Ораторская проза

Развитие русской литературы в XI – XII веках носило ускоренный характер, что типично для младописьменных культур. Освоение богато­го наследия византийского красноречия, торжественного и учительного, шло бок о бок с первыми попытками создания оригинальных произведе­ний, вызванных к жизни насущными потребностями русской действи­тельности.

Открывает ряд самобытных памятников ораторской прозы Киев­ской Руси «Слово о Законе и Благодати» Илариона, будущего митро­полита. Оно было произнесено им, еще священником княжеской церкви в Берестове, в 1049 году в честь завершения строительства киевских оборонительных сооружений. Сравнивая Ветхий и Новый Заветы, Иларион приходил к выводу о том, что иудаизм – закон, установлен­ный для одного народа, в то время как христианство – благодать, не знающая границ. «Слово» Илариона напоминало богословский трактат, однако догматические рассуждения о превосходстве «благодати» (Но­вого Завета) над «законом» (Ветхим Заветом) перерастали в нем в ак­туальную для церковно-политической жизни страны тему – равно­значности Руси другим государствам христианского мира, иларион стремился показать могущество и авторитет Русской земли, «яже ведо-мл и СЛЫШИМА есть всеми концы земля», прославляя воинские по­беды ее князей – Игоря и Святослава. Владимир, крестивший Русь, по его мнению, совершил подвиг, подобный апостольскому, он «равно-умен» византийскому императору Константину Великому, провозгла­сившему христианство государственной религией, и, следовательно, до­стоин почитания как святой. Мудрость князя Ярослава автор «Слова» видел в его просветительской и строительной деятельности, и прежде всего в создании Софийского собора в Киеве, что ознаменовало собой основание русской митрополии, независимой от Византии. Гражданская позиция Илариона проявилась в заключительной молитве, где он просит Бога «от всея земли нлшдя»: «врагов изгони, мир утверди... кояр умудри, грлды умножь и нлсели».

Таким образом, «Слово о Законе и Благодати» митрополита илариона вырабатывало новую концепцию всемирной истории, где ви­зантийской теории вселенской империи и Церкви была противопостав­лена идея равноправия всех христианских народов. Масштабность за­мысла требовала особой формы его художественного воплощения, по­этому Иларион использовал жанр торжественной проповеди, адресуя ее тем, кто вкусил «сладости княжной», обладает развитым ассоциа­тивным мышлением и тонким эстетическим вкусом. «Слово» насы­щено цитатами и развернутыми сравнениями из библейских текстов (сопоставление Закона с рабыней Агарью и ее сыном Измаилом, а Благодати – с Саррой и ее сыном Исааком); метафорическими обра­зами и антитетическими построениями (Закон – иссохшее озеро, Бла­годать – полноводный источник).

В начале XII века было создано «Поучение» Владимира Мономаха, где в советах, которые киевский князь перед смертью давал сыновьям и

«инъ», кто прочтет», отразился не только его опыт государственного деятеля, дальновидного политика и полководца, но и его литературная образованность, писательский талант, его представления о нравствен­ном облике христианина.

Сочинение Владимира Мономаха, дошедшее до нас благодаря Лаврентьевской летописи, где оно читается под 1096 годом, состоит из трех частей: собственно «Поучения», автобиографической «Летописи» воен­ных походов и житейских «тредов» князя, «Письма» к Олегу Святославичу; при этом «Летопись» и «Письмо» служат как бы иллюстрацией основных положений «Поучения». Видимо, осенью 1096 года князь Владимир по просьбе сына Мстислава обратился к Олегу Святослави-чу с посланием, в котором утешал убийцу своего сына Изяслава и отка­зывался от мести, призывая прекратить усобицы. Основная часть «По­учения» была написана Владимиром Мономахом в 1099 года, когда его двоюродные братья Святополк Изяславич и Святослав Давидович предложили выступить против Ростиславичей и отнять их «волость». Он отказался от участия в междоусобной войне, а свой кодекс фео­дальной чести изложил в «Поучении», которое позднее, уже «съдя на санех», то есть в ожидании близкой смерти, переработал, усилив в нем общечеловеческое начало. Последней по времени создания была авто­биографическая «Летопись», где Владимир Мономах подводил итог своей государственной деятельности за 1072 – 1117 годы, перечисляя совершенные им военные походы, которых было «80 и 3 великих», не считая малых, описывая интересные эпизоды своих охот, когда, напри­мер, он «конь диких своими руками связалъ» или когда однажды у не­го «вепрь... на бедръ мечь оттялъ». Возможно, тогда же у Влади­мира Мономаха возникла мысль о формировании единого комплекса на­писанных им произведений.

В назидание современникам и потомкам он создал в «Поучении» идеальный образ русского князя, который беспрекословно подчиняется старшему в роде, живет в мире и согласии с равными себе князьями, не притесняя «младших» князей и бояр, по возможности избегает ненуж­ного кровопролития, строго соблюдает христианские заповеди, беспрес­танно трудится. Главный запрет Владимира Мономаха – «не погублять душу» – раскрывался через риторически организованный ряд афористических по форме советов: «Всего же паче убогых не забывайте», «Ни права, ни крива не убивайте», «Старыя чти яко отца, а молодыя яко братью», «Лжe блюдися и пьянства и блуда, в томъ бо душа погыбаетъ и тъло».

Владимир Мономах – один из первых мирских писателей Древ­ней Руси – был хорошо образованным человеком, знакомым с рус­ской и европейской литературной традицией. Его «Поучение» приня­то рассматривать в одном ряду с «Наставлением» французского коро­ля Людовика Святого, поучениями византийского императора Васи­лия и англосаксонского короля Алфреда. В сочинениях Владимира Мономаха отразилось его знакомство с Псалтирью и «Шестодневом» Иоанна, экзарха Болгарского, Посланиями апостолов и поучениями Василия Великого. Он свободно владел различными стилями речи, ва­рьируя их в «Поучении» в зависимости от темы и жанра: автобиогра­фическая часть произведения написана безыскусно и просто, языком, близким к разговорному; «высокий слог» характерен для рассуждений этико-философского толка; тонким лирическим чувством пронизаны многие фрагменты послания к Олегу Святославичу, например, прось­ба князя отпустить к нему вдову Изяслава, чтобы, обнявшись, вмес­те с ней оплакать погибшего.

Одним из блестящих русских проповедников конца XII века был Кирилл, епископ Туровский, автор слов на церковные праздники, ко­торые читались во время торжественного богослужения. В основе их обычно лежали евангельские сюжеты, образы и темы, аллегорически толкуемые русским писателем. В «Слове на новую неделю на Пасхе» Кирилл нарисовал картину ликующей весенней природы, когда свет­леет небо, солнце согревает землю, появляется зеленая трава, распус­каются листья на деревьях. Весне радуется все живое: перелетают с цветка на цветок пчелы, на лугах пасутся стада, весело скачут ягнята и бычки. Яркая картина весеннего обновления мира заключала глубокий символический смысл: «весна» – это вера Христова, пришедшая на смену языческой «зиме».

Кирилл Туровский в совершенстве владел приемами ораторского красноречия, пользуясь у современников славой «второго Златоуста». Его сочинения, по словам И.П. Еремина, живописностью стиля напо­минают старинные миниатюры: «нет перспективы, фигуры условны, лица похожи одно на другое, но много «воздуха», света, золота». Для эмоционального воздействия на читателя и слушателя Кирилл Туров­ский мастерски использовал сложные риторические фигуры, синтак­сический параллелизм форм, метафорическую образность речи. Его «слова» – ритмически организованная проза, которая компенсирова­ла отсутствие в литературе Киевской Руси книжной поэзии.

Агиографическая литература

Литература житий святых, или агиография, – достояние средневе­ковой христианской культуры – возникла задолго до появления ее на Руси. Хотя античная литература этого жанра не знала, но именно ее традиция составления биографий знаменитых людей подготовила почву для возникновения агиографии. У истоков житийной литературы стояло жизнеописание Христа в четырех версиях (от Матфея, Марка, Ауки и Иоанна), канонизированное Церковью и вошедшее в состав Евангелия. Оно определило житийный принцип изображения героя (идеализирую­щий), а также отбора биографического материала (самые яркие, парад­ные моменты жизни) и его расположения (цепь эпизодов, связанных хронологически или тематически и работающих на одну цель – доказать исключительность личности святого). Из Евангелия пришли мотивы, ставшие общими для житий: искушения святого блудницей, пророчест­во и исцеления недужных, поучения братии и помощи страждущим. Евангелие оказало влияние и на стиль автобиографических сочинений, метафорический в своей основе, что отражало стремление средневеково­го человека подняться над реальностью, в сиюминутном увидеть вечное, непреходящее.

«Питательной средой» для агиографии явилось устное народное творчество. Многие жития святых выросли из народной легенды, пре­дания, рассказа о чуде. Герои житий часто напоминают былинных бога­тырей, но только богатырей духа, веры, способной творить чудеса.

Житийный жанр пришел на Русь вместе с принятием христианства из Византии, где к VIII – IX векам выработался канон агиографического повествования. Классическое житие должно состоять из трех частей: собственно биографическая часть выступала в риторическом обрамлении, предваряясь вступлением и завершаясь похвальным словом святому. Обязательный мотив вступления – сознательное самоуничижение авто­ра, необходимое для того, чтобы подчеркнуть величие нравственного по­двига героя. «Общими местами» вступительной части жития были от­сылки писателя к источнику достоверных сведений о святом, что было призвано документировать повествование, молитва к Богу о помощи в трудном деле «списания» биографии одного из «воинства Христова», обильное цитирование книг Священного Писания, усиливающее дидак­тическую направленность произведения.

Агиографический канон требовал, чтобы в центральной части жи­тия указывалось на благочестивость родителей святого, на раннюю не­обычность героя, который избегал детских игр и зрелищ, но прилежно

учился, посещал церковь и был «душею клекомъ на любовь Божию». Инаковость житийного героя проявлялась в его отречении от мирского, в присущем ему даре чудотворения: он мог предсказать исход битвы и день своей смерти, в голодные годы творить из лебеды хлеб, а из пепла – соль, исцелять бесноватых, слепых и хромых. Автор жития мог ис­пользовать только две краски: для создания образа святого – белую, его противников – черную. При этом святой был свят от рождения, его образ был лишен внутренних противоречий и духовного развития, герой жития никогда не испытывал сомнений, не переживал нравственных кри­зисов. Создавая образ идеального героя, агиограф сознательно пытался «очистить» его от всего частного, индивидуального, конкретно-истори­ческого, поэтому житийная литература богата, по словам В.О. Ключев­ского, «образами без лиц», похожими друг на друга, которые в сходных ситуациях поступали одинаково, произносили одни и те же слова.

Создание цикла житийных памятников в первые века христианства на Руси сыграло большую роль в борьбе за ее независимость в делах го­сударственного, церковного и культурного строительства. Русской Церкви, чтобы поднять свой престиж и добиться автономии от визан­тийской, необходимо было создать свой пантеон святых, непременным условием канонизации которых было наличие жития. Христианство на Руси являлось официальной религией, насаждалось «сверху», поэтому первые русские святые – князья, а сам тип княжеского жития необы­чайно продуктивен. Прежде всего претендовали на причисление к ли­ку святых и создание житий князь Владимир, крестивший Русь, и его бабка – княгиня Ольга, первой из русских правителей принявшая хри­стианство. Однако их жития складываются позднее, уступая место ано­нимному «Сказанию о святых мучениках Борисе и Глебе» и «Житию Феодосия Печерского» Нестора, написанным во второй половине XI – начале XII века. Очевидно, это связано с языческим прошлым князей; требовалось время, чтобы оправдать жестокость Ольги в ее борьбе с восставшими древлянами, любовь к мирским радостям жизни Владими­ра, до крещения проводившего время в военных походах, пирах с дру­жиной, в окружении многочисленных жен и наложниц.

Уже ранние образцы русской житийной литературы свидетельству­ют о национальном своеобразии этих произведений, о мастерстве рус­ских писателей, творчески освоивших агиографический канон. Жития русских святых теснее, чем византийские памятники агиографии, свя­заны с конкретной исторической действительностью, отличаются оби­лием ярких примет своей эпохи. Из «Жития Феодосия Печерского», написанного Нестором, мы узнаем, какой устав регулировал жизнь в

Киево-Печерской лавре, как монастырь рос и богател, вмешивался в борьбу князей за киевский стол, способствовал развитию книжного де­ла на Руси. «Сказание о Борисе и Глебе» – своеобразный обвинитель­ный акт, направленный против княжеских усобиц. В основу произведе­ния положен реальный исторический факт убийства Святополком Ока­янным, после смерти князя Владимира захватившим киевский стол, своих братьев Бориса и Глеба (1015). Историзм «Сказания» отличает его от византийских мартирий (рассказов о мученической смерти пер­вых христиан). Автор жития Бориса и Глеба утверждал важную для своего времени политическую идею – идею родового старшинства в системе княжеского наследования. Тема вассальной верности раскры­валась не только на примере трагической судьбы Бориса и Глеба, кото­рые предпочли смерть борьбе против старшего брата, но и через описа­ние подвига слуги Бориса, прикрывшего князя своим телом. Ярко вы­раженный историзм «Сказания» препятствовал признанию его собст­венно житием, поэтому, по мысли И.П. Еремина, возникла потреб­ность в создании нового произведения о Борисе и Глебе, в котором был бы усилен агиографический элемент. Так появилось «Чтение о житии и погублении... Бориса и Глеба» Нестора, где в соответствии с требова­ниями жанра рассказывалось о детстве святых и их раннем благочес­тии, приводились чудеса, совершающиеся у их гроба, а сами князья без колебаний принимали смерть.

Как и переводные патерики, Киево-Печерский представлял собой жанр-ансамбль, структура которого была сложной и подвижной: состав патерика и принцип расположения в нем текстов менялись от редакции к редакции. Очень рано в патерик вошли летописные статьи, связанные с историей Киево-Печерского монастыря, а также «Житие Феодосия Печерского». В Киево-Печерском патерике разнородный по времени создания, жанру и стилю материал организовал прием «переписки» между владимиро-суздальским епископом Симоном и печерским мона­хом Поликарпом, в то время как в переводных «отечниках» использова­лись другие формы: в Синайском патерике – форма «хождения», в Римском – «беседы». В Киево-Печерском патерике существовало два идейных центра – «Антоньевский» и «Феодосьевский», находящиеся и преемственной связи и одновременно в противостоянии. В истории русского монашества победила Феодосьевская традиция, утверждавшая приоритет общежительства над затворничеством и крайними формами религиозного подвижничества. Тот факт, что Феодосии Печерский был канонизирован раньше Антония, основателя монастыря, а житие Анто­ния было рано утрачено, говорит о том, что в лице Феодосия русский

народ нашел свой идеал святого – «земного ангела и небесного челове­ка». Это не отшельник и затворник типа Антония, а святой, похожий на Феодосия Печерского, чей духовный подвиг совершается ради служе­ния миру и связан, по мысли Г.П. Федотова, с процессом гуманизации аскетического идеала христианства.

Русские агиографы XI – XII веков сделали немало открытий в об­ласти изображения «внутреннего человека». Нестор в «Житии Феодо­сия Печерского» не случайно излишне подробно рассказывал о детстве героя, его родителях и ранней любви к Богу. Эта часть жития на первый взгляд перегружена биографическими подробностями, что происходило не только по причине хорошей осведомленности Нестора, но и потому, что агиограф стремился, нарушая канон, показать духовный рост Фео­досия, совершенствование его добродетелей от работы в детстве вмес­те со смердами в поле до борьбы с праздностью монахов, которую он ведет будучи игуменом. Внимание Нестора к внутреннему миру героя видно в наделении Феодосия чувствительным сердцем: святой плачет от радости при пострижении в монахи, ему до слез жаль связанных разбойников, – «тлково ко в'Ь ллилосьрьдис великлго отьца наше­го Феодосия, аще во видяше нища или укога, БЪ скъреи сущл и вт» одежи xVVVk > жлляашеси его ради и вельми тужаше о семь и ст» планьми» того миноваше».

Тенденция к индивидуализации житийного героя, что противоречило канону, но соответствовало правде жизни, характерна для «Сказания о Борисе и Глебе». Изображение младшего из князей-мучеников не дуб­лировало житийной характеристики старшего. Глеб неопытнее брата, по­этому он не может подавить в себе страх смерти, верит в возможность разжалобить наемных убийц, моля о пощаде: «Не трогайте меня, братья мои милые и дорогие! Не трогайте меня, никакого зла вам не причинив­шего! Пощадите, братья и повелители мои, пощадите! Какую обиду на­нес я брату моему и вам, братья и повелители мои?.. Не губите меня, в жизни юного, не пожинайте колоса, еще не созревшего, соком беззло­бия налитого! Не срезайте лозу, еще не выросшую, но плод имеющую! Умоляю вас и отдаюсь на вашу милость». Эти слова герой произносит, глядя на убийц «кротким взором», «заливаясь слезами и ослабев те­лом», «трепетно вздыхая» «в сердечном сокрушении». Неизвестный агиограф создал один из первых в русской литературе психологических портретов, богатый тонкими душевными переживаниями героя, для ко­торого венец мученика тяжел и преждевремен. Не лишена психологиче­ской сложности и житийная характеристика князя Бориса. Герой полон противоречивых чувств: с «сокрушенным сердцем», плача, он ожидает

убийц, «радуясь душою», что примет мученическую смерть. В житии Бориса и Глеба, созданном Нестором, образы героев лишены акварель­ной тонкости письма, они «суше, строже, схематичнее: в «Сказании», – как отмечал И.П. Еремин, – они проникнуты теплым сентименталь­ным лиризмом; у Нестора – торжественной, почти литургической па­тетикой». Психологически достоверно изображение в «Сказании» «второго Каина» – князя Святополка. Разбитый в «съче злой» Ярославом Мудрым, он бежит с поля боя, но «рАСЛДБ'ЬшА кости его, яко не мощи ни нд кони С'Ьд'Ьти, и несяхуть его НА носил'Ьх'ъ». Топот конницы Ярослава преследует ослабевшего Святополка, и он торопит: «Бежим дальше, гонятся! Горе мне!» Из-за страха воз­мездия он не может подолгу оставаться на одном месте и умирает, «неизвестно от кого бегая», в пустынном месте на чужбине, где-то между Чехией и Польшей.

Образная система жития была основана на антитезе: святому проти­востоял антигерой, который чаще всего принимал облик беса. Представ­ление о бесах как падших ангелах пришло в древнерусскую литературу из книг Священного Писания, но на Руси в разряд злых духов попали и языческие божества, ибо идолопоклонство толковалось официальной Церковью как поклонение дьяволу. Образ русского беса многолик и разнопланов, поскольку он складывался под влиянием и переводной ли­тературы, и традиций национального фольклора. В житиях восточных святых дьявол выступал как существо злое, мудрое, грозное. Отголоски этого типа антигероя встречаются в некоторых рассказах Киево-Печерского патерика: бес в образе змея пожигает затворника Иоанна огнем похоти, заставляя закапывать себя по шею в землю; затворника Никиту наделяет за поклонение дьяволу даром пророчества и обширными зна­ниями. Однако в житиях русских святых чаще присутствовал другой тип беса, пришедший из сказки, отражающий народные верования в оборот­ней, леших, домовых. Это не грозные и коварные злые духи, а сущест­ва простоватые и нестрашные, проделки которых святой быстро разга­дывает и обезвреживает, заставляя работать на монастырской мельнице или в поварне, поднимать на высокий берег Днепра бревна для строи­тельства монастыря.

Первые опыты русской литературы в житийном жанре подготови­ли расцвет агиографии в период зрелого средневековья, сделали жития святых школой нравственности, сокровищницей духовного опыта, лю­бимым народным чтением. Не случайно писатели нового времени (XVIII – XX вв.) обращались к литературе житий с целью народознания, в поисках истоков русского национального характера.

«Слово о полку Игореве»

«Слово о полку Игореве» – уникальное явление русской и мировой литературы, доказательством чего является существование музея этого литературного памятника в Ярославле, словаря и пятитомной энцикло­педии «Слова...», а также неослабевающий интерес к произведению ис­следователей и читателей разных стран. Обширна библиография науч­ных работ по «Слову о полку Игореве». Об обстоятельствах открытия «Слова...» и основных направлениях его изучения писали Г.Н. Моисее­ва, Л.А. Дмитриев, О.В. Творогов; проблему жанровой природы произ­ведения решали в своих работах А.Н. Робинсон и Д.С. Лихачев; фоль­клорную основу поэтической образности «Слова...» исследовала В.П. Адрианова-Перетц; реконструкцией системы ударений и ритмического строя памятника занимались В.В. Колесов и В.И. Стеллецкий. Благодаря кол­лективному труду ученых разных специальностей (архивистов, текстоло­гов, историков, лингвистов, фольклористов, литературоведов) «Слово о полку Игореве» вошло в круг чтения современного человека, приобщая его к историческому опыту и духовному наследию прошлого.

Список «Слова о полку Игореве» был найден в конце 80-х годов XVIII века известным любителем и собирателем русских древностей А.И. Мусиным-Пушкиным. Текст «Слова...» входил в состав сборника светского содержания, который был приобретен коллекционером в числе других рукописей у бывшего архимандрита закрытого к тому времени Спасо-Ярославского монастыря Иоиля Быковского. В конце XVIII века М.М. Херасков и Н.М. Карамзин сделали это открытие достоянием русской и европейской гласности. Со списка «Слова...» был снят ряд ко­пий, одна из которых предназначалась Екатерине II и дошла до нас вме­сте с первым изданием памятника, выполненным в 1800 году Мусиным-Пушкиным с помощью лучших знатоков древнерусских рукописей того времени: А.Ф. Малиновского, Н.Н. Бантыш-Каменского, Н.М. Карамзина; правда, большая часть экземпляров этого издания вместе с единственным списком «Слова...» погибла в огне московско­го пожара 1812 года, как и все ценнейшее собрание рукописных книг Мусина-Пушкина.

Одним из главных направлений в изучении «Слова...» до сих пор остается текстологическое. Памятник, созданный в конце XII века, стал известен филологической науке на рубеже XVIII – XIX столетий в списке XVI века. То, что список этот был единственным, не случайно: своим происхождением «Слово» связано с югом Руси (Киев, Чернигов,

Путивль), больше всего пострадавшим от монголо-татарского нашест-ния; описанные в произведении неудачный военный поход одного из «малых» князей и его последствия для Русской земли были заслонены трагическими событиями XIII века. Кроме того, «Слово...» необычно­стью своего содержания (рассказ не о победе, а о поражении русского оружия) и формы (не имеющей прямых аналогов в русской литерату­ре) должно было поражать читателя, слава не могла прийти к «Сло­ву...» сразу, по достоинству его оценили не современники, а потомки, поэтому и количество списков памятника не могло быть большим. Следует учитывать и тот факт, что не все рукописные сборники в ар­хивах, российских и зарубежных, описаны. Открытие новых списков «Слова...» еще возможно.

Рукописное бытование произведения на протяжении нескольких ве­ков привело к возникновению «темных мест», неясных по своему значе­нию фрагментов текста, которые могли возникнуть в результате ошибок, допущенных писцами. По свидетельству видевших список «Слова...», текст был написан в сплошную строку, без деления на слова и предло­жения. Это пришлось делать самим издателям, для которых многие ме­ста памятника оказались непонятными в силу того, что наука о русском средневековье еще находилась в стадии становления, поэтому некото­рые неверные чтения были привнесены в текст «Слова...» его первыми публикаторами, переводчиками и комментаторами. Например, древне­русское слово «къмети», означавшее «воин», было разбито в екатери­нинской копии и в первом издании «Слова...» на две части: «къ мети», а слово «шеломя» (холм) было принято за название села. Наше совре­менное понимание «Слова о полку Игореве» – результат длительного изучения памятника, его эпохи, литературного окружения и истории русского языка, что позволило прояснить многие «темные места» в тек­сте произведения и подготовить его научные издания.

«Слово...», как и большая часть памятников литературы Древней Руси, анонимно. До сего дня не прекращаются попытки установить лич­ность создателя памятника. Одни исследователи ищут его среди совре­менников описываемых событий, участников похода князя Игоря, на­зывая имена, к примеру, тысяцкого Рагуила Добрынича или его сына, однако не всякий воин так же хорошо владеет пером, как оружием. Дру­гое направление в поисках автора ведет к выявлению круга знаменитых писателей той эпохи, но, к сожалению, до нас не всегда дошли создан­ные ими произведения, которые можно было бы сравнить с текстом «Слова о полку Игореве».

На сегодняшнем этапе изучения памятника образ автора можно ре­конструировать только исходя из текста самого «Слова...». Безусловно, это человек широкой образованности, хорошо знакомый с книжной культурой и устным народным творчеством своей эпохи. Его отличает широта историко-политического кругозора и прозорливость поэта, при­зывавшего Русь к единству накануне монголо-татарского нашествия. Еще Н.М. Карамзин высказал мысль, что автор «Слова...» был свет­ским человеком, далеким от официальной Церкви: только мирянин мог позволить себе такое обилие языческих элементов в произведении. Же­на князя Игоря Ярославна, например, обращается за помощью не к хри­стианскому Богу, а заклинает силы природы вернуть ей «ладу», чтобы не слать «къ нему слезъ на море рано», возвратить «веселие, по ковылию» развеянное. Общепризнанным в науке является и положение о принадлежности автора «Слова...» к высшему классу феодального об­щества, так как он проявляет хорошую осведомленность в междукняже­ских отношениях и военном деле, имеет независимую позицию, подни­маясь до критики необдуманных действий князя Игоря. Однако и Игорь, и его брат Всеволод пользуются у автора «Слова...» уважением за их воинскую доблесть, поэтому, скорее всего, писатель выражал интересы Ольговичей, старший из которых, черниговский князь Свя­тослав, в 1181 году окончательно утвердился на киевском столе. Для автора «Слова...» он являлся образцом политической мудрости, иде­альным правителем. Понятно, почему большинство исследователей склоняется к мысли о черниговском или киевском происхождении со­здателя «Слова...», при этом отмечая, что на события современности тот смотрел с общерусских позиций. Интересны размышления акаде­мика Д.С. Лихачева об авторе «Слова...», которого ученый считал профессиональным певцом, пользующимся покровительством князя: либо Святослава Киевского, либо самого Игоря.

Вопрос о времени создания «Слова о полку Игореве» является дискуссионным в научной литературе. «Слово...», как полагает боль­шинство исследователей, писалось по «горячим следам» событий, вскоре после похода князя Игоря на половцев и его возвращения из плена, то есть во второй половине 80 – 90-х годах XII века. Ориги­нальна позиция Л.Н. Гумилева, который считал «Слово...» поэтическим откликом не на события незначительного по своим масштабам похода князя Игоря против половцев, а на события, связанные с монголо-татарским нашествием, поэтому он датировал «Слово...» XIII веком, видя в нем «иносказание». Существует и крайняя точка зрения, согласно

которой «Слово...» – блестящая подделка, выполненная в конце XVIII века. Отряд скептиков, отрицающих подлинность памятника, ин­тернационален: в него входили француз Мазон, чех Фрчек, русский ис­торик А.А. Зимин.

В композиционном отношении «Слово...» трехчастно, оно состоит из лирического вступления, «повести» и краткого заключения. В «зачине» автор обосновывал свою манеру повествования, сравнивая ее с тем, как слагал князьям «славы» легендарный певец древности Боян: «Коянъ ко к-Ьщий, дще кому хотяще п'Ьснь творити, то рдстъждшется мыс-AIIIO по древу, С'Ьрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ оклдкы». Рассказывая о походе Игоря «по былинамъ сего времени, а не по замышлению Бояню», автор «Слова...» творил не столько «славу», сколько «плач», противопоставляя горестное настоящее вели­чию прошлого Руси. Центральная часть произведения, в свою очередь трехчастная, распадается на ряд эпизодов: 1) сборы и выступление Иго­ря в поход; первое столкновение с половцами, завершившееся победой; решающая битва, в результате которой войско Игоря было разгромлено, а сам князь попал в плен; 2) «вещий сон» Святослава и его толкование боярами, «золотое слово» киевского князя; У) плач Ярославны, бегство Игоря из плена и возвращение его на Русь. Завершается «Слово...» здра­вицей князьям и их дружинам, которые ведут борьбу с врагами Руси.

Сам автор «Слова...» сознавал новаторский характер произведения, выходящего из-под его пера. Он называл его и «трудной повестью», и «песнью», и «словом». Действительно, это то «слава» воинам, то «плач» русских жен, то «воинская повесть», то страстная «проповедь» в защиту единства и мира, недаром в науке наметилась тенденция рас­сматривать произведение вне привычных жанровых форм, на стыке жа­нровых систем, как органический сплав лирики и эпоса, фольклорных и книжных традиций. При этом «Слово о полку Игореве» при всей своей жанровой оригинальности не исключительное явление в древнерусской литературе. Нарушают привычные жанровые границы и «Поучение» Владимира Мономаха, и «Моление» Даниила Заточника. Появление подобных произведений закономерно для раннего периода в истории русской литературы, отличающегося, по определению Д.С. Лихачева, «младенческой неопределенностью форм».

И Изящный стиль «Слова...», богатый метафорами и символами, завораживающий игрой слов, был, безусловно, рассчитан на подготовленного читателя, любителя поэзии. Ученые выделяют в «Слове...» три типа символов – магические, мифологические и терминологические. Первые

связаны с магией звука и цвета, причем метафорическое и реальное здесь сливаются в одном образе, например, «золотого стола», на кото­ром восседает великий князь («золото» – символ богатства, знатности, царственной власти). Мифологические символы в «слове» возникали в результате того, что человек еще не отделял себя от природы, поэтому автор уподоблял героев зверям и птицам, а в явлениях природы видел знамение грядущих бед («кровавые зори рассвет возвещают, черные ту­чи с моря идут»; «земля гудит, реки мутно текут»). Третья группа сим­волов в «Слове...» – собственно языковые символы, вырастающие из попытки человека найти связь между материальным и духовным. В этом плане «мыслено древо» можно толковать как «древо поэзии», а в сопо­ставлении «внуков» и «дедов» видеть символ времени. Символика «Слова о полку Игореве» роднит его с произведениями народной по­эзии, где «сокол» – князь, а «ворон» – враг, «звон» – слава, а «жемчуг» – слезы.

Характерной приметой «Слова...» является его ритмичность. Од­нако ритм «слова» особый, меняющийся в зависимости от содержания. Он энергичен в батальных сценах, но эпически плавен в плаче Яро­славны. Ритмичность создается различного рода повторами: тематиче­скими и композиционными, на уровне синтаксического построения фраз и звукописи («трубы трувятъ Bt Нов'ЬгрАД'Ь, стоят-ь стязи вт» Плргивл'Ь»).

«Слово о полку Игореве» – живое явление как литературы древ­ней, так и новой. Образы и мотивы «Слова...» встречаются в поэзии А. Радищева и В. Жуковского, А. Блока и И. Бунина. Его переводи­ли А. Майков и Т. Шевченко, материалы к переводу оставили К. Ры­леев и А. Пушкин. «Слово о полку Игореве» вошло в историю русской музыки (опера Бородина «Князь Игорь») и русской живописи (карти­ны на сюжеты «Слова...» Васнецова и Перова, декорации к опере «Князь Игорь» Н. Рериха, иллюстрации к «Слову...» Фаворского и палехского художника Голикова). В чем истоки бессмертия памятника? В сочетании общечеловеческого с национальным, типично средневеко­вого с непреходящими эстетическими ценностями. «Слово...» заставля­ет задуматься над вопросами: что есть честь, любовь к родине, ответ­ственность за судьбу народа? «Слово...» поражает своим поэтическим видением красоты природы, ратного труда и воинского братства, су­пружеской любви и верности. Вот почему оно стало явлением мировой художественной культуры, свидетельством высокого уровня развития, которого достигла древнерусская литературы к началу XIII века.

Дата добавления: 2014-11-29