил­ся русский футуризм». А в конце 1912 г. Маяковский, Бурлюк, Хлебников и Крученых выпустили альманах и манифест «Поще­чина общественному вкусу». Девятнадцатилетний Маяковский круто переменил свою жизнь, скандально ворвавшись в «душ­ный зал» (А. Ахматова) русской поэзии.

Маяковский и футуризм. В литературной ситуации начала века футуризм возник как альтернатива символизму, мощному по обилию талантов, но эстетически исчерпавшему себя в поис­ках скрытых реальностей поэтическому течению. «Пощечина об­щественному вкусу» — вызов, рассчитанный на скандал. Здесь обструкции подверглись современники: Горький, Куприн, Блок. Сологуб, Ремизов, Аверченко, Бунин, Саша Черный, Кузмин... И на этом фоне вызывающе звучала первая фраза: «Только мы — лицо нашего Времени».

Но в нем содержался еще призыв «бросить» с Парохода со­временности Пушкина, Толстого, Достоевского... Легко догадать­ся, какую реакцию в самой разнообразной литературной и чита­ющей среде вызвал этот манифест. Шквал иронических, издева­тельских и просто ругательских откликов обрушился на его авторов. Никто даже не попытался понять, что призыв «бросить» классиков с Парохода современности — не более чем полемиче­ский прием, хотя и грубый, неуклюжий, что манифест своим па­фосом направлен на обновление языка литературы, ее вырази­тельности. Футуристы протрубили поход за новый синтаксис, но­вую ритмику, «самоценное» слово. И сколь бы парадоксальные формы ни принимал футуризм при своем появлении на свет, как бы ни коробил благовоспитанные вкусы, он означал, что в искус-

стве слова, пластики назрел кризис, он означал необходимость перемен. И этот кризис вписывался в дисгармоничный и взрыво­опасный контекст всей жизни после поражения первой русской революции.

Начало напоминало уличный балаган. Выступления футури­стов на различных площадках сопровождались скандалами. Публику шокировала желтая кофта Маяковского, разрисован­ное лицо Василия Каменского, монокль одноглазого Бурлюка и — более всего — развязная, вызывающая манера поведения на сценической площадке, грубый юмор в перепалке с аудито­рией. Однако стихи их какою-то частью аудитории принимались всерьез. Футуристы проявляли интерес к материальной культуре города: урбанистические, городские мотивы отчетливо зазвучали уже в первых стихах Маяковского. Большое внимание уделялось работе над словом. В то же время теория «самовитого слова», автономности языка поэзии, грубый антиэстетизм даже в оформ­лении книг отвлекали от содержания искусства, его нравствен­ной, общечеловеческой задачи. А она была и искала выхода.. Чтобы «внедрить» в сознание читающей публики новое искус­ство, футуристы в 1913 г. предприняли поездку по городам Рос­сии. Их выступления, как и в Москве и Петербурге, сопровожда­лись шумными скандалами, полицейскими запретами, невидан­ной по активности и по преимуществу ругательной прессой, тем самым создававшей футуристам широкую известность. Желтая кофта и цилиндр Маяковского, его остроумие, бьющие наотмашь реплики-ответы на «каверзные» вопросы из зала, наконец, сти­хи, выделявшиеся мощной поэтической энергией и яркой, неожи­данной метафорикой, сделали его самой заметной фигурой в группе футуристов. На него обратили внимание Горький, Блок, Брюсов... Борис Пастернак был потрясен, когда Маяковский прочитал ему трагедию, названную своим именем, постановка которой с треском провалилась в Петербурге. Он увидел в Мая­ковском «первого поэта поколенья». Зато начальству поведение футуристов показалось несовместимым с их пребыванием в Учи­лище живописи, ваяния и зодчества, и Бурлюк с Маяковским были исключены из числа учащихся.

В стихах молодого Маяковского поражало необычное со­держание и ошеломляющая поэтическая новизна («Я сразу сма­зал карту будня, плеснувши краску из стакана...»), то, что отпу­гивало критику, не способную понять и объяснить эту новизну. Поражала фантазия поэта, гиперболичность и пластика обра­зов, дерзкая метафоричность, сближающая далекие друг от дру­га понятия и вещи:

Слезают слезы с крыши в трубы, к руке реки чертя полоски; а в неба свисшиеся губы воткнули каменные соски. Яркая пластика стихов Маяковского говорит о том, что на мир смотрит художник, он видит его в красках, в веществе, в плоти. И даже там, где картина поначалу напоминает снимок с недопроявленного негатива, проступают контуры городских реалий, как засветившиеся окна в этом первом опубликованном четверостишии:

Багровый и белый отброшен и скомкан, в зеленый бросали горстями дукаты, а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты.

Мир, воссозданный поэтом, движется, живет: дорожная кана­ва «квакает, скачет по полю», уподобленная лягушке, но она же — «зеленая сыщица»,— извиваясь, хочет «нас заневолить ве­ревками грязных дорог», то есть поэт награждает ее человече­скими инстинктами. Иногда пластика несколько вычурна и чув­ственна: «Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок!»

Маяковский щедро насыщает поэзию красками природы, ви­дениями города, но он еще хочет, чтобы стих звучал — гремел, рокотал, угрожал, надсмехался, ласкал, пел. «Дым из-за дома догонит нас дланями,/мутью озлобив глаза догнивающих в лив­нях огней». Звуки М и Н выпевают сложную мелодию усталости и одиночества («От усталости»).

Большое значение Маяковский придавал рифме. Чаще всего он ставил в конец строки ударное слово, и необычная, незата­сканная рифма придавала ему особый вес. В его поэтике боль­шое место занимают составная рифма (река торги — каторги, на нет — кастаньет, свою им — воюем, манера вам — нервам) и рифмы ассонансные, т. е. неточные, где совпадают гласные, но совпадение согласных весьма приблизительно (явлен — богодья-воле, кляузе — маузер, овеян — кофеен, дольней — колокольни). А иногда стих прорифмовывается почти насквозь: «И жуток/шу­ток/колющий смех —/из желтых/ядовитых роз/возрос/зиг­загом». Или: «У —/лица./Лица/у/догов/годов/рез-/че./Че-/ рез...»

Это производило разное впечатление: одних раздражало, других смущало, третьих восхищало. Маяковский хотел быть поэ­том толпы, пока еще не различая ее социальный состав, даже ища опору в деклассированных элементах — в пику буржуазной благопристойности:

Меня одного сквозь горящие здания проститутки, как святыню, на руках понесут и покажут Богу в свое оправдание.

Как футурист, он проповедует эстетику «самовитого слова». на самом деле вкладывает в стихи свой опыт и свое отношение к жизни. В нем — грубейший эпатаж: «Я люблю смотреть, как

умирают дети». Явный, нарочитый вызов, «желтая кофта» в сти­хах, чтобы обратили внимание: кто же не откликнется на столь чудовищный, столь бесчеловечный по смыслу стих. А его вы­крикнули от отчаяния, от жуткого одиночества, которое скрыва­лось внешней бравадой, дерзостью, эпатирующими публику вы­ходками. Но его не скрыть в стихах:

Время! в божницу уродца века!

Хоть ты, хромой богомаз, Я одинок, как последний глаз лик намалюй мой у идущего к слепым человека!

Это исступленный крик одинокой души, которая бьется в ти­сках противоречий, ища выхода то в грубом антиэстетизме и наговоре на себя (как в процитированной выше строке стихотво­рения), то в богоборчестве, то в яростных нападках на старое ис­кусство— без разбора. Противоречия прямо-таки бьют в глаза: мажорный зачин в первых же стихах, звонкие декларации, блестящие речи, остроумные реплики в спорах, пристальное внимание прессы — все слагаемые — пусть и скандального — успеха, и одиночество, неутоленность, ощущение неполноты своей жизни, неполноты знания о ней и, стало быть, ненастоящести успеха. Мир не раскрывает свои тайны перед поэтом, и он недоуменно вопрошает;

Послушайте! Значит—это необходимо,

Ведь если звезды чтобы каждый вечер

зажигают— над крышами

значит —это кому-нибудь нужно? загоралась хоть одна звезда?!

Несовершенство жизнеустройства, резкое несоответствие меч­ты и действительности порождали недоуменные вопросы. В пол­ном разладе с этим миром появилось стихотворение «Нате!» — с его вызывающим названием оно нашло своего адресата в бла­гопристойной буржуазной публике, когда Маяковский прочитал его на открытии кабаре «Розовый фонарь» 19 октября 1913 г.

Также в разладе с действительностью и в мечтах о будущем родились и строки, к которым надо особо прислушаться, желая понять жизнь и личность Маяковского, его творчество. Они обра­щены к потомкам:

Грядущие люди!

боль и ушиб.

Кто вы? Вам завещаю я сад фруктовый

Вот — я, моей великой души!

весь

Это голос молодого Маяковского. Обратим же внимание на то, какой контраст — изначально — терзает душу поэта. Он — весь! — «боль и ушиб» — взращивает «сад фруктовый» для гря-Дущих поколений. В этих строках идея жертвенности служения людям, характерная для русской литературы. Это «голгофский Мотив», изначально вызревавший в творчестве Маяковского, длякоторого слом старого мира со всеми привычными атрибутами,

образом жизни, был условием ее обновления. Так вырисовы­валась цель искусства, его сверхзадача.

Драма любви, драма жизни. С началом первой мировой войны Маяковский некоторое время переживает общий, поддер­живаемый официальной пропагандой патриотический настрой, просится даже добровольцем в действующую армию (его не взя­ли из-за политической неблагонадежности), но уже к началу 1915 г. позиция Маяковского по отношению к войне решительно меняется. Трагедию войны он ярко выразил в стихотворении «Я и Наполеон», а стихотворение «Вам!», впервые прочитанное в артистическом кабачке «Бродячая собака» 11 февраля 1915 г., вызвало настоящую бурю негодования у буржуазной публики, привело присутствующих в шоковое состояние. Разразился настоящий скандал, неистовствовали газеты.

Вам ли, любящим баб да блюда, Я лучше в баре б... буду жизнь отдакать в угоду?! подавать ананасную воду.

В это время Маяковский вернулся к поэме «Облако в шта­нах», которую начал еще в первой половине 1914 г., после посе­щения Одессы. В Одессе он влюбился. Влюбился с первого взгляда в юную Марию Денисову, девушку необыкновенного обая­ния и, судя по ее дальнейшей судьбе, сильного характера. Влю­бился безответно, страдал.от этого и уже по дороге в следующий город, в вагоне поезда читал друзьям первые строки поэмы...

Затем был большой перерыв, война отодвинула этот замысел. И когда наступило прозрение относительно войны, когда поэту открылись истоки мировой катастрофы, он понял, что готов к продолжению работы над поэмой, но уже в ином понимании действительности вообще. Любовная драма перерастала в драму жизни. Сам поэт так определил смысл произведения: «долой ва­шу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» — четыре крика четырех частей».

Тема любви не исчезла из поэмы, первоначальный импульс был настолько мощен, настолько внутренне испепеляющ, что своим нервным током пронизал всю поэму, каждую ее часть. Но это чувство уже не автономно, оно приобретает характер соци­альной драмы. Моля о любви чистой, не испоганенной никакой корыстью, всю страсть отрицания поэт переносит на буржуазное мироустройство. В нем видит зло, искажающее мораль, искажа­ющее искусство. Он бросает вызов самому Богу, он — «тринад­цатый апостол» (так сначала называлась поэма), могучий образ отрицания, бунта. Библейская образность поэмы, упоминание Вифлеема, Голгофы, ангелов и грешников, задыхающихся в аду, Ноева ковчега, древней Мекки и паломников к гробу Господню и создают ауру вочеловечивания, возвышения человека.

Богохульство, агрессивная лексика, уличная грубость и наро­читый антиэстетизм выявляют анархические тенденции, бунтарскую стихию поэмы. И хотя Маяковский, богохульствуя, возвы­шает человека, но стихия захлестывает его: «Выньте, гулящие, руки из брюк,— берите камень, нож или бомбу...»

Страдание и отчаяние толкают героя поэмы к бунту, и выпле­скиваются они на такой мощной лирической волне, которая спо­собна затопить человека, увлекая его в пучину невиданных стра­стей. Именно тут рождаются парадоксальные метафоры: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца!»; «Гла­за наслезненные бочками выкачу. Дайте о ребра опереться». В поэме бурлит молодая кровь, ее символика утверждает насту­пательную мощь молодости:

У меня в душе ни одного седого волоса и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадцатидвухлетний.

Антибуржуазный бунт Маяковского в этой поэме был также и бунтом против салонного, обескровленного голым эстетством искусства. Косвенно, инстинктом здорового, но социально не за­щищенного человека Маяковский таким образом выступает и против футуризма с его в сущности эстетской программой. Поэт исходит из потребности глубоко демократической: «..,улица кор­чится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать». Искус­ство в его понимании, вытекающем из смысла поэмы, приобрета­ет общественный, нравственный характер.

Любовная драма, служащая завязкой сюжета, необычна. В любовном треугольнике нет преуспевшего счастливого сопер­ника, которого полюбила Мария. Она вообще не говорит при объяснении — любит или не любит, она только сообщает: «Знае­те, я выхожу замуж». Она — Джоконда, «которую надо украсть!». Ее украли, купили, прельстили богатством, деньгами, комфортом... Любое из этих предположений может быть верным. В треугольник третьим «персонажем» включен буржуазный Жизнепорядок. где отношения между мужчиной и женщиной основаны на выгоде, корысти, купле-продаже, но не любви. Здесь Маяковский типизирует явление, уходит от реального фак­та, так как Мария Денисова не выходила тогда замуж, это про­изошло позднее. И брак ее не был браком по расчету: другая судьба, другой характер...

Поэма «Облако в штанах» была закончена к июлю 1915 г. В это же время Маяковский познакомился с Лилей Юрьевной Брик, которой читал поэму полностью, и тут же попросил разрешения ей посвятить свое произведение. Так на титуле поэ­мы, которая родилась из драмы одной любви, появилось имя («Тебе, Лиля») персонажа другой любовной драмы, гораздо бо­лее напряженной, заполнившей многие годы жизни, испепеляю­щей по своему внутреннему содержанию.

Драма любви нашла продолжение в поэме «Флейта-позво-ночник» (1915), в стихотворении «Лиличка! Вместо письма». Поэ­ма тоже посвящена Лиле Брик («на цепь нацарапаю имя Лили-но и цепь исцелую во мраке каторги»). Здесь страсть достигает своего пика: «Это, может быть, последняя в мире любовь выра­зилась румянцем чахоточного». Поэт обвиняет Бога, «всевышне­го инквизитора», в том, что он дал героине поэмы «настоящего мужа», а его обрек на неслыханные страдания, он молит Бога освободить его от этой проклятой любви... И все-таки: «Тебя пою, накрашенную, рыжую». В этой самой личной, самосжигаю­щей, славящей и проклинающей возлюбленную — «ослепитель­ную царицу Сиона евреева» — поэме, уже с «Пролога» звучащей на трагической ноте («Все чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в моем конце»), главною ценностью выступает человек. Этой же мыслью проникнута и поэма «Человек». И здесь он — центр всего сущего, здесь он — «сплошная невидаль», «огром­ное, необъяснимое чудо». В защиту этого «чуда» написана и поэ­ма «Война и мир».

В начале сентября 1915 г. Маяковского все-таки призвали на военную службу, которую он проходил в военно-автомобильной школе в Петрограде. В это же время он начал сотрудничать в журнале «Сатирикон», где публиковал свои «сказки» и «гимны» сатирического содержания. Но главная драма жизни нашла отражение в поэме «Война и мир». Война здесь показана как всемирная человеческая трагедия. Маяковский переживал ее мучительно, с великой болью и готов был на все, чтобы предот­вратить новые жертвы. Поэт указал конкретных виновников мировой бойни, не щадя при этом ни «чужих», ни «своих», ни германский милитаризм, ни «союзную» Францию, ни захватниче­ские амбиции русской буржуазии. Но все-таки сквозь кроваво-дымные видения войны, картины смерти и ужасов в поэме про­бивается мотив жизни. Маяковский верит: «Вселенная расцветет еще, радостна, нова». Он верит и призывает верить, что придет обживать землю новый человек. С этой верой он встретил рево­люцию в октябре 1917 г.

Революция. Сначала он с не меньшим энтузиазмом принял Февральскую революцию. Участвовал в аресте начальника авто­школы, генерала, читал лекции «Большевики искусства», напи­сал поэтохронику «Революция». Февральская революция, еще не определившись в своей политической и социальной программе, ослабила сдерживающие опоры власти и дала волю стихии, раз­гул которой удалось укротить лишь в годы военного коммунизма и окончательно — с созданием тоталитарного режима, когда ре­прессии к различным слоям населения страны приобрели «орга­низованный» характер. Топор палача стал подниматься и опус­каться с отлаженностью часового механизма. А раз уж такой тонкий и чуткий к чужой боли человек, как Блок, готов был к оправданию стихийных революционных страстей своих двенад­цати красногвардейцев, то что говорить про футуристов! В со-

ставе их крови — бунт. И навстречу Октябрю Маяковский шел с открытой душой: «Моя революция!» Характером, обстоятель­ствами жизни, средой, направлением творческого развития он был подготовлен к тому, чтобы принять Октябрь.

В то время как многие выдающиеся деятели русской культу­ры не приняли революцию, оказались — вольно или невольно — в эмиграции, футуристы, назвавшись комфутами («коммунисти­ческими футуристами»), предъявили свои претензии представ­лять государственное искусство. Но Маяковский не сразу нахо­дит свое место в пооктябрьской России, он выступает в «Кафе поэтов* в Москве, пишет сценарии и снимается в кино, вместе с Бурлюком расписывает стены Страстного монастыря футури­стическими лозунгами и фресками. В ожидании мировой рево­люции толпа с любопытством относилась к разрушению и осквернению монастырей и храмов... А к первой годовщине Ок­тября Маяковский написал пьесу «Мистерия-буфф». Пьеса была насыщена современностью, хотя драматургическим каркасом для нее послужил библейский сюжет о Ноевом ковчеге. Постав­ленная В. Мейерхольдом, она имела скорее символическое, чем театральное значение, как первый спектакль революционного со­держания на русской сцене.

Идейно-нравственную платформу футуристов Маяковский выразил в двух «Приказах» по «армии искусства». «Довольно грошовых истин. Из сердца старые вытри. Улицы — наши кисти. Площади — наши палитры». Это был призыв вынести искусство в массы, придать ему действенный — разящий и созидатель­ный —характер. Задача была поставлена четко: «выволочь рес­публику из грязи». И в этом же году написано огромной силы лирическое стихотворение «Хорошее отношение к лошадям», в котором на чувство любви ко всему живому наложилось и зату­шевало агитационный пафос пронзительное чувство покинуто­сти, одиночества. Куда девался прежний энтузиазм пророка и предтечи революции?! Не оттого ли эта «какая-то общая звериная тоска», объединившая его с упавшей на Кузнецком лошадью, что революция увиделась поэту не в желанном и жданном пылу обновления, а в разгуле стихии, террора, что ему не находилось места среди устроителей новой жизни, пока он не приткнулся к «Окнам сатиры» РОСТА?..

Через некоторое время он напишет одно из самых бодрых и замечательных стихотворений — «Необычайное приключение...», и работа в РОСТА (Российское телеграфное агентство) увлечет поэта. Маяковский превратит ее в некую индустрию плакатного искусства. Это произошло, когда поэт в начале 1919 г. снова вер­нулся из Петрограда в Москву. Более двух лет работы в РОСТА — это «тысячи тонн словесной руды» и это ежедневный агитпроп. Работал коллектив художников. Из вороха газетных сообщений выбирались самые злободневные, на эти темы дела­лись рисунки и подписи к ним. Рифмованные подписи в подавля-тощем большинстве сочинял Маяковский, он же исполнял своего ро­да диспетчерские функции, снабжая темами художников, предла­гая им тексты для плакатов. Множество плакатов рисовал сам.

«Окна сатиры» тиражировались с помощью трафаретов и вы­ставлялись в витринах магазинов и на других видных местах. Содержание их было максимально приближено к событию. Во время гражданской войны и военного коммунизма отражались боевые действия на фронте, восстановление заводов и шахт, бы­товые проблемы. Типичный пример — с манифестом белогвар­дейского генерала Деникина. На плакате рисунок и текст Маяковского: «Граждане самых отдаленнейших мест! Слушайте широковещательный Деникинский манифест». Дальше идет са­тирическое комментирование манифеста с соответствующими рисунками, и в конце — красноармеец в боевой стойке, в руках винтовка с примкнутым штыком и лихая частушка:

Хорошо ноет, собака! На конце штыка, однако,

Аж прошиб холодный пот. так ли пташка запоет?!

Тексты Маяковского нередко являются стилизацией народ­ной песни, частушки, раешника, балаганного зазыва, они демо­кратичны, рассчитаны на восприятие человека улицы. Поэт при­давал этой работе большое словесное значение, считая, что она очищает язык от «поэтической шелухи» и не допускает многосло­вия. Для избежания поэтических штампов и достижения кратко­сти она действительно имела значение. Но тексты тяготели к другим штампам — газетно-пропагандистским. Так что переоце­нивать эстетические достоинства подписей к плакатам нет осно­ваний. Тем не менее плакаты Маяковского — это страницы его жизни, его творческой биографии, отмеченные желанием рево­люционного действия.

Дата добавления: 2014-11-25