Часть вторая 1 страница. По обе стороны узкого коридора было множество дверей – очевидно, здесь, на третьем этаже этого огромного дома

По обе стороны узкого коридора было множество дверей – очевидно, здесь, на третьем этаже этого огромного дома, выстроенного в эпоху грандиозной османовской реконструкции, некогда располагались комнаты прислуги. Шарли молча шла по истертой ковровой дорожке, крепко держа Давида за руку. Ее недолгая эйфория миновала, и теперь она чувствовала, как стены буквально сжимаются вокруг нее, вытесняя из этого коридора в другой – временной, заставляя снова отправиться в прошлое, населенное призраками, невидимыми, но ощутимыми… Беспощадными.

Много лет назад она шла этим же путем, только тогда рядом с ней был не Давид, а его отец.

Почти в самом конце коридора одна дверь чуть приоткрылась, и из‑за нее показалась густая курчавая шевелюра. Шарли узнала Брижитт.

– Заходите быстрей! – прошептала та, даже не поздоровавшись.

Шарли ничуть не удивилась такому приему. Несколько дней назад она предупредила подругу о своем визите, но неожиданное появление в столь поздний час свидетельствовало о серьезности ситуации. Кроме того, обе женщины пережили вместе столько приключений и испытаний, что понимали друг друга с полуслова. И однако – сколько раз они виделись за последние годы? Пять, может быть, шесть? Брижитт даже ни разу не видела Давида с тех пор, как Шарли переехала в пригород.

Все трое вошли в тесную гостиную, набитую восточными безделушками и пестрыми вышитыми подушечками. Две женщины молча обнялись. Шарли почувствовала, как горло сжимает судорога. Затем Брижитт с явным волнением принялась разглядывать Давида.

– Скажи‑ка, ты меня помнишь? – спросила она с наигранной веселостью, словно пытаясь не замечать обстоятельства встречи.

Давид хорошо помнил эту шумную толстуху с молочно‑белой кожей и влажными глазами. Правда, в его воспоминаниях она была еще не такой толстой. И пахло от нее сейчас иначе, хотя трудно было понять как именно, поскольку вся квартирка была пропитана густым тяжелым ароматом восточных благовоний, дым от которых плавал по комнате, мешая рассмотреть знакомые предметы и затуманивая картины прошлого. Но одна из них все же вспомнилась и вызвала у Давида улыбку: та же самая женщина с густой копной завитых волос держит его на коленях и поет: «…это танец канареек…», размахивая в такт его ручками, которые осторожно сжимает в своих, и он хохочет…

Брижитт повернулась к Шарли.

– Он… он действительно помнит, – произнесла она с удивлением, даже с некоторым испугом, несмотря на то что знала об особенностях Давида.

Шарли кивнула, чувствуя, что вот‑вот расплачется. Она не знала, была ли тому причиной нынешняя встреча, или ослабление напряжения, или слабая улыбка на губах Давида – как будто он понял, что нависшая над ними опасность на время отступила. Или же само присутствие Брижитт внушило ей чувство защищенности, которое она всегда испытывала рядом с подругой и которое теперь, спустя семь лет, снова вернулось к ней.

Они с Брижитт познакомились, когда обеим было по тринадцать, на одной из тех светских вечеринок, которые устраивают богатые буржуа для своих отпрысков, чтобы понемногу ввести их в обширную и могущественную социальную среду, в которой им предстоит вращаться и добиваться успеха. Две девочки, одна – хрупкая, с фигуркой балерины, другая – настоящая валькирия, уже тогда с пышными формами, обе стесненные непривычными нарядами и собственными комплексами, обе чувствующие себя одинокими, сразу почувствовали симпатию друг к другу.

С тех пор они вместе осушили несколько сотен бокалов с коктейлями, порой напиваясь в хлам, – Шарли помнила, как однажды Брижитт выпила даже «Шанель номер пять» в ванной комнате хозяйки дома, где проходила одна из бессчетных вечеринок, – предаваясь флирту с наследниками богатых семей и часто заходя гораздо дальше, особенно если сборища устраивались в загородных особняках, окруженных огромными парками. Однако, несмотря на то что они вели себя в точности как большинство ровесниц, их дружба была гораздо прочнее. Возможно, потому, что их совместный бунт против общественных устоев был чем‑то большим, чем обычная подростковая блажь: он был результатом отчаяния, возникающего от страха перед жизнью и ощущения своей полной неприспособленности к ней. От светских вечеринок они перешли к готическим тусовкам, шокируя близких нарядами и макияжем, потом ко множеству других тусовок, бросаясь из одного романа в другой, пробуя всевозможные наркотики и ставя рискованные сексуально‑наркотические эксперименты. Потом впервые сбежали от предков… Потом все окончательно понеслось под откос – дальше и дальше от благопристойных буржуазных кварталов Отей, Сен‑Клу, Марн‑ла‑Кокетт…

Но все это время они любили и поддерживали друг друга. И ни одна из них ни разу не сказала себе, даже в мыслях: «Я сделала неправильный выбор в этой жизни… До чего я докатилась!..» Однако итоги у обеих были плачевными: мадемуазель Жермон стала убийцей в бегах, мадемуазель Биша – потасканной толстухой, выброшенной на обочину жизни.

– Я все приготовила, – сообщила Брижитт. – Может, наш мальчик поспит?

«Наш мальчик»… Она произнесла эти слова совершенно естественным тоном, как будто знала Давида уже много лет.

Шарли кивнула. В самом деле, Давиду хватит испытаний на сегодня…

– Радость моя, давай мы тебя уложим спать в соседней комнате, хорошо?

Брижитт отвела их в небольшую спаленку, еще более тесную, чем гостиная, где явственно ощущался запах гашиша – вероятно, его курил недавний гость, столь поспешно отправленный хозяйкой восвояси.

– Ну, располагайся, – мягко сказала Брижитт, обращаясь к Давиду.

Обе женщины дождались, пока он уснет, и на цыпочках вернулись в гостиную.

Брижитт взяла с бамбуковой этажерки небольшой чемоданчик и поставила его на стол перед Шарли:

– Все здесь.

Немного помедлив, Шарли осторожно приподняла крышку и невольно вздрогнула.

Внутри лежали два паспорта: один на имя Анн Шарль Жермон, другой – Софи Бердан.

Первая существовала когда‑то давно, в другой жизни, и была дочерью Шарля Жермона, крупного промышленника, и Лиан Массьер, домохозяйки, хотя правильнее было бы назвать ее светской дамой – во всяком случае, это определение больше подходило к тому образу жизни, который она вела до развода с мужем. Это имя Шарли носила до двадцати одного года, иными словами – до побега из наркологического реабилитационного центра, куда ее поместила мать.

О второй Шарли ничего не знала – даже то, существовала ли эта женщина когда‑нибудь на самом деле. Лицо на фотографии было тем же, что и в настоящем паспорте. Поддельный раздобыл ей отец Давида, Фабиан, который до помещения в ту же клинику, что и она, был наследником весьма влиятельной семьи и имел множество полезных связей. Шарли знала, что ее мать пойдет на все, чтобы найти ее, и фальшивые документы давали ей возможность сбежать в очередной раз, уже вместе с Фабианом и их будущим ребенком. Они были безумно влюблены друг в друга. Они могли бы стать настоящей семьей…

Потом… потом Фабиан исчез. Шарли пришлось рожать в одиночестве, под фальшивой фамилией, которую унаследовал и Давид. После они перебрались к Брижитт, которая присматривала за ребенком по ночам. Можно было даже с некоторой натяжкой сказать, что жизнь наладилась… хотя довольно грустная жизнь. Так продолжалось вплоть до попытки изнасилования. До Тевеннена…

Когда Серж вошел в ее жизнь – точнее, когда она сама бросилась в его объятия, – он начал распоряжаться ею с такой безапелляционностью, что это уже тогда должно было бы насторожить Шарли.

«Ты влипла в историю с полицией нравов, ты танцуешь полуголая в каком‑то притоне… Я не хочу, чтобы твое имя связывали с грязными историями…» Слушая эти слова, она покорно кивала, как провинившаяся школьница, слишком растерянная для того, чтобы возражать (хотя была совершенно не виновата в случившемся) и вообще как‑то противостоять напору Сержа. В конце концов, одна фальшивая личность или другая – какая разница?.. Настоящая Шарли, живущая где‑то в самой глубине ее души, все равно была безымянной…

Итак, Анн Шарль Жермон, она же Софи Бердан, превратилась в Шарли Руссо, хотя так и не узнала, существовала ли такая женщина на самом деле или это имя выдумал Серж, чтобы оправдать прозвище Шарли, которым наградил ее в самом начале знакомства, и с тех пор он иначе ее не называл. Итак, Серж Тевеннен окрестил ее заново – уже в третий раз, – и Давида с ней заодно. «Пусть он тоже носит фамилию Руссо, так будет проще для оформления документов – в школу или еще куда…»

Почему она попросила Брижитт сохранить два предыдущих паспорта? Шарли не знала. Скорее всего, это был инстинкт существа, привыкшего к переходам из одного мира в другой: ведь прежде ей уже довелось сменить бальные платья на стринги со стразами, а матрас на полу сквота[8]– на койку в наркологической клинике, и она знала, насколько непрочны эти границы, насколько непредсказуема жизнь… Не исключено, что сыграла свою роль интуиция – уже тогда Шарли предчувствовала, что рано или поздно расстанется с Сержем, который, ко всему прочему, ничего не знал о ее происхождении, хотя благодаря профессиональному чутью мог что‑то подозревать. «Да откуда ты, в самом‑то деле? Можно подумать, тебя воспитывали в пансионе для благородных девиц!» – ворчал он иногда, но Шарли отмалчивалась, зная, что если плохое воспитание и образование можно улучшить, то сделать обратное фактически невозможно.

– И вот еще мобильник, как ты просила, – добавила Брижитт. – Сим‑карту я оформила на себя. – И положила мобильный телефон на стол перед подругой. – Теперь, может быть, ты мне расскажешь, что случилось?

Она села рядом с Шарли и провела рукой по ее волосам с почти материнской нежностью.

Шарли закусила губы. Она еще ни разу в жизни не солгала Брижитт. Даже ни о чем не умолчала. Подруга всегда оставалась для нее единственной опорой, единственной спасительной гаванью, укрывающей от жизненных бурь, единственной читательницей ее истории – полной версии, без купюр… Но рассказать Брижитт о последнем… приключении означало своими руками сокрушить эту опору. Если она промолчит, для подруги так будет лучше.

Потом, когда все закончится, когда она будет богата и свободна – самое главное, свободна! – она позовет Брижитт к себе, и тогда наконец‑то для всех троих начнется новая, счастливая жизнь – без мужчин, без измен, без опасностей.

А пока… молчание. Терпение. Осторожность.

– Я не могу, Брижитт… Правда, не могу… Для тебя будет лучше, если…

– Ты ведь его не…

– Не говори ничего. Ни о чем не спрашивай. Обещаю, что вернусь к тебе, как только смогу, и… нет, лучше ты к нам приезжай. И все изменится. Навсегда. Все будет по‑настоящему хорошо. Я тебе обещаю.

Брижитт ничего не ответила. В ее широко распахнутых глазах читались ужас, тревога, отчаяние. Наконец она машинально кивнула.

– А Давид… он это видел? – прошептала она. – Как это случилось?

– Не знаю… Я правда не помню. Все произошло так быстро… О господи, что теперь с нами будет?..

Брижитт уже собиралась что‑то сказать – наверняка по своему обыкновению утешить, ободрить… Но ей помешал какой‑то шум. Разглядев сквозь душистую дымовую завесу маленькую фигурку, переступившую порог комнаты, Шарли тут же вскочила:

– Ты почему не спишь, котенок?

– Не могу уснуть…

– Почему?

– Не знаю… У меня как будто… электричество во всем теле. Оно проходит сквозь меня…

Обе женщины тревожно переглянулись. Брижитт снова непроизвольно кивнула. Шарли приложила ладонь ко лбу сына, чтобы проверить, нет ли у него жара.

После некоторого молчания Брижитт спросила:

– Вы здесь переночуете?

– Нет, я думаю, нам лучше подыскать какой‑нибудь маленький отель… Сейчас всего час ночи… Так будет надежнее.

Брижитт поняла, что настаивать бесполезно, и скрылась в кухне, откуда вышла через пару минут с небольшим пакетом в руках.

– Я собрала вам кое‑какие лекарства… на всякий случай, – пояснила она, протягивая пакет Шарли. – Парацетамол, аспирин… и теместа. Если Давид так сильно нервничает, то, может быть…

Брижитт замолчала. Продолжать и впрямь не было смысла. Так или иначе, она знала, что Шарли никогда – никогда! – не даст сыну транквилизатор, если только это не будет вопрос жизни и смерти.

– И вот мои ключи от машины, – добавила она.

Шарли уже собиралась отказаться, но Брижитт не позволила ей даже рта раскрыть.

– И без возражений! Это допотопная «клио», она уже почти ничего не стоит. Потом объясню, где она припаркована. Я так поняла, ты приехала на его машине. Ее будут искать в первую очередь. Пока оставь авто здесь, завтра я им займусь. А теперь поезжайте. Не будем тратить время на разговоры…

На прощание она расцеловала Шарли и Давида, после чего быстро шепнула подруге на ухо:

– И ни о чем не беспокойся! Мы всегда выпутывались из передряг, и на этот раз уж точно все будет хорошо!

…2…7…14…17…35…

…3…6…

Вдова не переставая повторяла в уме эти цифры, словно в них заключалась какая‑то неведомая истина.

Она раздраженно захлопнула за собой входную дверь квартиры. Слишком громко, но тем хуже для соседей… К тому же она редко позволяла себе подобное – обычно у нее было тихо. И если в первое время после того, как она здесь поселилась четыре года назад, соседи взирали на нее с кислыми физиономиями, то постепенно они привыкли к этому странному существу неопределенного пола, возраста и даже цвета кожи, которое ласково заговаривало с их детьми или с нежностью гладило их собак.

Она жила на площади Клиши, иными словами, почти на самой границе между площадью Пигаль и западными районами Парижа. Клео не выбирала это место специально, но оно соответствовало ее нынешнему статусу как нельзя лучше, поскольку она пребывала ровно на полдороге между puta, которой некогда была, и dona, [9] которой надеялась через какое‑то время стать: богатой, ухоженной, элегантной…

…2…7…

«Соnо!» [10] – выругалась она про себя. Неотвязная череда цифр уже начала ее раздражать. Словно для того, чтобы еще усилить воздействие проклятия, Клео отшвырнула сумочку – преувеличенно резким, театральным жестом – и опустилась на кожаный диван, который с мягким приятным шорохом принял ее в свои комфортные объятия. Затем попыталась стянуть верхнюю одежду, что оказалось нелегко: костюм сидел на ней как влитой. Двенадцать тысяч евро… Да, тряпки всегда были ее слабостью. За последние десять лет она потратила на них сотни тысяч евро, и теперь ее гардероб был достоин суперзвезды, вроде Мадонны, хотя, скорее всего, был даже лучше – однажды Клео где‑то прочитала, что эта дешевка Чикконе жадна, как крыса.

А Клео была львицей, не какой‑то там крысой. Ей нравилось преподносить себя. Ее хорошо знали парижские модные дизайнеры и кутюрье, она была излюбленный клиенткой во всех бутиках Фобур‑Сен‑Оноре и авеню Монтень. Продавцы обслуживали ее почти благоговейно, словно жрецы, совершающие обряды перед своим идолом: благодаря идеальным пропорциям манекенщицы, Клео носила модные туалеты с волнующей экзотической грацией Лизетт Малидор или Грейс Джонс.

…2 …7…

Она поднялась и направилась через всю квартиру в ванную комнату. Там открыла воду, вылила в ванну пол флакона ароматического бальзама и, пока ванна понемногу наполнялась, вернулась в гостиную – просторную, хорошо освещенную комнату, изящно декорированную и полную экзотических растений. Клео сама обставляла свое новое жилье, и здесь не было никаких красных абажуров, никаких диванов леопардовой расцветки – словом, никаких примет дешевой роскоши, на которую были так падки многие из ее бывших товарок.

Из своей большой сумки «Прада» Вдова вынула фотографию, которую нашла в доме Тевеннена. Она случайно заметила ее на стеллаже – небольшую фотографию в простой металлической рамке, стоявшую на некотором отдалении от остальных безделушек, словно ощущавшую свою неуместность среди них. В общем‑то, так оно и было. Само присутствие такой фотографии в этом доме казалось чем‑то фальшивым, как макияж постаревшей Коко Шанель.

На фотографии был изображен мальчик с густыми темными волосами и огромными черными глазами, глубокими, немного таинственными. Несмотря на то что он улыбался, на лице его не было заметно той беззаботной детской радости, которую испытывал бы любой из его сверстников летом на пляже.

Не он ли написал непонятные цифры на клочке бумаги? Впервые Вдова задала себе этот вопрос в машине по дороге домой. Внимательнее разглядев цифры, она подумала, что почерк, скорее всего, детский.

Однако не ребенок в первую очередь привлек внимание Вдовы, а молодая женщина, сидящая рядом с ним. Ее тело, почти полностью открытое для обозрения, если не считать двух узеньких полосок бикини, выглядело легким и гибким. Пепельно‑белокурые волосы развевались по ветру. Она смотрела на ребенка обожающим материнским взглядом, и в ее глазах играли отблески яркого июльского солнца.

Вдова, не размышляя, схватила фотографию.

А сейчас… сейчас она начинала понимать, почему это сделала.

Эту молодую женщину она знала. Где, когда, при каких обстоятельствах они могли пересекаться?.. Клео никак не удавалось вспомнить. Может быть, она мельком видела ее рядом с Тевенненом во время очередной встречи? Молчаливый силуэт на пассажирском сиденье…

Нет, исключено. Тевеннен всегда приезжал на встречи один. В этом Вдова была уверена. Но лицо женщины было ей действительно знакомо.

Вдова задумчиво, почти с нежностью, обвела кончиком длинного наманикюренного ногтя лицо на фотографии. «Mi asesina..». [11]

Отдаленный шум воды вдруг напомнил ей, что ванна вот‑вот может переполниться.

Она вздохнула, отложила фотографию и отправилась в ванную. Войдя, с наслаждением вдохнула поднимавшийся от воды ароматный пар.

Потом разделась, стараясь не замечать – что с каждым днем было для нее все труднее – свой член, освобожденный из специального маскирующего чехла, в котором она его обычно прятала. Клео любила свое тело, но ненавидела этот…

…тело!

…легкое и гибкое…

…совсем как у той…

Она вздрогнула и пару раз моргнула. Густые ресницы взлетали, как крылья бабочки.

Неужели и впрямь?.. Такое совпадение!..

Она неподвижно простояла минуту или две, чувствуя, как кровь гулко стучит в висках от этого неожиданного озарения. Так оно и есть… Понадобилось лишь освежить в памяти некоторые эпизоды из прошлого, смахнуть с них пыль… Да, вот именно: смахнуть пыль.

Очевидность предстала перед ней во всей полноте. Теперь Клео знала. Она знала все.

Знала, кто была эта женщина на фотографии.

Знала, как ее найти.

Озарение… Благая весть…

И одновременно – доказательство того, что случайных совпадений не бывает. Стало быть, всего через пару дней она узнает, какой секрет таят в себе эти странные цифры. Ибо палец Тевеннена, устремленный на скомканный клочок бумаги, был не чем иным, как перстом божьим. И на сей раз сам Бог решил указать ей путь.

Тома Миньоль не открывал глаз от окон квартиры на последнем этаже дома – типично буржуазного здания, выстроенного из огромных тесаных камней и украшенного по фасаду лепниной и полукруглыми балкончиками.

Вдова вернулась домой.

Орели Дюбар, сидевшая в машине рядом с ним, наблюдала за входом, ожидая, не объявится ли Тевеннен, если вдруг Вдова вызвала его к себе. Хотя это было почти полностью исключено: Вдова никогда не вела деловых переговоров в своих апартаментах. Даже гостей принимала редко. Как будто порог ее квартиры был границей, которую нельзя было пересекать посторонним, могущим нарушить респектабельность окружающей обстановки. Ее дом был ее крепостью. Или секретным садом, если воспользоваться не английской, а французской аналогией…

Скорее всего, случилось что‑то непредвиденное. Так или иначе, Жамель должен об этом знать. Тома на мгновение заколебался, не стоит ли ему проследить за «мерседесом», в котором уехал кузен после того, как привез Вдову домой, но потом решил, что если Жамель захочет объясниться, то у них еще будет время встретиться.

А пока не было ничего нового. Мысленно Тома упрекал себя в том, что ввязался в такое серьезное дело почти без всякой подготовки, заручившись поддержкой одного‑единственного союзника, пусть даже и родственника. Почва, на которую он ступил, оказалась слишком зыбкой. Слежка за Вдовой ничего не дала: та действительно ездила к Тевеннену, но провела в его доме не больше двух минут.

– Вот не везет! – произнесла Орели, словно откликаясь на его мысли. – Никого похожего на Тевеннена…

Тома взглянул на часы на приборной доске машины. Оказалось, они с напарницей торчали тут уже час. Он взял рацию:

– Коньо, что там у вас?

– Они вдвоем с мальчишкой остановились в доме недалеко от площади Республики, – донеслось сквозь треск помех. – Минут сорок назад. Время позднее, так что, скорее всего, они там и заночуют. Не потащит же она ребенка куда‑то еще среди ночи…

Тома машинально кивнул. До сих пор его расследование никаким боком не касалось Шарли, сожительницы Тевеннена. Случаен ли ее отъезд? Именно сегодня вечером?..

Он попытался собраться с мыслями, чувствуя, что в голове у него полный бардак, как на арабском рынке.

– А здоровяк так и не объявился, – снова донеслось из рации. – Как в воду канул.

– Даже если бы и объявился, что с того? – вмешалась Орели. – Так или иначе, Вдова уже дома. Судя по всему, они решили перенести дело на другой день. Если у них вообще было какое‑то дело… – добавила она, явно выражая сомнение в надежности «источника» Тома.

Последний был вынужден с сожалением признать, что она права.

– Все, отбой, – объявил он по рации. – Что бы там ни случилось, у нас нет повода брать его сегодня вечером.

В полусумраке автомобильного салона он разглядел довольную улыбку на лице Орели.

Молча, стиснув зубы, Тома включил зажигание и поехал в сторону площади Бастилии, чтобы отвезти Орели домой. Его продолжали терзать вопросы, на которые не было ответов: что произошло? почему Вдова вломилась в дом Тевеннена, вопреки самой элементарной предосторожности? куда все подевались из этого дома сегодня вечером? Свет в окнах так и не зажегся…

И самое главное: где сейчас Тевеннен?

Именно в этот момент Орели Дюбар, до того сидевшая молча и даже, кажется, дремавшая, слегка повернула голову и произнесла успокаивающим, почти материнским тоном:

– Не беспокойся. Рано или поздно мы его схватим. Это только вопрос времени…

Но Тома отнюдь не был в этом уверен: поимка Тевеннена с сегодняшнего дня только осложнялась.

От внезапного чувства одиночества у него сжалось сердце. Был ли тому причиной ледяной холод парижской зимней ночи, от которого попрятались с улиц даже бомжи? Или слабый мертвенный свет покрытых инеем фонарей? Или груз слишком больших амбиций, оказавшийся ему не по силам? Или нетерпимость к одной только мысли о поражении?..

Тома не знал. Он был не из тех, кто слишком трепетно относится к своим эмоциям. Он даже не считал себя человеком, способным их испытывать.

И однако в этот вечер ему так сильно захотелось теплоты, уюта, нежности, утешения, что внезапно он почувствовал себя уязвимым и беззащитным, как голый человек среди ледяной пустыни.

Именно поэтому он, вопреки элементарным правилам субординации, не убрал руку с переключателя скоростей, когда ее неожиданно накрыла ладонь Орели.

Брижитт тщетно пыталась заснуть: встреча со старой подругой, рассказ Шарли и особенно то, о чем она умолчала, не давали ей покоя с момента отъезда матери и сына. Однако сильнее всего ее беспокоила их ближайшая участь.

Прежде Брижитт еще никогда не видела подругу в таком состоянии. Даже когда Шарли сбежала из клиники, куда поместила ее мать на принудительное лечение от наркозависимости, и среди ночи объявилась в доме Брижитт вместе с Фабианом, отцом Давида, она выглядела менее отчаявшейся и потерянной, чем сейчас.

Впрочем, и было отчего: на сей раз ей предстояло скрываться не от матери. Если она на самом деле убила копа (и, вопреки всему, Брижитт ощущала горькое удовлетворение, зная, что он уже не сможет ей навредить), то ее будет разыскивать, без преувеличения, вся полиция Франции. И к тому же еще Давид… Он выглядел так… странно. Не то чтобы он казался потрясенным, но, в каком‑то смысле, был таким же, как и его мать: потерянным, словно отсутствующим… как будто на грани обморока. Шарли хоть отдавала себе в этом отчет?..

И вдруг, словно в ответ на этот последний вопрос, Брижитт услышала тихий щелчок замка входной двери.

Эдуар решил вернуться?.. Все‑таки он душка… Славный парень и замечательный любовник, всегда восхищавшийся ее округлостями. Однако Брижитт уже сожалела о том, что дала ему запасные ключи. Вот так всегда: начинается с безобидной зубной щетки, в одно прекрасное утро обнаруживающейся в вашей ванной комнате, а заканчивается внезапным появлением среди ночи, несмотря на предупреждение о «важном семейном деле»!

Неужели он следил за квартирой? И вернулся, убедившись, что неожиданные гости уехали?

Увы, судя по всему, ей предначертано судьбой провести сегодня ночь без сна…

Брижитт вздохнула, села на постели и зажгла сигарету, слегка улыбаясь уголками губ. Или лучше изобразить на лице упрек?..

Прошла минута… другая. Брижитт не отрывала глаз от крошечного красного огонька сигареты, чувствуя, как мысли разрываются между Шарли, Давидом, Эдуаром…

Она прислушалась, но в квартире было тихо. Разве что… слабый шорох и усталое поскрипывание старого паркета, словно от чьих‑то осторожных шагов по истертому ковру.

С чего вдруг Эдуар решил поиграть в индейцев? Или он по каким‑то причинам решил сохранить свой ночной визит незамеченным?

На долю секунды ей пришла мысль о взломщике, но Брижитт тут же отмела ее как совершенно нелепую. Она помнила, как мягко щелкнул замок – явно под воздействием привычного ключа, а не воровской отмычки. Скорее всего, Эдуар хотел сделать ей сюрприз… К тому же на последнем этаже находились самые маленькие и дешевые квартирки, так что, если бы взломщик захотел как следует поживиться, он наведался бы в какие‑нибудь шикарные апартаменты, расположенные ниже. Так что, очевидно, речь шла о какой‑то дурацкой шутке – возможно, вызванной ревностью.

Слегка раздраженная, Брижитт отбросила простыню и встала с кровати, собираясь направиться в гостиную. Но когда она была уже у порога, как будто чья‑то холодная рука сжала ее сердце.

Там, прямо за дверью, кто‑то был. Она явственно ощущала чужое враждебное присутствие.

Брижитт замерла и прислушалась. Не услышав больше ничего, слегка пожала плечами. Не иначе, вся эта история с Шарли подействовала на нее слишком возбуждающе…

– Черт возьми, Эд! С чего вдруг тебе вздумалось прятаться?

Она резко распахнула дверь, переступила через порог и включила в гостиной свет. И тут же поняла свою ошибку.

В квартиру действительно проник чужой человек. Он стоял прямо перед ней. Высокий, стройный, облаченный в элегантный костюм. Прядь светлых волос небрежно спадала ему на лоб. Он чем‑то напоминал агента ФБР, но скорее из комедийного фильма. Или некий шарж на французского аристократа, потомка старинного рода. Если не считать его совершенно неуместного присутствия в этом месте в такое время, в нем не было ничего угрожающего.

Брижитт попятилась:

– Что?

– Добрый вечер, Брижитт. Я ищу Шарли. Вы не подскажете, где я смогу ее найти?

Он говорил с тем легким жеманным сюсюканьем, с которым некоторые не в меру ретивые ценители прекрасного произносят «эскюйство» вместо «искусство». Несколько мгновений Брижитт разглядывала его. И вдруг истина обрушилась на нее со всей очевидностью: этот светский акцент был ненастоящим, фальшивым. Этот человек был не тем, за кого себя выдавал. Хотя Брижитт уже давно носила потрепанные балахоны с бирками «Made in Katmandou» вместо прежних шикарных туалетов, она выросла в богатой и добропорядочной буржуазной семье, и ей не составляло труда отличить настоящее золото от подделки.

Это открытие окатило ее ледяной волной ужаса. Этот человек лицедействовал. Он разыскивал Шарли. И уж, во всяком случае, он не был полицейским.

Значит, этот человек был опасен.

Брижитт ощутила мощный всплеск адреналина и быстро оценила ситуацию. В пределах досягаемости не было ни одного предмета, который мог бы послужить оружием. Дверь спальни была в трех метрах позади. Она запиралась на замок, но ее верхняя часть представляла собой витраж с узором из разноцветного стекла. Но все равно, если бы удалось быстро проскочить в спальню, можно было бы запереться и позвать на помощь…

Человек уверенно и небрежно шагнул к ней, и это движение мгновенно нарушило ход мыслей Брижитт. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и за это время она успела заметить в его глазах жестокий, примитивный блеск, словно у хищника.

Она резко повернулась, собираясь броситься в спальню, но он схватил ее еще раньше, чем она успела сделать хоть шаг.

Затем он нанес ей удар в печень – резкий, точный, сокрушающий. Брижитт без единого звука рухнула на пол. От адской боли у нее перехватило дыхание, и она не смогла даже закричать, чтобы услышали соседи.

Человек склонился к ней и прошептал прямо в ухо:

Дата добавления: 2015-05-08