Возрождение лозунга 2 страница

У каждого общества есть две основные потребности. Это, во-первых, защита от внешних врагов и, во-вторых, поддержание (или развитие) производства. В любом конкретном случае эти потреб­ности находятся между собой в определенном соотношении, но в общем и целом можно утверждать (и это будет почти определени­ем), что первая доминирует в "грубых" обществах, а вторая — в "развитых". Есть два пути удовлетворения первой потребности: установление централизованной власти (тирании) или прямое учас­тие граждан в защите отечества. Последнее, естественно, требует от граждан изрядного мужества, а также решимости и умения про­тивостоять угнетению. Как однажды заметил Монтескье, республи­ки находят опору в человеческих добродетелях, а тирании — в по­роках. Систему ценностей, рождающую такую установку, можно суммировать в одном понятии — "честь".

В то же время ценности, которые ориентируют на производ­ство, торговлю и комфорт, могут быть сфокусированы в понятии "интерес". Фергюсон отмечает, что у новоевропейских народов происходит заметный сдвиг ценностей от "чести" к "интересу". Сама по себе эта тенденция ему импонирует, ибо мир становится и богаче, и свободнее. Но... Фергюсона волнует вопрос: не приве­дет ли рынок к новому рабству? Задолго до того, как Хайек сформулировал точку зрения, что уничтожение рынка — это прямая "дорога к рабству", Фергюсон высказывал противоположное опа­сение. Он полагал, что к рабству ведет сам рынок, а отнюдь не его уничтожение.

Фергюсон ошибался. То, чего он так боялся, не случилось. Военные не захватили власть в развитых торгово-промышленных странах. Даже когда между первой и второй; мировыми войнами в Германии и Японии сложились почти неестественные военно-промышленные коалиции, в конце концов их удалось уничтожить. Милитаристские режимы характерны скорее не для успешных в коммерческом отношении стран, а для народов, потерпевших неудачу на коммерческом поприще. Так что не разделение труда, а, наоборот, низкий уровень разделения труда служит дорогой к рабству. Теперь мы знаем это наверняка.

Совершенно непонятно, почему судьба свободных торговых людей стран северо-западной Европы сложилась иначе, чем судьба их многочисленных исторических предшественников.

На это было несколько причин, которые не сумел разглядеть Фергюсон.

1. Устойчивый экспоненциальный рост производства. То, что произошло в Европе в XVIII веке, было не просто одной из револю­ций, случавшихся ранее, когда производственная и коммерческая деятельность временно одерживали верх над угнетением и насили­ем как базовыми социальными темами и ценностями.

На этот раз параллельно развернулись еще два процесса — промышленная революция, которая привела к появлению совер­шенно нового метода производства, и научная революция, обеспе­чившая бесконечный приток нововведений и, соответственно, неис­черпаемый экспоненциальный рост производительных сил. Это оз­начало, что новая социальная система получила в свое распоряже­ние неограниченные средства для социального подкупа. Она могла откупиться от любой — внутренней или внешней -угрозы. Во вся­ком случае, очевидное техническое превосходство освобождало ее от необходимости платить дань, удерживающую от вторжения каких бы то ни было варваров. Об этом теперь могли позаботиться пушки.

2. В Европе было множество государств. Это существенно, ибо хотя новый общественный строй давал возможность изыскивать средства, чтобы откупаться от недовольных, он мог это делать лишь в спокойной, мирной обстановке, которая позволит развивать новую экономику. Но не было никаких гарантий, что профессио­налы в области политики и насилия, состоящие на службе этого общества, в самом деле разрешат ему развиваться в мирных ус­ловиях. Ослепленные жадностью, они вполне могли и зарезать свою курочку Рябу, несущую золотые яички. Так что опасения Фер- гюсона не были абсолютно беспочвенными. -

В действительности это произошло по меньшей мере дважды: в первом случае агенты контрреформации, во втором — большеви­ки отхватили изрядную часть Европы (каждый раз разные части, хотя они и пересекались). Угнетатели и идеологи вытеснили произ­водителей или подчинили их себе с поистине катастрофическими последствиями. Но когда государств много и некоторые из них демонстрируют очевидное преуспеяние, любители "завинчивать гайки" рано или поздно сходят со сцены, так сказать, в порядке естественного отбора.

Когда государств много, можно наступить на горло гражданско­му обществу, но не везде, а лишь в отдельных местах. А страны, сохранившие гражданское общество, начинают демонстрировать свое экономическое и даже военное превосходство перед страна­ми с авторитарным режимом, которые отвергли "интерес" и предпочли ему "добродетель" или "честь", или какое-нибудь сомни­тельное сочетание того и другого. И пусть "красные" и "черные" порой действовали сообща, все равно в условиях множественности государств гражданское общество, ограничившее притязания как "красных", так и "черных", кое-где выживало. Экономическое или даже военное превосходство этого растущего общества заставляло другие страны следовать его примеру. Таким образом, естествен­ный отбор обеспечивал то, чего не могло добиться рациональное продвижение или самоограничение.

3. При таких условиях в обществах, избежавших авторитарных режимов, производство становится более прямым путем к дости­жению благосостояния, чем угнетение и насилие.

В обществах традиционного типа тот, кто получает власть, од­новременно получает и богатство. Порой это происходит и в ком­мерческих, и индустриальных обществах, но здесь такой эффект имеет неизмеримо меньшее значение. Здесь лучший способ зара­ботать деньги — это напрямую их зарабатывать. Причем это можно делать и не имея власти, и не имея дела с властями. (Фактически это может служить определением гражданского общества.) Эконо­мика сопряжена здесь только с инициативой

и действием, и, зани­маясь экономической деятельностью, можно почти совсем (или вовсе) не обращать внимания на проблемы власти. Не у всякого промышленника есть свита, состоящая из головорезов, не все они являются королями мафии и не все дают взятки чиновникам. И дру­зья в суде есть тоже не у всех. Можно преуспевать, и просто занимаясь собственным делом.

Это можно выразить и иначе: закон охраняет собственность и богатство независимо от того, сумел ли конкретный человек сколотить для их защиты какой-то особый союз или группу своих сторонников. А уже богатство представляет собой наиболее прямой путь к власти.

Таково в высшей степени примечательное и исключительное свойство этого общества. Марксизм ставил это ему в укор (хотя здесь есть основания только для гордости) и абсурдно обобщал факт доминирования производства над некой политической "над­стройкой", объявляя это законом всех классовых обществ. В дей­ствительности же это — уникальное качество, отличающее единст­венное общество совершенно конкретного типа.

4. Совершенно новые формы приобретает разделение труда. Дело даже не в том, что специализация становится гораздо более узкой, чем когда-либо прежде. Она приобретает качественно новый оттенок...

С одной стороны, разделение труда зашло в индустриальном обществе гораздо дальше, чем когда-либо заходило прежде, поро­див великое множество различающихся между собой занятий. Но с другой — оно убавилось, так как сами занятия стали гораздо более однородными, и разные виды работ зачастую проникнуты единым духом и осуществляются в одной и той же манере.

Общедоступные инструкции, правила и учебники делают воз­можной быструю переквалификацию, обеспечивают профессио­нальную мобильность общества и почти исключают существование замкнутых цеховых структур.

Общее образование, подготавливающее человека ко всем спе­циальностям сразу, является фактором гораздо более важным для формирования его личности, чем специальная подготовка, необ­ходимая для работы в конкретной области. Смена мест и областей деятельности стала нормальным явлением, так же как и взаимо­действие представителей различных профессий, вынуждающее их общаться между собой и искать для такого общения "общий язык''.

Иными словами, люди сегодня различаются в первую очередь как представители общей высокой культуры (или единой нации) и лишь во вторую — если это вообще имеет значение — как члены какой-то гильдии или касты.

Профессия военного в каком-то смысле стоит теперь в одном ряду со всеми другими профессиями, она не рождает никакой особой касты или сословия и в принципе мало чем отличается, например, от профессии фермера.

В нее можно свободно вступить и можно покинуть ее без каких-либо специальных ограничений, выбрав себе другое поприще. Раз­меры вознаграждения в ней регулируются скорее законами рынка, чем законами вымогательства, как это было прежде, когда те, кто способен к насилию, должны были выжимать все, что смогут, из тех, кто к нему не способен.

И точно так же в современном обществе нет крестьян, но есть фермеры, ибо сельское хозяйство — такая же область деятельнос­ти, как и все остальные. Можно свободно стать фермером и пере­стать быть фермером, не нарушив при этом никаких кастовых или сословных границ, освященных законом или обычаем.

То же самое относится и к политическому, и к военному по­прищу: "черные" и "красные" не имеют никаких законных или священных привилегий по сравнению с остальными членами об­щества. Как правило, придя со службы, они перевоплощаются, переодеваются в цивильное платье, и их уже не отличить от дру­гих граждан. Командующий британской военной экспедицией на Фолклендские острова, которая прошла с немалым успехом, осо­бенно гордился тем фактом, что он был назначен на эту долж­ность внезапно. Он не принадлежал к военной аристократии и не получил никакой специальной подготовки для выполнения этой миссии.

Именно этим качеством разделения труда объясняется то уди­вительное свойство гражданского общества — особенно странное в сравнительно историческом ракурсе, — что власть имущие здесь не получают несоразмерно большого в сравнении с остальными гражданами вознаграждения (не страдая при этом чрезвычайным аскетизмом), а наоборот, выполняют свои обязанности за довольно скромную плату, которая не слишком отличается от. средних до­ходов обычных граждан.

5. Самоорганизация или модульный принцип построения об­щества. В период Реформации в Европе появилась религия, кото­рая устранила внешние санкции и ритуальные формы фиксации социального долга и вместо этого возложила на каждого индивида нелегкую обязанность быть для самого себя и духовником, и судь­ей. Породил ли дух этой религии индивидуально ориентированную экономику или, наоборот, был ее следствием, до сих пор до конца не ясно. Но нет сомнения, что такая отстраненная, самим индиви­дом санкционированная преданность добродетели сыграла огром­ную роль в становлении гражданского общества. По словам Токвиля, это был решающий фактор, который в конечном счете обес­печил жизнеспособность американской демократии.

Если добродетель становится целью политики государства или всего общества, это, судя по всему, приводит к катастрофическим последствиям. Но добродетель, свободно исповедуемая взрослы­ми и ответственными индивидами, большое благо для гражданско­го общества, а может быть, и его краеугольный камень.

Заботясь о добродетели, человек преследует интерес незаин­тересованно, отстраненно. Он копит богатство, но не одержим страстью к накопительству, и потому реинвестирует прибыль, за­кладывая основы непрерывного экономического развития, хотя мог бы (как это водится среди людей) использовать состояние для достижения власти, общественного положения, удовольствий или спасения души. Как показал Макс Вебер, именно такой незаин­тересованный интерес лежит в основе капитализма,

Тот момент, когда социум перестал навязывать занятие индиви­ду и вместо этого он сам стал выбирать себе поприще, можно считать началом развития мобильного и постоянно обновляющего­ся общества. По иронии, социальный строй, в котором человек свободно выбирает себе дело, был создан людьми, относившими­ся к своему делу чрезвычайно серьезно. Нет никакого обществен­ного договора, действующего во всех обществах, независимо от их типа: у каждого из них свой основной закон. И, пожалуй, законом гражданского общества является подчинение индивида договор­ным, но не статусным отношениям.

6. Идеологический тупик. Для приватизации добродетели было существенно, чтобы конфликт между приверженцами абсолютной, бескомпромиссной, воинствующей добродетели и их соперни­ками - сторонниками старой, укорененной в обществе и социально адаптивной ритуализованной религии, — окончательно зашел в ту­пик, выходом из которого могла быть только взаимная терпимость. Именно это произошло в свое время в Англии.

Традиционалистов, сторонников ритуала это заставило скор­ректировать свою концепцию с учетом социальных изменений и признать, что их соперники являются все же людьми верующими, но чересчур усердствующими в своей вере. Англиканская церковь была поглощена борьбой с энтузиазмом пуритан больше, чем борь­бой с неверием. Пуритан эта ситуация заставила обратиться внутрь себя, заняться незаинтересованным, а следовательно, очень эф­фективным накоплением, и упражняться в терпимости, чтобы полу­чать в ответ терпимость к себе.

Незаинтересованное стремление к богатству привело к чрез­вычайно благоприятным результатам не только в экономике, но и в политике. Поскольку пуритане не стремились использовать богатство для достижения власти (а также удовольствий или спасе­ния души), как это обычно делали до них все люди, им удалось разорвать порочный круг, который прежде заставлял власть иму­щих подавлять всех потенциальных политических противников, ко­му удавалось разбогатеть. К пуританам можно было относиться терпимо, ибо они не искали власти.

Победа коммерческого общества над обществом насилия ока­залась необратимой и прочной, ибо коммерческая и политическая революции были вовремя поддержаны научно-технической рево­люцией, которая создала средства, позволившие саму ее сделать надежной и перманентной.

Марксизм мечтает о стирании грани между человеком экономи­ческим, эгоистическим и человеком политическим, моральным. Его основная идея — восстановление душевной целостности человека. Приземленный же реализм Фергюсона, шотландского мыслителя XVIII века, не оставляет места для тревоги такого рода. Он озабочен не столько душевными последствиями этого разделения, сколько заключенными в нем опасностями для общества, прежде всего — возможностью установления новой отвратительной формы рабства.

И в самом деле, такое разделение является неотъемлемой чертой гражданского общества, но в нем заключено величайшее достижение. Если прежде ценой свободы могла служить только непрестанная бдительность, то замечательным свойством граждан­ского общества является то, что даже человек рассеянный или поглощенный своими частными заботами, или вообще человек, который не готов постоянно пребывать в ожидании опасности, мо­жет с полным основанием чувствовать себя свободным. Граждан­ское общество дарует свободу не только бдительным.

Как сказал поэт, только храбрый заслужит красавицу. Но разве мы не стремимся к общественному строю, который откроет такие же возможности для пугливых и робких? Во всяком случае, я всегда

на это свято надеялся. Гражданское общество и представляет со­бой такой общественный строй, где свобода (и тем более женские ласки) дана даже боязливым и рассеянным.

Политическая централизация и экономический плюрализм

Централизованная монархия с ее уважением к собственности подготовила почву для гражданского общества, а современное де­мократическое государство завершило этот процесс.

Так называемая абсолютная монархия в действительности не была такой уж абсолютной, ибо уважала закон и собственность. Даже самая абсолютистская из всех европейских монархий — рос­сийская — глубоко поразила в XIX веке гостя из Персии тем, на­сколько в ней ограничены законом права власть имущих. (Жестокое угнетение крестьянства было в России обратной стороной уважения прав дворянства — служилой аристократии, лояльность которой покупалась ценой неприкосновенности их собственности и приви­легий. Лишь значительно позднее уничтожение большевиками прав собственности и возрождение рабства привели к тому, что и служи­лая номенклатура, и вновь закрепощенное крестьянство стали ис­пытывать одинаковое угнетение.) Как подчеркивает Перри Андер­сон в книге "Происхождение абсолютистского государства", в этом состоит важнейшая черта монархий эпохи барокко. В их тени зародилось гражданское общество, которое со временем оказа­лось готово (и способно) призвать государство к ответу.

Несомненно, здесь скрывается какая-то загадка. Существовало эффективное централизованное государство, обладавшее огром­ной властью, и тем не менее оно не подавило общества, не сделало его беспомощным и вялым. Возникло общество, которое не проти­востояло государству ни в форме антигосударственного либо вне-государственного бытия, ни как его соперник и отчасти партнер и все же составило государству противовес. Весь опыт и логика общественного развития прошлого восстают против самой возмож­ности возникновения такого явления, и тем не менее оно возникло. В этом — тайна гражданского общества.

Экономическая централизация — чрезвычайно важная черта индустриального общества и одно из непременных условий возник­новения гражданского общества в любом значении этого слова. На это есть две причины.

Такое общество может быть только плюралистичным. В нем должны действовать компенсаторные силы и механизмы, сосредо­точенные в экономической сфере, ибо обязательным условием его функционирования является эффективная политическая централи­зация. Никакие противовесы в сфере осуществления власти и наси­лия в таком обществе невозможны. В традиционных обществах плюрализм в политической области — вещь возможная и часто вполне реальная. Поскольку здесь социально-экономические структуры не отделены от политических, плюрализм либо сущест­вует в такой спайке, либо вообще отсутствует.

В той мере, в какой политический плюрализм предполагает силовые столкновения и конфликты, противостоящие друг другу системы вынуждены добиваться от своих членов лояльности — вплоть до готовности жертвовать ради них своей жизнью. Этим объясняется характерная для традиционных обществ жесткая риту-ализация.

В современном индустриальном мире такая глубокая зависи­мость связывает индивида лишь с обществом в целом — с нацио­нальным государством, а также, по-видимому, касается сохране­ния основ политического строя. Эта зависимость не действует на уровне более мелких социальных общностей, которые являются довольно эфемерными и оставляют для индивида свободу выбора.

Сегодня человек не должен умирать за свою губернию, за изби­рательный округ или за учреждение, в котором трудится. Он не обязан носить одежду, которая служит знаком его принадлежности к той или иной общности, и даже болеть за местную футбольную команду. Не боясь вызвать попреки и оскорбления со стороны окружающих, он может стать болельщиком команды соперников. Клубы болельщиков "Интер" (Милан) или "Манчестер юнайтед" существуют и за пределами Милана или Манчестера, и их члены не являются изгоями в местных сообществах: они могут посещать празднества и гуляния безо всякой для себя опасности. В античном городе это было бы невозможно, но в современном — в порядке вещей. Связи такого рода можно менять, не стыдясь и небоясь запятнать свою репутацию.

Слова Джорджа Сантаяны, сказанные о национальности и об отношениях с женщинами, — что их невозможно изменить, не поте­ряв достоинства, и что они настолько несущественны, что их нет смысла менять, — применимы сегодня к большой стране, но не к городу и не к району. Человек может изменить место жительства — переехать в любой город, в любую область — безо всяких формаль­ностей, безболезненно, не нарушая приличий и не совершая изме­ны. При родовой, клановой организации общества это было бы далеко не так. Общество в целом — страна, нация — остается по-прежнему важным (пожалуй, более важным, чем когда-либо), но любые сообщества более низкого уровня утратили былое значение.

Вот почему сегодня исключен политический плюрализм как система независимых или автономных силовых общностей. С од­ной стороны, современные локальные сообщества просто не об­ладают необходимым для этого весом. С другой — свобода немыс­лима вне плюрализма, вне равновесия сил. Поскольку это равнове­сие не может быть политическим, оно должно быть экономическим.

Вторая причина, делающая неизбежным экономический плюра­лизм, то есть существование в обществе в подлинном смысле независимых хозяйствующих субъектов, обладающих собственнос­тью, относится к области экономической эффективности, к услови­ям экономического роста.(который сам по себе, несомненно, слу­жит условием социального плюрализма, интересующего нас здесь больше всего).

Означает ли это, что в индустриальном обществе государство должно выступать в роли своеобразного "ночного сторожа" или "дозора", то есть использовать всю мощь своей централизованной власти лишь для обороны от внешних врагов и для поддержания порядка, оставляя все прочее на волю "рынка"? Такой вывод был бы поспешен и очень далек от истины.

Многосложность и необратимость принципиальных решений, необъятные размеры существующей социальной инфраструктуры, неизбежность внутренних неформальных сделок и важность цир­кулирующей в этой системе конфиденциальной информации — все это вместе взятое делает модель "чистый рынок плюс минималь­ное государство" не имеющей ни малейшего отношения ни к ре­альной, ни к возможной, ни к желаемой действительности.

Наиболее же эффективными представляются такие экономи­ческие системы, которые используют принцип свободного сотруд­ничества между экономикой и государством, опирающегося на не­формальные связи и влияния. И, не лишая производственные эле­менты их автономии, оставляя им свободу действий, признают одновременно, что государство все же "делает погоду" и что важнейшие экономические решения неизбежно носят поэтому по­литический характер. •

Дата добавления: 2015-05-26