Ч.Л. lyiniH. I..II. Некрасмна

верлнть его в себе, сделать его смыслом своей житии и тем подлинно осмотреть его или уверовать в нею»'". Поиск смысла - это укрепление в себе веры, которая есть напряженное внутреннее действие по преоб­разованию нашей житии.

1аким обратом, подлинно творческое и плодотворное лело совер­шается в глубине человека, и это глубоко внутреннее дело есть насто­ящее, основное лело человека, оно состоит в действенном утвержде­нии себя в первоисточнике лизни, оно состоит в молитвенном подви­ге обращенности нашей души к Богу, в аскетическом подвиге борьбы с мутью и слепотой наших чувственных страстей, нашей гордыни, на­шего эгоизма.

Обычно, говорил Франк, про людей, занимающихся таким делом, думают, что они либо ничего не делают, либо заняты только своим лич­ным спасением. Им противопоставляют общественного деятеля, заня­того устройством судьбы множества людей. Но это рассуждение в кор­не ложно, ибо строится на непонимании сути подлинно производитель­ного дела. Для того чтобы пропагандировать идеи и устраивать жизнь в согласии с ними, надо их иметь, лля того чтобы творить добро людям и ради этого бороться со злом, надо иметь само добро. Без этого про­изводительного труда и накопления невозможна жизнь.

В большинстве своем люди, по Франку, не понимают, что доб­ро - не только естественное качество нашего поведения, что добро субстанциально и оно — реальность, которую нужно добывать, кото­рой надо обладать, чтобы одаривать ею других людей. Но добывает и накопляет добро только подвижник, и каждый из нас — в той мере, в какой он есть подвижник. — и посвящает свои силы этому подвигу. По­этому молитвенный и аскетический подвиг есть ire бесплодное занятие, а единственное производительное дело в духовной сфере, подлинное созидание и добывание того питания, без которого люди обречены на голодную смерть. Наши политики, замечал Франк, из всего дела Сер­гия Радонежского любят с одобрением отмечать, что он благословил рать Донского и дал си двух монахов из своей обители. Но они забыва­ют, что этому предшествовали десятилетия упорного молитвенного и аскетического труда, что этим "трудом были добыты духовные богатства, которыми питались в течение веков и доселе питаются русские люди, без пего они не имели бы сил подняться на борьбу с татарами.

Таким образом, все человеческие стремления в конечном счете суть стремления к жизни, к обретению света и прочности бытия. И именно поэтому, считал Франк, все внешние человеческие дела, спосо­бы устройства и упорядочения жизни опираются на внутреннее дело -на осмысление жизни через духовное лелание. взращивание в себе сил добра и правды.

Чтобы изменить жизнь, нужно усовершенствовать ее сразу, цели­ком, а во времени она дана лишь гго частям: мы живем всегда лишь в малом, преходяшем ее отрезке. Поэтому работа над жизнью в целом есть работа духовная, деятельность соприкосновения с вечным как сра­зу и целиком данным. Изменении в жизни происходят тогда, когда псе свои дела и поступки соотносишь с вечностью, меряешь ее масштабом

Онтология человеческого Ъытня

Дополнительная литература

Берлясн Н.А. Эрос и личность. М.. 1988.

Берляец Н.А. Смысл творчества // Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства: В 2 томах. T.I. М.. 1944

Берн Э, Игры, в которые играют люди. Люди, которые играют в игры. СПб.. 1992.

Джеймс У. Многообразие религиозного опыта. М.. 1993. О смерти и бессмертии. М.. 1991.

Русский Эрос или философия любви и России. М.. 1991.

Соловьев B.C. Смысл любви // Соловьев B.C. Сочинения: В 2 т. Т. 2.

М.. 1990.

Татарксвич В. О счастье и совершенстве человека. М.. 1981. Токарчик В. Мифы бессмертия. М.. 1992. Трубенкой Е.Н. Смысл жизни. М.. 1994.

3. Проблема «живого человека»

Основная идея этом главы заключается в обоснованно тою обстоятель­ства, что быть живым совсем непросто. Быть живым — это не дан­ность, а чаланность. Человек должен стараться, усиливаться быть жи­вым, то есть быть человеком в точном смысле этого слова.

Выше мы приводили рассуждения Г.Гурджиева. который считал, что полаштяюшее большинство людей имеют вполне развитую личность, но неразвитую сущность, сущность останавливается в своем развитии в ран­ние годы, и человек остается ребенком, хотя как личность может получить значительное развитие. И бывает гак. что сущность умирает, но мертвый, в этом смысле, человек ходит, говорит, пишет научные статьи и т.п.

С точки зрения многих представителей современной философии и философской антропологии, идея борьбы с «мертвым» в себе, борьбы за то. чтобы быть живым, имеет отношение к каждому человеку. Нормаль­ное состояние для «нормального» человека — это состояние «сна»: че­ловек живет в автоматическом режиме, подчиняясь стандартам мысли, стандартам поведении, он все время оглядывается на образны, автори­теты — все это усыпляет и омертвляет его. Можно даже утверждать, что «нормальный» человек — это машина. Все его дела, поступки, мысли, слова, убеждения, привычки являются результатом внешних влияний, Из самого себя человек не в состоянии произвести ни одной мысли, ни одного действия, все только случается с ним. Человек живет не так. как он хочет, а так. как с ним случается, Любовь, ненависть, женитьба, раз­вод, страдания, смерть — все это тоже с ним только случается. В этом смысле человек постоянно «спит», он не мертвый, но он. в лучшем слу­чае, полуживой.

«И приходит к ученикам и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мной? Бодрствуйте и мо­литесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немошна. Еше отойдя в другой раз молился, говоря: Отче Мои! если не может сия чаша миновать Меня, чтобы мне не пить ее. да будет воля Твоя. И. приходя, находит их опять спяшими, ибо глаза у них отяжелели. И. оставив их. отошел опять и помолился н третий раз. сказав то же слово. Тогда при­ходит к ученикам Своим и говорит им: вы все еше спите и почиваете? Вот приблизился час. и Сын Человеческий предается в руки грешни­ков; встаньте, пойдем: вот приблизился предающий Меня».

Здесь, в Евангелии от Матфея, образом спящих учеников Христа как бы описывается архетип повседневного существования человека, который не может выдержать напряжения жизни, не может долго смотреть в лиио собы­тии), в нем привычка размеренного повседневного существования гасит вес-страсти и тревоги.

«Нормальный» человек, справедливо утверждал Г.ГурлжиеВ. не в состоянии остановить поток своих мыслей, он не может контролиро­вать свое воображение, эмопии. внимание. Почти за каждым взрослым человеком стоят долгие годы неправедной и безрассудной жизни: по­творство всевозможным слабостям, безразличие к собственным ошиб­кам, стремление закрыть i.iaia на неприятные истины, постоянная ложь самому себе, самооправдание, порппанпс друтпх и т. п. Реальный мир скрыт о г него стеноп его собственного воображения. Он живет ко сне. он спит'\

Три веши мешают ему проснуться: лень, страх и надежда. Особен­ность подлинно человеческого еушсст вования заключаемся в том. чго ничего нельзя отложить па завтра: я здесь и сейчас, один на один с са­мим собой, должен что-то сделать, на что-то решиться, я сейчас дол­жен противостоять глупости и насилию, я сейчас должен жить по со­вести, потому что совести не бывает завтра или вчера. Но. к сожале­нию, как точно выразился М.К.Мамардашвили. для большинства лю­ден, особенно для российских, это требование невыполнимо. Для них основной девиз: Завтра! Все вместе! Может быть! Как писал Достоев­ский о такой ситуации: вымажемся, выпачкаемся и потом каким-то неизвестным путем в один час и все вместе станем красивыми, добры­ми и свободными.

Совесть - это состояние, в котором человек сразу чувствует все. что он обычно чувствует или может почувствовать. И поскольку у каждого человека тысячи противоречивых и разнообразных чувств — от скрыто­го понимания собственного ничтожества и всевозможных страхов до глупейших самообманов, самодовольства, самоуверенности и самовос­хваления, - ощущать все это вместе не только болезненно, по букваль­но невыносимо. Если бы человек «мог ощутить весь стыд и ужас свое­го существования, это бы и было тем состоянием, которое называется "совестью"»⁵'.

Ленивый человек не может решиться сделать все здесь и сейчас, он постоянно откладывает любой, более или менее решительный поступок на завтра, он живет так. словно у него еше есть в запасе несколько жиз­ней, он уверен, что рано или поздно наступят такие времена, в которых он сможет реализовать себя достаточно полно, ничем не рискуя, никак не изменяя свою обыденную, привычную жизнь. Ленивый все время удваивает время.

Но изменить свою жизнь, попытаться «проснуться» — это всегда риск, однако, не рискуя, человек остается машиной, заведенным авто­матом. «В отношении жизни. — писал Ф.Ниише. — нужно допустить некоторое дерзновение и риск, тем более, что в худшем, как и в лучшем случае мы все равно ее потеряем....Никто не может построить тебе мост, по которому именно ты можешь перейти через жизненный по­ток, — никто, кроме тебя самого. Правда, есть бесчисленные тропин­ки и мосты, есть полубоги, которые хотят перенести тебя через поток: но только ценой тебя самого: ты должен был бы отдать себя в залог, потерять самого себя. В мире есть единственный путь, по которому никто не может идти, кроме тебя: кула ведет он.' не спрашивай — иди по нему!»"".

Человек доджей понять, что он на самом деле, в строгом смысле этого слова, не существует, что он ничего не теряет, потому что ему нечего терять: он должен понять свое ничтожество. Но очень страш­но решиться посмотреть па себя объективно. Собственно, это самый манный страх, который испытывает человек. Одна из самых трудно раск'лимых святок — тождество меня с самим собой. Именно это спепленне \ieinaei нам видеть и понимать. Я должен отделиться от

своей социальной роли, своей маски, которая вовсе не есть я сам. Это мои маска боится остаться без работы, боится будущего, дго она считает, что мир устроен именно так. как устроен, что в этом мире мне выделено определенное мест») и оно не может быть другим, это она убаюкивает и усыпляет мою совесть, мое стремление быть жи­вым, мое стремление реализовать себя несмотря ни на какие обсто­ятельства, мое стремление жить, осуществляя максимум возможно­стей, на которые я способен как человек. Если я хочу жить и испол­ниться как живой в своем призвании, я должен расцепить тождество с самим собой.

Страх порождает надежду, что все образуется само собой, что люди станут лучше, правители — разумны, продукты дешевле и т.п. Надеж­да — как пучок сена перед мордой осла, который вечно идет за этим пучком. Надежда подрывает человеческие силы, извращает реальное положение человека в мире, приводит его к ложной нере в то. что из­менять надо внешние обстоятельства, а не самого себя.

Для того чтобы существовать, быть живым, нужно стать самим со­бой, потому что вес. что так называемый «нормальный» человек дела­ет, о чем думает и к чему стремится. — это все не он сам. Нужно обре­сти себя, себя познать. «Как может человек знать себя? Он есть суще­ство темное и сокровенное: и если у зайца есть семь кож. то человек может семижды семьдесят раз сдирать самого себя, и все же не сможет сказать: «вот это — подлинно ты, это уже не оболочка». К тому же та­кое раскапывание самого себя и насильственное нисхождение в глуби­ны своего существа по ближайшему пути есть мучительное и опасное начинание. Как легко человек может при этом так повредить себе, что уж никакой врач его не исцелит!»"¹.

Философия прошлых веков, начиная со стоиков, ведет, по мнению Л.Шестова. упорную непримиримую борьбу с индивидуальным, живых) существованием, во имя некоего абстрактного «человека вообше». но­сителя чистого разума. Со времен стоицизма такая идея поставлена на место реального, живого существа.

Однако люди, которые попытались убить в себе индивидуальность, раствориться в духе, оказывались уже ни на что не годными ни в этой, ни в иной жизни. Если человек отрицает свое Я как нечто ничтожное, незначительное, то он и сам в реальной жизни становится жалким, сла­бым и трусливым существом, заслуживающим только презрения. Хоро­шо еше. замечал Шестов, если природа безмерно богата и не боится никаких жертв. Но что. если она бедна «индивидуальным», и люди, преодолевающие свое Я. совершают величайшее преступление? Приро-ла лолжна. видимо, ненавидеть таких учителей мудрости, которые под­резывают в корне все смелые попытки самодеятельного бытия'¹.

Человеку могут быть открыты высшие истины, если он сумеет воз­выситься над своей единственностью, единичностью, над своей «слу­чайной» индивидуальностью. Добродетель теоретика-мыслителя заклю­чается в том. что он отрекается от себя, перестает быть человеком, ко­торому что-либо нужно, и становится только познающим субъектом, мыслящим духом, высшей ступенью развития мирового разума, луч­шим представителем человечества. Вес философы, по Шестону. спо­коЙно жертвовали и живым человеком, и живым Богом В убеждении, что если есть наука, то больше ничего и не нужно. Еше недавно, пи­сал Шестов, люди строили величественную башню, которая называлась современной культурой, но вдруг разразилась мировая воина, и от гор­дон башни европейской цивилизации остались одни развалины. И че­ловечество живет не и свете, а во тьме. Да человеку свет и не доступен. Человек может построить башню, но до Бога не доберется. «Добраться может только «азот человек»... — тот единичный, случайный, незамет­ный, но живой человек, которого до сих нор философия так старатель­но и методически выталкивала заодно со всем «эмпирическим» миром за пределы "сознания вообще"*".

Не только до Бога, но до любой истины может добраться только жи­вой, конкретный человек. Это особенно наглядно выступает в различии между знанием и пониманием. В науке XX века появилось удивитель­ное явление — разрыв знания и понимания. Люди знают «как», но не понимают «почему». Можно обладать огромными знаниями и быть мелочным, эгоистичным, придирчивым, низким, завистливым. Ока­залось, что можно очень многое знать, совершенно ничего не понимая: не понимая основы, источника, альтернативы своих знаний. В науке это приводило к парадоксам и научным революциям, в результате ко­торых вырабатывалось новое понимание. Но прийти к новому понима­нию может только живой человек.

Если знание уходит далеко вперед от бытия, оно становится теоре­тическим, абстрактным, неприменимым к жизни, а фактически вред­ным, оно лишь приносит новые затруднения и беспокойства. Знание, не находящееся в согласии с бытием. — это всегда знание одной веши, знание деталей без знания целого. Преимущество знания перед быти­ем, наблюдаемое в современной культуре, есть выражение забытости того, что уровень знания определяется уровнем бытия. В границах дан­ного бытия улучшение качества знания совершенно невозможно. Происходит накопление информации одной и той же природы в пре­делах уже известного.

Если знание получает перевес над бытием, человек знает, но не мо­жет делать, и наоборот. Но если человек много знает, но ничего не мо­жет делать, это значит, что человек не понимает того, что знает. Для него нет разницы между одним и другим родом знания. Но и развитие бытия без знания является другой крайностью: человек может сделать много, но не знает, что и зачем делать. В сфере практики просто знать и знать, как делать, — разные вещи. Знание того, как сделать, не созда­ется одним знанием.

Знание не дает понимания, и понимание не увеличивается благодаря ро­сту знания. Понимание зависит от отношения знания к бытию, зто рав­нодействующая знания и бытия. Так, в разные периоды своей жизни я понимаю одну и ту же идею, одну и ту же книгу по-разному. Знание мое при этом не изменяется. Не изменился, скажем, сюжет «Войны и мира-, который я знаю достаточно подробно со времен средней школы. Но одно лело читать Толстого в 16 лет. а другое — в тридцать и в со­рок. - каждый раз это будет другой Толстой. Изменилось бытие и. сле­довательно, понимание Человек не может сказать, что что-то знает.

______________________________________________________ В.Д. I >оин. К.Н. Некрасова

если знает только умом. Он должен почувствовать всем своим суще­ством и тогда поймет.

Не знание делает человека живым, а отношение к бытию, его само­бытность. Связь с бытием дает понимание Понимание - это сушество-вагельная сторона содержания знания. Нет никаких знаний вообше. никаких законов вообше. любое знание всегда знание чье-то: это я по­нял, зто меня осенило, зто я пережил. Истина всегда живая, она всегда принадлежит конкретному человеку, который к ней пробился, который понял не так. как понимали другие, понял по-своему. Потом мое от­кровение, мое понимание может стать знанием, но это уже будет мер­твое знание: оно всем понятно, оно безлично, оно может быть легко пе­редано от одного человека к другому, оно малоценно. Духовный про­гресс - это всегда движение от одного понимания к другому.

Есть веши или положения, которые предполагают невозможность знания. То есть знания ничего не дают, не спасают, на все случаи жиз­ни знаний, рецептов не напасешься. Можно сказать, что философия культивирует «трансцендентальный инстинкт»: ты должен инстинктив­но чувствовать, что твое понимание не вытекает ни из знаний, ни из предшествующей культуры, ни из образования. — все это необходимые, но недостаточные веши. Эта увидепность мира в проблеске света воз­никает из темноты, которая у меня есть. Темнота — это прежде всего невозможность знания, невозможность делать что-то знанием. Можно ли получить, писал Мамардашвили. понимание того, что нечто благо­родно, что нечто есть добро, из какого-нибудь правила, из обшего оп­ределения. Это ведь каждый раз надо самим устанавливать. Это озна­чает, что я должен заново воссоздать. Необходимость воссоздания чего-либо — чувства, понимания, и его «не данность» и есть темнота, и она у каждого индивидуальна. Каждая обшая истина для каждого из нас не­понятна по-своему. Мы ее по-своему, в своей уникальной ситуации должны разрешить новым ее возрождением применительно к конкрет­ным явлениям, состояниям.

Я могу один раз. десять раз прочитать философский или художествен­ный текст, но ничего не почувствую. Почему мысль Ницше или Паска­ля не может перейти мне в голову? Да потому, что меня не было там. где рождалась мысль Паскаля. Ведь это не просто слова и не просто сообще­ние - это чужое понимание, которое должно стать моим, оно должно ро­диться заново в моей душе. Понять — значит найти свое место в мире, ибо мое понимание становится составной частью мира, оно добавляет­ся к сложности мира, после моего понимания мир становится другим. Ноное понимание рождается не усилием моей мысли и не ухищрением моего разума, оно достигается изменением моего бытия. Усиливаясь по­нять, я попадаю в другую структуру существования, я вообше начинаю существовать, т.е. иметь отношение к бытию. Тот. кто своим собствен­ным пониманием открыл новые горизонты мира и стая частью этого мира, тот существует совершенно по-иному, чем обычный человек. Не­смотря на свою физическую смерть. Платон или Ниише для нас суще-стиуют более реально, чем многие наши современники.

Никакой возможности научить чему-нибудь действительно серьез­ному и глубокому другого человека нельзя, он должен сам понять, ибо

научение — ЗЩ не перекладывание знании из одной голоны в другую Нельзя понять за другого, точно гак же. кик нельзя умереть за него. Понять можно только самому, и только будучи жиным человеком.

Та истина, считал Шестов, которой служили Гераклит и Парменнд. не только существует, но и живет, и как живая она не бывает себе рав­ной, она не всегда на себя похожа. Нет никаких истин вообше. есть ис­тина, добытая живым человеком в его личном опыте. И только в этом случае она будет истиной, а не абстрактной научной или философской идеей. Истина сделана не из того материала, из которого формируют­ся идеи. Она живая, у нее есть свои требования и вкусы, она больше всего боится того, что на нашем языке называется воплощением, — бо­ится так. как все живое боится смерти. Оттого се может увидеть толь­ко тот, кто ищет ее для себя, а не для других. Истина, точно клад, ма­нит, зовет, но не дается в руки. Она есть некое живое существо, кото­рое не стоит равнодушно и пассивно перед нами н не ждет пассивно, когда мы подойдем и возьмем его. Мы волнуемся, мучаемся, рвемся к истине, но истине что-то нужно от нас. Она тоже зорко следит за нами и ищет нас. И если она еще не сбросила с себя таинственного покры­вала, то не по забывчивости или рассеянности. Это нужно помнить вся­кому ищущему - иначе его искания никогда не выйдут за пределы по­ложительного знания⁰⁴. Если нет живого человека, а есть только абст­рактная схема, то нет и истин, которые заслуживали бы серьезного от­ношения. Истины могут быть только моими.

Каждый мыслитель, приводил Шестов слова Ницше, больше боит­ся быть понятым, чем непонятым. В последнем случае, может быть, страдает тщеславие, в первом — его сердце, его любовь к людям. Он всегда жалеет их. говоря: «Чтобы понять меня, нужно вынести столько же. сколько вынес я». Иначе истина никогда в руки не дается.

М.Фуко считал, что если мы можем назвать фгтософией такую фор­му мысли, которая задается вопросом: что позволяет субъекту постигать истину, ту форму мысли, которая стремится определить условия и пре­дельные возможности постижения истины субъектом. — то духовнос­тью можно назвать тот поиск, ту практическую деятельность, тот опыт, посредством которого субъект осуществляет в самом себе преобразова­нии, необходимые для постижения истины. Тогда духовностью можно назвать совокупность тех поисков, практических навыков и опыта, ко­торыми должны быть очищение, аскеза, отречение, обращение взгля­да внутрь самого себя, изменения бытия, представляющие — не для со­знания, а лля самого субъекта, дли его бытия - ту пену, которую он дол­жен заплатить за постижение истины.

I.Пеной постижения истины является обращение субъекта.

2.Истина не может существовать без обращения или преобразования субъекта. Это преобразование совершается через любовь, через аскезу.

3.Результат постижения истины - ее возвращение к субъекту. Исти­на - то. что озаряет субъект⁴".

Современная история истины ведет отсчет с того момента, когда познание, и лить оно одно, становится единственным способом пости­жения истины, когда философ ндн ученый или просто человек, пыта­ющийся найти истину, становится способным разбираться в себе самом

и.д. I>Dim. k.II. Некрасова

посредством лишь одних актов.подманим, когда больше от пего ничего не требуется - ни модификации, ни Изменения его бытия. С той мину­ты, когда бытие больше не подвергается пересмотру необходимостью постижения истины, мы вступаем в новую эру взаимоотношений субъективности и истины.

В современную эпоху истина уже не в состоянии служить спасени­ем субъекту. Знание накапливается в объективном социальном процес­се. Субъект воздействует на истину, однако истина не воздействует больше на субъект. Связь между доступом к истине и требованием пре­образования субъекта и его бытия им самим была окончательно прерва­на, а истина стала представлять собой автономное развитие познания.

Фуко различал педагогику и пенхогогику. Педагогика — передача такой истины, функцией которой является снабжение субъекта спо­собностями, знаниями, которых он до этого не имел и которые дол­жен будет получить к концу педагогических отношений. Психогогика, которая возникла еше в античности. — это такая передача истины, функцией которой будет не снабжение субъекта какими-либо знани­ями, а скорее изменение способа существования субъекта, превраще­ние его из запоминающего и обучающегося автомата в живую лич­ность. Поэтому античная психогогика называлась еше paideia — тер­мин, означающий органическую связь воспитания и образования. Ре­зультатом психогогики является живой человек в полном смысле этого слова, способный к любому виду деятельности, а не просто образован­ный специалист.

Но в христианстве произошел существенный сдвиг, поскольку его учителя утверждали, что истина происходит не оттого, кто наставляет душу, она дается по-другому, основная иена истины приходится на долю того, чья душа нуждается в руководстве. Греческо-рнмская психо­гогика была близка педагогике. - В христианстве же происходит разрыв между психогогикой и педагогикой, поскольку оно требует от души, на­ходящейся под психогогическим воздействием, то есть от ведомой души, говорить ту истину, которую может сказать лишь она одна, кото­рой обладает она одна и которая является одним из основополагающих — хоть и не единственным — элементом той операции, посредством ко­торой изменится способ ее существования: в этом заключается суть христианского признания»"''.

Чтобы достичь истины, достичь Бога, надо быть живым, ибо Бог есть Бог живых, а не спящих и не оглядывающихся на общезначимые поверхностные истины. Хотя бы раз в жизни, хоть на мгновение че­ловек должен проснуться, почувствовать себя в своей стихии человеч­ности, почувствовать себя живым. Это бывает тогда, когда недосказан­ные и противоречащие всему нашему «опыту» истины врываются в со­знание и отстаивают занятое ими место с той непреклонной настойчи­востью, которая иекпючает всякую возможность спора и борьбы с ними. Тогда люди не спрашивают мудрецов-философов и перестают проверять себя испытанными критериями истины. Они просто знают что-то новое, и еше знают, тоже вопреки философии, что вовсе не то знание истинно, которое можно всем передать, которому МОЖНО на­учить. И такое знание, конечно, нужно. Но не оно самое главное.

Основная черта живого человека - это непостоянство, и привиле­гией непостоянства он более всего дорожит, непостоянство - это жизнь и свобода. Для других непостоянство в ближнем совершенно не­выносимо. И даже для самого человека непостоянство — самое опасное свойство. Все упражнения, все воспитание души сводятся к тому, что­бы привить себе твердые навыки, создать себе то. что называется харак­тером. Даже искусство требует шкоды. Чтобы стать виртуозом, нужно решиться ограничить свои интересы только одной какой-нибудь обла­стью. И все люди волей-неволей становятся в большей или меньшей мере специалистами, т.е. отказываются от многого, чтобы добиться ма­лого и хоть как-нибудь просуществовать. «"Познание себя" сводится к тому. чтоб, игнорируя, подавляя и себе все непостоянное, свободное, изначально божественное, подчинить себя исторически создавшимся правилам и масштабам...»".

«Человек вообше» — это бессмыслица, доставшаяся нам в наслед­ство от рационалистической философии. Это тень, призрак, неодушев­ленная абстракция. Если Сократа. Платона и Аристотеля объединить в общее понятие «человек» — тогда конец всякой метафизике. Не может быть и речи о человеке вообще, если метафизические судьбы разных людей различны, если один предназначен для мира эмпирического, а другой — умопостигаемого. Есть Платон, Аристотель. Сократ. Алек­сандр Македонский, конюх Александра Македонского, но каждый из них отличается от другого в гораздо большей степени, чем от носоро­га, павиана, кипариса или кочана капусты⁶*.

Мы никогда не имеем дело с миром застывших и окончательных форм, к которым мы должны только приспосабливаться. В таком мире мы не могли бы жить. Жизнь, подчиняющаяся спущенным сверху принципам, — не жизнь, а смерть. Человек сам себе закон. «Дважды два четыре. — говорил Достоевский. - есть начало смерти». Людям готовая истина не нужна, они отворачиваются от богов, чтобы предаться само­стоятельному творчеству, творчеству индивидуальному, которого и тре­бует от нас природа, и только через него она открывает свои тайны, живые истины, которые впоследствии омертвляются, превращаются в законы, принципы, становятся общим местом, банальностью и в ко­нечном счете не подпускают человека к миру. Живой, страдающий, любящий, верующий человек — это тот разрыв в застывшем объектив­ном мире законов и принципов, через который проглядывает мир иной, и в этом мгновенном проглядынании оказывается для метафизически зоркого человека «миром мгновенных, чудесных и таинственных превращений».

Для живого человека, считал Мамардашвиди. мир не был однажды создан, чтобы потом существовать и пребывать. Мир в действительнос­ти — непрерывно творится. Нах» кажется, что мы находимся в мире на­блюдаемых вещей, которые существуют сами по себе, и в этом мире раз­вивается наша психологическая жизнь, совершаются шаги нашего по­знания, шаги нашей судьбы. Но на самом деле наши шаги совершаются н другом мире, в том мире, который непрерывно заново воссоздается.

В этом плане можно согласиться с Ницше в том. что христиан­ство — это сказки, выдумки, ерунда, в тон мерс, в какой оно не выра-

Дата добавления: 2014-12-27