Дорога обрывается. Путь закрыт. 6 страница

Черные ножницы были уже у нее в руке, клик-клик-клац-клацая по ткани, когда я услышал стук в парадную дверь, и Джинни Хэмпсток пошла открывать.

«Не отдавайте меня», — попросил я Лэтти.

«Тшш, — сказала она. — Пока бабушка раскраивает, у меня тут своя работа. А ты спи, не волнуйся. И спи спокойно».

Но спокойствия я совсем не чувствовал, и сна не было ни в одном глазу. Лэтти перегнулась через стол и взяла меня за руку. «Не бойся», — успокаивала она.

Тут дверь распахнулась, мои родители вошли в кухню. Мне захотелось спрятаться, но котенок не подавал признаков беспокойства и лишь поудобнее устроился в подоле, а Лэтти улыбалась обнадеживающей улыбкой.

«Мы ищем своего сына, — начал было отец. — И у нас есть основания полагать…», а мама тут же бросилась ко мне. «Вот где он! Дорогой, мы так волновались, чуть с ума не сошли!»

«Ну что, молодой человек, нажил ты себе неприятностей», — сказал отец.

Клац! Клац! Клац! Заработали черные ножницы, и неровный лоскут ткани, который выкраивала старая миссис Хэмпсток, упал на стол.

Родители застыли. Они перестали говорить и больше не двигались. Рот у отца все еще был открыт, а мама стояла на одной ноге, не шелохнувшись, как манекен в витрине магазина.

«Что… что вы с ними сделали?» Я не знал, радоваться мне или огорчаться.

Джинни Хэмпсток ответила: «Они в порядке. Просто немного подрезали, сейчас подлатаем, и все будет новое, как с иголочки». Она наклонилась над столом, показывая на обрезок полинялой рубашки в клетку. «Вот твой папа и ты в коридоре, а вот ванна. Это вырезали. А без этого твоему папе незачем на тебя сердиться».

Я не рассказывал им про ванну. Но не удивился, что она знает.

Теперь старушка вдевала красную нитку в иголку. Она картинно вздохнула, приговаривая: «Старые глаза. Старые глаза». Послюнявила кончик нитки и продела его в игольное ушко без видимых трудностей.

«Лэтти. Тебе нужно узнать, какая у него зубная щетка», — сказала она. И начала зашивать дыру на рубашке мелкими, аккуратными стежками.

«Как выглядит твоя зубная щетка? — спросила Лэтти. — Давай, быстро».

«Она зеленая, — ответил я. — Ярко-зеленая. Как яблоко. Не очень большая. Простая зеленая щетка, как раз для моего рта». Я понимал, что это не очень хорошее описание. Я рисовал ее в голове, пытаясь отыскать, чем еще она отличается от всех остальных зубных щеток. Бесполезно. Я видел ее своим мысленным взором, представлял среди других щеток в красно-белом пятнистом стакане над раковиной в ванной.

«Готово! Хорошая работа», — похвалила Лэтти.

«Я тут почти-почти закончила», — сказала старая миссис Хэмпсток.

Джинни Хэмпсток широко улыбнулась, и ее румяное круглое лицо осветилось. Старая миссис Хэмпсток схватила ножницы, клацнула ими в последний раз, и красная нитка упала на стол.

Мамина нога опустилась. Она сделала шаг и остановилась.

Отец замялся: «Мм…»

Джинни сказала: «…а наша Лэтти так обрадовалась, что ваш мальчик придет и останется у нас на ночь. Вот только боюсь, в хозяйстве мы тут немного отстали от времени».

Вмешалась старушка: «У нас же есть теперь туалет дома. Куда уж еще современней? Хотя по мне, так и на улицу сходить можно или в горшок».

«Мы хорошо поужинали, — продолжала Джинни. — Да ведь?»

«Мне дали пирога, — сказал я родителям. — На десерт».

Отец наморщил лоб. Он выглядел растерянным. Потом он сунул руку в карман куртки и вытащил что-то длинное и зеленое, верхушка была обернута туалетной бумагой. «Ты забыл зубную щетку, — сказал он. — Я подумал, она тебе пригодится».

«А теперь, если он хочет вернуться домой, то может поехать с нами, — обратилась мама к Джинни Хэмпсток. — Несколько месяцев назад он захотел остаться на ночь у Ковачей, и в девять уже названивал нам, чтобы мы его забрали».

Кристофер Ковач был на два года старше меня и на голову выше, он жил с матерью в просторном доме напротив въезда на наш проселок у старой зеленой водонапорной башни. Его мать была в разводе. Она мне нравилась. Она была замечательной и водила «фольксваген-жук», до этого я таких машин не видел. У Кристофера было много книг, которых я еще не читал, он входил в «Паффин», знаменитый клуб юного книгочея. Я мог читать его книги, но только у него дома. Он никогда не позволил бы мне взять их с собой.

В комнате у Кристофера стояла двухъярусная кровать, хотя он был единственным ребенком в семье. В ночь, когда я остался у них, меня положили внизу. Как только мы забрались в постель и мать Кристофера Ковача, пожелав нам доброй ночи, выключила свет и закрыла дверь, он свесился сверху и начал брызгать в меня водяным пистолетом, который заранее припрятал у себя под подушкой. Я не знал, что делать.

«Здесь не так, как у Кристофера Ковача, — сказал я маме, смутившись. — Мне здесь нравится».

«Что на тебе надето?» Она с удивлением разглядывала Вилли Винкину ночную рубашку.

Джинни пояснила: «Да просто мелкое происшествие. Надел, пока пижама сохнет».

«А, ну понятно, — сказала мама. — Что ж, спокойной ночи, милый. Не скучай тут с новой подругой. — Она взглянула на Лэтти: — Как, ты говоришь, тебя зовут, дорогая?»

«Лэтти», — ответила Лэтти Хэмпсток.

«Это сокращенное от Летисия? — спросила мама. — Была у нас в университете одна Летисия. Конечно, все ее звали Летиска-редиска».

Лэтти только улыбнулась, но ничего не ответила.

Отец положил зубную щетку на стол передо мной. Я развернул туалетную бумагу. Это в самом деле была моя зеленая щетка. Под курткой у отца виднелась чистая белая рубашка без галстука.

Я поблагодарил: «Спасибо».

«Так, — сказала мама. — А в котором часу его забрать утром?»

Джинни улыбнулась еще шире. «Да ладно, Лэтти сама его отведет. Пусть еще поиграют завтра. И прежде чем вы уйдете, вот я напекла сегодня ячменных лепешек…»

И она положила несколько лепешек в бумажный пакет, а мама вежливо взяла его, и потом Джинни проводила их с отцом до двери. Я сидел затаив дыхание, пока звук удаляющегося «ровера» не стих на проселке.

«Что вы все-таки с ними сделали? — спросил я. И тут же задал еще вопрос: — А это правда моя зубная щетка?»

«Это, — с удовольствием в голосе проговорила старая миссис Хэмпсток, — если позволите, очень недурная работа, ладно раскроено, ладно сшито». Она держала мою ночную рубашку: я не мог различить, где убрали кусок и где зашили прореху. Ни швов, ни рубцов не было. Она пододвинула отрезанный лоскут ко мне. «Вот он, твой вечер, — сказала она. — Оставь себе, если хочешь. Но я бы на твоем месте его сожгла».

По стеклу забарабанил дождь, и оконные рамы задребезжали от ветра.

Я подобрал неровную полоску ткани. Она была сырой. Потом встал, разбудив котенка; он спрыгнул и исчез в темноте. Я подошел к камину.

«Если я его сожгу, — спросил я их, — то как бы ничего и не было? И папа не держал меня в ванне? Я все забуду?»

Джинни Хэмпсток больше не улыбалась. Она посерьезнела. «А сам ты чего хочешь?» — спросила она.

«Я хочу помнить, — сказал я. — Это же случилось со мной. И я все еще я». Я швырнул клочок ткани в огонь.

Раздался треск, ткань стала дымиться и загорелась.

Я снова был под водой. Цеплялся за отцовский галстук. Думал, что он хочет меня убить…

Я закричал.

Я лежал на изразцовом полу в кухне Хэмпстоков, катаясь из стороны в сторону, и кричал. Стопа горела, словно я босиком ходил по раскаленным углям. Болело сильно. Еще болело глубоко в груди, боль была терпимее, не такая резкая: там ныло, не жгло.

Подоспела Джинни: «Что такое?»

«Моя ступня. Вся горит. Очень больно».

Она осмотрела ногу, лизнула палец и прикоснулась к дырке, откуда два дня назад я вытащил червяка. Послышалось шипение, и боль стала утихать.

«Ничего такого прежде не видела, — сказала Джинни Хэмпсток. — Как она у тебя оказалась?»

«В ней был червяк, — объяснил я. — Так она и пришла с нами из того места под оранжевым небом. В моей ноге. — Тут я посмотрел на Лэтти, которая стояла на коленях рядом, держа меня за руку, и сказал: — Я притащил ее обратно. Это я виноват. Прости меня».

Подошла и старая миссис Хэмпсток. Она наклонилась, взяла меня за ногу и повернула ее к свету. «Вот мерзавка, — сказала она. — И умная какая. Припасла дырку внутри тебя, чтобы снова воспользоваться. Если что, заберется туда, и ты будешь ей дверью домой. Не зря она хотела закрыть тебя на чердаке. Ну что? Куй железо, пока горячо, как говаривал солдат на входе в прачечную». Она потыкала в дырку пальцем. Все еще было больно, но боль слегка притупилась. Теперь это напоминало пульсирующую головную боль, только в ноге.

Что-то забилось в моей груди, как крохотный мотылек, и затихло.

Старая миссис Хэмпсток спросила: «Можешь запастись храбростью и потерпеть?»

Я не знал. На счет храбрости не был уверен. В тот вечер, мне казалось, я только и делал, что удирал от всего без оглядки. В руках у нее была игла, которой она штопала мою ночную рубашку, но сейчас она сжимала иголку так, будто вовсе не сбиралась шить, а хотела уколоть меня.

Я отдернул ногу: «Что вы надумали делать?»

Лэтти сдавила мне руку. «Она уберет дырку, — пояснила она. — Я буду держать тебя за руку. Не надо смотреть, если не хочешь».

«Будет больно», — сказал я.

«Чушь собачья», — возмутилась старушка. Она развернула ногу стопой к себе и воткнула иголку… но не в ногу, как я понял после, а в саму дырку.

Больно не было.

Она стала поворачивать иглу, вытягивая ее обратно. Я завороженно смотрел, как что-то блестящее, казавшееся сначала черным, потом прозрачным, потом ртутно-переливчатым, тянулось из моей стопы вслед за кончиком иглы.

Я чувствовал, как оно уходит из тела — казалось, оно тянется вверх по ноге через пах в желудок и оттуда в грудную клетку. Оно уходило, и я чувствовал облегчение: жгучая боль отступала, а вместе с ней и страх.

Сердце странно заколотилось.

Я смотрел, как старая миссис Хэмпсток наматывает это на иголку, и все не мог до конца понять, что же я вижу. Лаз в пустоте, глубиной больше двух футов, узкий даже для земляного червя, похожий на кожу, сброшенную прозрачной змеей.

Тут ее руки замерли. «Не хочет вылазить, — проворчала она. — Цепляется».

На сердце похолодело, словно туда вонзился осколок льда. Старушка ловко крутанула запястьем, и поблескивающая штука повисла у нее на иголке, отстав от моей ноги (я поймал себя на мысли, что теперь это напоминает не столбик ртути, а склизкий серебряный след от улитки в саду).

Старая миссис Хэмпсток отпустила мою ступню, и я отнял ногу. Маленькая круглая дырочка полностью исчезла, как будто ее там и не было.

Старая миссис Хэмпсток злорадно захихикала. «Думает, всех облапошила, — сказала она. — Оставить дорогу домой внутри у мальчишки. И это называется хитрость? Нет, никакая это не хитрость. Да эти умники и гроша ломаного не стоят!»

Джинни Хэмпсток достала пустую банку из-под варенья, старушка опустила туда кончик мотающейся штуки и подняла банку вверх, чтобы та оказалась внутри целиком. Наконец она стряхнула поблескивающую невидимую дорожку с иголки и решительно завернула крышку своей костлявой рукой.

«Ха! — усмехнулась она. И снова: — Ха!»

«А можно посмотреть?» — попросила Лэтти. Она взяла банку и поднесла ее к свету. В банке штука стала лениво разворачиваться. Казалось, она плывет, словно банка наполнена водой. На свету она меняла цвет, то чернея, то наливаясь серебром.

В энциклопедии юного мастера я нашел один эксперимент, который, конечно же, и провел: если взять яйцо и подержать его над пламенем свечи, пока оно полностью не почернеет, а затем опустить его в прозрачную емкость с соленой водой, то будет казаться, что яйцо покрыто серебром — особенным, ненастоящим серебром, получившимся от игры света. Тогда я как раз думал об этом яйце.

Лэтти зачарованно смотрела. «Ты права. Она оставила дорогу домой у него внутри. Неудивительно, что она хотела держать его при себе».

«Лэтти прости, что отпустил твою руку», — сказал я.

«Ой, да брось, — ответила она. — Извинения всегда запаздывают, хорошо, хоть сожаление есть. В следующий раз держись за руку, что бы она в нас ни бросила».

Я кивнул. Кажется, ледяной осколок в сердце стал таять и ко мне вернулось чувство, что я в целости и сохранности.

«Итак, — сказала Джинни. — Мы перекрыли ей путь домой. И мальчику ничего не грозит. Сегодня ночью мы славно потрудились, это уж точно».

«Но у нее остались родители мальчика, — заметила старая миссис Хэмпсток. — И его сестра. Не будет же она разгуливать у нас на свободе, как ветер в поле? Ты вспомни, что вышло при Кромвеле. И раньше тоже. Когда Рыжий Руфус шатался по округе. За блохами приходят хищники». Она произнесла это так, словно это был закон природы.

«Ничего, обождет до завтра, — сказала Джинни. — А ну-ка, Лэтти. Возьми юношу и найди ему комнату на ночь. У него был долгий день».

Черный котенок, свернувшись, лежал на кресле-качалке. «Можно, я возьму с собой котенка?»

«Если не возьмешь, — сказала Лэтти. — Она сама пойдет и найдет тебя».

Джинни достала два подсвечника с большими круглыми ручками, на каждом высилась бесформенная груда белого воска. Она зажгла лучину от огня в камине и поднесла ее сначала к одному подсвечнику, потом — к другому. Затем отдала один — мне, а другой — Лэтти.

«У вас что, нет электричества?» — спросил я. На кухне с потолка свешивались большие старые лампочки, нить накаливания у них светилась.

«В той части дома нет, — ответила Лэтти. — Кухня новая. Более-менее. Когда идешь, прикрывай ладонью свечу — чтобы не погасла».

С этими словами она сложила ладонь чашечкой и поднесла к пламени, я сделал как она и направился следом. Черный котенок вышел за нами из кухни через белую деревянную дверь и, спрыгнув за порог, оказался в доме.

Вокруг была темнота, и наши свечи отбрасывали гигантские тени; пока мы шли, мне казалось, что из-за них все приходит в движение: дедовы часы, чучела животных и птиц (неужто чучела? Все думал я. Этот сыч шевельнулся, или в пламени свечи мне лишь почудилось, что он повернул голову, когда мы проходили?), стол в коридоре, стулья. Все они двигались, и все стояли как вкопанные. Поднимаясь по ступенькам, мы миновали несколько пролетов и поравнялись с открытым окном.

Лунный свет заливал лестницу, он был ярче наших свечей. Я глянул в окно и увидел полную луну. Ясное небо было усеяно звездами без числа и без счета.

«Вот это луна», — восхитился я.

«Ба любит такую», — сказала Лэтти Хэмпсток.

«Но вчера был полумесяц. А тут полная. А еще шел дождь. Только что шел. И уже нет».

«Ба любит, чтобы с этой стороны дома светила полная луна. Она говорит, это успокаивает и напоминает ей детство, — продолжала Лэтти. — И на лестнице не оступишься».

Котенок поднимался за нами, смешно прыгая по ступенькам. Я улыбнулся.

В доме на самом верху была комната Лэтти, а рядом с ней — еще одна, туда мы и вошли. В камине пылал огонь, расцвечивая все вокруг оранжевым и желтым. Комната манила теплом и уютом. В каждом углу кровати стоял столб, и у нее были свои занавеси. Что-то такое я видел в мультфильмах, но в жизни — никогда.

«Твои вещи уже приготовлены, наденешь их утром, — объяснила Лэтти. — Если что, я сплю в комнате рядом, вдруг что-то понадобится, ты просто крикни или постучи, и я тут как тут. Ба сказала тебе пользоваться домашней уборной, но туда долго идти и ты можешь заблудиться, так что, если захочется, под кроватью стоит ночной горшок, самый что ни на есть обычный».

Я задул свечу и нырнул под занавеси в кровать.

В комнате было тепло, но постель была холодной. Ее тряхнуло — что-то приземлилось, и по одеялам забарабанили маленькие лапки, меховой комочек уткнулся мне в лицо и тихо заурчал.

Дома все еще хозяйничал монстр, и за ничтожный отрезок времени, который вроде бы извлекли из реальности, случилось столько всего: отец держал меня под водой в ванне, возможно, пытаясь утопить. Я долго бежал в темноте. Я видел, как отец целует и трогает существо, называвшее себя Урсулой Монктон. Страх не оставил меня.

Но тут, на подушке, лежал котенок, он урчал мне в лицо и в такт своему урчанию мерно подрагивал; я очень скоро заснул.

В ту ночь в том доме мне снились странные сны. Я проснулся в темноте и помнил только, что сон был ужасно страшный — не проснулся бы, точно умер, но, как я ни силился, сам сон не мог припомнить. Он преследовал меня, незримо находясь позади — как затылок, который и здесь, и не здесь.

Я скучал по отцу и по маме, по своей кровати у меня дома всего лишь в миле отсюда. Скучал по тому, как было до Урсулы Монктон, до папиной ярости, до ванны. Я хотел, чтобы все вернулось, очень-очень хотел.

Я попытался восстановить сон, выбивший меня из колеи, но он ускользал. Я знал, в нем было предательство, утрата и время. Из-за него я боялся снова заснуть: камин почти погас, и только угольки рдели, напоминая, что когда-то он горел и давал свет.

Я слез с этой остолбленной кровати, пошарил под ней и нащупал тяжелый фарфоровый горшок. Задрал рубашку и справил нужду. Потом подошел к окну и выглянул. Луна была еще полной, но висела в небе низко и светилась темно-оранжевым светом: мама называла такую луну урожайной. Но я-то знал, урожай собирали осенью, а не весной.

Из окна было видно, как в оранжевом лунном свете ходит взад и вперед старушка — я был почти уверен, что это старая миссис Хэмпсток, хотя толком разглядеть ее лицо не удавалось. Она держала большую длинную палку и при ходьбе опиралась на нее, как на посох. Она напомнила мне солдат на параде, которых я видел во время поездки в Лондон, они маршировали туда и обратно у Букингемского дворца.

Я посмотрел-посмотрел на нее и успокоился.

В темноте я залез обратно в постель, положил голову на пустую подушку с мыслью, что теперь мне никак не уснуть, а когда снова открыл глаза, увидел, что уже утро.

На стуле у кровати лежала невиданная одежда. А на маленьком деревянном столике стояло два фарфоровых кувшина, один — с дымящимся кипятком, другой — холодный, и лохань, которая, как я понял, служила раковиной. Пушистый черный котенок лежал в изножье кровати. Стоило мне сесть, как он открыл свои яркие, синие с зеленью, глаза — необычные, странные, как летнее море — и пронзительно мяукнул, словно спрашивая о чем-то. Я погладил его и выбрался из постели.

Я смешал воду в лохани и вымыл лицо и руки. Потом холодной водой прополоскал рот. Зубной пасты не было, зато я нашел маленькую круглую жестяную баночку, на которой старинными буквами было выведено «Необычайно действенный зубной порошок Макса Мелтона». Я подцепил своей зеленой щеткой немного порошка и почистил зубы. На вкус он отдавал лимоном и мятой.

Я стал рассматривать одежду. Раньше мне никогда ничего подобного носить не доводилось. Трусов не было. Была белая нижняя рубашка без пуговиц, но с длинным подолом. Коричневые штаны до колен, длинные белые чулки и каштановый пиджак, со спины похожий на хвост ласточки. Бежевые носки больше напоминали чулки. Я как мог оделся, жалея, что вместо замков и застежек тут были крючки, пуговицы и тугие, неподатливые петли.

На туфлях спереди красовались серебряные пряжки, но туфли были слишком велики, так что пришлось выйти из комнаты в чулках; котенок последовал за мной.

Прошлой ночью по дороге в спальню я поднялся по лестнице и на самом верху повернул налево. Сейчас я повернул направо и мимо комнаты Лэтти (ее дверь была приоткрыта, в комнате никого не было) пошел к лестнице. Однако там, где мне помнилось, ее не было. Коридор заканчивался стеной и окном, глядевшим на леса и поля.

Черный котенок с сине-зелеными глазами громко мяукнул, будто привлекая внимание, а потом, высоко подняв хвост, важно зашагал обратно по коридору. Он повел меня за угол, и по проходу, которого я раньше не видел, мы вышли к лестнице. Котенок мячиком запрыгал по ступенькам, и я тоже стал спускаться.

У лестницы стояла Джинни Хэмпсток. «Хорошо поспал, долго, — сказала она. — Мы уже и коров подоили. Завтрак ждет тебя на столе, а для твоего друга припасено у камина блюдце со сливками».

«А где Лэтти, миссис Хэмпсток?»

«Отлучилась ненадолго, достает все, что ей может понадобиться. Нужно убрать это существо из твоего дома, иначе быть беде, иначе будет хуже. Лэтти однажды уже попыталась связать его, но оно ускользнуло, и теперь ей нужно отправить его обратно».

«Я только хочу, чтобы Урсула Монктон ушла, — сказал я. — Я ее ненавижу».

Джинни Хэмпсток пальцем провела по моему пиджаку. «В наши дни такую одежду уже не носят, — проговорила она, — ну ничего, матушка подфасонила ее немного, никто и не заметит. Можешь разгуливать в ней сколько душе угодно, никому в голову не придет, что она какая-то странная. А где туфли?»

«Не подошли».

«Ну, тогда у меня есть для тебя кое-что подходящее, найдешь у черного хода».

«Спасибо».

И она снова заговорила: «Я не испытываю к ней ненависти. Она делает, что ей положено по природе. Она спала, проснулась, а теперь пытается дать каждому, что он хочет».

«Я от нее ничего такого не получил. Она говорит, что запрет меня на чердаке».

«Вполне может статься. Она явилась сюда через тебя, опасно быть дверью. — Указательным пальцем она постучала мне по груди — над сердцем. — И лучше ей отправиться туда, где она и была. Мы бы спокойно отправили ее домой — проделывали такое с ними не раз и не два. Но эта попалась упертая. Ничему не учатся. Ну да ладно. Завтрак на столе. Если что, я на девятиакровом поле».

На кухонном столе стояла тарелка каши, рядом с ней — блюдце с большим куском золотистого сота и молочник с жирными желтыми сливками.

Я отколупал ложкой немного сота, добавил его в густую кашу и налил в тарелку сливок.

Еще там был тост с домашним вареньем из ежевики, его поджарили на гриле, точь-в-точь как делал отец. И чашка самого вкусного чая. У камина котенок лакал из блюдечка сливки и урчал так громко, что было слышно на другом конце комнаты.

Если бы и я мог урчать. Вот бы тогда заурчал.

Вошла Лэтти, в руках у нее была старомодная хозяйственная сумка — с такими бабушки обычно ходили по магазинам, вместительные плетеные сумки с веревочными ручками, почти корзины, снаружи отделанные соломкой из рафии, а изнутри — тканью. Сумка была почти полная. Одна щека у Лэтти была расцарапана, но кровь уже запеклась. Она выглядела очень расстроенной.

«Привет», — сказал я.

«Знаешь, — начала она, — вот что я тебе скажу: если думаешь, что я всласть повеселилась, то знай, совсем мне было не весело, ни граммулечки. Мандрагоры так орут, когда ты их тащишь наружу, а затычек для ушей у меня не было, и в обмен отдала бутылку-тенеловку, давнишнюю, с кучей теней в уксусном растворе…» Она намазала маслом тост, положила на него ломоть золотистого сота и принялась смачно жевать. «И все это, чтобы заманить меня на этот восточный рынок, а сами еще и не думали открываться. Но все-таки большинство из того, что мне нужно, я там раздобыла».

«А дай посмотрю?»

«На, если хочешь».

Я заглянул в корзину. Она была заполнена сломанными игрушками: кукольными глазами, головами, руками, машинками без колес, побитыми шариками из кошачьего глаза. Лэтти потянулась и достала с подоконника банку из-под варенья. Внутри серебристо-прозрачный лаз, проточенный червем, двигался, свивался в кольца, извивался, поворачивался. Лэтти опустила банку в хозяйственную сумку со сломанными игрушками. Котенок спал, не обращая на нас никакого внимания.

Лэтти сказала: «Для этого тебе не обязательно идти со мной. Можешь остаться тут, пока я пойду и поговорю с ней».

Я поразмыслил. «Мне с тобой спокойнее», — ответил я ей.

Казалось, это ее не обрадовало. Она предложила: «Давай спустимся к океану». Котенок открыл свои чересчур синие глаза и проводил нас равнодушным взглядом.

У бокового входа меня ждали черные кожаные сапоги, похожие на сапоги для верховой езды. На вид они были старые, но ухоженные, и как раз моего размера. Я надел их, хотя в сандалиях мне было удобнее. Вместе с Лэтти мы направились к ее океану, то есть к пруду.

Мы уселись на старой скамье и стали смотреть на безмятежную бурую гладь пруда, на листья кувшинок и тину от ряски у берега.

«Вы, Хэмпстоки, не люди», — сказал я.

«Нет, люди».

Я замотал головой. «Спорим, вы и выглядите не так, — продолжал я. — На самом-то деле».

Лэтти пожала плечами: «Все выглядят иначе, чем изнутри. И ты. И я. Люди гораздо сложнее. Все-все».

Я спросил: «А ты тоже чудовище? Как Урсула Монктон?»

Лэтти бросила в пруд камешек. «Нет, не думаю, — проговорила она. — Чудовища бывают любой наружности и всяческого размера. Некоторых люди боятся. Некоторые походят на тех, кого люди привыкли бояться давным-давно. Иногда людям бы надо бояться чудовищ, а они не боятся».

Я сказал: «Людям надо бояться Урсулы Монктон».

«Может. А как ты думаешь, чего боится Урсула Монктон?»

«Понятия не имею. С чего ты взяла, что она вообще боится? Она ведь взрослая. А взрослые и чудовища не боятся».

«О, чудовища боятся, — заметила Лэтти. — Что касается взрослых…» Она замолкла, поскребла пальцем свой веснущатый нос. И снова заговорила: «Я сейчас скажу тебе кое-что важное. Взрослые тоже изнутри не такие уж взрослые. Снаружи они большие и безрассудные, и всегда знают, что делают. А изнутри они нисколько не поменялись. Остались такими же, как ты сейчас. А вся правда в том, что и нет никаких взрослых. Ни единого в целом огромном свете. — Она задумалась на секунду. И улыбнулась: — Конечно же, кроме бабули».

А потом мы сидели там рядышком на старой деревянной скамейке и молчали. Я думал о взрослых. И задавался вопросом, было ли это правдой: в самом ли деле они все дети, обернутые взрослыми телами, как детские книжки, запрятанные внутри скучных, длинных книг. Без картинок и диалогов.

«Я люблю свой океан», — заговорила наконец Лэтти.

«Но это же понарошку, — возразил я с таким чувством, словно, утверждая это, отрекался от детства. — Твой пруд. Это не океан. Так не бывает. Океан больше моря. А твой пруд — он пруд и есть».

«Больше не больше, а такой, как положено, — сердито ответила Лэтти Хэмпсток. — Пойдем лучше отошлем эту Урсулу, или как ее там, обратно, откуда она и пришла. — И добавила: — А я знаю, чего она боится. И вот что я тебе скажу. Я тоже их боюсь».

Когда мы вернулись на кухню, котенка нигде не было видно, хотя дымчатая кошка сидела на подоконнике и смотрела в окно. Остатки завтрака были прибраны, посуда вымыта, а на столе меня дожидались красная пижама и ночная рубашка, аккуратно свернутые, уложенные в большой коричневый бумажный пакет вместе с зеленой зубной щеткой.

«Ты ведь не дашь ей забрать меня?» — спросил я Лэтти.

Она покачала головой, и мы вместе пошли по петляющему галечному проселку к моему дому и к существу, называвшему себя Урсулой Монктон. Я нес коричневый бумажный пакет со своей одеждой, а Лэтти — непомерно большую плетеную сумку с поломанными игрушками, которые она выменяла на орущую мандрагору и растворенные в уксусе тени.

Дети, как я уже говорил, идут обходными путями и тайными тропами, а взрослым нужна накатанная дорога и протоптанный путь. Лэтти знала, где срезать, — мы свернули с проселка, прошли через поля в большой заброшенный сад вокруг ветшающего дома какого-то богача и оттуда снова выбрались на дорогу. Как раз в том месте, где я ночью перелез через металлическую ограду.

Лэтти потянула носом воздух. «Хищников еще нет, — заключила она. — Это хорошо».

«Что за хищники?»

Она только сказала: «Как встретишь, сразу узнаешь. Но надеюсь, ты их не встретишь».

«Проберемся туда украдкой?»

«Это еще зачем? Пойдем по дорожке и зайдем через парадную дверь, как и пристало джентри».

Мы вступили на подъездную дорожку. «Ты ее заколдуешь и прогонишь?» — поинтересовался я.

«Мы не колдуем, — возразила она. В ее словах слышалось легкое сожаление. — Иногда мы занимаемся знахарством. Но без колдовства и черной магии. Ба их не одобряет. Она говорит, это пошло».

«А зачем тогда весь этот хлам в твоей сумке?»

«Чтобы перекрыть отходные пути. Пометить границы».

В лучах утреннего солнца мой дом казался таким приветливым и дружелюбным. Багряные кирпичи, красная черепичная крыша. Лэтти полезла в сумку. Она вытащила кошачий глаз и сунула его в мокрую от росы землю. Затем, вместо того чтобы идти в дом, она повернула налево и двинулась вдоль ограды. У овощных грядок мистера Уоллери мы остановились, и она снова что-то вытащила из сумки — розовое кукольное тельце, без головы и без ног, с очень пожеванными руками. Она зарыла его рядом с горохом.

Мы сорвали несколько стручков и, раскрыв их, съели горошины. Горошины ставили меня в тупик. Я не мог понять, почему взрослые срывают с куста что-то вкусное и закатывают его в банки, превращая в откровенную гадость.

Под дровяным навесом Лэтти спрятала пластмассового волчонка, какие есть в настольной игре «Мой зоопарк» или «Ковчег», положив его под большой кусок угля. Там пахло сыростью, темнотой и старыми опилками.

«Эти вещи заставят ее уйти?»

«Нет».

«А зачем они тогда?»

«Чтобы она не ушла».

«Но мы же хотим, чтобы она ушла».

«Нет. Мы хотим отправить ее домой».

Я уставился на нее, изучая каштановые вихры, вздернутый нос, веснушки. Она выглядела на три-четыре года старше меня. А могла быть на три-четыре тысячи лет, а то и еще в тысячу раз старше. Я не раздумывая пошел бы за ней до самых Адовых врат. И все же…

Дата добавления: 2014-12-16