М.І. ПАНЧЕНКО 24 страница

Введение НЭПа означало ослабление государственного за­жима торговли и промышленности. Правительство сохранило за собой монополию на оптовую торговлю, на экспорт, на тяжелую промышленность, банковское дело и транспорт — удерживало, как говорили, в своих руках “командные высоты” в экономике. Но в том, что касалось потребительских товаров, оно пошло на уступки. Убыточные предприятия сда­вались в аренду; разрешено было прибегать к услугам наемно­го труда. Мысль о безденежной экономике оставили, и в обращение был выпущен твердый, привязанный к золоту рубль.

У многих в России и за границей эти меры родили надежду, что правители страны расстались с коммунизмом. Проводя аналогию с Французской революцией, эти оптимисты заговорили о коммунистическом “термидоре”, имея в виду ме­сяц французского революционного календаря (июль—­август 1794 года), когда якобинцы были сброшены и Франция вступила на путь медленного продвижения к “буржуаз­-
ной” стабильности. Но эти исторические аналогии оказались ложными, а рожденные ими надежды призрачными. Если во Франции якобинцев выкинули из власти и отправили на гильотину, то их российские двойники остались на своих ру­ко­водящих местах. На уступки капитализму они смотрели как на временные меры, подлежавшие пересмотру, как только позволит обстановка.

“Наступление социализма” возобновилось в 1929 году вслед за одержанной Сталиным решающей победой над по­литическими соперниками. Ключевая роль была отведена коллективизации. Процветание села беспокоило коммунистических руководителей, ибо означало, что в деревне, где жило 75–80 процентов советского населения, их власть, и так-то никогда не отличавшаяся прочностью, могла вовсе выскользнуть из рук. В ходе коллективизации, первоначально намечавшейся еще Лениным, были национализированы все сельскохозяйственные угодья: общинные наделы, прежде находившиеся в обработке у крестьянских хозяйств, были объединены и поставлены под государственное руководство. Крестьяне превратились в наемных работников, труд которых оплачивался деньгами и натурой, а весь собираемый урожай становился государственной собственностью. В распоряжении крестьян-колхозников остались только небольшие приусадебные участки, где им дозволялось выращивать плоды и овощи, держать кур и даже кое-какую скотину для удовлетворения собственных нужд или для продажи на (госу­дарственно регулируемых) колхозных рынках. Крестьяне, счи­тавшиеся политически ненадежными или активно сопротивлявшиеся экспроприации своих земель, миллионами ссылались в трудовые лагеря, где большинство их исчезало навсегда. Это была катастрофа, не имевшая примера в прежней мировой истории: ни одно правительство никогда не обруши­вало таких сокрушительных ударов на жизнь и ресурсы собственного народа — факт, который для внешнего мира по сей день остается недоступным пониманию. Одновременно были национализированы все образовавшиеся при НЭПе частные лавки и промышленные заведения, а их владельцы отправлены в трудовые лагеря.

По завершении массовой экспроприации доля государст­венного сектора в национальном доходе СССР составила, по официальным данным, 99,3 процента6. Государственная власть над ресурсами страны позволила осуществлять ударные программы производства вооружений, и в конце концов военные расходы поднялись до 25, а то и больше, процентов валового внутреннего продукта, а основная часть промышленности ста­ла прямо или косвенно работать на вооруженные силы.

Упразднение частной собственности обеспечило прочность однопартийной системы. По существу на правительство работало все население Советского Союза, как и других стран, которые после второй мировой войны по принуж­дению или по собственной воле последовали его примеру. Это значило, что всякий, заподозренный в противоправительственной деятельности или хотя бы в недостатке верноподданнических чувств, впадал в немилость государства, единственного работодателя, и мог, вместе со своими ближайшими родственниками, пополнить ряды уволенных или, по крайней мере, пониженных в должности. Чтобы выжить, надо было при­служивать. Вместе с политической полицией, наделенной неограниченными правами распоряжаться жизнью советских граждан, монополия государства на ресурсы и рабочую силу обеспечивала возможность существования тоталитарной сис­темы. То же самое сделало возможными выдающиеся военные усилия Советского Союза, позволившие ему сначала сокрушить немецких захватчиков, а затем шантажировать стра­­ны, бывшие его союзниками в отгремевшей войне.

Все это, однако, было достигнуто невероятно дорогой це­ной и в конечном счете обернулось саморазрушением. ­Режим относительно легко справился с открытым политическим со­противлением: не считая сравнительно небольшой группы диссидентов, население, по крайней мере внешне, его под­дер­живало. Платить за это пришлось утратой национальной жизне­способности. Личные усилия, если только они не были частью преступной деятельности, не приносили достой­ного вознаграждения, так что население по большей части по­гружалось в своего рода апатию, которую предвидел Уильям Джеймс, когда писал, что “в каждом случае (утраты собственности) остается... чувство сокращения нашей личности, час­тичного нашего превращения в ничто...”. После кратковременного подъема сразу после окончания второй мировой войны продолжилось снижение экономической произво­ди­тельности. Единственным сектором экономики, обнару­жи­вав­шим энергию производства, были частные хозяйства: 33 миллиона приусадебных участков колхозников, при средней площади от 0,6 до 1,25 акра и общей доле в 1,5 процента обрабатываемой в стране земли, обеспечивали в послевоенное время почти треть потреблявшегося в Советском Союзе продовольствия. В 1979 году они давали 30 процентов мяса, овощей и молока, 33 процента яиц и 59 процентов карто­феля7. После смерти Сталина имели место разного рода начинания, нацеленные на соединение в сельском хозяйстве частной инициативы с государственной собственностью, но все закончились ничем ввиду сопротивления сельской бюро­кратии, привилегиям которой они угрожали.

Система централизованного планирования оказалась также неспособной поддерживать технический прогресс, в том числе — что более всего поражает — в области компьютерной техники, революционизировавшей хранение, анализ и передачу информации. Советское руководство промедлило с внедрением плодов этой технической революции в военное дело; оно стало наверстывать упущенное лишь после нескольких неудач, постигших советское оружие при его использовании самими советскими войсками либо войсками государств — союзников СССР. В 1980-е годы перспектива для СССР удержаться на равных с его потенциальными про­тивниками в качестве вооружений и возможностях их при менения стала выглядеть безнадежной. Учитывая, что свое военное могущество Москва как по внутренним, так и по международным причинам ставила превыше всего, такое по­ло­жение оказалось для нее нетерпимым. Вот почему некоторые представители самых реакционных кругов страны, включая и генералов, согласились на осуществление программы экономических реформ. Когда выяснилось, что экономические реформы неосуществимы без политических, они пошли и на это. А вскоре стало очевидно, что коммунистическая система представляет собой нечто цельное и частичному преобразованию не поддается. Она стала разваливаться со скоростью, и по сей день вызывающей удивление.

Было, разумеется, множество причин для развала Совет­ского Союза осенью 1991 года — беспримерного в мировой истории события, когда целая империя распалась в мирное время и всего за какие-то недели. Но если считать, а на то есть веские основания, что главной причиной был развал больной экономики, тогда вполне разумно заключить, что важ­нейшую и, возможно, решающую роль сыграло отсутствие частной собственности. на экономику это воздействовало двояким образом. Ничто не побуждало граждан производить больше определенного минимума, поскольку удовлетворение основных потребностей и так было гарантировано, а за про­дукцию, выданную сверх того, не только не полагалось достой­ного вознаграждения, но можно было даже навлечь на себя наказание в виде повышения производственных норм. Но даже если, вопреки такому положению, отбивавшему охо­ту работать, советский гражданин проявлял предприимчивость, он оказывался не в ладах с бюрократическим аппаратом, корыстные интересы которого требовали удушения всякой независимой инициативы. Таким образом, сосредо­точение всех экономических ресурсов в руках государства под­рывало трудовой дух народа и преграждало путь нововведениям. Государственная монополия на производственные ресурсы не только не сделала коммунистическую экономику самой эффективной в мире, на что когда-то рассчитывали большевики, а, наоборот, погрузила ее в отсталость и летар­ги­ческий сон. Режим скончался от анемии: устранение част­ной собственности, осуще­ствлявшееся с фанатическим рвением и подталкиваемое своекорыстием правящей элиты, вело к по­давлению личности — основного движителя прогресса. На неизбежность такого исхода было провидчески указано задолго до испытания коммунизма в деле. В конце восемнадцатого века Дэвид Юм пред­сказывал, чем обернутся попытки ввести “совершенное равен­ство”: “Сделайте когда-нибудь иму­щество равным, и люди, будучи различными по мастерству, прилежанию и трудолюбию, немедленно разрушат это равенство. А если вы воспрепятствуете этим добродетелям, вы доведете общество до величайшей бедности и, вместо того чтобы предупредить нужду и нищету, сделаете ее неизбежной для всего общества в целом.... и вместо того, чтобы воспрепятствовать нищете немно­гих, вы сделаете ее неизбежной для всего общества в целом”8.

Как только власть бюрократического чудовища была слом­лена, а случилось это во второй половине 1991 года после неудавшегося путча твердолобых коммунистических деятелей, новое российское руководство приступило к приватизации экономики. Так же пошло дело и в освобожденных странах Восточной Европы. Переход от приказной экономики к ры­ночной оказался очень трудным, потому что население не имело никаких навыков управления частными предприя­тиями и потому также, что старая коммунистическая элита по­спешила прибрать к рукам государственное имущество. Вдобавок крушение коммунистической системы повлекло за собой распад всей структуры социальной поддержки, которая на 100 процентов обеспечивала удовлетворение элементарных потребностей населения, так что гражданам пришлось вдруг заботиться самим о себе в пугающем мире взаимного соперничества. Приблизительно для трети населения, включая множество престарелых, неквалифицированных и не­образованных, наступили крайне тяжелые времена*. И все же приватизация продолжалась быстрыми темпами, и в сере­дине 90-х годов от двух третей до трех четвертей валового внут­реннего продукта создавалось в частном секторе. Подобно всему тому необычному, что происходит в России, этот процесс был беспримерным по размаху. Итоги президент­ских выборов 1996 года показали, что большинство россиян отвергают коммунизм и связанное с ним неприятие частной собственности. Более того, столь длительное подавление ес­тественных собственнических инстинктов привело в бывших

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Как мы отметим ниже, в США примерно такая же доля граждан, принадлежащих к тем же социальным группам, целиком или преимущественно зависит от правительственных щедрот, распределяемых по программам социальной помощи. сегодняшней России для подобных программ не хватает средств.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

коммунистических странах к взрыву приобретательства в его особенно непривлекательных проявлениях.

Таким образом, самая дерзкая в человеческой истории по­пытка упразднить частную собственность закончилась разрушительным бедствием. Не похоже, чтобы она могла повториться, пока будет свежа память об этом бедствии.

2. Фашизм и национал-социализм

В стремлении отмежеваться от возникших в межвоенной Европе националистических, антикоммунистических тоталитарных режимов, с которыми их собственный строй имел до неприличия много общего и которые часто опирались на те же круги избирателей, коммунистические пропагандисты переработали понятие “фашизм”, приспособив его для обозначения любого режима, противостоящего коммунизму, осо­бенно муссолиниевской Италии и гитлеровской Германии, но при случае также и Соединенных Штатов и других демо­кратий. При таком словоупотреблении любой человек, любая группа или правительство, которые не были коммунистиче­скими или не симпатизировали коммунизму, становились “фашистами”, уже состоявшимися или потенциальными. Такое манихейское предстваление совершенно не соответствовало действительности: между фашистской Италией и национал-социалистической Германией существовали огром­ные различия, не говоря уже о непроходимой пропасти, от­делявшей обе эти страны от Соединенных Штатов.

Те, кто отвергает тоталитаризм как родовое понятие, оди­наково приложимое к СССР, фашистской Италии и нацист­ской Германии, в качестве основного довода ссылаются на то, что последние две страны, в отличие от Советского Сою­за, до­пускали частную собственность. Это обстоятельство является в их глазах свидетельством, что в качестве “консервативных” и “буржуазных” режимов они более напоминают “капиталистические” страны, чем “пролетарскую” Россию. Такой подход к делу получил благословение Коммунистического интернационала, который в начале 1920-х годов опреде­лил “фашизм” как высшую и последнию стадию “финансового капитализма” — как капитализм в его предсмертной агонии9. Настойчивое утверждение Москвы, что “фашизм” являет собой диаметральную противоположность “коммунизму”, было широко принято в социалистических и либеральных кругах Запада.

Действительно, и фашистская Италия, и нацистская Германия разрешали частную собственность, точнее сказать, ми­рились с ее существованием. Однако это была собственность в особом и ограниченном смысле слова — не та бесспорная собственность, которую утверждали римское право и Европа девятнадцатого столетия, а скорее условное владение, оставлявшее государству, высшей власти, право вмешательства и даже конфискации имущества в случае, если, по ее мнению, им неправильно пользовались. Экономическая политика в муссолиниевской Италии и гитлеровской Германии напоминала тот “государственный социализм”, который с приходом к власти хотел установить Ленин в Советской России, имея в виду, что частные предприятия будут работать на государст­во (от этой идеи он вынужден был отказаться под давлением “левых коммунистов”10). В Италии и Германии та­кая система была внедрена с успехом, поскольку здешние корпорации, как и в других странах (включая Соединенные Штаты) пока­зали себя податливыми, готовыми подчиняться любому конт­ролю и регулированию, если сохраняются их прибыли.

Что касается фашистской Италии, следует помнить, что Бенито Муссолини, ее основатель и вождь, стал политиче­ской знаменитостью в канун первой мировой войны, когда он был социалистом самого радикального разбора, весьма по­хожим на Ленина. Подобно Ленину, он ставил под сомнение собственные революционные возможности рабочего класса и руководящую роль в социальной революции отводил ин­тел­лектуальной элите. Также подобно Ленину, он презирал не при­ни­­мавших революции социалистов-реформистов. Настав­­­ником и вдохновителем для него был Маркс. В 1912 году он добился исключения умеренных из Итальянской социа­лис­ти­ческой партии, чем снискал похвалу Ленина; тогда же он стал редактором газеты “Аванти!”, официального печатного органа партии. Иными словами, идеология основателя фашистской власти имела свои корни в революционном социализме, одинаково враждебном и консерватизму, и либерализму.

До августа 1914 года Муссолини противился вовлечению Италии в надвигавшуюся мировую войну и угрожал общест­вен­ным насилием в случае, если правительство встанет на тропу войны. Однако зрелище патриотического безумия, охва­­тившего Европу летом 1914 года, убедило его, что нацио­на­лизм представляет собой силу более мощную, чем классовая со­лидарность. В ноябре 1914 года, повергая в удивление и отчаяние своих товарищей, он выступил за участие Италии в войне и сам записался в армию. Этот поворот кругом стоил Муссолини исключения из Итальянской социалистической партии, но он продолжал считать себя социалистом до сере­ди­­ны 1919 года, когда, оказавшись не в состоянии вернуть себе расположение прежних соратников, он основал Фашист­скую партию. Поначалу эта партия взяла революционный тон, при­зывала к промышленным стачкам и другим формам насилия в попытке перешибить социалистов в использовании беспо­ряд­ков, сопровождавших наступление мира. Пер­во­на­чаль­­ная (1919) программа фашистов была радикальной и революцион­ной. Неудача, постигшая Муссолини в его по­пыт­ке вернуть себе таким образом руководящую роль в социалистическом движе­нии, которое приобрело коммунисти­ческую окраску, застави­ла его выдвинуть собственную программу, предложенную им в виде смеси социализма и национализма. Начиная с 1920 года он представлял Италию как “пролетарскую” страну, эксплуа­тируемую враждебными “плутократическими” госу­дарства­ми, которые упорно не признают за ней права на ее законное место под солнцем11. Подлинно классовая борьба, согласно фа­шистской доктрине, это борьба межгосударственная. Фашизм стремился преодолеть узкие гра­ницы классовых интересов: все классы должны подчинять свои частные ин­тересы государст­венным и сотрудничать в противостоянии внеш­нему врагу.

Исключения не делалось и для состоятельных собственни­ков. Муссолини признавал принцип частной собственности, но считал его не священным правом, а привилегией, которую дает государство. В соответствии с этими представлениями, он тяжело наваливался на частные предриятия. В 1920-е годы он присвоил себе право вмешиваться в дела рынка, “поправлял” уровень прибылей и принуждал коммерческие фирмы признавать профсоюзы своими равными партнерами. В ряде случаев фашистское государство заменяло правления частных корпораций. Надуманное коммунистическое представление о “фашизме” как “высшей” форме капитализма бьет поэтому далеко мимо цели: это было движение, которое ста­вило госу­дар­ственный интерес выше частного и регули­ровало поведение предпринимателей так же, как и рабочих. И дейст­вительно, в мае 1934 года Муссолини сообщил палате депута­тов, что три четверти промышленности и сельского хозяйства Италии находятся в руках государства, чем, как он по­яснил, созданы условия, позволяющие ему, когда он сочтет необходимым, ввести в стране либо “государственный капитализм” либо “государственный социализм”12.

У Гитлера не было такого же, как у Муссолини, социали­с­тического прошлого. Он признавал, что многому научился у “марксистов”, но это относилось главным образом к мани­пу­лированию толпой; из их теорий он не знал в сущности ничего. Тем не менее он разделял ненависть и презрение социалистов к “буржуазии”, “капитализму” и использовал в собственных целях мощные социалистические традиции Гер­мании. Присутствовавшие в официальном названии гит­леровской партии (“Национал-социалистическая рабочая пар­тия Германии”) прилагательные “социалистическая” и “ра­бочая” имели не только пропагандистскую ценность. Как говорит один из авторитетнейших знатоков истории нацизма, его ранние идейные установки “содержали ядро после­до­вательной революционности в оболочке иррациональной, настроенной на насилие политической идеологии. Ни в коем случае они не были выражением реакционных устремлений: они выросли из рабочей и профсоюзой среды”13. Накануне прихода нацистской партии к власти треть ее членов составляли промышленные рабочие, которые были самой большой профессиональной группой в ее рядах14. Партия включила в свою символику красный флаг, объявила 1 мая национальным праздником и оплачиваемым выходным днем, потребовала, чтобы ее члены называли друг друга “Genosse”, то есть “това­рищ”. Однажды, в разгар второй мировой войны, Гитлер за­явил даже, что “национал-социализм и марксизм в ос­нове своей — одно и то же”15. “Капитализм” отождествлялся со “всемирным еврейством” и противопоставлялся нацист­ской Германии, имевшей якобы “народный” (völkische) ­характер16. Конечной социальной целью Гитлера было иерархическое общество, в котором статус “аристократа” будет до­ставаться за личный “героизм”, проявленный на поле сражения17. Именно этот элемент радикализма в доктрине и практике на­цизма, вопреки широко распространенному мифу, будто круп­ный капитал финансировал продвижение гитлеровской партии к власти, заставил руководителей корпораций относиться к Гитлеру с подозрением и значи­тельно ограничил поддержку, на которую он рассчитывал с их стороны18. Принятая партией в 1920 году программа из двадцати пяти пунктов предвосхитила идеи “государства ­со­циального обеспечения”, которым предстояло появиться во время второй мировой войны в докладе Бевериджа (см. ниже) и быть принятыми лейбористской партией в 1945 году. Она требова­ла от государства обеспечить полную занятость, национализировать тресты, взять на себя заботу о ­пре­старелых, предо-
ставить каждому гражданину возможность получения высшего образования, оказать поддержку школьному обучению детей из бедных семей, улучшить общественную систему здраво­охранения и во всех областях жизни поставить интересы “общества” выше интересов личности19.

Учитывая, что для нацистов идеалом была этническая общ­ность и высшей ценностью национальность (или раса), не при­ходится удивляться их отказу признавать какие-либо основ­ные права человека, включая и право частной собственности. для них — как и для коммунистов и фашистов — право было только орудием государственной власти: законным было то и только то, что шло на благо “народа”, под ка­ковым понималась его плоть от плоти — нацистская партия20. Задачей экономики было обслуживание государства, осо­бен­но, как и в Советском Союзе после 1929 года, подготовка стра­ны к на­двигавшейся мировой войне, которая должна была решить са­мую жгучую проблему Германии — дать ей “жизнен­ное про­странство”. Эту всезатмевающую цель предполагалось достичь за счет такого сочетания государст­венных и частных интересов, при котором решающее слово предоставлялось го­су­дар­ству. В туманных выражениях, рассчи­танных на успокоение частных предпринимателей, одно из официальных за­явлений 1935 года поясняло, каким образом имелось в виду действовать: “Управлять силовой экономикой будут не госу­дарство, а (частные) предприниматели, дейст­вующие свободно и под свою ничем не скованную ответст­венность... Государст­во ограничивает себя функцией контроля, который является, конечно, всеохватывающим. ­(Курсив мой. — Авт.) Оно так­же сохраняет за собой право вмешательства... для безусловного обеспечения верховенства общественных интересов”*.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Johannes Darge in Der deutsche Volkswirt 10 (20. Dezember, 1935), cit. in Samuel Lurie, Private Investment in a Controlled Eco­nomy: Ger­many, 1933–1939 (New York, 1947), 5n. “Силовая экономика” — это, по-видимому, неуклюжий перевод употребленного в оригинале и непереводимого ввиду его бессмысленности слова Mach­twirtschaft.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

Добравшись до руля управления Германией, нацисты в те­чение месяца приостановили действие конституционных га­­рантий неприкосновенности частной собственности21. ува­же­ние собственности сохранялось, но лишь до тех пор, пока собственник пользовался ею во благо народа и государства: го­воря словами нацистского теоретика, “собственность... пере­стала быть частным делом, существуя теперь как своего рода льгота, предоставляемая государством на условии “пра­вильного” ее использования”22. За два года до того, как он стал диктатором, Гитлер так подавал это в разговоре не для печати с одним газетным издателем: “Я хочу, чтобы каждый сохранял приобретенную им для себя собственность, следуя принципу: общее благо выше личного интереса. Но контроль должен быть в руках государства, и всякий собственник должен сознавать себя агентом государства... Третий Рейх всегда будет сохранять за собой право контролировать собственников”23.

На таких основаниях немецкий диктатор требовал права “ограничивать либо экспроприировать собственность по свое­му усмотрению в тех случаях, когда такие ограничения или экспроприации отвечают “задачам общества”24. В составленном в 1931 году проекте программного заявления о будущем германской экономики право частной собственности определялось даже как право “узуфрукта”, то есть право поль­зо­вать­ся и получать доход с имущества, принадлежащего дру­гому, в данном случае государству*.

Первыми жертвами этой политики были евреи, имущество которых беспорядочно экспроприировалось, пока у них не

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Avraham Barkai, Nazi Economics (New Haven and London, 1990), 37. Один национал-социалистический теоретик права дал сле­дующее, по-своему особое толкование этой политики: “Собст­венность является еще одной отличительной чертой национального (völkisch) режима. Марксистская и большевистская доктрина представляет собственность как воровство и на этом основании приговаривает ее к уничтожению путем “передачи средств производства в руки общества”. В отличие от марксистско-большевистской тео­рии, немецкий социализм, составляющий основу новой конституции, признает собственность как необходимую составную часть национального устройства общества. Но он не менее решительно отвергает порочное либеральное представление о частной собст­вен­ности... Для немецкого социализма... всякая собственность есть общая собственность (Gemeingut)”. [Ernst Huber, Verfassungsrecht des Grossdeutschen Reiches, 2. Aufl. (Hamburg, 1939), 372–73.]

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

осталось вообще никакой собственности, после чего их стали изгонять из страны либо отправлять на смерть25. Закон, принятый в 1934 году, разрешил государству экспроприировать также собственность коммунистов. Не было нужды при­менять такие же крутые меры в отношении предпринимателей“арийцев”, потому что они послушно, если и не с великой радостью, откликнулись на главную заботу Гитлера — включи­лись в кампанию перевооружения. Этим объясняется, ­по­чему нацисты никогда не испытывали необходимости на­ционали­зировать свою экономику. Подобным же образом оставлены были в покое крупные земельные владения — отчасти в рас­чете заручиться поддержкой юнкеров, отчасти же потому, что они считались эффективнее мелких хозяйств.

Тем не менее экономическая свобода была резко ограничена. Вдохновляясь муссолиниевским идеалом корпоративного устройства общества, нацистское государство вмешивалось в экономическую жизнь на всех уровнях, регулировало цены, зарплату, дивиденды и капиталовложения, ограничивало конкуренцию и улаживало трудовые споры26. Задачей задач всех звеньев контроля германской экономики была подготовка ее к агрессивной войне — ближайшей цели Гит­лера. Как и Советский Союз, нацистская Германия была пре­вращена в страну, жизнь которой была приспособлена к надвигавшейся войне и не допускала, чтобы частная собст­венность вставала помехой на пути эффективной экономической мобилизации*. Несколько раз, обращаясь к частным предпринимателям Германии и назидательно указывая на со­ветскую плановую экономику, Гитлер предупреждал их, что либо они должны оказывать государству требуемые услуги, либо государство возьмет их предприятия в свои руки27.

В 1933 году правительство выпустило “закон об обязатель­ном картелировании”, по которому оно присваивало себе право объединять предприятия с целью регулирования рынка их изделий и сокращения конкуренции. Со временем Берлин ско­лотил сотни таких обязательных картелей, которые определя­ли,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Военные затраты Германии накануне второй мировой войны, в 1938–39 году, оцениваются как 61 процент бюджетных расходов правительства и 19,7 процента валового внутреннего продукта. [Wol­fram Fischer, Deutsche Wirtschaftspolitik, 1918–1945, 3. Aufl. (Opladen, 1968), 68.] Это почти соответствует показателям для Со­ветского Союза в канун его крушения в 1991 году.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

под государственным надзором, что можно производить вошедшим в них фирмам и какие цены они могут назначать на свою продукцию; обычной практикой до конца 1941 года была работа предприятий с ориентацией на издерж­ки произ­водства, сведения о которых подавались правительственным органам, после чего те разрешали “накинуть” 3–6 процентов в качестве прибыли28. В 1936 году был учрежден рейхскомиссариат ценообразования с целью обеспечить “эко­номически справедливые цены”. Действие рыночного ме­ха­низма ценообразования было таким образом приостановлено29. По закону о картелях запрещалось делать новые капиталовложения без предварительного их одобрения правительством30. Государственные власти регулировали также выплату дивидендов: изданный в 1934 году закон устанавливал, что распределяемые среди акционеров доходы не могут превышать 6 процентов оплаченного капитала; по другому закону любые доходы свыше этой нормы подлежали вложению в государственные облигации с отодвинутыми в будущее сроками погашения31. От держателей муниципальных и других облигаций потребовали обменять их на бумаги новых выпусков с более низкими процентными ставками32. Частных предпринимателей то и дело подхлестывали упреками в “экономическом эгоизме” и неустанными напоминаниями, что интересы отдельного человека должны уступать место интересам общества*.

Дата добавления: 2015-05-10