КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Цитология человеческою чьи им
Тень прошлого постоянно висит над нами. Когда мы говорим себе: «Это оригинальное настоящее, этою никогда раньшг не было-, то этот самый момент уже ноглошается прошлым, настоя шее исчезает, как только мы пытаемся схватить его и выразить. В оригинальном пилении мир всегда нов, поскольку это живое, непосредственное восприятие, состояние непосредственной актуальности, здесь нет мертвою прошлого, с которым мы сравниваем настоящее. Здесь новое — не просто в сравнении со старым, не в тени старого и не на фоне старого. Это принципиально новое видение: мы вдруг видим мир так. как будто увидели его впервые, переживаем удивительный подъем духа и чувствуем, что происходит наше «слияние» с.миром и понимание его «изнутри». В эти мгновения и рождаются новая мысль и сам человек как творец. Увидеть впервые трудно еше и потому, что для рассудочной мысли и механической памяти — а и.менно ими мы обычно и пользуемся — все тривиально, для них пет ничего оригинального, на любое внешнее воздействие или проблему следует тот или иной ответ, та или иная автоматическая реакция. Мы часто действуем, основываясь не на личном наблюдении, а на знаниях, полученных извне, и такой способ бытия отчасти превращает нас в бездумную машину, делает неспособными к творчеству, мы автоматически проецируем свои знания, свои старые навыки на новую ситуацию. Нужно изменить отношение ко всему известному, прошлому, чтобы получить возможность действительно увидеть настоящее. Это не значит, конечно, что мы должны стереть воспоминания, нужно только перестать реагировать на настоящее, исходя исключительно из прошлых знаний и привычек. Без памяти и прошлых знаний, без преемственности человек не может существовать и развиваться. Но новое знание возникает не тогда, когда мы. утилитарно относясь к своей памяти, пытаемся отыскать аналогичный образчик нового явления и не успокаиваемся, пока не отыщем, не классифицируем его. не перевезем в ряд типичных, но тогда, когда, сталкиваясь с новым феноменом, воспроизводим заново свое живое и полное присутствие. Это восприятие мира похоже на то. как если бы мы смотрели на реку, плавно текущую и заливающую берега. Если утром вы смотрите на солнечный свет, отражающийся от реки, на всю ширину танцующей воды, не рассуждая, не переводя все это в какие-нибудь обозначения, то вы сами входите в этот свет, в его бесконечное движение, похожее на прилив моря, растворяетесь в нем. чувствуете охватывающую вас красоту мира, а себя и своп разум - просветленными до самых глубоких основ. Это и есть то. что называется созерцанием (или медитацией — в восточной традиции), с него начинаются и мысль, и действие, и сам человек, почувствовавший смысл своего существования и свою опору в природе. Точно гак же и звуки. Они могут раздражать нас. как плач ребенка или лай собаки, а могут и радовать, как игра оркестра, исполняющего наше любимое произведение. Новее это внешнее наблюдение, внешнее слушание. А воз когда звук, допустим, вечернего колокола перед шкатом подхватывает нас и несет через долину нал. холмами, то мы чув- И.Д. I уоии. К.Н. Некрасов;!
стпуем. что мы и звук неразделимы, что мы - часть тука, а его красота — часть нашей души". Творчество прояндяетс.1 но нсех формах жизни человека. В дтом плане особенно наглядно виден творческий характер морали. В морали всегда есть две стороны: закон и творчество. Нравственный человек.должен соблюдать закон, но истинное понимание и исполнение закона всегда должно быть не механическим, а творческим. Если совершенство и чистота внутреннего строя лушп есть общечеловеческая задача, то у каждого человека должно быть свое особенное совершенствование — совершенствование собственной личности, творчество самого себя как «просиянной твари». В этом смысле не послушание, т.е. не механическое следование требованиям закона, а творчество есть нравственный долг личности. В завете «будьте совершенны, как совершенен Осей ваш Небесный» суммированы, по С.Франку, все заповеди Христова откровения. Стремление к совершенствованию — определяющий признак духовной жизни, он выдает творческое призвание человека. Совершенствование относится ко внутреннему бытию человека, и завет говорит о совершенствовании не других людей или мира в иелом. а себя самого, о стремлении к максимально совершенному состоянию души. Н.Бердяев также полагал, что в законе человек откалывается от бытия и не может изменить свое собственное бытие. Когда добро находится под законом, оно в известном смысле есть безбожное добро. И человек все время жаждал и жаждет, что Бог или бот примут участие в разрешении мучительной проблемы добра и зла. в человеческих страданиях. Человек не может оставаться один, предоставленный своим силам, зависящий лишь от власти безличного и бесчеловечного закона. Христианство совершает революционный переворот в нравственных оценках. Оно устраняет неисчислимое количество табу, побеждает внешний страх нечистоты, все переносит в глубину человеческого сердца, показывает, что в нравственном акте действует не только человек, но и Бог. и то, что невозможно дня человека, становится возможным для Бога. Евангельская, христианская мораль не есть мораль нормы и закона, это мораль благодатной силы, не известной закону, то есть уже не мораль в собственном смысле этого слова. В основе христианства лежит не отвлеченная идея добра, а живое существо, личность, личное отношение человека к Богу и ближнему. Христианство поставило человека выше идеи добра. Такая этика основана на бытии, а не на норме, она жизнь предпочитает закону. Каждый человек имеет свою неповторимую индивидуальную задачу, которая ничего не имеет общего с механическим исполнением раз и навсегда данной нормы. В противоположность Канту, подобная этика утверждает, что нельзя поступать так. чтобы это стало максимой поведения лля всех и всегда, поступать можно только индивидуально и всякий раз иначе. Ведь каждый всегда имеет перед собой живого человека, а не отвлеченное добро. «Любовью к Богу и любовью к человеку исчерпывается евангельская мораль, все же остальное не специфически евангельское и лишь подтверждает закон»-'. Речь идет, конечно, об идеальном христианском м фоошушении. В реальной жизни и в христианстве зачастую побеждают законники и фарисеи, и «суббота», отвлеченная идея добра, ста- в и тс я выше человека. Такое христианство очень «лнзко традиционному гу.мянкзму. иель он тоже вышел и t христиане-вв. I уманистнческая любовь отвлеченна и безлична, для нее всего дороже идея, лаже если это идея человечества и человеческого блага. В иен также свои законники и фарисеи - идея счастья, идея прогресса ставится выше человека, особенно это относится к гуманизму революционному. Проблема творчества как самосовершенствования человека тесно связана с проблемой соотношения закона и благодати. Отсутствие законов, правового и морального регулирования сделали бы жизнь в обществе невозможной. Но соблюдение закона — это эмпирический уровень (хотя закон имеет определенные метафизические основания, вытекающие из природы человека). Благодать — особое состояние души. Для обыкновенного человека - не святого — благодать, отмечал Бердяев, дает лишь мгновения радости и блаженства. В эти мгновения просыпается и растет его душа, приходит любовь к миру и людям, истинное понимание своего места в мире, смысла своей жизни. Все остальное время человек живет в эмпирическом мире, руководствуясь законами и принципами этого мира. Но если нет таких мгновений «прозрения», то духовности вообще и нравственности в частности просто не на чем держаться, последняя выступает для человека чисто внешним принуждением, которому он ло поры до времени подчиняется. Она не затрагивает его сущности, не происходит внутреннего роста и созревания, человек остается цивилизованным животным. Противоположность закона И благодати рассматривается в русской философии еше и в другом плане - как противоположность насильственного добра и свободы. Диалектику этой противоположности анализировал Бердяев, разбирая творчество Достоезского. Свобода не может быть отождествлена с добром, с истиной, с совершенством. Свобода, считал Бердяев, имеет свою самобытную природу, свобода есть свобода, а недобро. И всякое смешение и отождествление свободы с самим добром и совершенством есть отрицание свободы, есть признание путей принуждения и насилия. Принудительное добро не есть добро. оно перерождается во зло. В этом скрыта тайна христианства. Свободное добро предполагает и свободу зла. В этом заключается трагедия свободы, которую постиг Достоевский. Мир. в котором не было бы зла. был бы миром без свободы. В этом мире безраздельно господствовал бы закон, уничтожающий всякое зло. но в таком мире жить человеку было бы невозможно. Подобное понимание трагичности свободы стало возможным, по Бердяеву, лишь в христианском мире. Античны)) человек такой свободы, противостоящей господству формы, ограничивающего предела, не знал. Такая свобода предполагает бесконечность, что для античного грека было тождественно хаосу. Эта бунтующая свобода, тревожные, не знаюшпе предела стремления, этот бунт личности против миропорядка, против рока — внутренне христианское явление". Человек выходит из-под внешней формы, внешнего закона и страдальческими путями добывает себе внутренний свет. Все переходит в последнюю глубину человеческого духи. «Вместо твердого древнего закона. — говорит Всдикнн Инквизитор Христу. - свободным сердцем LSI должен был чслонек решать нпредьсам. что лобро и чго зло. имея а ру-конолстве Твои образ лишь нерел собой». В мире так много uia и стрн-зания. потому что и оснонс мира лежит спобола. а в свободе - все лос-таинства и мира, и человека. Никакой закон, самый справедливый и гуманный, не может- уничтожить такого положения, ибо. уничтожая зло. он уничтожает н Божье начало, уничтожает благодать, осенеппость которой доступна только свободному человеку. Если бы мир был исключительно добрым и благим, го Бог был бы не нужен, мир был бы уже богом, а скорее всего — был бы рациональным механизмом, некой принудительной гармонией-1. Этика творчества отличается от этики закона тем. что для нее нравственная задача есть неповторимо индивидуальная творческая задача Нравственные проблемы жизни нельзя разрешать автоматическим применением общеобязательных норм. На все случаи жизни, которая у каждого человека своеобразна и неповторима, общеобязательных норм не напасешься. Человек всегда должен поступать индивидуально и индивидуально разрешать нравственную задачу жизни. Творчество, творческое отношение ко всей жизни есть не право, а обязанность человека. Творческое напряжение есть нравственный императив И притом во всех сферах жизни. Этика творчества преодолевает кошмар конечного, кошмар порядка жизни, из которого никуда нельзя вырваться. Только в ней становится ясным, что злые страсти нельзя побелить через отрицательную аскезу, запрет. Их можно победить только через пробуждение положительной творческой духовной силы. По поводу задач, поставленных жизнью, человек должен постоянно делать нравственные изобретения и открытия. Не просто принимать закон добра, а индивидуально творить его. В каждом неповторимом индивидуальном акте творится новое добро, не бывшее еше в мире, которое является изобретением совершающего нравственный акт. Не существует статического, застывшего нравственного порядка, подчиненного единому, общеобязательному нравственному закону. Говоря о проблеме творчества, нельзя не коснуться очень странной и интересной проблемы, выдвинутой русскими мыслителями. — проблемы «теургии». Дело в том. что высшие достижения культуры не суть новое бытие, новая жизнь — они несоизмеримы с творческим порывом. С творческим заданием. Творческий порыв, направленный ввысь, пресекается тяжестью этого мира и направляется вниз. Вместо нового бытия появляются книги, картины, учреждения, вместо новой жизни — научные гипотезы и теории, объясняющие, как ее. эту новую жизнь, создать. Культурные ценности создаются творческим актом человека. Но всегда есть, полагал Н.Бердяев, несоответствие между творческим актом, творческим замыслом и творческим продуктом. Творчество — это огонь, а культура — охлаждение огня. Творческий акт — это взлет, победа над тяжестью объективированного мира, продукт творчества в культуре есть уже притяжение вниз. В культуре происходит как бы отчуждение, экстернорнзаиин человеческой природы. Такая трагическая неудовлетворенность культурой не чувствуется массоп потребителей культуры, но она остро переживается ее творцами Тиорцы всегда нелокальны сионми достижениями. их исегда не удоюет-воряет наличный уровень развития культуры, поэтому всегда остается конфликт и непонимание между духовны ми исканиями творческого меньшинства и интересами, аппетитами пассивного большинства. Творческое меньшинство постоянно стреми 1ся выйти та пределы культуры к сверхкультурному состоянию, к новому бытию. Теургия (бо-годеданне) — это изменение мира, преобразование бытия. Человек пытается сравниться с Богом: не просто создавать новые смыслы, но и гворить новое бытие. Но подобная деятельность возможна только в сфере искусства. Красота спасет мир — этот призыв Ф.Достоевского разделялся многими русскими философами; Только искусство, полагали они. возможно, в будущем вырвется за рамки сегодняшней отчужденной, массовой, кризисной культуры к подлинному творчеству мира, к его преобразованию на основе божественных принципов добра, любви и красоты. Невозможность творить новое бытие составляет трагедию творчества. Это основная проблема нашего времени: художник пытается творить бытие, а творит только символы. Каждый художник на свой лад пытался эту проблему разрешить. Вся жизнь Л.Толстого была мучительным переходом от творчества совершенных художественных произведений к творчеству совершенной жизни. Толстому, писал С.Булгаков, было недостаточно одной литературы, он видел, как мало она в действительности изменяет окружающую жизнь, и решился на религиозно-аскетический подвиг — отказался от своего искусства. Толстой, правда, так и остался писателем: даже в самые трагические минуты жизни, после ухода излома, уже слыша зов Божий, он диктовал статью о смертной казни. И тем не менее, его драма — попытка разрешить противоречие между искусством и жизнью, попытка найти в себе силы, которые выше искусства и в то же время только с помощью искусства могут сталь силами, преображающими мир. «Ему так и не удалось окончательно превзойти в себе писателя и всецело перейти на путь религиозного действия. Но своей жизнью, освещаемой ослепительным рефлектором небывалой мировой славы, своей религиозной драмой он дал людям нечто более захватывающее и поучительное, чем все его великие художественные произведения и все его богословские трактаты, дал — свою жизнь»-4. Мечта о возможности теургического творчества завершается или в технической объективации или в эстетическом безумии, но не перестает тревожить душу художника. Часто то. что нашептывают художнику музы о выходе за пределы символов, оказывается только соблазном, но тем не менее размышления о нем. пусть и неосуществимые, помогают осуществлению в пас нового сознания, нового понимания сути человеческого творчества. Художник может лишь построить новый миф. который, если повезет, действительно повлияет на сознание людей. Но это все. что дано человеку, ибо он человек, а не Бог. Однако без теургического устремления остается непонятной природа человеческого творчества, как и сама богоподобная природа человека. Счастье Мы уже приводит выше слона Ниише о том. что мудрый человек не обязан быть счастливым - если чслонек знает, зачем он живет. ему не важно, как он живет. Но большинству люден, особенно в юном возрасте, такие рассуждения покажутся чересчур суровыми, чересчур пессимистичными. Как зто пет счастья, когда каждый день приносит столько радости? Л сколько таких радостей, сколько счастья ожидает нас впереди! Никто, конечно, не знает точно, что такое счастье, и разные люди понимают его по-разному. Наиболее распространенная точка зрения подменяет счастье удовольствием. Удовольствие - это имитация счастья. Самым крайним видом такого счастья является наркотическое опьянение: человек полностью отрешен от мира, полиостью растворен в чистом удовольствии, он абсолютно счастлив и доволен, и больше ничего ему в данный момент не нужно. Правда, потом наступает очень тяжелое похмелье, человека ждут невыносимые страдания, но сейчас он об этом не думает. Очень многие отождествляют счастье с полным удовлетворением своих потребностей: у них все есть, они богато живут, им легко доступны физические и духовные удовольствия - что еще надо для счастья? Древнегреческая легенда повествует, что один из первых философов, мудрец Солон, был спрошен Крезом, чудовищно богатым царем, видел ли когда-нибудь Солон счастливого человека. На что Солон ответил, что никогда не видел и вообще видеть счастливого человека нельзя. «Но ведь я перед тобой. — возмутился Солон. — самый счастливый, потому что я самый богатый». Но Солон ответил, что об этом еше рано судить, так как Крез еше жив. Действительно, вскоре на Креза напали враги, разгромили и разграбили его государство и убили его самого. Согласно легенде, лишь смерть придает жизни законченный вид. Жизнь должна завершиться, и тогда можно ответить, счастлив ли человек. А пока она продолжается, сказать этого нельзя. Некоторые люди связывают свое представление о счастье с карьерой, прежде всего с политической: для них настоящее счастье — иметь власть, управлять другими людьми, все время быть на виду, слушать крики одобрения. Но. как показывает жизнь, политические деятели редко бывают счастливы — власть быстро развращает и опустошает человека. Ни забвение, ни наслаждение, ни удовлетворение всех потребностей, ни власть не приносят, видимо, настоящего счастья, они дают лишь имитацию счастливой жизни, после которой быстро наступает пресыщение и разочарование. Единственно возможный вид счастья - это жизнь в согласии с самим собой, без страха, без напрасных надежд и мечтаний, в спокойном и ясном видении проблем и невзгод. Счастье - >то внутренняя умиротворенность, когда вместо страха и забот жизнь проникнута пониманием еяяпиктч каждой прожитой минуты, святости и красоты окружа-ющего мира, которые отражаются в душе человека. Все внешние источники ечаегья и наслаждении, писал А.Шопенгауэр, по своей природе крайне ненадежны, сомнительны, преходящи. подчинены случаю В этом отношении, больше, чем п каком-тисе-ином, важно, что именно мы имеем Н себе «В мире вообше немного можно раздобыть: он несь полон нуждою и горем, тех же. кто пх избег, подкарауливает на каждом шагу скука. К тому же по общему правилу власть принадлежит дурному началу, а решающее слово — глупости. Судьба жестока, а люди жалки. В устроенном таким образом мире тот. кто много имеет в себе, подобен светлой, веселой, теплой комнате, окруженной тьмою и снегом декабрьской ночи. Поэтому высокая, богатая индивидуальность, а в особенности широкий ум. означают счастливейший удел на земле, как бы мало блеска в нем ни было»1'. Счастье возможно только сейчас, в эту минуту, в настоящем. Но обычно мы никогда не задерживаемся в настоящем, утверждал Б.Паскаль. Мы вспоминаем прошлое, предвкушаем будущее, словно хотим поторопить его слишком медленный шаг. Мы так неосмотрительны, что блуждаем по не доступным нам временам и вовсе не думаем о том единственном времени, которое нам принадлежит. Мы так легкомысленны, считал Паскаль, что мечтаем только о воображаемых временах и без рассуждений бежим от единственно существующего в действительности. Это потому, что настоящее обычно ранит нас. Мы его прячем с глаз долой, потому что оно нас удручает, а если оно нам приятно, то жалеем, что оно ускользает. Мы пытаемся удержать его в будущем и предполагаем распоряжаться такими вещами, которые отнюдь не в нашей власти, в том времени, до которого мы вовсе не обязательно доживем. Пусть каждый, призывал он, разберется в своих мыслях. Он увидит, что все они заняты прошлым или будущим. Настоящее никогда не бывает нашей целью. Таким образом, мы вообше никогда не живем, но лишь собираемся жить и постоянно надеемся на счастье-'1'. Пока человек не нашел ничего святого в своей жизни, ничего, имеющего глубину, волнующую красоту в настоящий момент его существования, его жизнь поверхностна. Он может жениться, иметь детей, хороший дом и деньги, может быть умным и удачливым. Но его жизнь будет лишена того аромата мудрости и спокойствия, без которого все похоже на тень. Индийский мудрен Джидду Кришнамуртп (1895—1991) говорил, обращаясь к школьникам 10-12 лет. что основой правильной и счастливой жизни является образование, реальное образование. А быть реально образованным — значит не бояться, значит научиться жить без страха. Потом он обобщил спои идеи в книге «Начало обучения». «Быть реально образованным. — говорил он. - означает не приспосабливаться к обществу, не имитировать, не делать того, что делают миллионы. Если вы чувствуете, что вам нравится делать это — делайте. Но будьте готовы к тому, что делаете - ссорам, ненависти, антагонизмам, разделениям между народами, воинам - если вам действительно правится жить таким образом. Если вы принимаете весь этот беспорядок, хаос вокруг вас. то вы - часть этого хаоса и нет никаких проблем. Но если вы скажете: я не хочу жить так. вы должны найти другой иугь. Приспосабливаться к тому, что есть, приказывает не разум, а хитрость. Вы должны быть образованны в каждом отрезке вашей жизни - внешне и внутренне Это означает, что внутренне вы должны избавиться oi страха. Понимание того, что такое страх. делает 11,11» разум ишел.ппентным. Эта интеллигентность показы наст, как жить правильно и этом мире. Страх — это величайшая может бы п.. самая неликая проблема. Вы толжны и целом понять ее. чтобы выйти из страха. Ты говоришь: я боюсь неизвестного, боюсь завтрашнего лня. будущего. Почему ты вообще думаешь о завтрашнем дне? Потому что отец, мать, соседи всегда спрашивают, что будет с тобой завтра? Они — путли-выи народ, и ты попадаешь в эту же ловушку»-". Действительно, все вокруг страшно: мир становится все более и более населенным: в Индии рождается каждый год 20 или 30 миллионов человек, в Китае — еше больше. И все хотят работы, дома, престижа, детей, власти, денег. Но если человек смолоду пытается жить без страха, то йотом, когда он вырастет, кем бы он ни стал — садовником, поваром или еще кем-нибудь. - он все равно будет Счастлив. Дети, говорил Кришнамурти. должны слушаться родителей, но послушание вызвано либо слепым повиновением, либо разумностью. Эта разумность не имеет ничего общего с механической привычкой к повиновению. Истинная любовь родителей к своим детям - в желании, чтобы они не приспосабливались слепо к требованиям старших, чтобы они обучались, вместо того чтобы имитировать истинное обучение. Если бы родители действительно любили своих детей, не было бы войн38. Труд и игра Во многих мировых религиях есть сюжет изгнания человека из рая. после которого он сам должен был в поте липа добывать хлеб свой, дач-жен был трудиться. Согласно религиозным представлениям, человеку первоначально дано было все. что ему нужно было для жизни, он ни в чем не нуждался, получая от природы основные блага для своего существования в готовом виде. Так или почти так жили первобытные племена всех народов. Но как только та или иная популяция начинала увеличиваться, как только стало невозможно прокормить появившееся избыточное население, человек вынужден был трудиться, чтобы добывать в достаточном количестве то. что в ограниченном размере давала природа. С этого момента, собственно, и появился человек как таковой —-как свободное существо, целесообразно планирующее свою жизнь. Труд стал формой существования человека. Ни одно животное не работает, ибо получает все необходимое от природы. Работает только человек, и работа дает ему впасть — пусть ограниченную — над природой: природой окружающей и природой собственной. Эта власть отличает его от других живых существ, лает ему свободу, ответственность за свою жизнь. До труда всю ответственность за человека «несла» природа. Весь мир человек делает полем приложения своей деятельности: от клочка обрабатываемой земли до межзвездного пространства. Труд — одновременно и благо, и проклятие человека С одной стороны, он должен трудиться всю свою жизнь, без отдыха и покоя, никогда не останавливаясь па доспи нутом, ибо то. что достигнуто, побуждает его к новым достижениям, к новым завоеваниям и дальнейшему покорении № природы. С другой стороны труд aaei ему пафос, перу н собственное могущество, возможность ошутнть собстиеинун) свободу. Как Прометей помп ил божественный огонь и дал его людям, страдая п результате последующего наказания и одновременно торжествуя, гак и человек, вырвавшись из-под власти природы, бросив ей вызов, отказавшись от ее помочей, торжествует и одновременно страдает от непосильного бремени труда. Человек в труде сравнивает себя с Богом, поскольку творит веши, которых в природе нет. и п то же время он не Бог к даже не божок, ибо все его завоевания компенсируются его потерями — отчуждением от природы, уничтожением и порчей земли, воды, воздуха, постоянным покушением на собственное здоровье. Каких бы успехов ни достигал человек в результате своего труда, какие бы глобальные достижения ни совершал — поворачивая реки, изменяя климат. — природа все равно остается всевластной. Вся деятельность человека на фоне бесконечности природы исчезнет когда-нибудь под песком и пылью, так же как исчезали ранее целые культуры и народы. В труде наиболее отчетливо проявляется самоотчужлеиие человека — он все свои силы, свои мысли, воображение вкладывает в труд, опредмечивает нх и тем самым отчуждается от себя. Очеловечивание вещей есть одновременно овеществление человека. Игра с прометеевым огнем небезопасна". Результатом любого труда является продукт, произведение. Произведение — это не только ремесленное или производственное изготовление, сюда относятся также и художественно-поэтические произведения. Всякое произведение, считал Хайдеггер, — это вывод чего-либо из потаепности в открытость. Открытость (или непотаенность) — у греков называлась «алетейя». или истина. Всякий труд, всякая техника — это область выведения из потаенности, раскрытие истины. Современное слово «техника» происходит от древнегреческого слова «технэ». оно употреблялось и лля обозначения ремесленного мастерства, и для высокого искусства. Труд — это деятельность человека, но люди, по Хайдеггеру. часто видят в деятельности просто действительность того или иного события. Его действенность оценивается по его результату. «Но существо деятельности в осуществлении. Осуществить значит: развернуть нечто до полноты его существа, вывести к этой полноте, producere — про-из-ве-сти. Поэтому осуществимо, собственно, только то. что уже есть. Но что прежде всего «есть», так это бытие»-50. Поэтому, считал Хайдеггер. нужно различать «технэ» и технику. Если первая пыталась вывести нечто из полноты его сущности, раскрыть истину веши и тем самым тайну ее бытия, то современная техника — это прежде всего производство. Технэ — вил «нстинствования». писал Хайдеггер. комментируя Аристотеля. Человек, строивший дом или корабль, выковывавший жертвенную чашу, выводил про-из-водимое из потаенности. Это раскрытие потаенного заранее собирает образ и материал корабля и дома в свете предвидимой законченности готовой веши и намечает отсюда способ ее изготовления. «Решающая суть xexvt\ заключается тем самым вовсе не в операциях и манипуляциях, не в применении средств.,i в вышеназванном раскрытии В качестве такою раскрытия, по не в качестве изготовлении. ХЕууЦ и оказывается про-и j-пелснием-'1 - Но современная техника есть нечто conepnieiiHo иное. Она также является раскрытием иепотаенности. но не открытием бытия. Олно дело ветряная мельница, другое — современная электростанция. Одно дело индивидуальный крестьянский труд, другое — современное механизированное полеводство Современный труд уже не столько утверждает господство человека и его свободу, сколько обнаруживает ту опасную ситуацию отчуждения человека от земли, от бытия, в которую человек попал. Для него закрывается возможность глубже н изначадьнее вникать в существо непотаениого. понимать свою связь с ним и через это — свое собственное существо. Хайдепер считал, что одной из сил. избавляющих человека от того самоотчуждения, к которому его привела специфика современного производства, современной техники, является искусство. Но кроме искусства одной из таких форм спасения является игра. Игра, как это ни странно, Очень близко стоит к труду, существенно дополняет его. обогащает и расцвечивает, очеловечивает его. препятствуя овеществлению человека. Игра, так же как и труд, является основополагающим феноменом человеческого бытия. Обычно игру противопоставляют труду, в лучшем случае видят в игре тренировку перед серьезным зелом или необходимое восполнение монотонной односторонней деятельности. Естественно считать, что только ребенку пристало жить игрой. Только в детстве у нас еще есть время для игры, а потом времени уже нет. ибо оно разлагается на «потом», «теперь», «уже». Чистое настоящее детства обычно считается временем игры. А лля взрослых и фа — только отдых, расслабление, нечто несерьезное. Игра требует беззаботности, а это. на первый взгляд, не человеческое состояние, она — скорее удел животных. Но животные, строго говоря, не бывают ни беззаботными, ни озабоченными, так же как не бывают свободными или запятыми. Но очень часто, если не всегда, игра воспринимается нфающими — будь то шахматисты или футболисты, будь то болельщики или завороженные хитросплетениями игры дети. — очень серьезно. Отношение «игра — серьезное» во все времена остается неустойчивым. Игра превращается в серьезное, а серьезное — в игру. «Игра похищает нас из-под власти привычной и будничной серьезности жизни, проявляющейся прежде всего в суровости и тягости труда, в борьбе за власть. Это похищение возвращает нас к еше более глубокой серьезности, к бездонно-радостной, трагикомической серьезности, в которой мы созерцаем бытие словно в зеркале»-' Игра может подниматься до высот прекрасного и священного, оставляя серьезное далеко позади себя. Интенсивность игры не объяснить никаким биологическим анализом, и именно в иен кроется сущность игры, ее исконное качество. Всякая деятельность совершается до имя определенных имей, дли лоаижеини результата, приносящею пользу. Цели нет только у игры, она совершается не ради счастливою будущего, она — сама но себе счастье. «....Пришивая игру, пршнантт и дух. Ибо игра, какова бы ни были се сущность, не есть нечто материальное. Уже и мире животных ломает она границы физического сушестнонапии. С точки трепня дстермнннро-п.нпю мыслимою мира, мира сплошного взаимодействии сил. игра есть В самом полном смысле слона "superabundant" («излишество, избыток»). Только с вмешательством луча, снимающего эту всеобщую детерминированность, наличие игры делается возможным, мыслимым. постижимым. Бытие игры всякий час подтверждает, причем в самом высшем смысле, супралогнческий характер нашего положения во Вселенной. Животные могут играть, значит, они уже нечто большее, чем просто механизмы. Мы играем, и мы знаем, что мы играем, значит, мы более чем просто разумные существа, ибо игра есть занятие внеразумпое»33. Игра, с точки зрения голландского историка и философа Иохана Хепзингп (1872—1945). старше культуры, человеческая цивилизация не добавила никакого существенного признака общему понятию игры. Игра, как и труд, выражает сущность человека. Но игре, в отличие от труда, присуще настроение окрыленного удовольствия, которое больше простой радости от достижения чего-либо конкретного. Здесь мы радуемся своей свободе. Во всех сферах деятельности человека проявляются явные или замаскированные формы игры. Игре прнчастны все возрасты, все время от времени погружаются в игру, испытывая освобождение, окрыленность. счастье — от детей до глубоких старцев. И фа охватывает все сферы человеческого существования. Ифают в смерть, в похороны, в любовь, в фуд. «Что было бы с влюбленными с их поистине бесконечной задачей без разыгранной шутки* Чем была бы война без авантюры, без правил рыцарской ифы? Чем был бы труд без игрового гения, чем была бы политическая сиена без добровольного или принудительного фарса властителей? Иногда высказываемая во всех этих областях серьезность есть не более чем хорошо сидящая маска скрытой ИфЫ»5,1. Ифа — всегда свободная деятельность. Игра по приказу — больше уже не ифа. Благодаря своему свободному характеру игра выходит за рамки природного процесса и располагается поверх него как украшение. И в этом смысле и фа — это не обыденная жизнь и не жизнь как таковая. Она — скорее выход из рамок этой жизни в специфический мир. имеющий собственное время и пространство. Все ифающие знают, что они играют, а не живут, что все. совершаемое ими. совершается как будто взаправду. Но самозабвением, восторгом это «как будто» снимается. И дети, и животные не могут не играть, ибо так им повелевает инстинкт, к тому же. и фая. они развиваются, но взрослый человек может и обойтись без игры, она для него — некое излишество. Оч может Ифать. а может и отложить ифу. поскольку она не диктуется внешней необходимостью. Лишь по мере развития культуры понятия долженствовании и обязанности привязываются к игре. Она становится постоянным сопровождением, приложением жизни. «Она украшает жизнь, она дополняет ее и вследствие этого является необходимой. Она необходима индивидууму как биологическая функция, и она необходима обществу в силу заключенного в ней тысю. в силу своего значения, своей выразительной ценности, в силу завязываемых ею духовных и социальных связей - короче, необходима как культурная функция*". 1XQ В-Л. I унии, fc.ll. Некрасова
Игра всегда имеет собственное пространство: арена, стол. храм, экран, спиной — это отчужденна» земля, обособленная территория, на которой свои правила и собственное время то временные миры, игра рано или поздно кончается и может быть повторена в любое время. Элементы повтора, рефрена встречаются почти на каждом шагу враз-витых игровых формах. Игра способна иначе наполнить время, чем все остальные феномены человеческого существовании. В обыденной жизни время дано нам как бы взаймы, его никогда не хватает, оно заполнено нужными, необходимыми делами, а свободное время рассматриваете» только как время, не занятое трудом, оно легко оказывается опустошенным, незаполненным временем, которое может быть занято чем угодно. «Иначе обстоит дело, когда хты говорим, что у нас есть свободное время, поскольку мы играем. Свобода времени означает не пустоту, а творческое исполнение жизни, а именно — осуществление воображаемого творчества, смысловое представление бытия, в известной мере освобождающее нас от свершившихся ситуаций нашей жизни. Такое освобождение, конечно, не реально и не истинно, мы не избегаем последствий своих поступков, но. играя, человек может как бы отстранить от себя все свое прошлое и вновь начать с точки отсчета. Прошлое, которым мы не располагаем, вновь оказывается в нашем распоряжении. Это же можно сказать и о будущем: мы способны в игре к свободному предвосхищению, для нас пет препятствий, мы можем мысленно убрать их»"'. Особое место занимает игра в сфере праздника и культа, в сфере священного. В несовершенном мире и сумбурной жизни она создает временное, ограниченное совершенство, ритм и гармонию, не достижимую в повседневной жизни. Праздник разыгрывается и ставится, как спектакль, внутри реально обособленного игрового пространства. Всякое священное представление не есть просто символическое воплощение, это прежде всего мистическое претворение. Оно сохраняет во всех аспектах формальные признаки игры, в результате которой человек приобщается к высшему порядку вещей, к высшему миру, освещающему обычную жизнь. Это истинный праздник в стихии свободы и радости. «Но с завершением игры действие его не прекращается, а излучает свое сияние на обычный мир вовне, учиняет безопасность, порядок, благоденствие группы, справлявшей этот праздник, покуда не наступает сызнова этот священный период игры»". Праздник — зто игра, которая совершается вне и над трезвым житейским морем повседневных нужд и серьезности. Переодевания, маски, карнавал — здесь люди отлаются непосредственному эстетическому воздействию, в котором перемешаны красота, угроза и таинственность. Атмосфера праздника сразу же выводит из обыденной жизни в иной мир. далекий от света дня — в сферу дикаря, ребенка и поэта, в сферу игры*. Вся человеческая культура возникает, согласно Хёйзинге. из игры и в форме игры. Не игра перерастает в культуру, л в первоначальных формах культуры всегда есть нечто игровое. Но по мерс развития культуры игровой элемент отступает на задний план. Он растворяется, ассимилируется в сакральной сфере, кристаллизуется в науке и поэзии, в правосознании, формах политической жизни. И в любой из этих сфер ISO игровой момент может проявиться и полную силу Чем больше игра приносит пользы н практическом пли теоретическом плане, тем полнее она растворяется в культуре. Это особенно наглядно выступает в сфере языка. За каждым абстрактным понятием прячется образ, метафора, в каждой метафоре скрыта ифа слов. Невнимательность к игре символов, метафорическим переносам и сближениям вешей закрывает путь к истокам мысли. В данном случае игра становится вполне серьезным принципом филологического или лингвистического исследования. Ю.М.Лотман в «Беседах о русской культуре» писал о значении нфы (в частности, карточной) в повседневной жизни, Человек, по его мнению, играет не с другим человеком, а со Случаем. Азартная игра — модель борьбы человека с Неизвестными Факторами. «Поэтому. — приводил он слова А.Пушкина. — страсть к игре есть самая сильная из страстей». Такие понятия, как «счастье», «удача», «милость», понимались русским дворянином XVHI-XIX веков как непредсказуемое нарушение непреложных законов. Игра преврашала неожиданность в постоянно действующий механизм, ее ждали, ей радовались или огорчались, но не удивлялись. Многие видные умы того времени усматривали связь между азартной mpofi и общей философией романтизма с его культом непредсказуемости, выпадении из общего неотвратимого закона. Так, ифа в карты была чем-то большим, чем стремлением к выигрышу как материальной выгоде. «...Выигрыш был не самоцелью, а средством вызвать ощущение риска, внести в жизнь непредсказуемость. Это чувство было оборотной стороной мундирной, пригвожденной к парадам жизни. Петербург, военная служба, самый дух императорской эпохи отнимал у человека свободу, исключал случайность. Ифа вносила в жизнь случайность»". Видимо, поэтому карточная игра как одна из немногих возможностей проявления свободной инициативы была постоянным мотивом романов и повестей А.Пушкина. М.Лермонтова. Н.Гоголя. Л.Толстого. Ф.Достоевского. Да и сами авторы в своей жизни отдали ей немалую дань. Ифа находится в стороне от всякого беспокойного стремления, даже если это ифа в карты на деньги (если, конечно, ифающие не профессиональные шулеры). Внутри сферы игры законы и обычаи повседневного мира не имеют силы. Это временная отмена обыденной жизни. Подлинная игра содержит цель в себе самой. Ее дух и атмосфера — радостное воодушевление, а не истерическая взвинченность. Таким образом, можно полвести итог словами Е.Финка: «Если собрать все воедино: магическое созидание видимости ифового мира, самосозерцание человеческого бытия в игре как «зеркале жизни», до-рациональную осмысленность ифы. свобода времени ввиду обратимости всех решений в игре, охваты васмость игрой всех других сфер человеческого существования. — то раскроется праздничный характер игры как общий ее строй; Человек играет тогда, когда он празднует бытие»1". Этот праздник прерывает цепь отягощенных заботами будней, от-фаничеи от их серого однообразия, возвьнпен как нечто необычное и редкое. Но недостаточно, по мнению Финка, определят!, праздник через противопоставление будням Праздник необходим и для ии.\. И им необходима радость и возвеселение Боги приходят r человеческую игру и пребывают в ней. за хваты иая И завораживая нас. Ифа как праздник нужна будним, чтобы победить утилитаризм груда, чтобы человек мог не просто работать, а работать «играючи», а так может работать только мастер, художник своего дела. Для него работа — не тягостная обязанность, а возможность самовыражения, возможность выявления своей свободы. Только такой труд, сопряженный с Ифой в самом глубоком смысле этого слова, с ИТрвё как праздником бытия. И является человеческим трудом. Он очеловечивает мир. но не овеществляет человека. В игре происходит размораживание эмпирического индивида, высвобождение фрагментарного человека из поглошаюших его форм зависимости. «Ифа является единым основанием несводимое™ человека к «делам». Ифа — не особый рол деятельности, она кротофеномен деятельности как таковой, чистого делания, просвечивающего как дик за множеством личин»*1. Фрагментарный, массовый человек — это человек вне ИфЫ. человек искусственный. А потому, анализируя феномен игры, мы прежде всего пытаемся выяснить одно: по-прежнему ли жив человек в человеке? Вера Вера — это возможность сверхчувственного опыта. Но что представляет собой такой опыт? Например, слушая прекрасное музыкальное произведение, человек, одаренный музыкальным чувством, слышит, кроме самих звуков и их сочетаний, еше что-то другое, что можно назвать музыкальной красотой. Как бы позади звуков и сквозь них мы воспринимаем еще что-то невысказанное, о чем в словах можно выразить только как слабый, несовершенный намек. Звуки воспринимает наше ухо, а то невысказанное, о чем они говорят, воспринимает непосредственно наша душа. То же мы испытываем, наслаждаясь живой прелестью человеческого липа. Видимая форма, полагал С.Франк, здесь именно потому прекрасна, что воспринимается как совершенное выражение некой таинственно незримой и все же опытно воочию нам предстоящей реальности. Звуки музыки, слова лирического стихотворения, образы пластических искусств, природы или человеческого лица, добрые нравственные поступки пробуждают в нашем сердце что-то иное, говорят нам о чем-то далеком, непосредственно не доступном, смутно различаемом: нашей души достигает весть о потустороннем, запредельном. До нашей души, согласно Франку, в самой ее интимной глубине доходит голос как бы издалека, говорящий о неком лучшем, высшем мире. Совершенно несущественно, называем ли мы это голосом совести или испытываем как голос, возвещающий нам волю Божью. - это только два разных названия для одного и того же. Важно только одно; мы испытываем в интимной глубине нашего сердца живое присутствие и действие некой силы, о которой мы непосредственно знаем, что она есть сила порядка высшего, что нашей души достигла некая несть издалека, из области бытия иной, чем привычный, будничный мир. Таким образом, и эстетический, и нраистпепный опытенязаны с опытом религиозным. Но поскольку человек и большей степени чувственное существо, внимание которого, как правило, приковано к чувственно данному, видимому, осязаемому, то все незримое и нсощушаемое склонно ускользать от него. Конечно, для глухих нет красоты в музыке, а для слепых — в живописи, но гораздо больше людей не глухих, но немузыкальных, не слепых, по не воспринимающих красоту зрительных образов, не ощущающих поэзию. Для очень большого числа людей сверхчувственный опыт — пустой звук. Можно наслаждаться красотой и при этом воображать, что красота исчерпывается приятными эмоциями. Можно верить в Бога, но сомневаться в возможно встречи с ним. считать это иллюзией, чем-то призрачным, что только пригрезилось. Ведь Бот — не каменная стена, о которую можно, не заметив ее. разбить голову и в которой поэтому нельзя сомневаться. Он есть реальность незримая, открывающаяся только глубинам духа. Вера «есть воля открывать душу навстречу истине, прислушиваться к тихому, не всегда различимому «голосу Божию», как мы иногда среди оглушающего шума прислушиваемся к доносящейся к нам издалека тихой, сладостной мелодии. — воля пристально вглядываться в ту незримую и в этом смысле темную глубь нашей души, где, по гениальному выражению Мейстера Экхарта, тлеет «искорка», и в этой искорке увидать луч, исходящий от самого солнна духовного бытия»42. Обычно под верой понимается некое своеобразное духовное состояние, в котором человек согласен признавать, утверждать как истину нечто, что само по себе не очевидно, дчя чего нельзя привести убедительных оснований, и поэтому возможно сомнение и отрицание того, во что веришь. Если принять такое определение, то останется непонятным — как возможно верить в этом смысле, для чего это нужно? Верить в недостоверное — либо обнаруживать легкомыслие, либо заставлять, уговаривать, убеждать себя самого в том. что, собственно, остается сомнительным. Здесь абсолютизируется некое состояние искусственной загипнотизированное™ сознания. В общем-то вся наша жизнь основана на такой вере: мы ложимся спать и верим, что ночь сменится днем, что мы проснемся и проснемся именно мы. Но доказать этого мы не можем. На каждом шагу мы руководствуемся верой в неизменность того, что мы называем законами природы, однако эта неизменность ничем не гарантирована, и наша вера в нее есть именно слепая, ничем точно не гарантированная вера. Чаше всего в приведенных случаях речь идет о вероятности, а не необходимости. У религиозных фанатиков вера является актом послушания, покорного доверия к авторитету. Франк же счптат. что вера по своей сущности — это не слепое доверие, а непосредственная достоверность, прямое усмотрение истины веры. Подлинная вера основана на откровении — на непосредственном самообпаруженин Бога. Его собственном явлении нашей душе. Его собственном голосе, нам говорящем. Вдруг открываются замкнутые очи
Дата добавления: 2014-12-27; Просмотров: 446; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |