Холодные и теплые предметы 7 страница

Я легла спать, отправив Димитрия в угол. На его половину кровати. Он должен быть наказан за телефон и за дуру.

– Ну, зачем же сразу ядерное оружие?

– Я не использую оружие. Это холодная война и железный занавес. – Я засунула голову под подушку.

– Завтра тоже будет холодная война и железный занавес? – спросил Димитрий, засунув голову под мою подушку.

Я сделала вид, что сплю. Димитрий отпал, как сухой лист. Он становится смирным и ручным. Есть преступление, нет наказания. Может, я ему надоем? Поскорей бы!

Все клоны – одноклеточные. Им только одно подавай, не надо даже особо стараться.

Я вспомнила, как одна моя знакомая купила индийский эротический набор со съедобными кремами, которые можно было слизывать, с какой‑то особой пудрой и даже со страусовым пером. А зачем, собственно? Другая моя знакомая всякий раз надевала красивое белье, ее муж злился и вопрошал: к чему одеваться, если все равно все снимать? Он все время путался в застежках ее бюстгальтеров, застежки постоянно меняли географию от одного бюстгальтера к другому.

Женщины конкурируют друг с другом не ради мужчин, а ради женщин. Хорошо одетая, с высокой самооценкой женщина вселяет неуверенность в соперниц и мимоходом привлекает одноклеточных.

Я сравнила отношения полов с бильярдом. Женщина – кий, мужчина – шар. Чем больше игроков, тем больше киев. Шары‑мужчины выстраиваются «свиньей», женщина выбирает наиболее уязвимое место и бьет по заветному шару. Если повезет, то заветный шар попадает в лузу, если нет, то в лузу попадает ненужный шар от рикошета. Иногда приходится брать и такой. Совсем плохо, если женщина не умеет играть в бильярд, тогда в лузе не оказывается никаких шаров, даже случайных. Умение играть в бильярд может прийти с годами, но кий уже не тот, рука неверна, сил не осталось, острота зрения ухудшилась. Результат может оказаться совсем неожиданным.

– Всему свое время, – тихо вздохнула я.

Утром Димитрий, пока я спросонок не успела опомниться, добился своего.

Узколобый мерзавец! Как я его ненавижу! Убила бы!

Я снова пария. Я грязная. Грязнее клошара. Я заехала домой перед работой и выскребла, вычистила, ликвидировала из себя все следы его биожидкостей. Я опоздала на работу впервые, но это было важнее больных. Я перестала бы себя уважать.

Я только вошла в кабинет, как зазвонил мобильник.

– Будешь рыпаться, – спокойно сказал Димитрий, – я оторву твою башку от туловища. И закопаю.

Мой мобильник стал влажным и липким от моего холодного пота. Я испугалась не за себя. Я испугалась за Игоря. Плевала я на себя! Я не знаю, на что способен Димитрий, но я знаю, на что способны деньги. Они могут пройтись паровым катком по чужой жизни. Изгадить, истоптать, изломать, опозорить. Даже без насилия и убийства. Деньги – это инструмент власти. Самый совершенный в мире. Им трудно противостоять. Они унизят так, что потом никогда не разогнешься. Они испачкают так, что не отмоешься никогда.

Я посмотрела на небо и попросила:

– Освободи меня от Димитрия. Любым способом. Каким угодно. Тебе лучше знать.

Глава 11

Ко мне в кабинет явились Месхиев, Капустин и Ломова. Капустин и Ломова – мои однокурсники. Оказалось, что Капустин и Месхиев в дружбе. Они проходили вместе повышение квалификации. Оказалось также, что Ломова до сих пор не замужем, но планы у нее вполне определенные. Планы Ломовой – Капустин. Не нужны очки, чтобы это заметить. Капустин надежно осел в ее цепких руках.

– Откуда часики? – спросила меня Ломова. – Сколько брюликов на циферблате?

У меня скромные внешне, но дорогие часы. С бриллиантами на циферблате. Без всякой помпезности. Терпеть не могу помпезность. Но Ломовой очки никогда не были нужны. Она видит под водой и над землей. Она – нежный циклоп. У нежных циклопов острое зрение, острый нюх, острый слух и вкрадчивый голос. Поищите глазами вокруг себя, нежных циклопов полным‑полно и становится все больше и больше.

– Да. Откуда часики, Зарубина? – повторил говорящий попугай Капустин.

– Откуда? От любви, – улыбнулся углом рта Месхиев. – Передаются половым путем.

Я чуть не заплакала. Честное слово. Что со мной творится? Но когда меня припирают к стенке, я сжимаю зубы и улыбаюсь. Знаете, как это называется? Выкуси! Никогда не показывайте вида, что вас задели. Даже очень умные люди могут попасть в глупое положение, если застать их врасплох.

– Тебе этот вымпел, Месхиев, никогда не перейдет, – сказала я, покачав ногой.

– Мне и не надо.

– Ну, и иди работать!

Месхиев остался торчать в моем кабинете.

Мерзкий ублюдок! Даже шутки без акушерки родить не может. Импо! Что я так разъярилась? Я совершенно перестаю себя контролировать. Надо взять себя в руки. Срочно!

– Зарубина у нас всегда была железной кнопкой. Будь осторожнее, Месхиев, – посоветовала Ломова. – Твое мокрое место на стенке даже не найдут.

Это кто говорит? Нежный циклоп! Страшный, как смертный грех, и вязкий, как суперклей. Акула‑меч и черная вдова в одном лице. Нет слов! Мне стало смешно. И беседа потекла по куртуазному руслу.

Я еле выпроводила Капустина и Ломову, сказав, что надо работать. Месхиев остался торчать в моем кабинете.

– Что надо? – спросила я.

– Ничего. – Месхиев покачал ногой.

– Слушай, Месхиев, чему ты завидуешь? Дорогим вещам?

– Не‑а, – Месхиев встал. – Я вымпел хочу.

– Чао! – Я помахала ему ручкой.

Месхиев отправился калечить хирургических больных. Хотя, если честно, он хороший врач. Дай бог больному попасть в такие руки.

Слава богу! В боевой обстановке я стала самой собой. До конца рабочего дня еще далеко.

Через полчаса явился Седельцов. Он обшарил глазами мой кабинет. В который раз.

– На чьи деньги обустроила? – без обиняков поинтересовался он. Наконец‑то!

– Костолома, – без обиняков ответила я.

Пусть знает, рыпаться или нет. Седельцов прекрасно понял, что я имею в виду. Его лицо перекосилось от злобы.

– Скромнее надо одеваться на работу, Зарубина. Здесь больница, а не подиум, – неумело поддел он меня.

Смешно! На работу я одеваюсь скромно, без вызывающих украшений. Просто одежда дорогая. Для тех, кто понимает. Седельцов понимал. У него водились деньги, неплохие для его ступеньки иерархической лестницы.

Его губы щитомордника кривились от ненависти. Он бы меня ужалил, если бы это была не больница, а серпентарий. Бриллианты на его запонках блестели на солнце. Подарок его жены, заработанный половым путем. Или на откатах. Средний класс живет откатами и взятками. Это его потребительский кредит. Самое нелепое в общественной цепочке – средний класс. На внешние признаки статусности он тратит больше, чем может себе позволить. Средний класс живет в кредит, даже те из него, кто потомки интеллигенции в седьмом колене. Я не беру кредитов и другим не советую. Хотя на самом деле мой кредитор Димитрий; в нашем контракте оговорен залог, а проценты – нет. Вполне возможно, что одним визитом судебного пристава не обойтись. Может быть и хуже. Ну и черт с ним!

О чем я? Ах, да. О среднем классе и корнях. Я знаю своих предков до пятого колена. Отец моего деда преподавал в университете науку созидания зданий и ансамблей зданий больших и малых форм. Другими словами, движение тяжестей, сложение и вычитание метафизических по красоте своей архитектурных тел. Его брат был художником, не очень хорошим, но у нас сохранились его картины, и я их люблю согласно зову крови. Отец моей бабки учился в Гейдельберге и был успешным частнопрактикующим врачом, а бабка слыла неплохой пианисткой. Я помню рояль с бронзовыми амурами, держащими в объятиях оплывшие свечи. Куда он делся? Отец моего отца проектировал мосты, он рассказывал мне такие вещи о сталинских лагерях, в которые я никогда бы не поверила, если бы не прочитала Ажаева. А моя хорошо образованная бабушка была двоюродной сестрой жены известного писателя. Дедов по папиной линии я помню плохо. Они очень рано умерли. Среди моих предков не было дворян, но в наше время и этого довольно, чтобы смеяться над теми, кто покупает титулы. Зачем я так подробно об этом рассказываю? Затем, что лучше гордиться реальностью, а не виртуальностью. Кто знает, может, наши предки – и интеллигенты, и рабочие с колхозницами – смотрят на нас из параллельного мира? И никто не знает, что будет в параллельном мире с людьми, не помнящими родства.

– Что вас привело к нам, Роман Борисович? – любезно спросила я.

– Больной Веденеев. Высокопоставленный сотрудник городского муниципалитета. Вы его уже осмотрели?

– Нет. Я занимаюсь только тяжелыми больными. Больной Веденеев жил, жив и будет жить.

Скажу вам, что заведующий на то и заведующий, чтобы концентрироваться на главном. Это известное всем правило, в том числе и главному врачу.

– Я прошу вас вести Веденеева лично.

Я сделала лицо стервы, холод, высокомерие и черствость. Лицо Седельцова неожиданно стало плаксивым.

– Я вас прошу, Анечка, – просительно залепетал он.

Анечка! Что за фамильярность? Меня только родители так называют и Игорь. Даже Димитрий не рыпается.

Седельцов смотрел на меня глазами побитой собаки. Я махнула рукой, бросив ему кость.

– Я его осмотрю.

– Я с вами! – обрадовался маленький человек.

Веденеева курирует Рябченко. Щенок побледнел, увидев Седельцова. Тот бросил на него быстрый взгляд.

– Не слишком ли молод? – громко, без стеснения, спросил меня он.

Рябченко покраснел с головы до ног. У него даже кисти стали красными. Его унизили прилюдно.

– Нет, – кратко ответила я.

Маленький щенок благодарно лизнул мне руки.

Я выслушала невразумительные жалобы муниципального больного. Я изучила его историю болезни и результаты исследований. Осмотрела Веденеева с головы до ног, оставив узким специалистам только урологию и проктологию. Им тоже нужен свой хлеб. На первый взгляд Веденеев здоров как бык. Что его к нам занесло? Вздумал отдохнуть за государственный счет? Или наехали СМИ и правоохранительные органы? Третьего не дано.

– Полежите, полечитесь, – рекомендовал главный врач.

Без заискивания. Он тоже держит мину. Или знает больше, чем я. Но не третье, которого не дано. Это точно.

– С радостью, – Веденеев захихикал мелким, рассыпчатым смехом. – С такой красивой девушкой я бы здесь и состарился.

– Среди персонала нет девушек и юношей! – ответила я муниципальной амебе. – Они медработники, что значит средний пол. И для медработника больные – тоже пол. Средний!

Не позволю лапать моих медсестер и щипать их за задницы. Мне надоели их жалобы. Есть бедные дурочки, которые идут на это в туманном облаке мечты о лучшей жизни. Когда туман рассеивается, они рыдают все ночное дежурство, мешая лечебному процессу. Опытные медсестры сразу обращаются ко мне, и мне приходится ставить на место зарвавшуюся мелочь. Мелочь – это фурункул с гонором вместо гноя. Таких надо своевременно выдавливать, чтобы фурункул не превратился в абсцесс, флегмону и дальше по нарастающей. Хотя как врач я не советую выдавливать фурункулы самостоятельно, можно заработать сепсис. Идите к профессионалам. В жизни, а не в медицине профессионал – это ваш собственный мозг. Если мозга нет, придется жить с сепсисом и умереть от него.

Трое мужчин проводили меня голодными взглядами, даже Рябченко, хотя у щенка на губах еще молоко не обсохло. Что они ко мне все привязались? Я что, медом намазана? Я знаю красивых женщин, у которых нет ни одного мужчины. Одинокие красивые женщины не могут элементарно познакомиться. Как‑то я шла по улице и не глядя подняла руку, чтобы поймать частника; возле меня остановился Димитрий. Просто так. Я до сих пор с ним. И не могу отвязаться. Господи! Ну что они ко мне пристали?

Я оглядела себя в зеркало. Две руки, две ноги, голова – одна штука. Все как у всех. Повертела головой из стороны в сторону. Умная голова, между прочим. Может быть, все дело в розе ветров?

Как я соскучилась по Игорю! Сил никаких нет! Как дожить до встречи? Кто мне поможет?

Боженька! Помоги мне, пожалуйста! Я что хочешь для тебя сделаю! Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста! Что тебе стоит? Ну, что?!

– Возьмите платок.

Я подняла голову, возле моего стола стоял Рябченко.

– У вас дверь была приоткрыта.

Я молча взяла его платок и вытерла лицо. Я выла как собака. Вслух!

– У вас все в порядке?

– Все. Идите.

Рябченко стоял у моего стола, как преданный пес.

– Ноги в руки! И идите! – заорала я. – И не лезьте не в свое дело! В следующий раз закрывайте дверь с другой стороны!

Я уронила лицо в ладони. Как работать? Я совершенно расклеилась.

* * *

Я в постели Димитрия. Мне страшно снова стать грязной парией. Страшно так, что мое тело в холодном поту с головы до ног.

– Убери руку. Пожалуйста, – попросила я как нормальный человек.

Он убрал руку, меня отпустило.

Что со мной не так, спрашиваю я себя все время. Может, я действительно инфантил? Единственный ребенок из хорошей, полной семьи, где родители любят друг друга и любят собственного ребенка. Любят чересчур. Сдувают пылинки, решают за него все вопросы. Мне пришлось сбежать от их опеки в отдельную квартиру.

Точно. Чрезмерная родительская опека – корень инфантилизма и предсказуемых трудностей в будущем. Я умею постоять за себя. Я научилась защищаться от людей, но защитить себя от собственной безалаберности в голове не в состоянии. У меня кособокий мозг. С одной стороны – острый, профессиональный ум, с другой – полная каша в голове. Родительская опека отбила мне одно полушарие мозга тяжелым прикладом – так же, как условные единицы отбили одно полушарие у клонов. Если объединить два уцелевших полушария, мое и Димитрия, может получиться нормально функционирующий организм. А вдруг жизнь отбила у нас одно и то же полушарие? Получается гомункул. Господи! Что за ерунда лезет мне в голову?

Соседний гомункул тяжко вздохнул. Не спит. Надо узнать мнение со стороны. Всегда требуется мнение внешнего эксперта. Собрать консилиум, как говорится.

– Я правда дура?

– Круглая, – подтвердил гомункул по имени Димитрий.

Всех клонов буду теперь звать гомункулами! Для людей с одним действующим полушарием мозга это самая подходящая дефиниция.

Я закрыла глаза и велела себе спать. Мое уцелевшее полушарие спать не желало. Ему мешал внешний раздражитель по имени Димитрий. А вдруг Димитрий прав? Может, я действительно инфантил? Ерунда! Просто выбилась из привычной колеи. Свернула на другую дорогу, где нет ни одного знакомого дорожного знака, и заплутала. Что из этого следует? То, что я бедная дурочка! Неумение жить без дорожной карты есть типичный симптом инфантилизма. Как же мне быть? Блуждать между трех сосен? Кричать «ау», или «караул», или «спасите мою душу»? Получается, это у меня три капли мозга. Черт‑те что!

– У меня в голове сплошная ахинея, – ни с того ни с сего пожаловалась я.

– Может, это мне в тебе и нравится.

– Ты что? Хороший человек?

– Не очень. У меня есть пистолет. Будешь изменять, я тебя убью.

– Не сможешь!

– Тебя смогу, – спокойно сказал он.

Узколобый мерзавец! Может, капнуть органам правопорядка, что у него пистолет? А вдруг у него есть разрешение? Или на пистолеты не дают разрешения? Надо залезть в Инет и порыться в Уголовном кодексе. Все же хорошо, что есть Инет.

И вообще. Что за детский сад? Хороший человек! Детский лепет! Сю‑сю‑сю! Ня‑ня‑ня! Пузыри слюны изо рта и погремушка… Я точно инфантил! Инфантил на четвертом десятке лет. Как отвратительно!

– Угомонилась?

– Нет! – Я скукожилась, как эмбрион.

– Я завтра уезжаю на пару дней.

– Не навсегда же.

Димитрий выматерился и вышел из спальни.

Боже! Спасибо! Как я тебе благодарна! Ты даже представить не можешь! Два дня нам с Игорем хватит, а вскоре у меня месячные. Как повезло!

Я проследила за Димитрием. На всякий случай. Он лег спать в комнате для гостей.

Спасибо, господи! Он ничего не узнает! Я хочу услышать голос Игоря, чтобы спокойно спать, иначе меня будет мучить бессонница. Мучить мой страх, что я потеряю своего сокола, если он забудет мой голос, мой запах, мою розу ветров. Я смеюсь над собой оттого, что я глупая. Зачем я несу этот бред об инфантилизме, если на свете есть вещи намного важнее?..

– Устал?

– Нет.

– Я хочу поцеловать твои руки, чтобы они стали сильнее. Приложи к ним телефон.

– Сейчас, – смеется он. – В сторону отойду.

Он на своей ночной работе. Носит мешки тяжелой жизни. Потому никто не должен видеть нашей любви, чтобы не запятнать ее своими глазами. Я целую его руки, и мне этого мало.

– Приложи к пупку, – требую я, – и обведи по кругу.

Мои поцелуи нанизаны на радиоволны, как бисер в бессчетном количестве. Они ложатся вокруг пупка, как лучи радиосолнца.

– У тебя морщится лицо?

– Да! – смеется он.

– Значит, щекотно! – хохочу я. Я и это угадала!

Мы смеемся как ненормальные, блаженные, юродивые. Как балетные цыплята на детском утреннике.

Знаете, что он мне наговорил? Нет, не скажу. Это очень личное. У меня бессонница от счастья. Когда я его увижу? Как я скучаю по его розе ветров! Провалиться, упасть, как в пропасть, в его небо, в его радужку цвета грозы. И падать бесконечно до звезды у его зрачка.

Скучаю. Скучаю. Скучаю. Кто меня поймет?

* * *

Мы с Игорем смотрим репродукции моих любимых картин. Я привела его в галерею моих любимых художников.

– Ты похожа на нее. – Он показывает «Девочку с мышкой» Ермолаева.

Это мой человек до последней косточки, до краешка нерва, до спирали ДНК. У нас общая лимфа и кровеносная система. У нас одно сердце и одни легкие на двоих. Мы сиамские близнецы. Мы лучше умрем, чем нас разделят.

Он сразу нашел то, что я люблю больше всего. «Девочку с мышкой»! Знаете, что написано об этой картине? Образ молодости, гармонии и света. Вот! Завидуйте!

– А ты – на него. – Я показываю ему «Шагающего ангела». – Я давно так тебя зову. У него твои крылья. Видишь? Знаешь почему? Он – это ты.

– Сумасшедшая, – говорит он.

Я сумасшедшая, он тоже. Мы сворачиваемся в кокон так сильно, что нас невозможно отличить. Мы окукливаемся светом Аматэрасу. Мы как споры, безучастные к космической радиации, вечной мерзлоте, тысячеградусной температуре магмы, Всемирному потопу, Армагеддону. Ко всему земному шару. Ко всем галактикам. Ко всей Вселенной. Нас ни для кого нет. Мы есть только друг для друга.

После любви мы пьем воду и не можем напиться. Нас мучает жажда, сильнее которой нет ничего на свете. Любовь приводит к обезвоживанию организма. Она вытягивает все соки. Ее тоже мучает жажда. И еще очень хочется есть. Странные метаморфозы физиологии и души. Голод любви сменяется зверским аппетитом.

– Я бы съел всю еду мира, – говорит Игорь.

– Еды нет, – огорчаюсь я.

Мне нечем накормить моего мужчину. Какая я глупая! Надо срочно учиться готовить у мамы.

– Тогда я съем тебя! – рычит он и кусает мой палец.

– А я тебя! Я тоже голодная!

Мы снова смеемся, как балетные цыплята на детском утреннике. Неужели до самой старости все влюбленные такие балбесы? Или мы одни такие ненормальные?

Сегодня Игорь готовит сам. Он заранее принес баранину и трехлитровую банку пюре из айвы. Чтобы не умереть от голода. Он сам так сказал. Бессовестный и любимый нахал!

– Зачем айва? – спрашиваю я.

– Узнаешь, – загадочно говорит алхимик кулинарии. Знаток Великого делания божественной еды.

Мне доверена подсобная работа. Я кухрабочая.

– Учись, – говорит он.

В его голосе жалость к такой бедолаге, как я. Но это добрая жалость. Даже не жалость, а что‑то особенное. Вам не понять.

Вы когда‑нибудь пробовали бараньи ребрышки, тушенные в пюре из айвы? Это божественно! Слюнки текут только от запаха трав и айвы! А вкус! Мясо можно проглотить вместе с косточками. Даже не знаю, кто до этого додумается, кроме Игоря. У него фантазия без конца и края.

Он показывал мне фотографии, которые делал для себя. Просто так. Люди на улице, на рынке, на работе, в подземных переходах, в больницах, в домах. Люди разные. Смеющиеся, плачущие, разъяренные, уставшие донельзя. В тоске, в боли, в счастье, в отчаянии. Старые и молодые. Успешные и выброшенные из жизни, как ненужная вещь. Фотографии подсмотренной чужой жизни. Даже в этом мы похожи. Но это не стыдно, потому что в них интерес художника. Все художники подсматривают за чужой жизнью, изменяя ее своим воображением. Все писатели записывают чужую жизнь, перемалывая ее своим воображением. Для того чтобы брать жизнь за хвост по‑настоящему, нужен талант или гений. Игорь – гений.

– Я люблю быть один. Но один почти не бываю. Все время люди вокруг. Я отдыхаю от них в стороне. Сажусь, выключаю звук и наблюдаю за ними. С выключенным звуком люди становятся понятнее.

– Какие они?

– Это прозвучит смешно, но у судьбы есть клейма. Она ставит клеймо на человеке на всю жизнь. У каждого есть свое родимое пятно, свой знак. Он зашифрован, но ключ найти можно. Если постараться. Иногда это видно сразу. Человек смеется, а в его глазах горечь. Или он плачет и улыбается. Грибной дождь или бабье лето – вот что такое человек, как я его понимаю.

– А мой ключ где найти?

– В твоих глазах, – улыбается он.

– Разгадал?

– Я и не пробовал. Я об этом даже не думал. Я с тобой вообще ни о чем не думаю.

Он смеется, а я вижу его ключ. Я давно его разгадала. Не глаза, а руки. Руки, которые носят тяжелые мешки тяжелой жизни. Мышцы нанизаны на кости, как гири, перевиты перекрученными, перекрещенными сухожилиями и венами. Руки рельефные, без капли жира, с тревожно пульсирующими артериями на запястье. Большие пальцы с коротким до мяса ногтем, как обрезанные ножом соколиные когти. Надежные и родные руки. Мои запасные крылья.

– Ты читаешь чужую судьбу. – Для меня это ясно как дважды два. – Находишь в людях то, что они скрывают или о чем забыли.

– Сумасшедшая! – смеется он и обнимает меня крепко‑крепко.

Так бы и простояла всю жизнь!

– Тебе нужна своя фотогалерея. Ты должен выставить свои работы. Они великолепны! Я знаю точно. Таких лиц даже нарочно не заметишь. Для этого нужен острый глаз. Как у сокола.

– Кому это нужно? – рассмеялся он и смутился.

Он всегда смущается, когда я зову его соколом. Вот балда любимая!

Сокол мой ясный. Разве можно понять эту метафору, если у тебя деревянная голова и сердце из пластика?

Самое смешное, что сердце из пластика тоже может разбиться. На нем могут появиться зазубрины, трещины, вмятины. Нужен особый пластик, чтобы чужие каблуки, чужие грязные пальцы и чужие нескромные взгляды не оставили на нем ран. Нужен пластик с устойчивыми, огнеупорными, многоуровневыми степенями защиты, чтобы пластиковое сердце всегда оставалось целехонько.

Я снова перелистала фотографии, сделанные им. В каждой из них чувствуется автор, он в них живет, переживая удел неведомых и мне и ему людей. Разве этого мало?

– Все хотят знать настоящую жизнь. Узнать в другом самого себя. Я вижу движения мышц, капель пота, слез. Растянутые фотообъективом секунды жизни. Разорванные молекулы чьей‑то судьбы. Это здорово! Очень здорово! Лучше не бывает!

– Я видел и лучше.

– Откуда тебе знать, что лучше? Кто это видел?

– Ты.

– Разве этого мало?!

– Тебя мне всегда мало.

И снова мы любим друг друга в солнечном коконе Аматэрасу.

Два дня пролетели, что я и не заметила. Опять тоска смертная! Такая тоска, что выть хочется. Снова глаза на мокром месте.

А я научилась готовить бараньи ребрышки с айвой. Все записала, от и до. Вот! Завидуйте!

Все‑таки я ненормальная. У меня мозги набекрень. То плачу, то смеюсь. Вы это уже, наверное, заметили.

Глава 12

Димитрий привез мне очередные блестящие побрякушки. Может, клоны думают, что женщины – наивные папуасы? Они нам – бусы и зеркальце, мы им – сердце и тельце? Смешные они.

– Спасибо, – поблагодарила я. – Но мне бы лучше прокладки.

Напомнила на всякий случай. По лицу вижу, что помнит или понял. Неважно.

– Как вела себя?

– Слушай, ты! Ты можешь делать все, что угодно…

– Есть повод? – перебил он меня.

– Нет!

Я разозлилась от страха. Не за свою жизнь. Ерунда! Загрызу вместе с пистолетом. Вдруг влезет в мою личную жизнь своими грязными пальцами? Залезет грязными ботинками в жизнь дорогого мне человека?

– С‑слушай! – Буква «с» выстреливает из моих сжатых зубов и влетает ему в лоб.

– Слушаю, – спокойно говорит Димитрий.

Спокойнее не бывает. Может, я ему уже надоела? Тогда к чему этот цирк? Развернуться и уйти восвояси…

– Ну.

– Если ты меня хоть раз заденешь… Чем угодно…

– Восстание рабов?

Меня охватило такое бешенство, что, если бы у меня в руке был «калашников», я бы всадила очередь в его башку. Меня трясло от гнева. Он захлестывал меня, как цунами. Раздирал на куски, как трещины земной коры при землетрясении. Он несся селевым потоком, сметая все на своем пути. Сжигал лавой взбесившегося вулкана. И он меня сжег. Дотла.

– Да ладно, брось, – Димитрий обнял меня. – ПМС – это хреново. По жене помню.

– Ты меня задел. Два раза.

Я сказала так же спокойно, как он. И подняла на него глаза. Димитрий обучен читать послания жизни. Особенно такие, как в пустыне Наска. Чем крупнее, тем лучше он понимает. И он понял. Конец. Ему сказали адью.

Бешенство заразно. Его вирус проникает в мозг и вызывает смерть клеток. Бешенство начинается исподволь, с беспричинной тревоги, депрессии, бессонницы и заканчивается буйным помешательством и агрессией. Взбешенный человек кричит, не помня себя, и не может проглотить и глотка воды. В его горле камнем застрял истерический комок. Возбуждение сменяется опустошением, параличом воли, желаний и мыслей. Тогда можно и умереть. Потому бешенство и назвали бешенством. Списали название с разъяренного человечества.

От бешенства могут спасти прививки. На них нужно ходить месяц. Он них болит живот, голова и душа. Долго. Но это лучше, чем умереть от паралича.

Димитрий смотрел на меня, как на врага. В его глазах были злоба и остервенение. Такие же огромные, как знаки в пустыне Наска.

– Я знаю, что у тебя есть мужик. Я это чувствую. Я чувствую его запах. От тебя им смердит! Воняет! Я еще не знаю, кто он. Но я его вычислю. И я его найду. Я раздавлю его, как клопа! Смердящего клопа! Падаль! Ногами затопчу!

Он говорил негромко, но каждым словом он забивал гвоздь в крышку гроба. Мне стало страшно, как никогда в жизни. Я даже не думала ни о чем. Страх стер мой мозг, оставив белый лист.

– Тварь! Грязная тварь! Убью! Хитрая, лживая сука! Убью! Я раздавил бы твою башку, как грецкий орех! Собственными руками!

Когда твой мозг кричит «спасайся», ты спасаешься, как можешь. Я закрыла голову руками, как бедная дурочка. Он рычал бешеным зверем. Он силой отодрал мои руки. Он смотрел мне в лицо бешеными глазами. В них не было радужки, вместо нее был огромный зрачок. Он разодрал радужку до краев, оставив потоки крови на склере.

– Гадина! Раздавлю! Растопчу! Измажу ноги в твоей крови! Я буду по горло в твоей крови!

Он давил мне шею руками, ломая хрящи гортани. Я сипела и отдирала его руки из последних сил. Зачем мне так хотелось жить?

– Ты сдохнешь? Сдохнешь ты наконец? – без конца повторял он, сжимая мою шею.

А я видела его глаза близко‑близко, в них были слезы. Я увидела его слезы, а потом красно‑черную темноту.

Я пришла в себя на кровати от собственного судорожного всхлипа. Он сидел, отвернувшись. Он давил руками свою голову, как грецкий орех. У него побелели даже пальцы. Даже не знаю, почему я так хорошо это помню. Все мелочи. Все детали.

– Как же я тебя ненавижу! – устало сказал он.

Я рассмеялась. Я кашляла, сипела и хохотала во все мое выжившее горло. Знаете почему? Нужно быть полными идиотами, чтобы спать вместе для того, чтобы ненавидеть друг друга. Вот так. Чтобы. Чтобы. Чтобы. По‑другому не скажешь.

Я хохотала и не могла остановиться. Я перестала смеяться от боли и крови во рту. Он дал мне пощечину. С размаху. В принципе он поступил правильно. У меня была истерика. Самая настоящая. Так поступит любой врач. Пощечина стала медпомощью и мне и ему. Вовремя.

– Чуть не убил.

Он посмотрел на свои руки, они еще дрожали, и тогда он крепко сцепил ладони. Завязал свои пальцы узлом.

– Знаешь, как просто убить? Я видел сам, как мой кулак превращает твое лицо в кровавое месиво. Я слышал, как хрустит твоя переносица, твоя шея. Видел, как зубы высыпаются изо рта. Вместе с кровью. Белые зубы в потоке крови. Один за другим. Я чуял запах человеческой крови. Твоей крови. Соленый и сладкий. Соленый и сладкий запах твоего страха.

Он рассмеялся.

– Сломать твою шею. А что? Легко. Ты и не сопротивлялась. Раз – и добить жертву. Раз – и готово. Спросишь, почему не добил? Я бы мог изрезать тебя на куски. Истоптать. Сломать. Но ты стала бы другой. Зачем мне другая?

Он повернулся ко мне. В его глазах были слезы. Значит, мне не привиделось. Это было…

Было так страшно узнать человека с другой стороны. И так больно. Больно до красно‑черной темноты в глазах. Я была раздавлена. Я раздавила саму себя своей виной.

Дата добавления: 2015-05-09