По предгорьям 1 страница

До полудня еще далеко, а душная, тяжелая жара уже невыносима. На небе не сыщешь тучки хотя бы величиной с монетку. Давно не было дождя, все лето жгучий томительный зной сушит землю. Но река Баканас многоводна, берега ее богаты травами, кустарниками, дикой акацией, ковыльными и полынными кормами, и потому аулы стремятся сюда на жайляу. Не будь такой жары — лучшего пастбища не найти.

Абай, обливаясь потом, вышел из юрты.

Люди, изнемогая от зноя, едва волочили ноги по солнцепеку. Огромный желто-пегий пес лежал у Большой юрты. Он широко разинул пасть, высунул язык и быстро, часто дышал.

Табуны оставили пастбища, забрались на голую вершину отдаленного холма и сбились в кучу, спасаясь от назойливых, свирепых оводов. Овцы, вернувшиеся с выгона, повалились в мокрую грязь берега. Коровы влезли в самую воду и дремали там, высунув только головы. Несколько бычков и телок, оставшихся на берегу, метались во все стороны, спасаясь от оводов. Задрав хвосты, раздув ноздри и выпучив глаза, они, точно перед убоем, носились как очумелые.

Тундуки юрт закрыты, весь нижний войлок поднят.

Абай не знал, куда деваться от зноя. Он долго стоял возле юрты, как в полусне, потом лениво зевнул и побрел к реке. Капли пота текли с его носа, голова трещала от духоты, он готов был проклинать Баканас с его жарой.

В реке купались мальчишки. Оспан и Смагул больше всех брызгались и орали. Абай отошел в сторонку от них и бросился в воду. Два раза подряд он переплыл широкий, полноводный Баканас туда и обратно и, сразу повеселев, принялся нырять. Оспан по берегу подбежал ближе, следя за Абаем с завистливым восхищением.

— Нырни еще раз! Еще! Вот так! — кричал мальчик, шлепая себя по бедрам. Вдруг он с разбегу вскочил на спину Смагула. Тот начал метаться, стараясь сбросить братишку.

— Меня стригун[87]не смог сбросить, — вертись, сколько хочешь, не скинешь! — торжествовал Оспан. Он обхватил Смагула за шею и пришпоривал его ногами, как коня.

Смагулу пришлось смириться. Покорно таща Оспана, он подбежал к Абаю к шлепнулся в воду вместе с седоком.

Озорство Оспана уже давно надоело Абаю. Года два назад он сам любил повозиться с братом, но теперь неугомонный мальчишка докучал ему, и Абай всячески его избегал. А если шалун не отставал, Абай строго прикрикивал и отгонял его. И сейчас он вышел из воды, неторопливо оделся и собрался идти домой.

На берегу у самой реки он заметил Такежана. Верхом на коне, нарядно одетый, тот выглядел настоящим жигитом. На руке у него сидел сокол. Его черногривый буланый конь-четырехлетка весь взмылился, грыз удила, рвался и не мог успокоиться.

В тороках у Такежана висели пестрая варнавка и две утки. Увидев уток, дети бросились к Такежану, крича наперебой:

— Э, агатай,[88]мне!

— Мне… Отдай мне!

Обычно после охоты Такежан дарил свою добычу детям, но он любил, чтобы ребятишки упрашивали, умоляли, всячески унижались перед ним. Зная это, дети не отставали от его коня.

Такежан взглянул на Абая и самодовольно улыбнулся. Он всегда старался подчеркнуть свое превосходство над братом. Он, Такежан, — уже взрослый жигит, может охотиться с соколом… Что перед ним Абай? Недоросток, мальчишка! А Такежан этим летом уже ездил к невесте. У него друзья среди настоящих жигитов. Он подкарауливает в кустах девушек, чтобы поднять переполох. Нет, Абаю до него далеко!..

Оспан и Смагул продолжали приставать к нему. Он ответил им грубой насмешливой бранью. Такежан вообще любил сквернословить. В присутствии отца он молчал, как нашкодивший кот, но едва скрывался с его глаз, как начинал ругать детей, пастухов, батраков, — это уже твердо вошло у него в привычку. После долгих упрашиваний Такежан наконец отвязал уток и отдал их ребятам со словами:

— Чем с утра воду мутить, собирали бы лучше ягоды, чумазые! — и снова отвратительно выругался.

— Ягоды? А где ягоды? — пристал к нему Смагул.

Летом все дети бредят ягодами, но по берегам Баканаса их нет. Абай тоже оживился и начал расспрашивать. Оказалось, Такежан нынче на охоте слышал, что на соседней речке, за холмом, полным-полно ягод.

Дети зашумели и заторопились.

— Так поедем сейчас же!

— Ловите скорей коней!

Такежан и сам был не прочь полакомиться. Через час оба брата, собрав детей, поскакали за ягодами. Дети, вскарабкавшись на лошадей по одному и по двое, целой стаей помчались за ними.

Оспан отстал от них. Не слушая табунщиков, советовавших ему сесть на смирную лошадь, он выбрал серого стригуна, которого только сегодня начали выезжать.

Конь этот давно занимал мальчика. Высокий и стройный, серый стригун не знал узды. Он был выкормлен дикой кобылой, которая весь прошлый год не давала доиться, и стригун сосал ее второй год. Он унаследовал всю дикость своей матери. Заметив недавно а табуне этого серого красавца, Оспан не давал покоя жигиту Масакбаю, который умел отлично выезжать самых неукротимых лошадей. Нынче утром Масакбай согласился и поймал арканом бешено отбивавшегося коня.

Стригун оказался диким и злым. Он начал проделывать невероятные прыжки, чтобы освободиться: бил задом, взвивался свечкой и два раза скинул самого Масакбая. Тот, впервые в жизни потерпев такую обиду, разозлился и решил во что бы то ни стало переупрямить стригуна. Он хватал его за уши, душил арканом, рвал губы удилами, а под конец накинул вместо седла кошму, прикрутив ее веревкой, и опять вскочил на него. Под ударами плети, сыпавшимися куда попало, стригун начал бешеную скачку. Измучив и смирив коня, Масакбай вернулся, и Оспан с восторгом любовавшийся ловкостью жигита, сам вскочил на стригуна. Тот, хоть утомленный, все еще не сдавался и, не желая подчиниться такому легкому и маленькому седоку, снова взвился и начал метаться, стараясь сбросить мальчика. Но Оспан был неумолим и, как похвалялся он потом перед Смагулом, все-таки подчинил себе коня.

Сейчас, когда все отъехали, Оспан задержался именно из-за этого стригуна: тот опять начал свои выходки — бился, извивался, кидался из стороны в сторону. Оспан держался крепко, осыпал стригуна ударами и сиял довольной улыбкой. Не сумев сбросить седока, конь неудержимо понесся вперед. Этого и ждал Оспан. Он начал изо всех сил хлестать скачущую лошадь.

— Аруах! Аруах! — кричал он во все горло, догоняя детей, уже успевших отъехать далеко вперед. Но стригун и тут не смирился. Продолжая бешеную скачку, он не слушался узды, несся боком и наконец со всего размаху налетел на Такежана.

Дети всполошились и разлетелись в разные стороны. Оспан повернул стригуна и хотел было мчаться дальше, но конь, вобрав шею, завизжал, отпрыгнул и снова начал биться, то взвиваясь, то припадая к земле, как кошка.

Абай испугался за Оспана, но, взглянув на него, был поражен его бесстрашным видом. Большие глаза мальчика сверкали. Он наслаждался борьбой со стригуном и, видимо, не испытывал ни малейшей боязни. Казалось, ему хотелось, чтобы конь подольше не сдавался. Перед Абаем был не озорной мальчишка, а опытный борец, который выдерживал тяжелую схватку. И когда конь, пытаясь освободиться, начинал беситься, метаться, взвиваться свечкой, мальчик мгновенно сковывал неожиданный прыжок животного.

Все невольно залюбовались необыкновенным единоборством. Такежан только прищелкивал языком от удивления и, поражаясь неустрашимости младшего брата, посылал вего сторону восхищенные ругательства.

— Камень, — сказал он, — этого, видно, ничем не проймешь. — И, стегнув своего буланого, он поехал дальше.

Дети тронулись за Такежаном. Стригун вылетел вперед. Оспан продолжал осыпать его ударами и кричал в самозабвенном восторге:

— Аруах! Аруах! Масакбай! Масакбай! — Он точно заклинал животное именем духа укротителя Масакбая.

Дети долго собирали ягоды на склоне горы, покрытом густою сочною зеленью, источавшей сладкий аромат земляники. День уже клонился к вечеру, тени, отбрасываемые холмами и пригорками, становились длиннее, в низинах, оврагах и ущельях повеяло прохладным ветерком. Ягод, казалось, ничуть не становилось меньше. Дети и сами наелись до отвала и набили все свои тюбетейки, шапки, торбочки и карманы.

Вдруг до их слуха донесся какой-то странный гул. как будто за холмом шумел и трещал степной пожар или двигалось большое войско. Мальчики насторожились, поглядывая на старших — Такежана и Абая.

На вершине холма появился огромный конский табун и начал спускаться по склону к широкому оврагу. Белые и серые кони, фыркая, безостановочно двигались вперед; слышалось ржание жеребят и стригунов; молодые кони, вырвавшиеся из табуна, носились кругами по траве. Лошади, на которых приехали дети, услышав приближающийся топот, тоже забеспокоились. Подняв уши и заржав, они, неловко подпрыгивая в своих путах, направились к табуну. Дети бросились к ним.

В безлюдном месте табун мог появиться только с кочующим аулом. И когда ребятишки вскочили на своих стригунов, на возвышенности, откуда только что спустился табун, в самом деле показалась кочевка.

Впереди шел караван из пятнадцати верблюдов. За ним длинной растянутой вереницей двигались остальные — из десяти, пятнадцати и восьми верблюдов. За табунами ехали всадники, вооруженные соилами и шокпарами. Изредка попадались жигиты, державшие на руке беркутов в колпачках.

Караван, который двигался за верховыми, поразил и мальчиков и самого Абая.

Он был окружен множеством женщин на конях. И юные девушки и женщины всех возрастов — все они были богато одеты и сидели на отборных кобылах и бегунах, седла, уздечки и нагрудники сверкали на солнце серебряными украшениями. Впереди стройным рядом ехало несколько девушек, ведущих в поводу оседланного темно-серого коня с подстриженными челкой и хвостом. За ними следовала исхудалая, бледная пожилая женщина в черном платке. Вьюки на всех пятнадцати верблюдах были покрыты черными коврами, темными вышитыми покрывалами и пестрыми кошмами с черным узором. От всего шествия веяло глубокой скорбью и мрачной торжественностью.

Мальчики невольно остановились, не смея пересечь путь необыкновенной кочевке. Они с удивлением и любопытством смотрели на странное торжественное шествие, пропуская его мимо себя.

Когда девушки, открывшие шествие, подъехали ближе, они о чем-то перемолвились между собою и тотчас изменили строй своего ряда — две из них выехали вперед, ведя в поводу оседланного темно-серого коня.

Оспан долго смотрел на них с удивленным любопытством и наконец подъехал к Абаю.

— Как это? Что это за кочевка? — спрашивал он, беспокойно ерзая в седле, тыча Абая плетью в бок. Вдруг он расхохотался — Ой-бай, Абай, посмотри-ка на них! Взгляни, какие шапки!

Абай сердито повернулся к нему.

— Тише, не бесись! — строго сказал он.

То, что так рассмешило Оспана, было совершенной новостью и для Абая.

И он сам и Такежан давно поняли, что это шла траурная кочевка Божея. Остриженный траурный конь шел под седлом умершего. Красная шуба хозяина покрывала коня. К передней луке седла была прикреплена плеть Божея, на которую был надет его малахай. Но внешний вид двух девушек, выехавших вперед, действительно был совсем необычным: на головах их был мужской головной убор— черные тонкие шапки из мерлушки, крытые черным же бархатом. Но мало того, что, обе надели головные уборы, не принятые у девушек, — они надели их задом наперед, прикрыв назатыльниками лица.

Заметив, что встречные остановились, пропуская кочевку, эти две девушки затянули поминальный плач. Остальные пять, следовавшие за ними, выровняли ряд и присоединились к их пению. По старому обычаю, девушки траурной кочевки, проезжая мимо аулов и незнакомых путников, должны заводить плач.

Но какое было дело Оспану до каких-то старых обычаев? На его памяти дома никто не умирал, и было бы бесполезно объяснять ему все значение такого шествия — он все равно ничего не понял бы. Все, что он сейчас увидал, ему казалось просто нелепым, и он невольно расхохотался. Но теперь, боясь Абая, он не смел поднять головы. Плечи его тряслись от беззвучного смеха.

Абай взглянул на девушек — и, сам того не замечая, поднял левую руку, продетую в петлю плети, и так и замер на месте, точно готовый крикнуть: «Остановись хоть на миг!» Но ни один звук не сорвался с его губ. Задыхающийся, бледный, он бессильно уронил руку на гриву коня.

Средняя из пяти девушек, проезжавших мимо него, была Тогжан. Она сидела на белом иноходце с шелковистой гривой. Абай видел ее впервые после встречи весной.

Легкий чапан из черного атласа мягко колыхался при каждом ее движении. Голову покрывала новая камчатная шапка, вокруг шеи причудливыми складками переливалась тонкая шаль. В ушах лениво покачивались большие золотые серьги. На коне среди этих девушек — она казалась утренней звездой, сверкающей на тусклом небосклоне. Окруженная сверстницами, она ехала медленно. Сияющий открытый лоб, мягкая линия белоснежной шеи, волосы, черными волнами падающие на спину, — все сливалось в один чудесный облик. Руки ее лежали на желтом шелковом поясе, повязанном поверх черного чапана. Глядя прямо перед собой, она громко пела скробную песню смерти, и лицо ее было полно такой чистой, такой трогательной красоты.

Абай смотрел на нее немигающим взглядом. Казалось, само дыхание остановилось в его груди. Печальная песня проникала в его сердце. Он слышал только высокий, где-то в небе звенящий голос. Она ли это пела, или другая девушка?.. Но разве такой голос мог принадлежать кому-нибудь, кроме нее?..

Все на миг исчезло перед его глазами. Казалось, сумрачное небо, висевшее над ним все это время, вдруг разорвав тучи, открыло за ними сверкающую луну, поражающую спокойной красотой. И этот миг чуть не свел с ума Абая. Он склонил голову перед этим сиянием, невиданным никогда и познанным впервые.

Но это был только миг. Тотчас же новое, острое до боли чувство, рожденное представшим перед ним зрелищем, вихрем закружило его напряженную мысль.

Плач Тогжан, плач дочерей Божея, траурное шествие, темные одежды, осиротевший подстриженный конь — ведь это печаль всего рода… И эти люди не позвали Кунанбая на похороны, не простили его, не позволили ему принять участие в их горе, разделить общую скорбь. Шествие, в котором сверкала бесценная жемчужина — его Тогжан, холодно прошло мимо него, Абая, точно говоря: «Отойди и ты вместе с твоим жестоким отцом… Тебе не дозволено нас видеть!..»

Ему казалось, что в скорбной песне его любимой, в плаче народа о близком по крови Божее, унесенном смертью, — во всем звучал укор и ему, Абаю. «Разве я виноват?»— пытался он оправдаться, но новая волна печали сдавила его грудь. И он молчал под тяжестью этой мысли и ничего не видел и не слышал вокруг, кроме заунывного напева смерти.

Кто-то неожиданно толкнул его сзади. Чей-то голос сказал: «Едем!» Абай быстро обернулся. Его точно разбудили. Это был Такежан. Заметив волнение Абая, он поморщился и зло усмехнулся.

— Что это ты раскис? — насмешливо спросил он.

Абай вздрогнул, нахмурился и провел рукою по лицу. Он вовсе не собирался плакать и сам не подозревал, что крупные слезы давно катились по его щекам.

Траурный караван уже успел пройти. Между ним и остальной кочевкой, следовавшей несколько позади, образовался широкий промежуток. Дети тронули коней вслед за Такежаном. Оспан сорвал с одного из мальчиков малахай, надел его задом наперед и с хохотом ударил своего коня.

Но, увлеченный своею шалостью, он совсем забыл, что под ним упрямый стригун, и ударил его, даже не прижав ног к его бокам. Дикий конь опять начал кидаться. Не успел Оспан подобрать поводья, как тот неожиданным прыжком сбросил его. Однако мальчик не растерялся, — отлетев в сторону, он не выпустил поводьев и, быстро поднявшись, резко дернул их. Раскрасневшийся и хохочущий, он, как ни в чем не бывало, снова вскочил на стригуна и, не давая ему опомниться, стал осыпать его ударами плети. Стригун помчался вперед, сопровождаемый детьми.

Такежан и Абай ехали не торопясь и отстали. Такежан не переставал разыгрывать взрослого.

— Ты что — мальчик или баба? С чего это ты разревелся? Абай рассердился:

— А вот ты вырос, а ума, видно, не нажил! Разве он нам чужой? Ты сам должен бы оплакивать его!

— Нам плакать?.. Они даже не позвали нас на похороны!

— Тебя не пригласили живые, при чем тут мертвый?

— При всем! Он сам был в ссоре с нашим отцом.

— А кто виноват в этой ссоре? Ты, видно, во всем разобрался, все понял — скажи: кто прав, кто виноват?

— Понял или не понял, я на стороне своего отца! Кто друг отцу — друг и мне. Кто ему враг — тот враг и мне.

— Неужели ты думаешь, что волчонок от великого ума бежит да волком?

— Не болтай вздора! Для тебя, понятно, нет никого умней бабушки, хоть она и выжила из ума от старости!

— А ты стоишь за отца. Много ты от него ума набрался?

— Что? Так, по-твоему, я дурак? — Такежан выругался.

— Вот-вот! Ты, видно, только для того и вырос, чтобы сквернословить! Хорош взрослый — только и слышно, как ругаешь пастухов, доярок, батраков!

— Ишь какой храбрый!.. Вот подожди, я все расскажу отцу.

— Говори сколько хочешь! Я тоже расскажу бабушке, как ты назвал ее выжившей из ума.

Такежан замолчал. Серьезных схваток он не выдерживал — недоставало решительности. Отец был далеко — ему не пожалуешься. И кто знает, чью сторону он примет. Бабушка сердится редко, но уж когда рассердится, то бывает очень крута. Как-то весной Такежан обругал женщину из своего аула — и нажил себе большую неприятность. Когда та, получив незаслуженное оскорбление, со слезами пришла к Зере и Улжан, бабушка вскипела от негодования, — она вызвала Такежана к себе и крепко отколотила его. Это произошло, когда Такежан, как настоящий взрослый жигит, собирался ехать к своей невесте.

Сейчас, споря с Абаем, он вспомнил это и постарался прекратить ссору.

— Да брось ты, право! — сказал он и, снова выругавшись, хлестнул коня и поскакал вперед.

Абай был рад, что избавился от него, и, продолжая ехать шагом, снова задумался.

«Не от великого ума волчонок бежит за волком». Слова вырвались у него в споре, и лишь теперь он сам понял их смысл, всякий сумеет следовать по проторенной дорожке, проложенной отцами! Если ты в силах, ищи своих путей…

Погруженный в размышления, Абай не заметил, как доехал до Баканаса.

Как только Зере и Улжан узнали от Абая, что аул Божея прибыл на свое жайляу, они спешно отправили нарочного к Кунанбаю. «Траурный аул совсем рядом с нами. Если мы сейчас не съездим туда, — как будем потом смотреть в глаза людям? Пусть быстрее решает, что нам делать». — передавали они.

Кунанбай решился. В ту же ночь он с Кунке, десятью старейшинами и жигитами приехал в Баканас. Все двадцать аулов, расположившиеся там, запасали кумыс, отбирали и кололи скот, предназначенный для поминок.

К полудню двинулась в путь толпа верховых — около пятидесяти мужчин, до сорока женщин и небольшая кучка подростков — Абай, Такежан, Оспан и другие. Только Зере и Улжан сели в повозку. С ними ехала еще одна пожилая женщина, которую все называли Сары-апа. По распоряжению Кунанбая, повозка эта отправилась в путь раньше верховых.

Кунанбая сопровождали братья — Майбасар и Жакип, ближайшие родные, а также старейшины других родов, державших его сторону, — Жуантаяка, Карабатыра, Топая и Торгая. Кунке, Айгыз, младшая мать Таншолпан и другие ехали немного отстав. Свита Кунанбая двигалась отдельными отрядами позади ага-султана.

Приблизившись к траурному аулу, вся толпа с криком и воем, далеко разносившимися но равнине, понеслась по склону вперед.

Старый обычай требовал, чтобы приезжающие для поминок летели к аулу умершего вскачь с печальным кличем «Ой, родной мой!». Начинать должны были старшие. Задние ряды ждали знака от передового отряда. И когда Кунанбай со своей свитой поскакал вперед с криком и плачем, все ехавшие позади уже ринулись за ними, присоединив свой плач.

Абай был в среднем отряде. Рядом с ним скакали его старший брат от Кунке — Кудайберды, посыльный Жумагул, старый Жумабай, за ними — Такежан, Оспан и другие.

— Ойбай, родной мой!.. Брат мой!.. Утес мой недосягаемый!.. Опора моя! — кричали люди, мчавшиеся рядом с Абаем.

Жумагул и Такежан раскачивались в седлах — вот-вот упадут! Посмотреть на них, — они совсем изнемогали от горя, но их показная печаль не обманывала Абая.

Сам он скакал тоже с горестным кличем, но не старался преувеличенно выказать свое горе. Крик его искренне вырывался из его груди. Рядом с ним мчался Кудайберды, тоже не лицемеривший в поминальном кличе. Абаю всегда был по душе этот брат, хотя им и не приходилось часто встречаться. Абай решил все время поминок держаться вместе с ним.

Повозка Зере уже доехала до Большой юрты Божея, купол которой возвышался в самом центре аулов, окруживших его кольцом. Белая траурная юрта стояла отдельно; около нее развевалось бело-черное полотнище, прикрепленное к шесту.

Поднявшись на бугор перед аулом, скачущие сразу заметили траурный стяг и понеслись к нему стремительно и бурно, точно весенняя река. Люди мчались с криком и громким плачем. Абай, скакавший в средних рядах, различил около тридцати мужчин, стоявших за белой юртой; они согнулись и плакали, опираясь обеими руками на белые посохи. Это были родичи Божея, приготовившиеся к встрече гостей.

Всадники доскакали и спешились. Во главе ожидающих стояли Байдалы, Байсал, Тусип и Караша, за ними — остальные родственники; они тоже опирались на белые посохи и плакали навзрыд.

Целая толпа ловких, быстрых жигитов выбежала навстречу приехавшим; они помогали верховым спешиться, привязывали коней и под руки отводили гостей к старшинам аула. Вместо приветствий приехавшие обнимали хозяев и плакали с ними. Увидев, как рыдают Байдалы, Байсал и другие старейшины. Абай не выдержал. Сходя с коня, он разразился искренними слезамн.

Приезжих, рыдавших и причитавших, так под руки и уводили в Большую юрту. Там раздавались неумолкаемые вопли.

Большая юрта была полна женщин. Они сидели рядами от двери до переднего места и вели похоронный плач, раскачиваясь и упираясь руками в бедра. В самом центре причитала в голос байбише Божея. На ее голову была наброшена черная шаль. Из глаз градом катились слезы неподдельного безутешного горя. Несколько дальше сидели пять девушек и тоже громко причитали. Купол Большой юрты, казалось, не мог вместить стонов и заунывного воя.

Мужчины, входя в юрту, становились на колени перед сидящими женщинами, обнимали их и плакали вместе с ними.

Абай шел за Кудайберды и поочередно обнимал всех, к кому подходил тот. Обойти с плачем и печальными приветствиями всех женщин, наполнявших юрту, было просто невозможно. И Кудайберды со слезами направился прямо к байбише Божея и с громкими рыданиями обнял ее.

— Ага-экем, родной мой! — причитал он.

Абай тоже начал с нее, потом он направился к девушкам, сидевшим несколько дальше.

Наконец долгий общий плач закончился. Только байбише Божея продолжала причитать и пять девушек сопровождали ее слова громкими рыданиями. Байбише оплакивала невыносимую утрату и жаловалась на судьбу, которая так жестоко наказала ее. Все сидевшие в юрте были глубоко растроганы. Постепенно стихла и она.

Но обе дочери Божея не кончали своего причитания. Теперь их плач звучал, как скорбная песня, и голоса их сливались, как будто пел один человек. Они произносили отчетливо каждое слово, временами прерывая свою песню тяжелым вздохом, или стоном, — и снова продолжали причитать.

— О отец!.. Дорасти нам не дал — покинул нас… Не достигнув цели, ушел от нас… Сиротами несчастными покинул нас… На кого ты бросил нас? Зачем на горький плач осудил нас? — говорили они, и присутствующие начинали тихо всхлипывать за ними.

Эти минуты показались Абаю самыми тяжелыми из всего обряда.

Плач девушек постепенно превращался в песню о жизни отца, о его храбрости, благородстве, о прекрасных делах рук его. Голоса их становились все трогательнее и жалобнее.

Они пели не об одном Божее, они упоминали и всех окружавших его, перечисляли имена всех живших с ним в одно время. И вдруг они назвали имя Кунанбая.

В юрте все затихли.

Кунанбай сидел молча, нахлобучив шапку на брови. Услышав свое имя, он угрюмо опустил голову. Песня девушек ударила его, как пощечина.

Но это был обычай. Это был плач, которого никто не имел права прерывать, ибо он священен, как намаз. Остановить его невозможно, запретов на него нет. Он всесилен. А слова песни становились все резче:

Кунанбай, ты врагом нам стал,

За обиду — дитя нам дал…

Кунанбаем зовется враг,

Как кулана,[89]дик его шаг,

Как змея, он пестр и лукав…

Этот звенящий плач жестоко карал Кунанбая, — казалось, он разил его прямо в единственный глаз.

Старики, сопровождавшие Кунанбая, заерзали на месте, испугавшись возможной вспышки. Они закашляли, засморкались к беспокойно зашевелились. Кунанбай только стиснул зубы и продолжал сидеть молча.

Абай опустил голову, еле живой от стыда. Еще раньше, в самом начале плача байбише Божея, он заметил, что среди девушек находилась и Тогжан. Но лицо ее было прикрыто шалью, и она сидела боком к нему. «Если бы земля разверзлась и поглотила нас, и то было бы легче, чем терпеть такой позор!» — подумал Абай.

Кто-то из сидевших рядом с ним вдруг громко чмокнул языком от удивления. Абай поднял голову: это была Сары-апа. Она с недовольным видом вышла на середину юрты, села на корточки, накрыла голову черным чапаном и затянула громкую песню.

Она начала с восхваления Божея и долго оплакивала его смерть. А в конце добавила:

Эй вы, девушки, где ваш стыд?

Мир не добрых, а злых плодит!

Иль Божей не был чтим кругом,

Чтоб его хоронить тайком?

Пропев эти слова громко, на всю юрту, она сразу смолкла.

Все, что накопилось в сердце обеих враждовавших сторон, было высказано устами этих женщин в двух сменивших друг друга плачах. Никто не прибавил ни слова. Габитхан, сидевший возле Зере, начал чтение корана нараспев, по-бухарски. Сидящие замерли в молчании.

Так совершил Кунанбай поминки Божея.

После чтения женщин оставили одних, а мужчин повели в другую юрту для угощения. За гостями ухаживали все, начиная со знатных старейшин аула — Байдалы и Тусипа. Но ни чай, ни кумыс, ни мясное угощение не содействовали простоте и искренности разговоров между близкими Божея и гостями. Когда Байдалы и Кунанбай перекидывались редкими замечаниями, их речь звучала слишком учтиво и холодно. Байдалы сам подавал Кунанбаю чай и вообще оказывал ему особый почет. Но едва они пытались завязать разговор — получалось опять то же: холодность, прикрытая учтивостью. Говорить было не о чем.

Они лишь обменялись несколькими словами о том, как поправляется скот и хороши ли в этом году корма. Потом заговорили о набегах соседних племен Керей и Найман, предпринятых ими летом друг против друга, и взаимных грабежах. Это был их единственный разговор до самого отъезда Кунанбая. Все прибывшие разъехались в тот же вечер по своим жайляу — молчаливые, тихие, угрюмые.

С плеч Кунанбая свалилось бремя.

Возвращаясь в аул Кунке, он долго молчал и наконец обратился к своей байбише.

— Сары-апа надо уважать и почитать! — внушительно сказал он.

Наступила осень. Уже третий день не переставая моросил дождь. Аулы вернулись с жайляу, перевалив через Чингиз, закончили сенокос и, не задерживаясь на зимовьях, быстро переправлялись на осенние пастбища.

На лугах Жидебая и соседних урочищах собралось сейчас много аулов. Они наводнили и бесконечные долины Чингиза, и склоны, и горные отроги, и ущелья.

Большие летние юрты были уже сложены и убраны. Аулы ютились в небольших, но более теплых юртах. Каждый старался утеплить свой кров. В юртах разводили костры, а стены завешивали большими кошмами. В осеннее время удобнее всего маленькие, не боящиеся копоти юрты из одного цельного войлока. Каждый, как мог, старался устроить свое жилище уютнее.

Овец уже не доили — верный признак того, что жайляу покинуты и аулы перекочевали на осенние пастбища. Ягнята выросли и паслись с овцами.

Мужчины, большую часть времени разъезжавшие по аулам ради всевозможных пересудов и препирательств, теперь выглядели иначе, холодные ночи и слякоть заставили их обуться в сапоги с войлочными чулками, надеть толстые зипуны или шубы из мерлушки. Они переменили и коней, — лошади, на которых ездили летом, к осени уже отощали, и их пустили в табуны, под верх пошли отгульные кони. Ездили на них шагом, не торопясь, стараясь не загонять разжиревших скакунов, и часто оставляли их на выстойку, иногда на всю ночь.

В эту пору начинается общая горячка: коней покупают, обменивают, берут во временное пользование. Если предполагают, что осень будет неспокойной и полной хлопот или же предвидятся большие передвижения и частая езда, то спрос на крепких, надежных коней еще увеличивается: лошадей выпрашивают, выклянчивают, вымогают, всячески надоедая владельцам.

Вот и сейчас, к вечеру, Майбасар и Кудайберды, съежившись под дождем, ехали в аул Кулиншака, старейшины рода Торгай, именно по такому делу. Их сопровождали Жумабай и Жумагул. Они ехали быстро, чтобы пораньше добраться до места.

В ауле Кулиншака, казалось, ждали кого-нибудь от Кунанбая. Как только четверо верховых показались на поляне возле аула, Кулиншак, сидевший на холмике со своими «бес-каска», тотчас встал.

— Вон, едут! — сказал он.

— Быстро скачут! — присоединился Турсынбай, старший его сын, приглядываясь к приближающимся всадникам.

— Ну, началось! Манас, скачи к Пушарбаю! Надо его известить. До всех сами добраться не успеем — пусть Пушарбай передаст дальше остальным котибакам! — распорядился Кулиншак.

Дата добавления: 2015-06-04