От нормального к здоровому 6 страница

Готовые формы бесполезны и тогда, когда мы хотим создавать новые, когда мы вообще хотим что-то создавать: новое может возникнуть только из того, что бесформенно. Чтобы возникла подлинная речь — высказывание нового, — должно случиться внесловесное зачатие этой новизны и только затем она переливается в язык, состоящий из слов, и при этом она еще текучая, еще не застывшая... Уже обретшее форму не говорит ничего. Лишь понимающий вновь поднимает уже застывшие слова, скажем, какой-то написанный текст, к его текучему состоянию. Лишь в таком состоянии слова “глаголют” и могут быть поняты. Мы уже поняли, что импровизация есть творческий — творящий новое — жест. Этот жест диаметрально противоположен подсознательным формам, ассоциациям, привычкам. И мы можем сопоставить две группы характеристик:

Подсознательное	Надсознательное
готовое	незавершенное
привычка	способность
повторение	импровизация
сформированное	не имеет формы
ассоциации	мышление
эмоции	чувство
инстинкт	собственная воля

Левая колонка играет гораздо большую роль в человеческой жизни, чем правая. Но все специфически человеческое находится в правой колонке. И отдельные элементы левой колонки тоже происходят из той области, из которой, происходят правые. Нет низшего я — эго — без высшего Я, нет подсознания, которое не было бы обязано своим существованием надсознанию. Повседневная человеческая жизнь, с ее многоцветием горестей и радостей, разыгрывается между двумя ощутимыми границами, за которыми лежат наше над- и подсознание.

Подсознательный импульс изумительно описан двустишием Катулла:

Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris.

Nescio. Sed fieri sentio et extrucior.

Я ненавижу и люблю. Спросишь почему —

Не знаю. Но так есть, и я распят страданием.

Nescio: Не знаю. Оно указывает на подсознательный источник этого двойного чувства, здесь и кроется красота двустишия, в этом указующем действии, в котором собственно и состоит все стихотворение. И процесс осознавания возносит стих, возвышая его над просто страданием: на мгновение создания стиха сознание приподнимается над чувством и видит и чувство, и строй души и описывает все это. Все стихотворение исполнено действия, процесса (в латинском оригинале восемь глаголов на четырнадцать слов!). И общей осью является это неслыханное слово — nescio, не знаю.

Как же образуется подсознательное, указанное этим “nescio”? Чтобы понять, нам надо обратиться к душевным формам — откуда и зачем возникла первая душевная форма?

Ребенок учится говорить и, соответственно, думать до того, как он говорит “я”. Сперва он говорит про свою физическую видимую сущность (которая для взрослого и есть весь ребенок) в третьем или во втором лице: “Петя пойдет гулять” или “ты пойдешь гулять”. Мы видим: и для ребенка, и для человечества речь предшествует индивидуальности. Спустя какое-то время про эту физическую видимую сущность уже говорится в первом лице: “я пойду гулять”. Взрослое окружение обычно не понимает должным образом этот в высшей степени интуитивный процесс. Как мы уже видели (Глава 1.3), это действительно интуитивный процесс: “я” и “ты” объяснить нельзя. Из этих двух форм обращения к одному и тому же телу мы можем вывести два важных заключения. Ребенок уже умеет хорошо говорить, но еще не говорит “я” или говорит в неправильном смысле. Говорящий находится еще “вне тела”, он еще не идентифицирует себя с этим телом. Но с другой стороны, он и не может еще сказать “я”, не может достичь “интуиции Я”, пока не произойдет эта идентификация. Иными словами, тот, кто говорит, не может пережить самого себя как “Я” прежде, чем эта идентификация произойдет. Идентификация с телом для этого необходима. Значит ли это, что говорящий, т.е. Я, в этот момент становится этим телом? Ничуть. Реально в этой идентификации образуется наше эго: оно-то и чувствует себя идентичным с телом. Наше Я в теле обретает зеркало: оно смотрится в зеркало и говорит про свое отражение “это я”. Само Я, сам говорящий — не путайте его с аппаратом, с микрофоном — остается невидимым, не локализованным и само по себе надсознательным, не переживаемым. Эго, “ощущение Я” возникает потому, что говорящее и познающее Я идентифицировало себя с некоей формой. Эта форма уже задана — не только как некий физический облик, но и как живая и ощущающая телесность, как растущее, подвижное, ощущающее тело. Животное может двигаться по собственному устремлению, будучи ощущающим созданием, и движения его адекватны, они управляются ощущениями. Животное может уклониться от чего-то или броситься на что-то, порой очень точно, как птицы клюют. Сравните эту способность с ростом и движениями растений, определенными извне. Даже у активных видов растений, таких как мимоза или росянка, движения более механические, чем у животных. Ребенок идентифицирует себя с физической формой, с формой, созданной из творящих сил, и с формой ощущений. Можно при этом говорить о трех соответствующих “телах”, если под “телом” понимать просто нечто уже сформированное. Форма (тело) ощущений заключает в себе все рефлексы, которые управляют внутренними движениями души у взрослого, неосознаваемыми до тех пор, пока не заболевает соответствующая жизненная функция.

Таким образом, самое ядро подсознательного есть ощущение эго, своего рода ощущение Я, когда Я переживает себя не напрямую, но в ощущении тела. Это центральное чувство эго порождает все последующие формы чувствительности, формы желаний — всегда эгоистичные и эгоцентричные — все привычки, эмоции и человеческие инстинкты. Откуда они берутся?

Мы видели выше (см. раздел 3.2), как с возрастом постепенно из живого ощущающего организма высвобождаются силы — те силы, которые до того активно участвовали в его росте, устроении и формировании. Они становятся специфическими человеческими способностями, которые характерным образом не являются врожденными и не развиваются естественным путем, но возникают под влиянием человеческого окружения и остаются затем “свободными”, способными к изменению и к развитию. Они становятся силами познания, творческими силами, силами человеческого труда, который всегда есть труд духовный, потому что руки или тело следуют за духом: человек знает, над чем он трудится, или по крайней мере, должен знать. Своими руками он придает форму идее, слову. Тем самым труд человека принадлежит “слову” человека. В результате развития современной техники эта характеристика труда последовательно извращается и постепенно исчезает. Мы к этому вопросу вернемся позже.

Мы видели также, что помимо свободных сил, притекающих в человеческую деятельность и обусловливающих ее, есть и другие неиспользованные силы. В прежние времена о них говорили в терминах религии, нравственности и традиционных устоев и они образовывали порядок, в равной степени подходящий и отдельному человеку и обществу. В наше время, в эпоху души сознательной, когда торжествует естествознание с вытекающим из него мировоззрением и построенной на нем техникой, традиционные методы уже не спообны внести порядок в “избыточные” жизненные и чувственные силы. Каждый должен, или должен был бы сам справляться с этими силами и ставить их под власть своего Я-существа, которое управляет всеми свободными силами, чтобы они проявлялись и были выражены в теле. Человек должен использовать эти силы для познания и творчества, иначе говоря — как импровизирующие силы свободы или силы слова.

Опыт показывает, что случается это редко. Человеческая наука еще очень далека от того, чтобы открыть эти соотношения, а основанная Рудольфом Штейнером духовная наука, которая вплотную занимается главным образом этим описанным феноменом, по различным причинам большинством людей ни наукой, ни вспомогательным средством не считается. Но именно эта наука, как можно было бы понять, способна дать человеку возможность ответить на вопрос: что делать с высвобождающимися силами в наше время?

Если эти силы, высвобождаясь, не подчиняются ни традиционному порядку, ни человеческому Я, тогда из них образуются “несвободные”, жестко сформированные силовые образования — образы подсознания: привычки, шаблоны поведения, проявления чувствительности под знаком эгоизма. Эти образования разрастаются в самой сердцевине эгоизма, расширяют эту область, чья сердцевина сама образована не свободным соизволением человека — т.е. образована подсознательно. Из сил света, оставшихся без применения, возникает душевная тьма. Мы могли бы назвать этот процесс хищением сил света. В прежние времена люди говорили об этом как о бесовском хищении: то, что по праву должно было принадлежать нашему Я, начинает служить самым разрушительным, самым вражеским силам эгоизма. В подсознании ничто не возникает первично — оно берет свое начало в неиспользованных высших силах человека, как в традиционном представлении ад населен падшими ангелами. Творческие силы не могут остаться без хозяина: если человек не возьмет их в руки, они извратятся. Они обернутся в самые враждебные нашему Я, нашему слово-существу формы. Эти законченные формы уже не “словесны”, они ничего не говорят, они служат не для человеческого выражения, не для того, чтобы могло выразить себя и жить наше сознательное Я. И сам факт, что наука считает эти формы принадлежностью человека или самим человеком, — наука, которая ничего не знает о подлинном существе человека (а это-то уж видно по ее многочисленным плодам), — есть симптом больного сознания. Симптом заразности этой болезни, который демонстрирует всю мощь подсознания, — она сама себя научно оправдывает.

Самая злоупотребляемая способность человека это речь. Речь должна служить тому, чтобы люди, разъединенные в своем сознании, соединялись бы в собственной свободе. (Мы уже видели, что слова склонны оставлять нам свободу). И тогда человек использовал бы речь, когда ему есть что сказать. Посмотрите, как восхитительно творчески пользуются этой своей новой способностью дети, которые учатся говорит. Им она приносит чистую радость. Сравните это с такой казалось бы невинной формой злоупотребления речью, как болтовня взрослых. В болтовне, конечно, тоже есть своего рода радость. Но она качественно иная, нежели радость говорящего ребенка. Просто болтая, человек упивается самим собой, и содержание болтовни эту радость приумножает. “Вот, сколько я знаю, как я хорошо обо всем осведомлен, какой я умный, остроумный, какой я хороший...” А уж как приятно поговорить о чужих недостатках! Эта радость ничего общего не имеет ни со способностью говорить, ни с возможностью что-то разделить с другим. Это чисто эгоистическая радость. Болтовня возникает поневоле: мы чувствуем себя неловко, когда в компании повисает молчание. Интересно, это всегда так было? История болтовни еще не написана, но, вообще-то, возникла она не так давно.

Привычка просто болтать ведет к целому ряду неправд, а от них зачинаются и рождаются следующие неправды. Так само слово, наш мост между мной и другим человеком, используется как не-слово, как фишка, как игральная карта. Слова обесцениваются, подобно тому как фальшивые деньги обесценивают настоящую валюту. Больше всего человек грешит словом и перед словом.

Из межчеловеческой функции речь превращается в самоуслаждение или, точнее говоря, в процесс, который не служит тому, кто говорит, и не служит тому, что говорится, а просто доставляет говорящему приятное ощущение. Совсем уж разительное превращение можно наблюдать в том, что происходит со словом “любить”. Для большинства людей “любовь” из чувства, какое было у Новалиса — какое бывает или у детей, или в юности, в первой любви, — превращается в нечто не имеющее к нему никакого отношения. Метаморфоза идет вниз.

Те формы, которые принимают подсознательные чувства, соединяются с соответствующими волевыми импульсами и проявляются в сознании принудительно, что прямо противоположно познавательным или нравственным интуициям, которые не просто не принудительны, а наоборот, часто требуют большого волевого усилия. Горестен вздох апостола Павла: “Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу: уже не я делаю то, но живущий во мне грех” (Рим.8, 18-20). Апостол Павел рассматривает принудительное подсознательное в своей душе — грех — и для него это не абстракция, а самостоятельная сила. Он был предтечей более поздних складов души, но он как раз это видит, — так же как он дотягивается до верхней душевной границы: “и уже не я живу, но живет во мне Христос” (Гал.2, 20). На верхнем пределе своей души он переживает Логос, благодаря которому и возникает способность любви и познания. Сам Павел, наблюдатель, видящий все это, есть некто третий между этими двумя предельными переживаниями.

Пустая болтовня обычно вертится вокруг недостатков не присутствующих здесь людей. Средства информации занимаются тем же. Журналисты гоняются за сенсациями — это слово означает “ощущения”. Сенсации обнаруживаются почти исключительно в области, к которой человек питает слабость, такой как смерти, преступления и т.п. Читатели жаждут сенсаций. Тираж газет вряд ли расходился бы, если бы вместо убийств, насилий и грабежей они сообщали о добрых делах, о терпении, доброте и нравственности. Мало кому был бы интересен газетный заголовок “Сегодня ничего плохого не случилось!”. Если представить себе газету, которая пишет не о плохом, а о хорошем, — кому она нужна?

Это еще одно злоупотребление словом. Для большей части человечества стало удовольствием получать информацию о злодеяниях. Да почему мне должно быть интересно, что в маленькой деревушке недалеко отсюда целая семья, муж, жена и дети...? Или что какой-то чиновник тайно... пять миллионов...? Среднего читателя это завораживает, он потом целый день об этом говорит и смакует: ужас какой! вот хитрюги! Удовольствие и жуть от зла постепенно растут — предвестники и заменители собственного зла.

Почти всякий знает, что такое неразделенная любовь, любовь несчастная, которая по тем или иным причинам не ведет к хеппи-энду. Если бы человек ее осознавал, силы чувства становились бы свободными (также и в случае смерти любимого человека) и могли бы влиять на многие судьбы. Человек может и физически, и душевно заболеть от “разочарования” или от неуспеха. Душевная “рана” ведет к депрессии, жизненным крахам, даже к самоубийству. Самый знаменитый пример — Гетевский Вертер. Однако хорошо известно, что можно и по-другому отвечать на страдание: горестный влюбленный начинает писать стихи, или писать картины, или сочинять музыку... То есть, силы оставшиеся свободными, в этом случае не ведут к болезни, а превращаются в силы творчества. Много прекрасных стихов написано под влиянием любовных или еще каких-то мук (плохих стихов, правда, тоже много), и может случиться, что способность их сочинять длится столько, сколько длится разочарование, пока поэту не встретится более счастливая любовь. История Вертера заключает в себе обе возможности: сам Гете претворил свою печаль в роман. Самоубийством кончает не Гете, а его герой — Гете же остается в живых. При всех своих старомодностях, роман не просто отражает “всплеск страстей”. Он имел огромный успех и оказывал глубокое влияние на эмоциональную жизнь читателей. В то время было много романов с несчастливым концом, которые читатели принимали очень серьезно. Эта история о несчастной любви показывает очень ясно, что можно сделать со свободными силами. Они могут и сформироваться в болезнь, и преобразиться в нашем Я, становясь свободными, творческими силами.

Число подсознательных чувств беспредельно — они возникают все в новых и в новых формах и каждая следующая отстоит еще дальше от исходной силы. Легкие развлечения суть примеры той области, в которую отклоняются исходные силы. Чем пассивнее развлечения, тем сильнее зависимость и пристрастие, которые они вызывают: радио по сравнению с книгой, телевизор по сравнению с радио, шпионский детектив по сравнению с Томасом Манном или кино по сравнению с театром. На что театр может лишь намекнуть или позволить зрителю догадаться, в силу ограничений сцены, то в фильме может быть показано, дается любому, тем самым зритель может “сэкономить” свое активное воображение, свое сопостижение, со-творчество. Еще один особый источник эгоистического наслаждения — упоение чувством собственной слабости. Человек при этом выглядит высоконравственным: он же признает свои слабости, он их видит. И воображает, что этим признанием он избежит ответственности. “Ну что я могу поделать, я такой слабый. Хорошо, что я по крайней мере это признаю”. Подлинное переживание и познание собственной слабости требует огромных сил и лишь очень сильный человек может на самом деле увидеть и признать собственные слабости. Слабый человек нуждается в укреплении сил, прежде чем он свои слабости сможет вынести.

Если бы наша душевная жизнь состояла только в мутно-непрозрачных привычках, ощущениях и готовых реакциях, то человек был бы недоступнен любому новому опыту. Он стремился бы избежать нового или это сводил бы это новое к старым формам. Очевидно, что в своем пределе такое поведение разрушительно и саморазрушительно: посредством такой души Я-существо человека, свободное от любой формы, растворяющее все уже ставшее, не имело бы никакой возможности проявить себя в телесности. Многие психологи утверждают, что в душевной жизни помимо стремления к удовольствиям играет большую роль также тяга к смерти. Эти разрушительные устремления — те же порождения эгоизма, но в заключительной фазе.

Принимая законченную форму, силы теряют свою словесную природу: то, что уже сформировалось, не может служить источником, ни может ни говорить, ни познавать, может только повторяться. Речи присуща способность сказать все, а также способность постигать, что говорит другой — способность идентифицировать себя с речевой интенцией говорящего. И то, и другое могут возникнуть только благодаря свободной способности, но не благодаря привычкам. Вся область подсознательных форм может быть обрисована и в определенном смысле расчислена (на этом строится вся психология) и автоматичски воспроизведена. Возникает автомато-человек — как готовая часть человека, человеко-автомат. В науке — а еще шире во все упрощающейся псевдонаучности — человек широко признается “очень сложным автоматом”. Мы можем сказать: при всей своей упрощенности это заявление оправдано по отношению к подсознательной области человека. Но эта область не исходна, она возникла как следствие упущенной возможности овладеть этими попавшими в плен силами и пользоваться ими свободно и творчески.

Само-высвобождающиеся силы можно рассматривать как “лишние”, “избыточные” силы. Такой термин подразумевает, что есть различие между силами, абсолютно необходимыми для поддержания биологической жизни, и теми, что постепенно предоставляются в распоряжение человека в течение его жизни. Что мы делаем с этими силами? Всегда что-то “лишнее”. Именно так мы можем рассматривать по сравнению с животной жизнью все искусство, культуру, чистое, поначалу совершенно “бесполезное” познание. Однако столь же “лишним” является все, что служит удобствам, развлечениям, всякого рода роскоши или низким удовольствиям. В ходе исторического развития эти последние перевесили истинно человеческий род деятельности.

Обе эти группы специфически присущи человеку: в животном мире ничего из них нет. “Сфера комфорта” — назовем так все, что служит нашему чувству самого себя, — все разрастаясь, господствует в жизни так называемых “цивилизованных” народов и напрямую служит эгоизму. Она воспитывает в людях запросы и желания, которые не просто чужды, но губительны для биологической жизни и здоровья. И политика, и международные конфликты в большой мере обусловливаются этой сферой посредством экономики или посредством страха, касающегося экономики. В конечном счете, в большой перспективе это невыгодно нам всем. О существовании этого “избытка” знают очень многие, но мало что делается против существующего положения, потому что подавляющая часть экономики работает в этой области и никто не осмеливается подрывать ее стабильность, жертвуя здесь чем-либо.

“Сфера комфорта” базируется на подсознательных импульсах человека, другими словами, на эгоизме. Эгоизм не хочет говорить и давать, он хочет иметь и наслаждаться. Поэтому разницу между этими двумя областями избыточности можно сформулировать в терминах их “способности слова”: культура, искусство и познание суть способности слова, благодаря им в мире появляется нечто присущее слову. Деятельность и проявления сферы комфорта этим значением не обладают, в их основе лежит идеология, противная слову, где человек считается чем угодно, но не “существом слова”.

В отличие от животных, не имеющих никаких лишних или избыточных сил, никаких привычек, никаких нездоровых пристрастий и никаких способностей кроме природных (данных от рождения или появляющихся по мере взросления), человек получает свои трудности и проблемы — как индивидуальные, так и коллективные — вследствие избыточных сил, когда эти силы вырождаются, становясь подсознательными эгоистическими привычками. Тем самым основной принцип душевной гигиены, а также психологического оздоровления заключается в поиске другой возможности направления этих сил, изживаемых в нашей жизни. И тогда главным вопросом становится: как можно освободить эти затвердевшие и застывшие силы и возвратить их нашему Я-существу как творческие и созидающие?

3.5. Полусвободные силы

Познавательные силы Я и силы, застывшие в душевных формах, представляют два предельных случая. Между этими двумя возможностями лежит целый континуум из того, что можно было бы назвать не полностью застывшими формами или, если посмотреть с другой стороны, — “не совсем свободными” силами, поскольку они не полностью подлежат нашему Я. Эти силы более или менее сформированы, шаблонны не тем “что” в них живет, а тем “как” они живут. Это самое “как” проявляется прежде всего в том, что к их результатам всегда примешивается само-ощущение. Человек кому-то помогает, но при этом эгоистически радуется, что это он помогает, что-то познает, но познание его содержит своего рода гордость или сладость. Эти силы — и не совсем сформированные, и не совсем подвластные нашему Я — обладают особой, весьма трудно уловимой тенденцией входить в резонанс: они охотно подстраиваются в тон настроениям, желаниям, воззрениям другого человека. С их помощью мы ведем себя так, как этот другой от нас хочет. В большинстве случаев такой резонанс работает взаимно, в обе стороны, и тем самым еще увеличивается.

Совершенно очевидно, что эта способность настраиваться в резонанс означает также способность подражать, и подражать как раз тем свойствам, которых нет, а особенно симулировать духовные интересы, способности и “чувствительность”. Естественно, эта “духовность” носит эгоистический, самостный характер, это такое “как будто”, которое, впрочем, может играть и положительную роль, особенно в искусстве: оно может перерасти в подлинные интересы или способности. Сентиментальность тоже можно рассматривать как имитацию подлинного чувства. Точно так же и быстрое взаимное улавливание чувств при легком флирте есть подражание любви.

Когда эти шаткие полусвободные силы берут верх, то все, происходящее под их воздействием, характерно своей непоследовательностью: человек что-то делает, втягивается во что-то, никакого отношения к его остальной жизни не имеющее и зачастую прямо ей противоположное. Для этих сил нет ни прошлого, ни будущего. Но это и не силы настоящего — они знают лишь вр е менное настоящее, но не сущностное. Будучи силами сентиментальными, они часто цепляются за реликвии и предметы воспоминаний. Это не силы Я, и поэтому они или просто никак не связаны со словом или враждебны слову. Поэтому когда кто-нибудь рассказывает что он (или она) делал под влиянием этих сил, то рассказ этот или уморительно смешной, или жуткий, но в нем всегда есть какое-то неправдоподобие. Силы эти можно рассматривать как переходные: по содержанию — “что” — свободные, но по способу действия — “как” — подсознательные, они суть переходные к подсознательным образованиям. В этой области “что” тоже возникает из “как”.

У так называемых “нормальных” людей существует момент угрозы, когда эти силы врываются сквозь дырки в сознании. В эти моменты бодрственность нашего сознания рассеивается в каком-то определенном направлении. Эти дырки образуются при возбужденности, при перенапряжении, усталости (которая часто сама по себе есть симптом), или в ситуациях, которые человек не принимает или принимает не полностью. Часто человек сам охотно открывает эти отверстия — когда он полагается на другого человека, на чей-то авторитет, организацию или метод вместо собственного суждения. Испрашивание совета у астрологов, у прозорливцев и прорицателей, всяческие суеверные приемы угадывания будущего, определения “благопрятных” и “неблагоприятных” моментов — все это по сути есть попытки ответить на вопрос “Кто я?” опираясь на факт, на прошлое, вместо того, чтобы доверять собственной способности начинать нечто новое и действовать самому. Независимо от того, что говорит гороскоп, само наше отношение к астрологу означает, что мы открываем свое сознание влиянию подстраивающихся полусвободных сил. Сам этот жест уже возникает под их влиянием. Человек в действительности напивается не в кабаке и не в ночном клубе — когда он туда входит, чтобы напиться, он уже крепко пьян.

Там, где доля этих сил еще больше, там личность проявляется в незаурядной приспособляемости и особой непоследовательности в поведении и в образе жизни. Памяти уже как будто не существует, важным становится только минутное “теперь”. Когда они действуют еще активнее и настойчивее — тогда мы говорим об “атавистических душах”, о душах с “атавистическими” способностями, чутьем и восприимчивостью, эффект от которых часто истолковывается неверно, потому что мышление такого человека не соответствует этим чувствам и в таком “процессе познания” его Я не участвует. Эти силы некогда действительно были силами познания, но под защитой небес и божественных установлений. Оставленные небесами и до сих пор не принятые сознательно людьми, эти силы стали силами искушения, как и силы застывших душевных форм. Если власть полусвободных сил над человеком еще увеличивается, возникает психоз. Обозначенные нами ступени захвата власти этими силами на самом деле образуют непрерывные переходы. И естественно, эти полусвободные силы, как и всё в нашей душе, связаны и с другими областями: они часто служат подсознательным формам, способствуя их стремлениям и работая в их целях.

ГЛАВА 4. ДУШЕВНО-ГИГИЕНИЧЕСКИЕ МЕРЫ

4.1. Лирическое отступление на тему душевной гигиены

В предыдущих главах нам пришлось набросать нерадостную картину душевного устройства человека и общего сегодняшнего состояния человеческого сознания. Четвертая и пятая главы составляют собственно практическую часть книги. И здесь с самого начала должно быть сказано о том, чего по отношению к душевным проблемам делать нельзя (и лучше не пытаться), а именно: нельзя разрешать душевные трудности напрямую, нельзя заниматься ими, анализировать их и принимать против них непосредственные меры. Это ложный путь: проблемы только усилятся и станут острее.

Проблемы свидетельствуют, что с автономным человеком дело обстоит плохо. Будь оно по-другому и будь автономный человек — тот, который может по своей воле ориентировать свое внимание, — действительно “хозяином в своем доме”, то эти проблемы не возникали бы или, по крайней мере, не господствовали, человек мог бы с ними справиться. Когда автономное начало слабое, и тем самым проблемы разворачиваются в полную силу, тогда нет никакой достаточно независимой инстанции, которая могла бы с ними разобраться. Любое уделяемое им внимание оказывается — раз нет необходимой автономии — в плену самовольных импульсов души, т.е. в плену самих проблем, становясь частью общих симптомов. Ситуация ухудшается еще больше. Если нервный человек беспокоится о своих нервах, нервность усиливается. А если он это замечает, его нервность усиливается еще больше.

Коль скоро болезнь состоит в отсутствии автономности, то в области больных душевных функций человек поделать ничего не может. Надо искать область, где человек все еще настолько независим, что может тренировать и тем самым укреплять свою независимую способность (а именно, способность автономного внимания). И тогда существует надежда, что, достигая такой новой независимости, он сможет встретиться со своими проблемами и трудностями, например со своей нервностью, лицом к лицу. Как мы видели в первой главе, внимание есть признак и мера душевной автономии, автономное существо проявляется именно в этой способности внимания: может ли человек собственным волевым усилием направлять интенсивное и длительное внимание на предмет, который его не интересует. Если да, то автономность его достаточно сильна, если нет, то она ослаблена.

В этом русле и лежит общий принцип душевной гигиены. Его можно назвать непрямым методом, поскольку что-либо делаться или тренироваться будет в той области, где человек силен и дееспособен, с тем чтобы позднее охватить и ту область, где он слаб и немощен.

Дата добавления: 2015-05-06