От нормального к здоровому 5 страница

Специфически человеческие способности ни врожденны (такова, например, способность переваривать пищу), ни обретаются простым достижением естественной зрелости (такова, например, способность воспроизводить потомство). Они “выучиваются” у человеческого окружения, причем, как мы видели, это слово не имеет ничего общего с взрослым обучением. Это два разных типа обучения: одно — как учится ребенок, овладевая родным языком, и другое — как взрослый учится чужому языку на основе своего родного. На продвинутом уровне речь на чужом языке переходит в область “чувства речи”: тогда надсознательные силы, которые с самого начала играли в обучении значительную роль (в той мере, в какой человек более или менее “одарен” в учебе), принимают в себя новый язык как умение. Подобным же образом происходит и с другими человеческими умениями, со способностями к тому или иному искусству или ремеслу. У маленького ребенка для такого обучения еще никаких сил нет, да и родной язык он тоже не с рождения может усваивать.

В биологической жизни мы видим явно противоположное “развитие”: здесь ребенок или взрослый тем больше одарен жизненной силой, чем он моложе. Силы роста, силы регенерации, силы исцеления это не физические силы, потому что они всегда образуют формы, живые формы; эти формы встроены в организм, способный двигаться и двигаться как раз согласно ощущению: отклоняясь, вновь ухватывая и т.д. Поэтому можно сказать, что силы роста ведомы инстинктивными силами ощущения, управляются ими. Так же происходит и у животных. По мере достижения зрелости у человека эти формообразующие силы высвобождаются из его “животного” организма. Этот организм, конечно, никогда не “животный”, т.е. не “звериный”: он с самого рождения настолько “неготов”, что просто не мог бы просуществовать сколько-нибудь долго без посторонней помощи. Но поэтому он пластичен, податлив внешнему воздействию. Обучение речи — пример этой широчайшей податливости, включая сюда и физиологическое построение органов речи, которые готовы к любому языку. И в этом отношении речь на иностранном языке показывает картину уже отклонения от податливости: очень редко удается “разучиться” конфигурации звуков родного языка до такой степени, чтобы они не пробивались в звучании речи на чужом языке. Напрашивается вывод (который подтверждают также соответствующие исследования), что эти высвобожденные из организма силы применяются для человеческого умения обучаться,— вот почему ребенок не всему может выучиться. Значительные узловые моменты в этом развитии приходятся на возраст смены зубов и на возраст половой зрелости (пубертата); следующий можно ожидать при достижении совершеннолетия. Первые две фазы очень четко проявлены в необычном изменении роста и жизни чувств, конец третьей больше распознается по духовной зрелости. У так называемых примитивных народов достижение первых двух возрастных ступеней отмечается соответствующими ритуальными церемониями инициаций — подросток принимается в традиционное мировое и социальное устройство. У так называемых цивилизованных народов этому соответствует начало школьного обучения и религиозная конфирмация.

На трех первых приблизительно семилетних периодах процесс высвобождения жизненных сил и сил ощущения не заканчивается — он продолжается постоянно дальше, до самой смерти. Но в более позднем возрасте он не так отчетлив. В ходе истории культуры человечество более или менее осознало значительные ступени в этой семилетней периодичности. Есть, скажем, такой возраст, когда сменяется большая часть физической материи тела человека. В этом возрасте, в 35 лет, начинается великое странствие Данте: “Земную жизнь пройдя до половины...” Для нас это факт огромной важности, что процесс высвобождения сил у человека — у нормального человека — происходит всю жизнь. У зверей ничего подобного нет: их силы, можно сказать, связаны, в течение жизни они не высвобождаются, поэтому развитие животного остается лишь природным, его нельзя “научить”, его можно только — и как раз в раннем возрасте — выдрессировать. Можно, конечно в шутку сказать, что во многих школах именно так и обстоит дело. Воспитание и дрессировка реально уже не сильно различаются.

Свободные силы человека принадлежат его Я-существу. Их можно было бы назвать “избыточными силами”. Для существа чисто биологически-инстинктивного они были бы избыточными. Для Я-существа это средство, которым оно выражает себя в физически-жизненном организме. Этот способ выражения есть речь — не только изреченная речь, но и каждый жест, движение, мимика, смех, плач, “красноречивое” молчание, взгляд — все, что направлено на выражение. Речью, в ее расширенном смысле, обладают только Я-существа, поэтому их по праву можно назвать также “Слово-существами”. Речь обладает тем свойством, что она может не произойти. Выражение не задано, оно не “инстинктивно”, оно может прерваться вследствие размышления или внутреннего решения или вообще быть убрано. Это обычно забывают, когда говорят о “речи” или способности “говорить” у животного. Уже готовое, сформированное в своих свойствах, ощущениях и инстинктах существо неспособно к преднамеренному выражению, вообще не способно иметь намерение; оно не может иметь также никакой потребности в речи или свободных силах, потому что у него все подлежит заранее заданным формам ощущений, реакций и инстинктов. Но Я-существо, которое как раз потому стремится к выражению, поскольку оно “неготово”, должно располагать свободными силами и овладевать ими.

Я-ориентированные свободные силы суть силы слова: они служат не только речи и мышлению, но и познанию, и творчеству — всему, что есть в царстве слова. То, что человек познает, ему нечто говорит; то, что он создает — есть его высказывание, пусть даже и не всегда такое, какого он хотел.

Обратимся сперва к познанию. В первой главе мы уже увидели, что познание — как и все, что относится к царству слова — это не частная сфера, столь же не частная, как и речь и мышление. Посредством надсознательного в человеческой душе говорят мировые силы: мышление в своем “как”, познающее чувство (например, чувство очевидного), познающая воля, с которой мы соприкасаемся в чистом мышлении или в восприятии, - силы, направленные против нашей собственной воли, изливающейся от нас в мир. Эти мировые силы столь же мало “обязательны”, как и подступающее к нам, как-то услышанное мною слово: оно само меня ни к чему не обязывает, я должен выступить ему навстречу, воспринять его. Высвобождающиеся человеческие силы суть приемлющие силы познания: они сливаются с тем, что струится к человеку от мира. Так происходит познание. Человек познает далеко не все, что ему сияет. Большая часть остается для него непознанной. Кто способен отличить в восприятии живое зерно от мертвого? На самом деле между ними есть огромная разница и она не “видна”. Кто способен пережить чувства своего — даже самого близкого — ближнего? Мы ни разу не ощущаем даже нашего собственного процесса мышления; все, что в нас происходит надсознательно, остается непознанным. Надо полагать, что и от природы мы воспринимаем только небольшую частицу.

Представьте себе существо, которое от человека способно видеть лишь ботинки. Оно будет тщательно наблюдать и регистрировать, как себя ведут ботинки. Ночью ботинки — т.е. объекты, потому что оно не будет знать, что это ботинки, поскольку для этого у него нет понятия, коль скоро оно не знает ни про человека, ни про его ноги, — итак, ночью объекты находятся в покое. Утром они начинают двигаться: сперва в замкнутом пространстве, потом вниз по лестнице, потом забираются в машину.Там они делают лишь короткие движения туда-сюда. После чего они двигаются — причем всегда один впереди, один сзади — в здание, и т.д. Вечером они возвращаются к исходному пункту, иногда окольными путями. В течение дня они теплее, чем ночью, вероятно, это связано с движением. Изредка они приходят в соприкосновение со щеткой, тряпкой и маслянистым веществом, после чего внешняя их сторона приобретает отражательную способность. Наше наблюдающее существо может построить на этих наблюдениях целую науку. Оно может измерить среднее расстояние между ботинками в процессе их движения, измерить частоту чередования, число “шагов”, установить “нерегулярность” и выдвинуть соответствующие гипотезы для объяснения этих наблюдений. Оно может придти к допущению о существовании невидимых сил, которые во время движения удерживают наши два объекта на относительно небольшом расстоянии. Присутствуют ли эти силы, когда объекты находятся в покое, — неизвестно.

Мы можем представить также существо, которое видит не только ботинки, но и ноги: скажем, до щиколоток. Или до колен... до бедер, до груди — существо, которое видит всего человека! А сколько видит человек от человека?

Человек познает — в своем встречном принимании — лишь маленький кусочек из того, что приходит к нему из мира. А что происходит с той частью сил света, которую человек воспринимает не сознательно? Тот же самый вопрос можно поставить по-другому: что произойдет с теми высвободившимися из жизненной организации силами, которые человек обращает не на познание? Это — тот же самый вопрос. Потому что в отношении познания нет смысла говорить о разнице между внутренним и внешним: познание — оно где? Это некая мировая реальность, которой дает проявиться человек и он же устанавливает, что внешнее, а что внутреннее. Так что познание не может быть ни внешним, ни внутренним. Поэтому один и тот же вопрос может рассматриваться с двух сторон.

Оттого, что человек есть Я-существо, он обладает с самого начала избыточными силами. Ему — Я-существу — не присуща никакая завершенная форма. Он обучаем, а не просто поддается дрессировке, и он может распоряжаться самим собой. Поэтому реальность действует на него не заданным образом, как на животное, которое реагирует на окружение, на мир вокруг соответственно своему виду. Человек не реагирует, если он ведет себя как человек: он воспринимает, обдумывает и решает. У животного восприятие (никоим образом не в человеческом смысле) переходит прямо в действие (никак не в человеческом смысле). Человек может в восприятии размышлять —он не обязан, но он может это делать поскольку у него есть избыточные силы, посредством которых он познает и может чему-то положить начало (вспомните ту ситуацию с энцефалографом).

Именно потому, что человек есть отнюдь не полностью принявшее форму, не полностью завершенное существо, потому, что у него есть свободные силы, перед ним стоит проблема, что ему делать с этими силами, которые все увеличиваются на протяжении всей его жизни, — или что с ним делает та часть реальности, которую он не воспринимает сознательно. У людей прошлого эта проблема решалась традиционными путями, посредством культа, религии, посредством ритуала сопричтения к сообществу (вспомним о ритуале посвящения, через который юноши принимались в мужское сообщество). Эти избыточные силы вообще не ощущались как свои собственные силы — у человека не было чувства, что он сам производит свои мысли; также никто никогда не говорил — кроме некоторых избранных, — никто не мог сказать, “я думаю” или вообще “я”. Силы мысли, силы познания переживались как сверхчеловеческие, как Божественные силы. Поэтому они могли содержаться в порядке в “религии”, наполнявшей реальной жизненностью каждое переживание. Сами эти силы были реальностью “религии”, которая, конечно же, не была чем-то сбоку от жизненной реальности, но была ее зерном. В эпоху души самосознающей, в которой мы живем, почти все, что традиционно было действенным средством для преодоления описанных проблем, уже утеряно. Человек говорит “я”, “я думаю”, он должен теперь сам разбираться со своими свободными силами, а если нет — воздействия устремленных к нему и сознательно не встреченных сил разберутся сами и сами себя включат в расчет.

Можно провести еще одну аналогию между человечеством былых времен и годами детства. И в том и в другом случае закладываются привычки, инспирированные привычки: в одном случае — религиозные, культурные традиционные нравы, мораль общества; у ребенка это частично то же самое, частично здоровым образом полученные от окружения привычки к порядку, чистоте, послушанию. В более позднюю пору — и в человечестве, и у ребенка — требуются уже новые средства, чтобы реализовать новые возможности, которые наступают вместе с новыми силами. Мы уже видели, что, например, огромная возможность сознательного переживания настоящего момента, истинное, подлинное Я-переживание сегодня всячески отвергается. Мы также уже частично рассмотрели, какие от этого происходят последствия. В целом эти последствия можно свести к тому, что вместо Я-переживания в человеческой индивидуальной, а следовательно, и в общечеловеческой жизни господствует эгоизм.

Сущность Я и сущность эгоизма можно сопоставить несколько необычным образом, сравнив мощность их бытия. Можно утверждать, что “эго” есть очень слабое “я”. Мощность или интенсивность бытия в переживании Я проявляется в том, что Я может отдавать себя, и чем больше, тем самозабвеннее; т.е. чем сильнее, чем интенсивнее существует Я, тем целостнее и нераздельнее его внимание. Это Я-существо “бытийствует” не статически, но в самоотдаче. Вы здесь можете подумать: значит у ребенка, с его почти неограниченной способностью обучаться основополагающим функциям сознания, с его почти неограниченной способностью самоотдачи, сущность “Я” — самая сильная? Это лишь половина правды. Да, действительно, Я ребенка меньше всего замутнено, т.е. у него меньше всего накопилось уводящих в сторону помех, которые у взрослого прорываются из подсознания. Однако ребенок не способен самого себя пережить — и как раз потому, что он целиком живет в самоотдаче. К самопереживанию в отдаче человек приходит только через упражнения сознания (см. главу 5), а до того ему необходимо пройти через период эгоизма. Переживание самого себя начинается в эгоизме, как ощущение самого себя, оттого и неизбежен для человека “кружной путь”, ведущий сквозь эгоизм. И существует опасность, что он из этого эгоизма не выберется. Но именно здесь разделяется внимание между миром и собственным организмом, причем переживание собственного организма как раз закладывает зерно ощущения самого себя. Поскольку эгоизм есть слабое, расплывчатое Я ощущение, связанное с уже-прошедшим сознанием, ему постоянно требуются “подтверждения” и от этого-то и гибнет жизнь — и отдельного человека и общества.

Окружение старается — скажем, посредством религиозного сознания — привить ребенку привычки, которые с одной стороны понятны и осознанно обоснованыс другой стороны таковы, чтобы ребенок и человек вообще их не должен был бы стыдиться. Сразу поправимся, не должен был бы стыдиться 200 лет назад. Потому что за это время очень многие привычки, которых человек в те времена стыдился, стали весьма принятыми в приличном обществе, а некоторыми из них человек сегодня даже гордится — не без деятельной разъяснительной помощи “наук”: антропологии и психологии.

3.3. Эгоизм

Высшее Я — отдает, низшее “я” (эго) — берет. В социальном отношении разрушительнейшее начало низшего человеческого “я” очевидно: каждый хочет брать, каждый хочет иметь — так возникают конфликты и войны. Системы, противостоявшие друг другу в эпоху холодной войны, обе были построены на эгоизме. Фанатичная вера либеральной экономики в то, что индивидуальное стремление к экономическому процветанию приведет к процветанию всеобщему, уже давно оказалась мечтой и идеологией, призванной социально оправдать примитивный эгоизм. Ответ на либерализм вряд ли был лучше. Утверждение Маркса, якобы индивидуальный эгоизм можно одолеть с помощью эгоизма классового, отнюдь не подтвердилось. Классовый эгоизм, национальный эгоизм или эгоизм индивидуальный — все они ведут к войне всех против всех, к общему поражению. Никакое “общественное согласие”, никакие социальные соглашения о необходимых ограничениях эгоизма не помогут. Амбиции против амбиций, зависть против зависти, властолюбие против властолюбия — к чему это может привести, кроме непрерывных конфликтов?

Но эгоизм разрушителен не только социально, это болезнь индивидуальности. Человек владеет свободными силами слова. Здоровым для него было бы использование этих сил именно как сил слова, т.е. здоровой жизнью для человека была бы творческая жизнь. Отнюдь не все должны быть поэтами, художниками или учеными — любой, от кого исходит мир и тепло любви и кто пробуждает то же в окружающих, есть человек творческий. Такие люди, в большинстве своем совершенно неизвестные женщины и мужчины, не артисты, не знаменитости, и есть истинные помощники человечества. Лев Толстой в “Войне и мире” дал портрет такого человека — простого солдата Платона Каратаева. Слава и известность зачастую служат помехами творческим способностям.

Эгоизм означает, что внимание человека разделено: большая часть его направлена на себя самого, на эффект и последствия своей деятельности, а не на саму деятельность, не на само дело. Типичный синдром – «боязнь сцены»: артист или лектор сосредоточен на самом себе — получится ли? успешно ли пройдет? — но не на самом предмете. Поэтому работа и не получается как следует. Творческим можно быть лишь сконцентрировавшись, худо-бедно, но сконцентрировавшись. Все, что мешает концентрации, губит творчество. Вниманием является сам человек, его Я. Но как только человек занят самим собой — а он это и делает из-за своего эгоизма, — он не может реализовать своего здорового созидательного существования. А созидание есть радость ни с чем не сравнимая.

У эгоизма всегда есть притязания, желания, стремления. Они повторяются снова и снова и вовсе не всегда жаждут удовлетворения. Вожделение само есть подтверждение, что я существую. Каждое обычное желание, даже желание страданий, есть подтверждение моего существования, мое самоутверждение. Мы предпочитаем страдать, нежели вообще ничего не чувствовать. Неудовлетворенные желания — это плохо, но удовлетворение, буде оно настанет, длится совсем не долго, и на самом деле, только так и может быть. Однообразная, повторяющаяся природа тяготений указывает на то, в какой малой степени они имеют качество СЛОВА. Ничего нового они не ищут (плитка шоколада всегда дарит один и тот же вкус). Это хорошо понятно? Животная природа человека (не животного — у животного никаких вожделений нет) проявляется в тяге к повторениям.

Слово “себялюбие” выражает самую суть эгоизма. Человек ищет “себя”, но себя никогда не найдет, если будет служить эгоистичным желаниям. Однако жизнь и функции души устроены так, чтобы предаваться этому труду Данаид[2]. Даже самая ясная функция души — мышление — оказывается захваченным в рабство само-ощущения. Оно обнаруживает все новые и новые возможности само-ощущения в телесности и в душе.

Мы не будем сейчас заниматься подробностями физических форм само-ощущения, но укажем лишь следующее: у тела есть лишь чисто биологические потребности. Никаких вожделений, никоких наслаждений у него нет. Для него существует голод и жажда, но не гурманство. Дикое животное никогда не станет растягивать чувство голода или отказываться от еды, чтобы потом насладиться полнее более вкусной пищей. У животных нет личных привычек, направленных на собственное удовольствие. Ежика с сигарой мне лично видеть не доводилось.

Ощущение удовольствия и потребность в удовольствии идут из души — тело есть лишь инструмент. Когда священники устраивают демонстрации протеста против целибата, мотивируя это “оправданными телесными потребностями”, они демонстрируют лишь собственное заблуждение. Сладострастие есть потребность не тела, но души, у тела нет эмоций. Наша природа ощущений и есть самый очаг эгоизма — себялюбие стремится к само-ощущению (чувству себя) вместо само-познания или опыта самого себя, которые оно отвергло. Если бы опыт осознанности души был так же интенсивен, как осязательный опыт физических предметов, эгоизм был бы ненужен и фактически перестал бы существовать. Чувства чувствуют не вещи, как мы уже говорили. Они принадлежат само-чувствию, а не само-познанию, и при этом находятся вне пределов автономии сознания: приходят и уходят по собственному велению. Как раз в этом и сказывается подсознательная природа этого образования и в этом смысле они связаны с ассоциациями. На самом деле наши чувства часто соединены с ассоциативным элементом. Благодаря этому бывает возможность узнать о душевной жизни человека, прослеживая, какие ассоциации появляются у него в языке или в мышлении.

Само-чувствующие чувства человека не обязательно направлены на его телесный инструмент. Существуют чисто ментальные формы эгоистического подтверждения собственного бытия, такие как упомянутые выше тщеславие, зависть, жадность и огромное число других привычек, не имеющих общепринятых названий. Одной из них может явиться справедливый гнев, пылающий против кого-то одного или целой группы людей, — довольно частый источник внутреннего наслаждения. Или ярость, зачастую безмолвная, вспыхивающая от глупости или подлости других, — этим мы тоже с удовольствием занимаемся. Мы охотнее говорим о недостатках и безнравственности других, нежели о благородстве или нравственности. Понаблюдайте за стайкой щебечущих дам — да и мужчин тоже, — вы увидите сколь неравномерно они приписывают добрые и злые качества своим ближним.

Все варианты себялюбия неизбежно связаны с ложью и прежде всего с ложью самому себе. Даже несмотря на то, что многое считавшееся раньше постыдным, стало теперь с гордостью выставляться напоказ, мы все-таки по большей части по отношению к другим демонстрируем наше самое лучшее поведение. Ложь самому себе — источник неимоверного количества лжи, циркулирующей в обществе. Эта ложь часто организуется и культивируется обществом, она отделяет человека от человека толстым слоем тумана и служит помехой любой попытке друг друга понять.

У различных форм эгоизма есть одна общая черта. Все они занижают индивидуальные достижения, хотя это часто проходит незамеченным. Одной из негативных его сторон является отсутствие доверия к самому себе, и те, кто им страдают, совершенно очевидно, стеснены в действиях — даже в тех случаях, когда интуитивно хорошо понимают, что надо делать. Честолюбие вовсе не всегда считается негативным качеством, но оно вредно и для индивидуальности и для общества, ибо помещает человека в неоправданно высокое положение, где он неизбежно не справится. И неважно, заметят другие или не заметят его некомпетентность, но чтобы ее скрыть, он будет растрачивать огромные усилия, время и энергию. Чувство неполноценности и стремление к компенсации распространены так же широко, как зависть, жадность и обидчивость — все они связаны с любовью к самому себе и судят все на свете исходя из нее же. Конечно хочется преуспеть в работе, но представление, что удачная карьера есть средство для достижения чувства успеха, быстро заводит вас в ситуацию, когда вся деятельность получает другое направление: она теперь направлена уже не на работу, а на успех. Очень важная и прекрасная работа — помогать другим на своей работе, как например, делает врач, учитель, священник и т.п., или помимо работы. Но когда “ я помогаю” становится важнее чем “нужна помощь”, тогда моя помощь теряет и нравственный смысл и практическую силу. Я уже не способен объективно оценить, что должно делать. Очень часто помощь лишь порождает зависимость. И все формы эгоизма непрошеные: ведь никто не решает заранее стать завистливым, или чувствовать себя в чем-то неполноценным, или быть обидчивым недотрогой как мимоза.

Никто не решает заранее быть эгоистом, однако став эгоистом, уже трудно это изменить, невзирая на все высокодостойные решения. Эгоизм есть вещь подсознательная, незваная-непрошеная, и человек часто живет с ним все время внутренне сопротивляясь, и все его мириады форм, переливающиеся одна в другую и взаимозависимые, — все они из этого мутного подсознательного источника. Мы можем также утверждать и обратное: все формы поведения, проистекающие из подсознания, существуют под знаком эгоизма.

Со времен Штирнера и Ницше все снова и снова появляются философы эгоизма — что ни в малейшей степени не направлено против гениальности и высоких устремлений этих великих людей. Как мы уже в какой-то мере видели, сегодня большинство психологов утверждают, что человек исходно эгоистичен. Но не надо забывать — и здесь-то и видна возможность исцеления от этой всеобщей болезни, — что само это утверждение есть результат познавательной деятельности. Если бы человек был насквозь эгоистичен, он бы этого никогда не заметил (как наши видящие все только синее люди представления не имели бы о синем цвете). Будь он знаком лишь с эгоистическим поведением, он бы не мог сформировать само понятие эгоизма —что бы оно для него значило? Эгоизм кем-то обнаружен и та инстанция, которая его обнаружила, познающая инстанция, сама, безусловно, не эгоистична, иначе она никогда бы этого открытия не сделала. Эгоизм не свойствен нам от природы, это необходимый промежуточный этап, ступенька, чтобы мы могли пережить свое Я. Он утверждает человека на его собственных ногах, чтобы человек научился ходить, чтобы он из берущего становился дающим, чтобы он нашел путь от одиночества к своим ближним. Но в нашей свободе заложено, сделаем ли мы этот шаг или останемся в том состоянии, куда попали не по собственному выбору и не по собственному сознательному решению, — состоянии, где господствует подсознательное, но где мы в то же время его обнаружили и описали. Из одного только этого особого обстоятельства — что мы смогли нашу ситуацию описать сознательно — уже можно сделать вывод, что подсознательное не неизбежно, что существует путь, как его преодолеть.

Именно философия эгоизма привела к представлениям, что “борьба за существование” правит в природе и ведет к эволюции. Мысль эта четко привязана к своему времени: она проистекает из мировоззрения эпохи экономического либерализма. Она насквозь антропоморфна. Но мы лишь сейчас учимся должным образом ценить естественное биологическое равновесие, свойственное природе когда человек ее не разрушает. В природе не существует ни “естественной борьбы”, ни “эволюционного толчка”. И суть не только в том, что человек навязывает природе свои собственные идеи “борьбы” — наблюдения подтверждают их не больше, чем идеи “помощи”, свидетельств которой можно найти не меньше, — но не существует даже примеров “выживания сильнейшего” или “наиболее приспособленного”. Когда природная катастрофа ограничивает запасы пищи, выживают никак не сильнейшие, но самые маленькие и неприхотливые виды, а среди них самые неприхотливые особи. Уменьшение в размере знакомо в палеонтологии гораздо больше, нежели “приспособление”. Что такое “приспособиться” в природе? Если мы не можем четко сформулировать это понятие, тогда утверждение, что выживает наиболее приспособленный, не имеет смысла: оно означает, что приспоблен тот, кто выжил, иными словами, выживает тот, кто выживает. С чисто биологической точки зрения, человек есть самое неприспособленное существо в природе. Дарвиновские идеи очевидным образом вытекают из конкурентной борьбы за экономическое превосходство, а в какой мере победителя в этой борьбе можно называть наиболее приспособленным, — это совсем другой и не всегда вежливый вопрос.

Мы можем стараться оправдать наши эгоистические привычки и способы жизни. Но существо СЛОВА, говорящее в нас, будет всегда их стыдиться. Внешне можно гордиться своей напористостью, безжалостностью, отсутствием сентиментальности, жесткостью, “мужественной твердостью”. И есть и были мировоззрения, проповедовавшие и культивировавшие такие качества. Но они не доводят свое воззрение до конца: у себя в семье или среди членов одной веры никто себя по этим правилам не ведет. Природу эгоизма и альтруизма можно обрисовать следующей картинкой.

Ад — это такое место, где сварено вдоволь для всех вкусной похлебки, но ложки у обитателей столь длинные, что никто не может поднести ее себе ко рту. И страдания голодных грешников, сидящих перед полными котлами, просто не передать словами. А в раю? Та же ситуация: вдоволь похлебки, те же ложки с длинными ручками. Только здесь обитатели догадались, что можно поднести ложку не к своему рту, а к чужому и что можно кормить друг друга. Они о себе не думают — и потому сыты.

3.4. Как образуется подсознательное?

В наше время эгоизм живет в людях очень явно. Мы не будем заниматься вопросом его происхождения, который лежит вне рамок нашей книги, но можно понять, что ни один ребенок сам по себе, ни человечество в целом не могут придти к переживанию Я, не пройдя кружным путем сквозь эгоизм. Все, что связано с эгоизмом, отделяет человека от его надсознания. Именно так человек становится свободен от того, что, можно сказать, нисходит к нему свыше. Зачем надо человеку быть свободным в его познании или творчестве? Каждому знакомы моменты, когда переживаешь свободу непосредственно, и каждый знает ситуации, когда чувствуешь свою несвободу. Несвобода идет не от какой-то физически-биологической заданности, но от той чужеродной части нашей души, которая называется подсознательным. Уже упоминавшиеся смутные неясные чувства, порывы и ассоциации, которые могут порой весьма успешно одерживать верх над нашей волей, все идут из этой части души. Иногда сознание встает на сторону этих импульсов, рассудочно их оправдывает и ведет себя так, будто все происходит по свободному, хорошо продуманному решению.

Автономное внимание не имеет формы — т.е. оно не сформировано заранее. Оно может временно принять некую форму, идентифицироваться с чем-то, а затем высвобождается из принятой формы и обращается к новому объекту. Заранее сформированные мысленные образования, как в высшей степени очевидно, некогнитивны по той самой причине, что они уже неизменно сформированы и фиксированы. Из эгоизма ничего познать нельзя, любое познание — бессамостно или оно вообще не познание. Эгоцентризм и познание противоположны одно другому. В того, кто занимается самим собой, ничто другое не вместится.

Дата добавления: 2015-05-06