I. Печать царевны 1 страница

1. Два типа царевны. Те, кто представляют себе царевну сказки только как «душу— красную девицу», «неоцененную красу», что «ни в сказке сказать, ни пером написать», ошиба­ются. С одной стороны, она, правда, верная невеста, она ждет своего суженого, она отказывает всем, кто домогается ее руки в отсутствие жениха. С другой стороны, она существо коварное, мстительное и злое, она всегда готова убить, утопить, искале­чить, обокрасть своего жениха, н главная задача героя, дошед­шего или почти дошедшего до ее обладания,—это укротить ее. Он делает это весьма просто: трех сортов прутьями он изби­вает се до полусмерти, после чего наступает счастье.

Иногда царевна изображена богатыркой, воительницей, она искусна в стрельбе и беге, ездит на коне, и вражда к жениху может принять формы открытого состязания с героем.

Два вида царевны определяются не столько личными каче­ствами царевны, сколько ходом действия. Одна освобождена ге­роем от змея, он — ее спаситель. Это — тип кроткой невесты. Другая взята насильно. Она похищена или взята против ее во­ли хитрецом, который разрешил ее задачи и загадки, не испу­гавшись того, что головы его неудачливых предшественников торчат на шестах вокруг ее дворца.

Этим иногда определяется не только ее отношение к жени­ху, но и отношение к отцу. Царевна не может быть изучена без ее отца, момент брака не может быть изучен вне момента воцарения героя.

Царевна, ее отец и жених могут образовать различные «тре­угольники сил». Завоеванная или насильно добытая царевна заодно со своим отцом играет против героя и пытается его извести.

Но возможна и другая комбинация: царевна вместе с геро­ем играет против своего отца и иногда лично убивает старого царя.

Как женщина она никогда не описывается точнее. Здесь русская сказка отличается от сказок, например, «Тысячи и од­ной ночи»; там выработался определенный, хотя и примитив­ный, канон женской красоты. Только одна черта ее облика в русской сказке упоминается чаще — это ее золотые волосы, о чем речь была выше. Отсюда видно, что царевна должна в основном изучаться не по своим внешним признакам, а по своим действиям. Качества ее постепенно раскроются в ее по­ступках.

2. Клеймение героя. Когда мы рассматривали картину боя со змеем, мы оставили без внимания роль царевны во время боя. Здесь необходимо этот пробел восполнить. Герой перед боем спит. Царевна никак не может его добудиться. «Толкала-толкала, нет, не просыпается, заплакала она слезно, и капну­ла горячая слеза ему на щеку» (Аф. 155). От слезы он про­сыпается. В этом и подобных случаях значение слезы — раз­будить героя, и только. Часто, однако, дело происходит иначе. «Змий уж подползает, только схватить Ивана-царевича! Он все спит. У Марфы-царевны был ножичек перочинный, она им и резанула по щеке Ивана-царевича. Он проснулся, соскочил, схватился со змием». Здесь это ранение героя имеет еще дру­гое значение: по рубцу героя после узнают. «Вот, батюшка, кто меня избавил от змиев, я не знала, кто он, а теперь узнала по рубцу на щеке» (Аф. 125). Таким образом на героя здесь налагается некая отметка, некое клеймо, причем клеймо это кровавое, и герой узнается по рубцу. То же значение имеет рана, полученная в бою. Рана играет роль кровавого клейма. Царевна берет платок и перевязывает рану. По ране и плат­ку герой опознается.

Такое клеймение героя происходит не только во время боя. Здесь важна не обстановка, а важно, что нанесение клейма происходит незадолго перед бракосочетанием.

Такой случай мы имеем в сказке «Сивко-Бурко». Здесь ни­какого боя нет, тем не менее это клеймение героя здесь выра­жено гораздо ярче. Герой на Сивке-Бурке долетает до окна царевны и целует ее. «Разлетелся на царском дворе, так все двенадцать стекол и разбил и поцеловал царевну Неоцененную Красоту, а она ему прямо в лоб клеймо и приложила» (Аф. 183) или «она его золотым перстнем ударила в лоб» (Аф. 182). «А она его пальцем в лоб ударила. Загорелся на лбу свет» (Сев. 8). Это наложение клейма встречается не только в сказ­ках типа «Сивко-Бурко», но и в других. Так, например суже­ный царевны оказывается мудрым юношей. «Она сделала ему во лбу печать своим золотым перстнем, приняла его во дворец к себе и вышла за него замуж» (Аф. 195). Иногда этот мотив подвергается своеобразной деформации, которая, однако, дока­зывает, что этот мотив прочно засел в народном сознании, и что его применяют даже там, где он неуместен. Так, сказка начи­нается с того, что герой несчастлив в торговле. Ему ничего не удается. Об этом узнает царь и жалеет его: «Назвал его Без­дольным, велел приложить ему в самый лоб печать — ни пода­ти, ни пошлины с него не спрашивать» (Аф. 215).

Кроме этих способов нанесения клейма на кожу есть другой способ отметить героя: герой, например, в образе оленя кла­дет свою голову на колени царевны, «она взяла ножницы и вы­резала у оленя с головы клок шерсти» (Аф. 259). Отрезание пряди волос есть другая форма клеймения. Обычно функция клеймения служит знаком некоторой солидарности царевны с героем. Но этим же приемом пользуется и злая царевна, что­бы извести героя. Герой, например, отгадал ее загадки. «Вот ночью, как уснули все крепким сном, она пришла к ним со своей волшебною книгою, глянула в ту книгу и тотчас узнала виновного; взяла ножницы и остригла у пего висок». «По это­му знаку я его завтра узнаю и велю казнить» (Аф. 240).

Приведенных примеров совершенно достаточно, чтобы иметь представление об этой функции царевны в русской сказке. Русская сказка дает довольно полную, богатую н разнообраз­ную картину этого мотива, но все же она не содержит некото­рых деталей, могущих осветить историю этого мотива. Клейме­ние всегда связано с последующим узнаванием скрывавшегося героя, т. е. превратилось в чисто поэтический прием. В мате­риалах по другим народам эта связь не обязательна, и такие материалы содержат некоторые важные для нас детали. Так, в лопарском мифе девушка отвечает на сватовство сына солн­ца следующим образом: «Смешаем нашу кровь, соединим наши сердца для горя и радости, сын мой еще мне не родной мате­ри»¹. Итак, кровь перед браком смешивается. Здесь не сказа­но только, что она при этом пьется. В дальнейшем рассказы­вается, что отец девушки режет мизинцы и смешивает их кровь.

Можно ли русскую сказку сопоставить с этим лопарским ми­фом? Если это сопоставление верно, если здесь отражено оди­наковое явление, то это означало бы, что, сохранив самый акт клеймения, сказка переосмыслила его в отметку ради узнава­ния, причем кровавый характер его принял форму раны во вре­мя боя, а смешивание крови отпало вовсе.

Лопарский миф лучше сохранил и формы, и смысл этого обряда. Извлечение крови и нанесение знаков и рубцов есть знак приема в родовой союз, в родовое объединение. Поэтому оно имеется уже в обряде инициации, в обряде приема нового члена в объединение. Но оно широко распространено и вне этого обряда. Это — не единственная форма. Уже у австралий­цев кровь пьют старшие и младшие мужчины и юноши, если они родня, чтобы укрепить это родство, а также при заклю­чении двумя племенами мира². «Признаком родства для пер­вобытного человека служило исключительно тождество кро­ви»,— говорит Липперт³. Поэтому всякое искусственное смеше­ние крови должно создавать родство. Гартленд, Веселовский в «Поэтике» и в специальной работе, Харузин, Штернберг и другие авторы дают длинный список народов, у которых про­изводилось смешение и питье крови при вступлении в родовой союз пли в целях укрепления его. Швейпфурт отмечает его у негров иьям-ш.ям, Велльгаузен — у арабов, причем там же к этому примешивается непременная совместная еда, Ахелис — у лидинцев⁴. Место, из которого извлекали кровь, не имеет зна-■чения. По, конечно, у народов, носящих одежду, фигурируют открытые части тела — лоб, щеки, руки, что мы видим и в сказ­ке. «Кровь вступающего в родовой союз,— говорит Харузин,— должна быть смешана с кровью сына рода». Эти обычаи «име­ют одновременно юридическое и религиозное значение: они яв­ляются приемами для юридического вступления чужеродца в родственную группу, они же служат священным символом единения»⁵.

При браке жена вступает в род своего мужа или, наоборот, муж вступает в род своей жены. Последний случай мы всегда имеем в сказке. Он отражает матриархальные отношения⁰. Веселовский, пожалуй, был единственный, который четко выде­лил это, как он выражается, «перенесение общения крови на брачные отношения»⁷. Подбирая материал по Гартленду, он пи­шет: «У некоторых аборигенов Бенгалии жених отмечает свою жену красным карандашом. У биргоров брачный обряд состоит в том, что из мизинцев жениха и невесты пускают кровь, кото­рой они и помазывают затем друг друга. У кеватов и раджпу-тов эту кровь примешивают к пище новобрачных. У Wnkas (Новая Гвинея) брак начинается с того, что брачущиеся убе­гают, их преследуют и ловят. Следующий шаг — установление

продажной цены невесты. Когда она установлена, муж и жена делают друг другу на лбу надрезы, до крови. Остальные члены обеих семей делают то же самое, и это скрепляет их союз». Далее цитируются еще некоторые сказки (аннамская, норвеж­ская, финская).

Распространенность этого обычая и многообразие его форм делают невозможным в кратком очерке нарисовать полную картину развития этого обычая. Но для наших целей в этом и нет необходимости: связь с сказкой очевидна. Чукотская сказка даже сохранила обмазывание кровью. Перед свадьбой «парень велел прежде всего убить оленей для угощения гостей, а последнего убить, чтобы мазаться». Одна из девушек кричит: «Ну, торопитесь мазаться, кровь стынет!» (Ж-ст., с. 501-—502). В книге Замтера можно найти много материала по этому во­просу⁸. Здесь вспоминается и «Тристан и Исольда». Для О. М. Фрейденберг кубок Исольды есть «культовый напиток оплодотворения»⁹. По Казанскому, он восходит «к питью чисто магического значения»¹⁰. Для нас вино есть субститут крови. Тристан и Исольда совершают брачный обряд. Любовный ха­рактер напитка есть средневековое переосмысление под влия­нием практиковавшегося тогда приготовления подобных напит­ков. Тристан и Исольда недосказывают того, что говорят любящие в лопарском мифе: «Смешаем нашу кровь, соединим наши сердца»¹¹.

Однако вопрос еще не вполне исчерпан. В сказке царевна метит жениха еще острижением волос.

Как обычай брачный он засвидетельствован не так часто. «Братский союз,— говорит Харузин,— заключается не только путем смешения крови, но и отдачей чего-нибудь неотъемлемо принадлежащего лицу, как, например, волос, частей одежды и др.»¹² Между прочим, и в сказке царевна отрезает жениху не только волосы, но и полу кафтана (См. 85 и др.).

Зато, как знак приема в родовую общину, он встречается часто. Еще у австралийцев, после обрезания, когда юноша воз­вращается в стан, где его ожидают женщины, срезают несколь­ко пучкоп его волос ¹³. Практику срезания волос можно назвать международным явлением вплоть до наших дней, причем пер­воначальная основа, первоначальный смысл его большей частью ясны. Прядь волос срезают при крещении, при посвящении в духовный сан, при пострижении в монахи. Во всех этих слу­чаях мы имеем вступление в новое объединение. Во всех этих случаях мы имеем также своего рода «посвящение», и связь его с инициацией несомненна. Мы имеем здесь частный случаи манипуляции с волосами, о которых говорилось выше (гл. IV, § 15). И если при некоторых исповеданиях священники не стригут волос, то и здесь можно усмотреть связь с отращива­нием волос, придающим посвященному особую силу¹⁴.

Как мы уже знаем, посвящение испытывалось как симво­лическая смерть. Отсюда понятно, почему отрезание прядки во­лос и пускание крови применялись в различных видах при смерти кого-нибудь. Когда умирает молодой индеец сну, роди­тели отрезают у него прядь над лбом ^|5. Этим выражается его приобщение к сонму мертвых, вступление в их род. Танатос, царь преисподней и смерти, по представлению древних греков, отрезает у пришельца прядь полос. Позже, при непонимании уже смысла и значения этих действий, отрезание волос пере­носится с умерших на оставшихся. Так создается широко рас­пространенный обычай отрезания волос в знак траура. Такое объяснение этого обычая позволяет нам не согласиться с тео­рией Джевопса и Робертсопа Смита, считавших, что обрезание волос есть предоставление умершему цепного дара или прине­сение ему жертвы ^IG. В сказке оно есть знак перехода, приема в родовое объединение жены. Поэтому именно она, а не кто-нибудь другой, налагает это клеймо. Мы скоро увидим, поче­му этого не может сделать ее отец.

Задание 4

II. Трудные задачи А. Обстановка

3. Трудные задачи. Мы переходим теперь к другой функции царевны. Раньше, чем вступить в брак, она испытывает же­ниха, задавая ему различные трудные задачи. Мотив «трудных задач» — один из самых распространенных в сказке. Но надо сказать, что по вопросу о том, что такое «трудная задача», в литературе нет полной ясности. Если баба-яга задает девуш­ке задачу Быбрать мак из земли, то это тоже может быть на­звано трудной задачей. Во избежание путаницы в терминоло­гии нужно оговорить, что здесь под «трудными задачами» бу­дут подразумеваться только такие задачи, которые стоят в свя­зи со сватовством, а не с передачей волшебного средства. Есть случаи, когда задаванье трудных задач, хотя и не стоит в прямой связи со сватовством, но связь эта из сравнений легко мо­жет быть установлена. Такие случаи здесь тоже будут рассмот­рены. «Трудные задачи» представляют собой пеструю картину. Мы постараемся путем сопоставления материалов внести в нее некоторую ясность.

При изучении задач мы рассмотрим два вопроса. Первый: в каких условиях, при какой обстановке, почему задаются трудные задачи. Второй вопрос есть вопрос о содержании этих задач, о том, что именно задается. Эти две стороны не всегда покрывают друг друга: одна и та же задача может задаваться при разных условиях и наоборот. После этого может быть по­ставлен вопрос об исторических основах трудных задач в целом.

Итак, при какой обстановке задаются трудные задачи?

4. Всенародный клич. Иногда задача может задаваться в самом начале сказки. Сказка начинается с того, что царь желает выдать свою дочь и кличет всенародный клич, сообщая условия выдачи. В таких случаях сватовство вызвано задачей. Здесь мы имеем сперва задачу, а потом сватовство, состоящее в попытке решить эту задачу. Типичный случай — «Сивко-Бурко». «Вдруг» «на ту пору» от царя приходит «бумага», что царь выдает дочь за того, кто с коня поцелует ее на лету, а она бу­дет сидеть на балконе или башне (Аф. 180). Это — самая из­вестная, по далеко не единственная задача, задаваемая в таких условиях. Например: «Прослышали они, что пришла от царя бумага: кто состроит такой корабль, чтобы мог летать, за того выдаст замуж царевну» (Аф. 144). Таких случаев можно ука­зать несколько, и задачи в этих случаях разнообразны. Что, собственно, заставляет царя задавать задачу, об этом ничего не говорится. Другими словами, задачи не мотивированы. Неяс­но пока и другое. Задачи настолько трудны, что они должны быть признаны невыполнимыми. Герой их выполняет, потому что у него есть волшебный помощник. Пока совершенно неяс­
но, должны ли эти задачи привлечь или отпугнуть женихов, или помочь найти единственного достойного жениха.

Мы пока просто регистрируем этот случай, случай задаванья задач с начала сказки, и сватовство, вызванное задачей, и посмотрим, какую картину дадут другие формы задаванья задач.

5. Задачи в ответ на сватовство. Предшествующий случай характерен тем, что задача предшествует сватовству, вызывает его. Сказка знает и обратный случай. Герой сватается, но ему ставят условие сперва решить задачи невесты. Первый случай, как мы видели, не содержит мотивировки. В этом же случае мотивировка есть. «Надо наперед у жениха силы попытать» (Аф. 200). «Если старухин сын все это сделает, тогда можно за него и королеву отдать: значит больно мудрен; а если не сделает, то и старухе и ему срубить за провинность головы» (Аф. 191).

Задача задается как испытание жениха. Под «силой» под­разумевается не физическая сила, а сила иного рода. Какая сила здесь испытывается, это вытекает из всего предыдущего хода сказки, это вытекает и станет ясным из анализа задач: здесь испытывается та сила, которую мы условно называем ма­гической и которая воплощена! в помощнике.

По эти задачи интересны еще другим. Они содержат момент угрозы: «Если не сделает, срубить за провинность голову». Эта угроза выдает еще другую мотивировку. В задачах и уг­розах сквозит не только желанье иметь для царевны наилуч­шего жениха, но и тайная, скрытая надежда, что такого жениха вообще не будет. Слова «пожалуй, я согласна, только выполни наперед три задачи» (Аф. 240) полны коварства. Жениха по­сылают на гибель. Здесь вспоминается, как сестра, желая п угоду любовнику извести брата, посылает его за волчьим мо­локом. Задаванье задач в этом случае есть то же. самое, что акт враждебности к жениху в предыдущем. В некоторых слу­чаях эта враждебность выражена совершенно ясно. Она про­является наружу тогда, когда задача уже выполнена и когда задаются все новые и новые и все более опасные задачи.

Мы, следовательно, можем отметить вторую категорию за­дач, задаваемых в ответ на сватовство. Эти задачи показыва­ют, что задачи задаются с целью испытания жениха, но что одновременно они содержат элемент враждебности к жениху и имеют целью отпугнуть жениха.

G. Задачи бежавшей и вновь найденной царевны. Характер враждебности, который в предыдущем случае только сквозит, ясно выражен в ситуации следующего характера: царевна уле­тает от жениха или мужа на ковре-самолете или обманом вер­нув себе свои крылышки. Муж ее разыскивает, но она ему не дается и требует выполнения задач. Так, она требует, чтобы герой спрятался. В преследовании его она проявляет настой­чивость. Когда герой, превратившись в булавочку, прячется за зеркало, и она не может его найти, а волшебные книги ей не дают ответа, она в досаде сжигает книгу и разбивает зеркало. Отсюда видно, что царевна не хочет идти за героя (См. 355). Но отсюда видно еще другое: что задачи имеют характер со­стязания в магии. Царевна — сама маг, но герой превосходит ее. Собственно, те случаи, когда царь кличет клич или задачи задаются в ответ на сватовство, тоже не лишены этого харак­тера. Когда царевна, например, выстраивает храм о 12 стол­бах и 12 венцах или когда она сидит на стеклянной горе, то этим она проявляет свое магическое могущество.

Во всех этих случаях ясно видно нежелание царевны выхо­дить замуж. Иногда оно высказывается прямо. Она советуется со своим дедом-водяным, что ей делать: «Сватается за меня Иван-царевич; не хотелось бы мне зй него замуж идти, да все наше войско побито» (Аф. 136). Следуют трудные задачи. Все эти случаи еще не вносят полной ясности в вопрос. Но они вскрывают враждебное отношение невесты к жениху и пока­зывают, что задачам может быть присущ характер состязания. На вопрос же, почему царевна настроена враждебно к жени­ху, мы не получаем никакого ответа.

7. Задачи царевны, похищенной ложными героями. Иначе мотивируются задачи в тех случаях, когда царевна похищена у героя старшими братьями, а настоящий герой был ими сбро­шен в пропасть, но прибыл неузнанным домой и скрывается у какого-нибудь башмачника или портного. Царевна, раньше чем дать согласие на брак с ложным героем, требует исполне­ния разных задач.

Иногда вернувшийся герой узнает об этом по слухам: «Л эти царевичи с матерью привезли какую-то царскую дочь, большак жениться на ней хочет, да та посылает наперед куда-то за об­ручальным перстнем или велит сделать такой же» (Аф. 156).

Здесь ясно, что задача задается, чтобы отыскать подлин­ного жениха, причем в этих случаях элемент враждебности к жениху вообще соответствует враждебности к ложному жениху. Подлинному же жениху в этих случаях оказывается услуга: ему дается случай проявить себя.

Во всех этих случаях невеста и ее отец солидарны во враж­де к настоящему или ложному жениху. Сам ли царь, будущий тесть, задает задачу или это делает царевна-невеста, это роли не играет. Иногда это задаванье задач исходит от отца, иног­да— от царевны. Но это не всегда бывает так. Можно просле­дить некоторую дифференциацию: враждебен к жениху только отец царевны, будущий тесть, а царевна, наоборот, помогает герою, обманывая своего отца.

Б. Содержание задач

Рассмотрев условия, при которых задаются задачи, мы рас­смотрим теперь самые задачи. Только после этого можно будет сделать некоторые выводы.

Задачи не всегда прикреплены к той ситуации, в которой они задаются, и должны быть рассмотрены отдельно от этой ситуации.

Задач имеется очень много, но все же повторяемость их довольно велика, и основные контуры поддаются определению.

12. Задачи на поиски. Огромное большинство задач направ­лено к посылке героя в тридесятое царство. Герой должен до­казать, что он побывал там, что он способен отправиться туда и вернуться, или погибнуть. От него, например, требуется до­ стать предметы, диковинки, которые можно достать только там. Этим предметам всегда присуща золотая окраска. Но мы уже знаем, что золотая окраска предмета есть признак его при­надлежности к иному царству. Поэтому, если требуется достать жар-птицу (Худ. 1), свинку — золотую щетинку, уточку — золо­той хохолок, оленя •— золотые рога, золоторогую козу (Аф.182—184, См. 8) и т. д., то это — верный признак, что герой должен побывать в ином царстве. Иногда задача просто так и ставится: «Один царь был тоже, видите ли, и начал выкли­кать, кто бы сходил за тридевять земель, в тридесято царство, в тридесято государство (См. 12). Сюда же направлена зада­ча «достать солнце, луну и звезды» (См. 249), «достать от солнца и от месяца ключи» (См. 304) и другие задачи, связан­ные с солнцем. Сказка даже иногда прямо говорит о нисхож­дении в ад: «Принеси 'мне от ада ключи» (См. 353). От героя требуется провести семь лет в оловянном царстве (Аф. 270), достать целющей и живущей воды (Аф. 144). Еще яснее это требование высказано в нерусских сказках. «Я требую от тебя, чтобы ты в двухдневный срок принес сведения о семи поколе­ниях моих умерших»¹⁷.

Среди этих задач особое внимание обращает на себя зада­ча достать золотую ветку. По существу эта задача ничем не отличается от задачи достать золотые яблочки, золоторогого оленя, жар-птицу и т. д. «В некотором царстве есть золотой дуб, ветки серебряные; чтоб из этого царства дуб вырыл н в свое перенес» (Худ. 85). В одной из версий сказки о «свин­ке— золотой щетинке» в афанасьевском пересказе говорится: «После того добыл дурак свинку — золотую щетинку с двена­дцатью поросятами и ветку с золотой сосны, что растет за три­девять земель, в тридесятом царстве, в подсолнечном государ­стве» (Аф. 564).

«Золотой ветви», как известно, посвящено грандиозное иссле­дование Фрэзера. Тот, кто сорвал «золотую ветвь» в немин-ском святилище Дианы, мог сделаться наследником царя-жре­ца. Мы имеем тот же случай, что и в сказке. Как мы увидим ниже, добыча диковинки или вообще решение трудной задачи связано с воцарением героя и часто — с умерщвлением старого царя. Но сказка показывает, что Фрэзер ошибся, сделав упор на ветви. Дело не в ветке, а в золотой окраске ее, и эта окрас­ка объяснена Фрэзером очень наивно, как желтизна омелы. Все исследование Фрэзера идет вкось, в ложном направлении. При­влекать для объяснения этого обычая культ деревьев и леса так же неверно, как если бы для объяснения задачи достать свинку — золотую щетинку или жар-птицу мы стали исследо­вать свинью или птицу как культовое животное. Дело совсем не в этом, а в том, что претендент на престол должен подверг­нуться некоторому испытанию, доказывающему его побывку в ином мире. Связь же с лесом лежит не там, где ищет этого Фрэзер.

Сопоставление приведенных задач дает ответ на вопрос: что, собственно, хотят узнать от героя, задавая ему трудные задачи? Та часть задач, которая нами рассмотрена, позволяет дать точный ответ: за задачами кроется некоторое испытание От героя хотят узнать, был лн он а преисподней, в солнечном царстве, в ином мире. Только тот, кто побывал там, имеет пра­во на руку царевны.

Мы пока ограничиваемся установлением этого факта. Ката-базис, как условие героизации, нами рассмотрен уже выше, и здесь нет необходимости повторять приведенные материалы или приводить новые. Картина трудных задач и их историче­ские корни раскроются перед нами постепенно.

Мы рассмотрели еще не все задачи, относящиеся к этой группе. Выше мы выделили группу задач, задаваемых царев­ной, похищенной старшими братьями у жениха. Эти братья до­могаются ее руки, но царевна их удерживает задаванием труд­ных задач. Какие задачи задаются в этих условиях? Задачи имеют специфический характер: в этих случаях требуется до­стать что-либо, относящееся к свадьбе: башмаки, подвенечное платье, обручальное кольцо, карету и т. д. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что эти задачи только по своему предмету, объекту, но не по существу отличаются от рассмот­ренных задач. «Она посылает наперед куда-то за обручальным перстнем или велит сделать такое же кольцо» (Аф. 156). Итак, и здесь герой посылается куда-то. Куда он посылается, видно по всему ходу сказки, а иногда и формулируется совершенно ясно: «Хочуть, штоб им к вянцу нашить всякага платья, такога, як у их было на том свете, и без мерки» (Аф. 132). «За того замуж пойду, кто такие туфли сошьет, как я в золотом цар­стве носила» (Сев. 41). «Мне нужно платье такое, какое я но­сила на сьтеклянной гape» (3. П. 59). Здесь совершенно ясно высказана посылка в иное царство. Характер предлога здесь даже особенно ясен. Дело, конечно, не в башмаках и не в ка­рете, а в испытании героя. Братья, не побывавшие там, не могут решить задачи. Герой ее решает, так как он побывал там.

В этих случаях герой вторично не отправляется. Вещи эти обычно не достаются (хотя есть и такие случаи), а делаются, изготовляются. Здесь перед нами открывается еще одна сто­рона трудных задач. Кто может решить задачу? Задачи, вооб­ще говоря, невыполнимы. Герой их выполняет только потому, что у него есть помощник. Отсюда видно, что задачи не только должны показать, был ли герой в ином царстве, но и приобрел ли он там помощника. И действительно, мы можем наблюдать, что ряд задач прямо направлен на то, чтобы узнать, есть ли у героя помощник. Это видно и по таким, например, формули­ровкам: «Кто ему пособляет?» или: «Это, верно, Ивану-царе­вичу духи делают». Уже выше, в главе о помощниках, мы ви­дели, какую роль играет конь и как он добывается. Ряд задач направлен на то, чтобы узнать, владеет ли герой волшебным конем, умеет лн он с ним обращаться. Сюда относятся, напри­мер, задачи объездить коня (Аф. 200) или укротить коня (Аф. 198), объездить жеребца (Аф. 224). Сюда можно было бы отнести и задачу поцеловать царевну с коня (Аф. 180). Не случайно эта задача так и фор­мулируется: «Елена Прекрасная приказала выстроить себе храм о двенадцати столбах, о двенадцати венцах... будет ждать жениха, удалого молодца, который бы на коне-летуне с одного взмаха поцеловал ее в губки» (Аф. 180). Это —не случайная, а обычная формулировка этой задачи: «Кто в третьем этаже мою дочь Милолику-царевну с разлету на коне поцелует, за того отдам ее замуж» (Аф. 182). В этих случаях герой дока­зывает, что он обладает теми средствами, которые даются не всякому: он доказывает свою магическую вооруженность. Сюда же относится задача: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что» (Аф. 212). Страна, куда посылается report, есть тридесятое царство, а «то, не знаю что» оказывается помощ­ником, имя, название которого табуировано и высказывается не прямо, а иносказательно. Эта иносказательность непонятна для героя до того момента, пока он не приобретает помощника.

13. Дворец, сад, мост. Очень часто встречается группа, сла­гающаяся из трех задач в различных соединениях. Это: наса­дить чудесный сад, за ночь посеять, вырастить и обмолотить хлеб, построить за ночь золотой дворец и мост к нему. Эти за­дачи иногда комбинируются с уже знакомой нам задачей объ­ездить или укротить коня и другими.

Рассмотрим сперва дворец. Иногда требуется выстроить не дворец, а церковь (См. 35), притом из чистого воску (Сев. 1), или дом (См. 34), или амбар (Аф. 225) и др. Все это — дефор­мации золотого дворца, и эта форма действительно встречается чаще всего. Иногда три задачи (дворец, мост, сад) стянуты в одну: «Смотри, чтоб завтра к рассвету на седьмой версте на море стояло царство золотое и чтоб оттуда до нашего дворца сделан был мост золотой, тот мост устлан дорогим бархатом, а около перил по обеим сторонам росли бы деревья чудные, и певчие б птицы разными голосами воспевали. Не сделаешь к завтрему — велю четвертить тебя» (Аф. 129).

Сама по себе задача построить за ночь дворец совершенно непонятна. Этот мотив не может быть понят из него самого. Мотив золотого дворца может быть понят из золотого дворца, стоящего в тридесятом царстве. Это — один и тот же дворец. Этот дворец рассмотрен нами в предыдущей главе. Там же мы узнали в нем черты «большого дома». Отсюда может быть сде­лан вывод, что задача построить дворец каким-то образом свя­зана с «большим домом». Не ясно пока только, в чем эта связь состоит. Здесь, по-видимому, произошло некоторое переосмысле­ние. Для разрешения этого вопроса обратимся к материалам, касающимся «больших домов» на стадии их исторического бы­тия. В океанийском мифе девушка унесена духом, живет с ним, приживает сына и возвращается с мальчиком домой. Сверстни­ки дразнят его происхождением, укоряют его тем, что у него нет отца. Девушка отправляет мальчика к отцу. (Во всем этом мы легко узнаем проживание девушки в лесном доме и рожде­ние там ребенка и возвращение девушки.) «Он стал жить в до­ме духа, и когда он немного подрос, дух сказал ему: „Теперь мы пойдем к твоей матери". Они пришли к месту страшной жары, где мальчик отказался идти дальше. Дух взял его за руку и стал дуть. Затем они пошли дальше и пришли к месту великого холода, где мальчик опять отказался идти дальше. Дух взял его под мышки и согрел его. Наконец, они пришли к жилищу матери духа. Дух объявил, что он пришел, чтобы дать мальчику в собственность один из двух домов, имевшихся там. Мать духа сказала: ладно (она соглашается отдать один из домов). Дом был выстроен на семи площадках из камня, и окружен семью заборами, и снабжен всякими венцами. „Поди теперь спать в этот дом,— сказал дух.— В полночь я приду и раз­бужу тебя. Тогда ты должен подумать, куда бы ты хотел, что­бы я перенес твои дом". Пока мальчик спал, дом поднялся сквозь землю и вышел на поверхность». В дальнейшем маль­чик становится вождем племени. Как только он ступает на ступеньки лестницы, бывает гром ¹⁸.

Дата добавления: 2015-05-08