Начальный период русской колонизации Сибири: определение основных принципов русско-аборигенных отношений в конце XVI – XVIIвв. 1 страница

Вхождение сибирских этнических общностей в состав Московского царства во многом предопределило их дальнейшее социально-экономическое и этнополитическое развитие и, в конечном итоге, сформировало современную этническую карту Сибири. Если сравнить ее с дорусской, то обнаруживаются серьезные расхождения: большинство этнонимов не совпадает, а территории расселения их носителей только частично накладываются друг на друга. Кроме того, большинство современных этнонимов вообще отсутствуют на самых ранних картах. Часто бывают неизвестны названия внутриэтнических подразделений сибирских народов. При изучении дорусского населения Сибири возникают не только проблемы этнонимической классификации, но и при определении терминологии для характеристики традиционной социальной организации народов Сибири. Поэтому вопрос об идентификации этнонимов или то, что известно как этнонимы из русских документов XVII в., с современными этнонимами сибирских аборигенов со времен выхода в свет работ Б.О. Долгих, В.Н. Чернецова, З.Я. Бояршиновой, С.В. Бахрушина является одной из актуальных в сибиреведении, точно так же, как и вопрос об определении уровня социально-экономического развития коренного сибирского населения в предрусский период и на раннем этапе пребывания в составе государства российского.

Однако из этого не следует, что этнические группы XVII в. были уничтожены вследствие русской колонизации. Подавляющее их большинство в ходе административных преобразований, миграций, вызванных внутренними или внешними причинами либо переоформило свой «этнический облик» в процессе этногенеза, либо вошло в состав современных, подчас разных, народов в виде этносоциальных подразделений, либо, наконец, стало одним из этнических субстратов русских сибиряков XIX – начала ХХ в.

Сам факт прихода русских в Сибирь и распространение на нее их суверенитета вполне вписывались в мировосприятие почти всех сибирских народов. Подвижный образ жизни большинства из них, определявшийся комплексным хозяйством, нередко сочетающим в себе присваивающие (охота, рыболовство, собирательство) и производящие (оленеводство, скотоводство) формы, предполагал не только перекочевки на значительные расстояния, но и взаимоконтакты разнокультурного населения. С другой стороны, широтные и меридиональные перемещения больших людских масс в степной и лесостепной зонах усилилось, по крайней мере, с эпохи бронзы. Образование ранних тюрко- и монголоязычных государств в Центральной Азии и следовавшие за этим военные походы в Южную Сибирь от Модэ (201 г. до н. э.) до Джучи (1207 г.), также сопровождались появлением новых этносов на юге Сибири, что влекло за собой значительные миграционные подвижки и в более северной степи-лесостепи, и даже в южной таежной зоне. Аборигены Сибири жили в постоянно меняющемся мире, к которому, по возможности, следовало адаптироваться.

1.1. Этнические процессы в Сибири накануне русской колонизации

Накануне прихода русских в Сибири протекали мощные миграции: перемещение аборигенного населения нарастало. В Западной Сибири это происходило по мере усиления русского присутствия в Приуралье, связанного с добычей пушнины и походами московских великих князей XV в., приобретших во второй половине XVI в. регулярный характер. Уже Иван III добавил в свой титул эпитет «Югорский», что означало попадание в зависимость от Москвы некоторых групп вогуличей (манси) не только Приуралья, но и, частично, Зауралья (поход Федора Курбского 1483 г.)[2]. Собственно уже с начала XVI в. появление за Уралом не только русских воинских, но и промышленных людей стало обычным делом. И хотя этот процесс слабо отражен в сохранившихся источниках, появление в титулатуре Василия II слов «князь Кондинский и Обдорский» в 1514 г., а также выделение в составе Югры Сургутской области свидетельствуют о достаточно хорошей ориентации русских в северном Зауралье и даже на севере Западной Сибири.

Давление Москвы резко усилило миграцию части вогулов (манси) в Зауралье, где они потеснили к востоку и юго-востоку остяков (хантов), в свою очередь усиливших вытеснение сургутских, ваховских и васюганских селькупов, стремясь закрепиться на Средней Оби, вообще в Большом Нарыме, т. е. выше своих традиционных угодий. Второй миграционный импульс восточного направления, зародившийся в восточноевропейской тундре, был связан со здешними, прежде всего пустозерскими, ненцами (самоядью). Двигаясь в широтном направлении, последние сезонными миграциями достигали Таймыра, стремясь выдавить из сибирской тундры азиатских ненцев-юраков и предков тундровых энцев, и проникали на этническую территорию обдорских (северных) хантов, анклавами оседая там[3].

Еще более долговременными, постоянными и результативными на рубеже XVI – XVII вв. оказались массовые подвижки населения на юге: в Западной Сибири они увязывались с историей монгольских государств ойратов и Алтын-ханов, в Забайкалье и Приамурье с процессами государствообразования у маньчжуров. По китайским данным, в начале правления Минской династии (конец XIV в.) обособились Западная и Восточная (Халха) Монголии. Западные монголы-ойраты обосновались в бассейне Верхнего Иртыша и оз. Зайсан (Джунгария); на северо-западе монгольской степи западные же монголы-хотогойты создали государство Алтын-ханов.

К концу XVI в. ойраты, нажившие сильных врагов в лице китайцев, халхасцев и казахов, «теснимые, - по выражению С.А. Козина, - с юга, востока и запада, очутились в тяжелом положении»[4]. В это время халха-монголы задались целью оттеснить ойратов еще далее к западу, дабы занять их этническую территорию, куда входил и т. н. Джунгарский проход, через который пролегли несколько важнейших торговых путей, связывавших Среднюю Азию с Китаем. Ойраты по составу были неоднородны: между князьями и нойонами хойтов, торгоутов, дербетов, чоросов, хошоутов и прочих западно-монгольских этнических общностей шли постоянные междоусобицы за право владения пастбищами и политическое господство. Одним из таких владетелей являлся Хара-Хула, тайша чоросов. Он сыграл ведущую роль в объединении всех ойратских улусов и образовании Джунгарского ханства.

Другая проблема – расширение пастбищ - была решена путем миграции части недовольных возвышением Хара-Хулы тайшей и подвластного им населения, прежде всего, на северо-запад, т. е. в степи Западной Сибири и далее на Урал и Волгу. Там в середине XVII в. осели 250 тыс. торгоутов во главе с Хо-Урлюком. Именно против этой массы мигрирующих торгоутов сибирский хан Кучум построил в устье Ишима укрепленный городок Кулары. Уже с конца XVI в. в русских летописях и документах начинают упоминаться «калмаки, калмыки» – так русские вслед за местным тюркским населением стали называть торгоутов, вообще западных монголов, ойратов. Прежде чем оказаться в западносибирских степях, миграционная волна калмыков накрыла Горный Алтай и увлекла за собой часть местного тюркоязычного населения. Некоторые улусы могли обосноваться в Верхнем Приобье и вскоре стали известны русским как телеуты, «белые калмыки» (в отличие от «черных» – собственно монголов, «зенгорцев»), «улус Абака».

Укрепление западных монголов – хотогойтов на рубеже XVI – XVII вв. привело к включению в государство Алтын-ханов территории Тувы. Это вызвало миграцию ряда групп ее населения также в Верхнее Приобье. В воеводской отписке за 1620 г. среди «немирных орд белых и черных калмыков и киргисских людей», грозивших войной Томску и Кузнецку, названы «кочюгуты» и «саянцы»[5]. Еще раньше, в 1609 г., телеутский князь Абак «погромил» кужегетов, кочевавших вместе с ним. Среди «саянцев» упоминаются и орчаки, которые так же, как и другие выходцы с Саян (Тува) кочевали в Верхнем Приобье. Миграции телеутов и саянцев, как и переселение калмыков, привели в движение периферийные тюркоязычные общности Сибирского ханства. После его разгрома Ермаком и основания русских городов Тюмени, Тобольска и Тары не существовало серьезных препятствий для южных мигрантов не только в западном, но и северном направлениях на территории различных групп сибирских татар. Следствием этого давления следует считать начало переселения части чатов с левого берега Оби в Среднее Притомье, в результате чего произошло рассечение автохтонной тюркоязычной общности верхнего и нижнего течения Томи.

Результатом усиления Алтын-ханов явилось их проникновение за Западный Саян и подчинение своей власти енисейских кыргызов. Кочевья последних сдвинулись к северу, в бассейн Июсов, а сами кыргызы заметно активизировали свои действия на правом берегу Енисея – на этнических территориях кетоязычных байкотовцев, тинцев, яринцев. На правых притоках Енисея - Кане и верхнем Казыре - они подчинили себе самоедоязычных камасинцев, моторов и кашкинцев. Видимо, к началу XVII в. в нижнем течении р. Упсы (Тубы) закрепилась одна из линий правящего княжеского рода енисейских кыргызов, положив начало Тубинскому княжеству на правобережье Енисея. Вслед за енисейскими кыргызами сюда же проникают и Алтын-ханы.

Междоусобицы среди халхасских князей усиливали приток монгологоворящих этнических групп с юга в Прибайкалье и особенно Забайкалье. В результате закончилась миграция остатков тюркоязычных общностей вниз по Лене, где они вошли в этнический состав формирующихся якутов, этнической территорией которых было среднее течение Лены, выше устья Алдана и, частично, низовья Вилюя. К XVII в. большая часть Восточной Сибири являлась территорией расселения предков эвенков (тунгусов) и родственных им эвенов (ламутов). Эвенки-оленеводы на рубеже XVI – XVII вв. завершили миграции из первичных земель Прибайкалья и Приангарья в восточном направлении, но продвижения к западу и северу не прекратили[6]. Особенностью миграции эвенков является то, что в западной части Восточной Сибири их группы расселялись с юга на север, а в восточной – с севера на юг. На рубеже XVI – XVII вв. основным направлением их движения было первое, что обусловливалось политическими событиями в Центральной Азии и ростом численности усилившегося монголоязычного населения.

В русских источниках начала XVII в. не раз упоминаются браты (буряты), причем гораздо западнее территории Прибайкалья. В документе 1613 г. сообщается о том, что «… Тюлькины землицы князец Затыгаш» не мог выплатить «государева ясака», т. к. «…де их воевали брацкие люди… и тот де ясаку них отгромили брацкие люди» (буряты – Л. Ш.)[7]. Надо иметь в виду, что Тюлькина землица начала XVII в. располагалась чуть ниже Красноярска по Енисею и была известна еще и как «Аринская землица». В отписке из Енисейска за 1620 г. говорится: «а браты да маты люди великие… сами емлют ясак с государевых ясачных людей, которые блиско кочуют: с кызылов, с басагар…»[8]. Местообитание последних – верхнее Причулымье. Миграция бурят из Прибайкалья шла в северо-западном направлении и, вполне возможно, что периодически они могли по лесостепному коридору перебираться на левобережье Енисея. Продвижение русских, таким образом, остановило этот миграционный поток из Восточной Сибири в Западную.

К приходу русских большинство южных прибайкальских эвенков являлись данниками бурят, будучи частично ассимилированными ими. Эвенкийские группы Прибайкалья, Приангарья тесно взаимодействовали с местным кетоязычным населением – коттами и ассанами. К предрусскому времени они ассимилировали большую часть ассанов Приангарья. Подобные же процессы протекали севернее, между низовьями Ангары и Подкаменной Тунгуски, где к появлению русских также сложилась тунгусско-кетская контактная общность (варганцы). Видимо, эвенками предпринимались попытки переправиться через Енисей и осесть на его левобережье. В отписке кетского воеводы Григория Елизарова за 1609 г. упоминается тунгусский (эвенкийский) князец Данул, который «со своими людьми… государевых ясашных остяков (селькупов – Л. Ш.), которые к ним податно (т. е. платят дань – Л. Ш.), воюют и хотят идти государевых ясашных остяков (селькупов – Л. Ш.) воевать, вниз по Кети»[9]. Строительство в 1628 г. Красноярского острога и интенсификация объясачивания тунгусов (эвенков) на время задержали их западную миграцию.

Северо-западными соседями эвенков были самодийские этнические общности. В результате длительного тунгусо-самодийского взаимодействия дорусского периода здесь образовались тунгусские по языку, но синкретичные по культуре этнографические группы буляшей, норумиялей и ванадов (ванядыров), которые хотя и значатся в русских документах тунгусами, но отличались особой воинственностью по отношению к другим, более поздним в притаймырских землях группам эвенков[10]. Движение тунгусских групп в северном направлении привело к тому, что незадолго до прихода русских они вышли на побережье Северного Ледовитого океана в низовьях Оленека и Лены, окончательно разорвав прямые контакты между самодийцами (тавгийцами-нганасанами) и юкагирами, образовав узкий коридор между ареалом их расселения, т. к. территория между Хатангой и Яной прежде являлась зоной расселения юкагирских общностей[11]. Из русских источников начала XVII в. известны этнонимы самых северных тунгусов – адяны в низовьях Оленека и Лены и синигиры, расселившиеся по Анабару. Северная миграция эвенков вынудила юкагиров переселиться далеко на восток, где стали расширяться и укрепляться их взаимоотношения с чукчами и коряками. Также эвенки сдвинули из бассейна Анабары на запад, на Таймыр тавгийцев (нганасан) – этнос, чье происхождение связано с одной из первых самодийских миграционных волн в сибирской тундре, и поэтому сохранивший в своей культуре множество архаичных элементов.

В среднем течении Лены накануне появления русских интенсивно шли процессы ассимиляции эвенков тюркоязычными якутами. В ясачных книгах XVII в. они именовались «пешими якутами», и только их новые этнонимы – кокуи и осекуи – указывали на тунгусское происхождение от этнических групп Кукугир и Ошикагир, основная масса которых в XVII в. обитала в верховьях Индигирки. Сильное якутское влияние испытывал и «Долганский род» эвенов (ламутов).

Движение «оленных» эвенов (ламутов) с побережья Охотского моря шло в северном и северо-западном направлениях. Продвигаясь по верховьям Яны, Индигирки, Колымы, они нападали на юкагиров, и те испытывали двойную опасность: с запада они подвергались давлению эвенкийских групп азянов и синигиров, осваивавших низовья Оленека и Лены, с юга угрожали эвены. До прихода русских на территорию юкагирских групп в верховьях Яны проникли также некоторое количество якутских общностей. Давление мигрантов усиливало напряженные отношения между юкагирами и коряками[12].

В Приамурье эвенки контактировали с нивхами (гиляками) и айнами, а на левобережье Среднего и Верхнего Амура – с дючерами и даурами. Однако консолидационные процессы среди населения Дальнего Востока были осложнены политической ситуацией на территории сопредельной Маньчжурии, где в начале XVII в. образовалось государство Поздняя Цзинь, ведшее постоянные войны с Китам, Монголией, Кореей. Войны эти требовали человеческих ресурсов, что приводило к военным набегам на Приморье и Приамурье не только с целью грабежа, но и ради угона в рабство местного населения. Первый документально зафиксированный с этими целями поход состоялся в 1609 г.[13] Но можно полагать, что военное давление на дальневосточных обитателей началось раньше.

Этот факт, а также междоусобицы халхасских тайшей, их войны с ойратами приводили к постоянной инфильтрации монголоязычных групп на территорию Забайкалья – этнический ареал тунгусоязычных общностей. К началу XVII в. табунуты зафиксированы в низовьях Селенги, а сортолы, одзоны и уляты – по Онону.

Краткий обзор этнических процессов в Сибири накануне ее присоединения к России показывает, что в силу сохранившихся форм присваивающего хозяйства, а также развития скотоводства и оленеводства, создавались естественные предпосылки для значительной подвижности населения. С другой стороны, существование государств в Центральной Азии, политические традиции которых во многом строились под влиянием Китая, существенно влияло на подвижность образа жизни многих сибирских аборигенов. Импульсы движений, вызванных военными вторжениями, распространением даннических отношений, включением в торгово-обменные связи, побуждали к подвижности не только те этносы, которые оказывались в непосредственной близости от средневековых государств Степи. Они волнами распространялись по всей территории Сибири. Практически все ее население вовлекалось тем самым в разнонаправленные миграции, интенсивность которых способствовала активизации процессов аккультурации и ассимиляции.

Не случайно русские XVII в. часто сталкивались с проблематичностью определения этнической принадлежности объясачиваемых групп коренных сибирских обитателей. Так, в начале XVII в. население Шегарской волости Томского уезда известно как «остяки», но уже со второй половины столетия их называют «татаровя», т. е. тюрки. Часто русские не могли идентифицировать смешанные тунгусо-кетские или тунгусо-самоедские группы, относя их то к эвенкам, то к кетам (остякам) или самодийцам (самояди). Одни источники дауров относят к тунгусам, другие – к монголам[14]. Подобные ситуации чаще всего не являются следствием ошибок очевидцев, а отражают результативность и направленность процессов ассимиляции и аккультурации среди аборигенов Сибири.

Следствием постоянного взаимодействия разных общностей полиэтничного населения Сибири оказалось, во-первых, наличие многочисленных контактных зон, где интенсивно протекали этнические процессы и «варились» этнические компоненты будущих этносов, а во-вторых, отсутствие в Сибири (за редким исключением) жестко консолидированных этносов с четко выраженными и глубоко осознаваемыми этническими характеристиками.

Сказанное не противоречит тому, что сибирские этносы (и это следует из русских документов XVII в.) очень хорошо ориентировались в своем этническом окружении, знали о народах, живших весьма далеко от них. Проблема заключается в том, что при столь низкой плотности населения на огромной территории внутриэтнические процессы шли очень медленно. И если внешне сибирские этносы накануне русской колонизации достаточно хорошо различали друг друга, хотя русские могли и не всегда видеть эти различия (особенно наглядно это проявилось в использовании одного этнонима «остяк» применительно к обским уграм-хантам, самодийцам-селькупам, кетам), то внутриэтнические стяжки оставались очень слабыми, а культурные различия внутри одного этноса подчас были сильнее, нежели его отличия от других этносов.

Так, например, кондинские ханты сильно отличались от обдорских, но имели много общих культурных черт с кондинскими манси. Ваховские же ханты по своей материальной культуре были ближе к тазовским и тымским селькупам, чем к своим кондинским соплеменникам[15]. В настоящее время это проявилось в наличии, как правило, нескольких диалектов и говоров почти у каждого из сибирских народов, в распространении этнотерриториальных групп, в сложных социальных отношениях и связях, которые мешают сформулировать общенациональные интересы.

Будучи изнутри рыхлыми образованиями, отягощенные внутриэтническими раздорами и межэтническими противоречиями, сибирские народы (за редким исключением) не могли противостоять целеустремленной, четко осознающей свои экономические и политические цели волне русских служилых отрядов и артелей промышленников, даже если они существенно уступали аборигенам по численности. Кроме того, отсутствие единого этнического сознания в силу этнографической и социальной дробности у большинства народов Сибири жестко не противопоставляло их новоприбывшим. Имея богатый опыт межэтнических контактов и разнообразных культурных связей, аборигены восприняли русскую колонизацию как естественное появление на сибирской земле еще одного этноса, в котором не усматривали ничего необычного.

У народов Сибири широко распространены предания, в которых в основе сюжета лежат представления о цикличности мироздания и течения времени, о том, что каждый временной цикл соотносится с каким-то народом и с определенным типом ландшафта. Изменение этнического состава населения (во многих легендах – появление русских в Сибири) сопровождается появлением новых природных явлений, в частности – сменой ландшафта. Ярким примером таких умонастроений являются, например, т. н. «чудские легенды», широко распространенные как у сибирских аборигенов, так и у русских.

В них нашли отражение архаичные представления о слитности Социума и Космоса, о неизбежности социальных (этнических) и природных изменений и жесткой взаимообусловленности тех и других. Такая ментальная установка помогала сибирским аборигенам легче адаптироваться в новых социальных и политических условиях, приспособиться к иному этническому окружению. Она отражала на бессознательном уровне богатый опыт межэтнических контактов, приобретенный ими задолго до встречи с русскими. Приход русских в Сибирь не противоречил цикличному восприятию Вселенной, свойственному аборигенам, а значит, изначально не настраивал их враждебно относительно них. Русский этнос, таким образом, не воспринимался ни как что-то экстраординарное, ни как нечто сверхопасное. Он был органичной частью меняющегося мира, а значит и первые контакты с ним воспринимались безболезненно.

Именно этой особенностью мировосприятия объясняется факт почти повсеместного изначального согласия основной массы сибирских аборигенов на выплату русским ясака. Такому спокойному восприятию прихода нового населения способствовало как раз то, что подавляющее большинство народов Сибири являлись «открытыми», т. е. не обладали отчетливым этническим самосознанием, внутренне были слабо консолидированы и на ментальном и бытовом уровнях не были склонны к этническому противопоставлению себя всем остальным, к неприятию и априорной враждебности ко всем «не нашим». Впрочем, русские XVII в., да и позднее, также являлись «открытым этносом»[16], что упрощало и облегчало их контакты с коренными жителями Сибири и, в конечном счете, обусловило успешность политики скорого и массового их объясачивания, проводимой Московским царством в течение всего XVII столетия.

Кроме отмеченных факторов, способствовавших быстрому и результативному продвижению русских по Сибири и обложению аборигенов ясаком, следует отметить и то, что политический и социальный статус, который предлагала им Москва, большинству сибирских этносов был понятен, привычен и не унизителен.

1.2. Основные принципы аборигенной политики России в конце

XVI - XVIIвв.

Проблема присоединения Сибири тесно связана с вопросом о характере включения аборигенного населения в состав Московского царства. Понимание противоречивости этого процесса, соотношения на разных этапах и применительно к разным этносам мирных и военных способов подчинения, не помогает ответить на вопрос: почему это произошло столь быстро? Не существовало ли еще каких-либо дополнительных условий, способствовавших такому стремительному продвижению русских по Сибири? Этот вопрос приобретает еще большую глубину и важность, если соотнести его с ходом освоения Нового Света.

Еще Г.В. Вернадский, сравнивая «русское движение на восток» и «движение англосаксов на запад по американскому континенту», отмечал, что «оба эти движения начались примерно в одно время. Поход Ермака произошел почти синхронно с первым поселением американцев на острове Роанок… Однако русское распространение в Сибири было более быстрым, чем американское продвижение к Тихому океану»[17]. Не менее существенным представляется и тот факт, что, как замечено М.А. Деминым, в Сибири «лексика служебных документов XVII в. носила нейтральный характер, не сопровождалась оценочными эпитетами. Она способствовала налаживанию делового взаимодействия различных категорий сибирского населения и не вызывала враждебно-негативных ассоциаций. Неслучайно в народном сознании впоследствии утвердилось представление о мирном характере приведения зауральских обитателей к покорности»[18].

Об этом же свидетельствуют даже те исследователи сибирской истории, которые акцентировали в своих трудах военный характер присоединения Сибири. П.Н. Буцинский констатировал «полнейшее общение между завоевателями и покоренными», отсутствие вражды и полное житейское сближение русских и туземцев. А.П. Щапов, П.М. Головачев, С.В. Бахрушин фиксировали заметное влияние аборигенов на культуру русских сибиряков и обыденность «русско-туземных браков». В. А. Александров признавал, что переселенцы в короткие сроки стали органической частью всего сибирского населения[19].

Такого взаимотерпимого в целом состояния разнородного сибирского общества не могли сколько-нибудь серьезно изменить даже целенаправленные попытки церкви, особенно после приезда в 1621 г. в Тобольск архиепископа Киприана конфессионально противопоставить русских-православных аборигенам – «идолопоклонникам» или «бусурманам». Для достижения этой цели церковь пробовала использовать и даже культивировать недавнюю традицию сибирского летописания (особенно Есиповскую летопись), но не встретила понимания со стороны сибиряков[20]. Столь же оказалось намерение канонизировать Ермака Тимофеевича как борца против «бусурман». Боле того, конкретные события похода Ермака и взятия Кашлыка вскоре выпали из памяти широких слоев сибирского населения[21] или обросли массой мифологических подробностей, причем, не столько среди русских, сколько среди аборигенов[22].

Данные обстоятельства не позволили в XVII в. сформулировать идеологическую программу «Сибирского взятия» и покорения туземцев[23]. Государственная точка зрения в этот период совпадала по существу с общенародной, что и нашло отражение в особенностях государственной аборигенной политики и в широких русско-аборигенных контактах. В сущности, русские XVII в. по своему этническому состоянию мало отличались от большинства сибирских народов, т. к. в ходе освоения сибирских пространств в русской среде непрерывно протекали в разных сочетаниях разнообразные этнические процессы, т. е. продолжалось сложение великорусского этноса, вернее, одного из его субэтносов – русских сибиряков (старожилов).

Начало консолидационных процессов великорусского этноса, т. е. начало его этногенеза относится примерно к XI в., когда мигрировавшая в междуречье Оки и Волги часть восточно - славянского (древнерусского) этноса ассимилировала местные финноязычные группы (мурома, мещера, меря). Результатом оседания переселенцев на новых территориях, где их соседями сделались прежние «хозяева», стала своеобразная «этническая сетка»: расселение первых налагалось на расселение вторых, повседневные бытовые и хозяйственны контакты закономерно приводили к этническому взаимодействию[24], и процессы аккультурации и ассимиляции разворачивались достаточно интенсивно. В конечном итоге формирующийся великорусский этнос уже к XV в., в числе прочих, растворил в себе финно-угорский субстрат[25]. С другой стороны, древние и постоянные контакты восточных славян с Диким Полем, а с XIII в. – с Золотой Ордой, т. е. с тюрко-монгольским миром, этнополитическим фрагментом Центральной Азии, также существенно повлияли на этнокультурный комплекс будущих великороссов, на их вкусы и пристрастия[26]. Колонизация Прикамья, Приуралья, а затем и Западной Сибири столкнула русских с местными аборигенами – финно-уграми, тюрками, самодийцами. И, поскольку финно-угорский и тюркский субстраты уже органично вошли в состав великороссов, участвуя когда-то в их этноформировани, постольку русским и на индивидуальном, и на общеэтническом уровнях было привычным общение с неславянскими народами.

Оказавшись в Сибири, великороссы принесли туда евразийское этногенетическое и субстратное наследие, которое ментально не противопоставляло их этносам Северной Евразии, не предполагало «национального высокомерия» по отношению с ним. К тому же, постоянное расширение территория обитания, за которым не поспевал естественный рост численности русской этнопопуляции и включение в нее все новых неславянских этнических компонентов, препятствовали прочной внутренней консолидации русского этноса, постепенно размывая его, создавая все новые, достаточно нестабильные этнолокальные группы, не позволяя, таки образом, «замкнуться на себе и в себе». Следствием процессов миграции, аккультурации и ассимиляции стали нечеткие этнографические признаки, обилие региональных специфических культурных черт и довольно аморфное этническое самосознание.

Поэтому в сознании людей XVI – XVII вв. и даже позднее, понятие «русский» было равнозначно категории «православный»[27], т. е. собственно этническая идентификация подменялась «конфессиональной» и подкреплялась последней. Это обстоятельство является наглядным выражением незавершенности этнической консолидации великороссов, свидетельством отсутствия в этнониме жестко определенного внутреннего национального содержания накануне их прибытия в Сибирь. Последнее обусловило отсутствие пренебрежения, высокомерия, ненависти к «чужим», к нерусским народам. Ксенофобия (во всяком случае, по отношению к сибирским аборигенам) не являлась и не могла являться ментальной чертой русских периода освоения Сибири.

К тому же, следует отметить, что наиболее ранняя волна русских мигрантов в Сибирь была связана с северо-русскими областями, прежде всего, с Поморьем и Приуральем. Специфические природно-климатические условия севера России существенно изменили облик культуры северных великороссов и даже сместили доминанты их хозяйственной деятельности. Отход от самодовлеющего пашенного земледелия или даже полный отказ от него, в ряде случаев – переход к морскому зверобойному промыслу и рыболовству, вообще промыслово-животноводческая направленность хозяйства, постоянная и тесная взаимосвязь с местным населением стали причиной и условием формирования одной из этнографических групп великороссов - поморов[28]. Но значение промысла, в первую очередь, охоты (особенно пушной) было изначально велико не только у архангелогородцев или поморов, а у всего населения Русского Севера.

Дата добавления: 2014-11-18