Парадокс государственного контроля

В качестве примера «хищнического государства» [predatory state] в третьем мире П. Эванс

приводит Заир [Evans 1989]. За время длительного правления Мобуту Сесе Секо заирское

государство превратилось в систему феодальных поместий [fiefdoms] – ведомств, свободно

продаваемых и переходящих от одного собственника к другому и занятых сбором «платы за

вход» [gatekeepers’ rents] с фирм и населения в целом. По мнению Эванса, в такой ситуации

государственные чиновники вымогают ресурсы из гражданского общества, «беспокоясь о

благосостоянии своего народа ничуть не больше, чем хищник о благосостоянии своей

жертвы» [Evans 1989: 582]. Он отмечает, что это крайний случай, подтверждающий правоту

теоретиков общественного выбора, которые критикуют нежелательные последствия

государственного вмешательства в экономику. По их мнению, все государства рано или

поздно становятся хищническими [Buchanan, Tollison, and Tullock 1980].

Логическим следствием такой ситуации (в более широком контексте эта позиция развивается

теоретиками неоутилитаризма) является полное прекращение государственного

вмешательства в работу рынка, поскольку такое вмешательство плохо сказывается на его

развитии. В третьем мире эта точка зрения активно поддерживается критикой

меркантилистского государства, предлагаемой Де Сото и его последователями. Однако есть

еще один подход к анализу поведения алчных государственных чиновников. Этих чиновников

правомерно сравнить не с хищниками, а с людьми, de facto работающими на сторонних

предпринимателей, которые покупают их услуги с целью получения привилегированного

доступа к ограниченным государственным ресурсам – будь то контракты или возможность

обойти официальные правила. Чем легче государственные чиновники позволяют за

определенную плату нарушать правила, тем больше ситуация приближается к свободному

рынку, на котором товары и услуги – в данном случае услуги, предоставляемые

государством, – продаются тому, кто предложит за них наибольшую цену [Mona-Pons 1992].

Маркетизация (коммерциализация) государства не означает полной победы неформальной

экономики и стирания границы между формальным и неформальным секторами. В ситуации,

когда государство ничего не регулирует, предоставляя все рыночным силам, формальной

экономики просто не существует. Следовательно, деление на формальное и неформальное в

этом случае теряет всякий смысл, так как вся хозяйственная деятельность приближается по

характеру к неформальной. Именно это и произошло в Заире, где сам президент признавал

утрату государственного контроля, а вместе с ним – и исчезновение формального сектора.

Эванс приводит слова Мобуту о состоянии его правительства:

«В нашей стране все продается и все покупается. В этом движении завладеть хотя бы

кусочком публичной власти означает получить настоящий инструмент обмена, который

позволит незаконным путем получать деньги или другие товары» [Evans 1989: 570].

Подобная победа «невидимой руки» не ведет к развитию капитализма, как это следует из

теории общественного выбора или предложенной Де Сото критики меркантилистского

государства – напротив, ситуация обратная. В отсутствие стабильных правовых схем и

надежных механизмов поддержания контрактов долгосрочное инвестирование становится

практически невозможным. В этих условиях предпринимательство заключается в

оппортунистическом присвоении ренты путем покупки государственных привилегий, а не в

получении прибыли путем долгосрочного планирования. Здесь нет внешнего арбитра,

наблюдающего за рыночной конкуренцией, и в результате правила размываются, внося

разлад в систематичный процесс капиталистического планирования и в развитие

современной буржуазии. В случае Заира недостаточные объемы инвестирования и

непрекращающиеся хищения на созданных ранее предприятиях привели в 1965–1985 гг. к

падению душевого ВНП на 2,1% в год, тем самым опустив нацию на самое дно мировой

хозяйственной иерархии [Evans 1989: 569].

Естественная человеческая склонность «к мене, торговле, к обмену одного предмета на

другой» – изречение Адама Смита, столь дорогое теоретикам-неоклассикам, – на самом деле

не является фундаментом хозяйственного развития на национальном уровне. Кто-то должен

стоять за конкурентной борьбой, обеспечивая соблюдение правил и выполнение договорных

обязательств. В противном случае обмен между мириадами анонимных акторов становится

совершенно непредсказуемым – как это и происходит на реальных капиталистических

рынках. Более сорока лет назад К. Поланьи заметил, что «естественные склонности» [natural

propensities] не ведут к созданию рынков [Polanyi 1957 (1944)]. Напротив, «путь к

свободному рынку был открыт и поддерживается открытым в результате небывалого

увеличения объемов непрекращающегося, централизованного и контролируемого

вмешательства» [Polanyi 1957: 140]. Предложенное Аланом Эверитом описание торговли

английского города эпохи раннего капитализма иллюстрирует это утверждение:

«Рыночная торговля [marketing] всегда была предметом более или менее жесткого

регулирования. В каждом городе была своя команда рыночных чиновников… Инспекторы

пивных и пекарен следили за соблюдением правил и уложений, определяющих цену и

качество хлеба и пива… В случае разногласий назначались специальные оценщики для

установления ценовых соотношений между товарами» [Everitt 1967: 486].

Капиталистические рынки – это не спонтанно возникающие хозяйственные явления, а

сознательно структурируемые и регулируемые институты. Мы считаем, что истинное место

капиталистических рынков – в рамках формальной, а не неформальной экономики. Захват

регулирующих институтов неформальными предпринимателями, как это произошло в

описанном Эвансом случае «хищнического» государства, ведет не к победе капитализма, а к

выросшей до гигантских размеров гоббсовской проблеме порядка. Дело в том, что, как это

видно из вышесказанного, доверие к поведению партнера по неформальному экономическому

обмену основано на ограниченных социальных сетях и сообществах с персонифицированными

связями [particularistic communities]. Эти связи едва ли могут служить надежной основой для

обмена в сложной системе, в которую вовлечены тысячи анонимных участников.

Следовательно, единственным способом не сойти с пути устойчивого экономического развития и

избежать хаоса неконтролируемого рынка является внедрение детализированных правил и

контроль за их исполнением со стороны компетентной бюрократии, не гонящейся за собственной

прибылью. Этот путь может привести к абсолютной гегемонии формального сектора, а значит – к

сокращению до минимума нелегальных и неформальных видов деятельности. Именно такую

стратегию предлагает Эванс, описывая с этих позиций «государство развития» [developmental

state]. В качестве основного примера он избирает Японию:

«В японском государстве развития очевидно прослеживаются веберианские тенденции.

Чиновники… поднимаются по длинной бюрократической карьерной лестнице, при этом, в

большинстве своем, действуют согласно правилам и установленным нормам. В целом,

максимизация полезности индивидом здесь должна происходить скорее посредством

подчинения бюрократическим правилам, нежели путем использования возможностей,

которые предоставляет «невидимая рука» [Evans 1989: 573].

У этого прогосударственного суждения, есть, однако и слабая сторона, удачно подмеченная

в эпиграмме Р. Адамса: «чем больше мы организуем общество, тем больше оно

сопротивляется нашим попыткам его организовать» [Adams 1975: 69]. Зачастую широкое

распространение государственных правил порождает сопротивление со стороны тех, чью

деятельность они призваны регулировать. Но, что более важно, широкое государственное

регулирование открывает возможности получения прибыли именно путем уклонения от

исполнения этих расплодившихся правил: введение запретов на потребление определенных

товаров, как правило, провоцирует создание их нелегального производства и распределения;

жесткий контроль валютного курса ведет к возникновению черного валютного рынка;

широкое регулирование, призванное защитить рабочую силу, побуждает фирмы – а зачастую

и самих работников – всячески искать обходные пути.

Второй парадокс неформальной экономики заключается в том, что попытки государства

избавиться от нее путем насаждения правил и контроля создают еще более благоприятные

условия для возникновения неформальных видов деятельности. Л. Ломниц формулирует

проблему еще более резко: «Порядок порождает беспорядок. Формальная экономика сама

порождает свою неформальную сторону» [Lomnitz 1988: 54]. Таким образом, как показано

выше, долгосрочное планирование и накопление относятся к формальному сектору, а

попытки расширить его до масштабов всей экономики ведут к противоположному

результату – распространению неформального сектора. Это утверждение следует сразу же

пояснить: государственное регулирование создает не сами неформальные виды

деятельности, а возможности для их возникновения. Ломниц смягчает собственное

категоричное высказывание, замечая, что:

«Степень формальности и неспособность формальной системы удовлетворить социетальные

потребности ведет к возникновению неформальных решений. Если формальная система

справляется с производством и распределением товаров и услуг, необходимых всем членам

общества, неформальные решения не будут столь нужны и, следовательно, столь

распространены» [Lomnitz 1988: 54].

Таким образом, социологический подход к государственному контролю отличается от

неоклассических взглядов, в основе которых лежит предположение, что всякое

вмешательство в свободное функционирование рынков автоматически ведет к поиску

альтернативных решений7. Это утверждение противоречит ситуации, имевшей место в

регулируемых хозяйствах северо-восточной Европы, где неформальная рыночная

деятельность если и существовала, то лишь в порядке исключения [Renooy 1984; Dallago

1990: 21–23]. Следовательно, возникает вопрос: при каких условиях широкое регулирование

рынков государством способствует развитию масштабного и диверсифицированного

неформального сектора? Ломниц отчасти отвечает на этот вопрос, предполагая, что

эффективность удовлетворения государством потребностей населения сдерживает

стремление людей взять дело в свои руки. Однако, как будет показано далее, неформальность, возникающая как следствие неудовлетворенности экономическими

условиями и государственным контролем, распространяется вовсе не повсеместно и не

равномерно. В этих рассуждениях не хватает одного фактора – исторически

детерминированной способности различных сообществ организовываться с целью

сопротивления государственному контролю и одновременно использовать создаваемые им

экономические возможности. Многое зависит от того, как прошлые отношения между

государством и гражданским обществом влияли на социальный фундамент, лежащий в

основе реакции отдельного сообщества, – укрепляли они его или же, напротив, разрушали.

В качестве примера можно привести реакцию британского рабочего класса на резкий

экономический спад конца 1970 – начала 1980-х гг. Несмотря на двузначные показатели

уровня безработицы, сокращение заработной платы и растущую неудовлетворенность

социальной политикой государства, в Великобритании неформальная экономика не

получила распространения. Вместо этого индивиды, лишившиеся полной занятости в

формальном секторе, перешли на легальную частичную занятость и самообеспечение

[Standing 1989]. Например, в своем исследовании 730 домохозяйств рабочего и среднего

классов на острове Шеппи Р. Пал обнаружил, что 55% населения сами обеспечивали себя

некоторыми товарами и услугами, однако лишь 4% выполняли эту же работу неформальным

образом на рынке [Pahl and Wallace 1985: 212-213]. Б. Робертс утверждает, что несмотря на

всю зыбкость ситуации в сфере занятости в Великобритании не произошло

крупномасштабного развития неформальной экономики. Причины заключались в

индивидуалистическом характере системы социального обеспечения, разрушающей

солидарность членов сообщества, а также в сложившейся в рабочем классе традиции

поддерживать государственный контроль за экономикой [Roberts 1989b, 1991]. В этом

контексте об отдельных попытках заняться неформальным [off-the-books]

предпринимательством скорее будет сообщено властям как о нарушении закона, нежели они

найдут поддержку со стороны соседей и коллег по работе.

В крупных городах США, напротив, стремительный процесс реструктуризации

промышленности на заре усиливавшейся мировой конкуренции привел к возникновению

заметного сектора неформальной экономики. Однако наиболее активными неформальными

предпринимателями являются вовсе не вытесненные из формального сектора

промышленности коренные американцы – наиболее активная роль здесь принадлежит

иммигрантам. Тесная связь между иммигрантами и «неформальностью» в США подтолкнула

некоторых исследователей к выводу, что неформальные хозяйственные практики

импортированы из стран третьего мира. Получается, что иммигранты привезли их в своих

чемоданах [Lamm and Imhoff 1985]. С. Сассен, напротив, утверждает, что иммигранты

способны мобилизовать свои сетевые ресурсы и поэтому им легче воспользоваться новыми

экономическими возможностями за пределами регулируемого рынка. Эти возможности

появляются в ситуации, когда весьма затратное регулирование трудовых отношений,

предполагаемое государством благосостояния, вступает во все усугубляющийся конфликт с

реалиями мировой конкуренции. И малые, и крупные фирмы в равной мере ищут, как обойти

дорогостоящие правила и снизить трудовые издержки. Предприниматели и рабочие-

иммигранты заполняют пустующую нишу, предлагая множество неформальных схем

занятости. В связи с этим С. Сассен заключает:

«Значительная доля всей неформальной деятельности не является следствием стратегий

выживания иммигрантов. Это порождение структурных схем экономической

трансформации. Рабочие и фирмы реагируют на возможности, предоставляемые этими

схемами. Однако для этого им необходимо занять выигрышную позицию. Сообщества

иммигрантов вовсе не обязательно связаны с процессом деформализации, однако такая связь

возможна» [Sassen 1989: 75–76].

Одним словом, трансформация государственного регулирования экономики путем захвата

государственных бюрократий рыночными силами ведет не к развитию капитализма, а к

отсталости, так как институт современного рынка требует внешнего регулирования со

стороны государства и зависит от него. Однако попытки навязать широкий государственный

контроль за рынком лишь провоцируют сопротивление и увеличивают возможности

извлечения неформальных доходов в обход формальных правил. Тем не менее, степень, в

какой такие возможности воплощаются в неформальных предприятиях, зависит от

способности сообщества к мобилизации социальных ресурсов, необходимых для

противостояния государственному контролю за исполнением правил и обеспечения гладкого

протекания рыночных трансакций. Столь разный опыт Великобритании и США – двух

развитых и регулируемых хозяйств, находящихся в процессе стремительной

трансформации, – демонстрирует значимость различий в ориентациях сообщества и его

ресурсах. Эти примеры также помогают объяснить, почему в британском исследовании

«неформальности» подчеркивается роль индивидуального самообеспечения (натурального

хозяйства), в то время как в США сохранился подмеченный еще Хартом акцент на рыночном

производстве и торговле.

<…>

В конечном итоге, говоря о нашем втором парадоксе, можно сделать вывод, что причина

того, почему государственный контроль не ведет автоматически к росту неформальных

практик, связана с механизмом, лежащим в основе первого парадокса: крупномасштабная

неформальная экономика может возникнуть лишь тогда, когда структуры сообщества

достаточно сильны, чтобы сгладить протекание рыночных трансакций, предотвратить

мошенничество и оградить участников рыночного взаимодействия от репрессий со стороны

государства. Без таких структур (т.е. при отсутствии поддерживаемого доверия между

производителями, поставщиками и продавцами) рыночные возможности, возникающие в

результате распространения государственного контроля, во многих случаях останутся

незамеченными – даже теми, кому они принесли бы наибольшую прибыль.

Третий парадокс неформальной экономики заключается в том, что чем более надежным

аппаратом контроля за соблюдением правил располагает государство, тем более велика

вероятность того, что этот аппарат не сможет зафиксировать истинные масштабы

неформальных видов деятельности и тем слабее будет основа для построения

соответствующей государственной политики. Если верить оценкам Фейджа, в середине

1980-х гг. без малого одна пятая часть всей хозяйственной деятельности в США протекала за

рамками государственного регулирования. Поскольку о характере и масштабе этих практик

правительству известно совсем не много, оно предпочитает вести себя так, будто они

отсутствуют вовсе. Причем такая позиция может вести к серьезным политическим

последствиям:

«Системы национальных счетов, в зависимости от того, насколько они основаны на данных,

полученных преимущественно в формальном секторе, будут вносить разлад в представления

о развитии, основанные на официальной статистике, а в результате – и в принятие

политических решений, основанных исключительно на информации из официальных

источников» [Feige 1990: 993].

Крайним случаем проявления данного парадокса является, конечно же, опыт ныне

трансформированных административно-командных экономик Восточной Европы.

Государство здесь стремилось контролировать все стороны хозяйственной деятельности, и

чтобы такая система нормально функционировала, требовались огромные объемы

информации. Однако эта же политика породила огромных размеров неформальную

экономику, существование которой зависело как раз от способности укрываться от

государственного контроля. В результате, информация, на которую полагались

государственные чиновники, становилась все более иллюзорной, а построенные на ее основе

стратегии – все менее реалистичными [Burawoy and Lukács 1985; Stark 1989; Rev 1986].

Фирмы и структуры «первой» экономики попадали в ловушку выдуманного мира,

подыгрывая искаженным о себе представлениям и отрываясь все дальше от реального мира.

Результат хорошо известен.

Дата добавления: 2015-05-10