Annotation 2 страница. – Челку поправь! – приказала Ирка

– Челку поправь! – приказала Ирка. – Как? – виновато поинтересовалась Наташа. – Как, как, господи! – расстроилась Ирка, вытерла руки о фартучек и задвигалась вокруг Наташи. Двигалась она легко, прикосновения у нее были легкие, и пахло от нее французскими духами. Ирка обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Ничего особенного, но что-то есть». У Ирки было все: она работала в Москонцерте, в нее были влюблены все чтецы и певцы, ездила за границу – то за одну, то за другую. Собиралась замуж – у нее были наготове три или четыре жениха. Наташа обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Вроде все хорошо, но чего-то не хватает». То, что все хорошо, считала Наташина мама и еще несколько доброжелательных людей, остальная часть человечества придерживалась мнения, что чего-то не хватает. Со временем доброжелательные люди примкнули к остальной части человечества, верной осталась только мама. Она говорила: «У тебя, Наташа, замечательные волосы, к тебе просто надо привыкнуть». – Сиди прямо! – приказала Ирка. Она вышла из кухни, потом вернулась с французскими духами. Ирка не жалела для Наташи ни духов, ни одного из своих женихов, но это никогда ничем не кончалось. Певцы пели песни советских композиторов, чтецы читали: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» Фокусники показывали фокусы со спичками. Не веря больше в эстрадный жанр, Ирка раздобыла где-то настоящего мужчину, который плавал в Баб-эль-Мандебском проливе и ходил с ружьем на медведя. – Щас я тебя пофурыкаю, – предупредила Ирка. – Не надо… – Понимала бы! – Ирка заскакала вокруг Наташи, опрыскивая ее из пульверизатора. – Не надо, – Наташе жаль было духов, которые назывались «Chat noir», что в переводе означает: «Черная кошка». – Все равно ничего не получится. – Неизвестно, – возразила Ирка. – Он строит ГЭС, не помню какую, в труднейших условиях. Строитель лучшей жизни. Про таких Пахмутова песни пишет, а он к нам живой придет. – Может, не придет? – с надеждой спросила Наташа. В это время позвонили в дверь. Наташа вздрогнула и посмотрела на Ирку, Ирка – на Наташу, выражение лиц у обеих на мгновение стало бессмысленным. Потом Ирка метнулась в прихожую, и оттуда послышались голоса. Наташа сидела на низкой табуретке посреди кухни и не знала, что делать. Она окончила консерваторию, умела петь с листа и писать с голоса, могла услышать любой самый низкий звук в любом аккорде. А здесь, на Иркиной кухне, она чувствовала, что это никому не надо и она не в состоянии поменять все то, что она может, на то, чего не может. Наконец отворилась дверь и вошел настоящий мужчина, строитель лучшей жизни. Наташа успела заметить, что рубашка у него белая и некрахмальная, лежит мягко… Волосы русые, растут просто, а лицо неподвижно, будто замерзло, и на нем замерзло обиженное выражение. – Знакомьтесь, – сказала Ирка. – Толя, – строитель протянул руку. – Наташа, – она пожала его жесткие пальцы и посмотрела на Ирку. – Садитесь, – непринужденно руководила Ирка. Толя сел и прочно замолчал. Иногда он поднимал глаза на стену, а со стены переводил на потолок. – Скажите, – начала Ирка, – вы действительно плавали в Баб-эль-Мандебском проливе? – Ну, плавал, – не сразу ответил Толя. – А как, как, как? – обрадовалась Ирка. Толя очень долго молчал, потом сказал: – В скафандре. – А зачем? – тихо удивилась Наташа. – А надо было… – недовольно сказал Толя. – И на медведя ходили? – Ирка не давала беседе обмелеть. – Ну, ходил… – А как вы ходили? Ирке надо было подтвердить, что в ее доме настоящий мужчина. – С ружьем, – сказал Толя. – Страшно было? – тихо поинтересовалась Наташа. – Не помню. Я давно ходил. Ирка тем временем подала кофе. – Я коньяк принес, – сказал строитель, – на лестнице поставил. – Почему на лестнице? – Ирка подняла брови. – Не знаю, – сказал строитель, и Наташа поняла, что он постеснялся. Ирка вышла на лестничную площадку и увидела возле своей двери бутылку. – Могли стащить, – объяснила она, вернувшись. – Ага… – беспечно сказал строитель. – А вы есть хотите? – тихо спросила Наташа. – Ужас! – сказал Толя, и всем стало весело.
Когда половина бутылки была выпита, Толя первый раз посмотрел на Наташу и сказал: – Вчера попал в одну компанию, там такая девочка была… И парень с ней в кожаных штанах. Вам бы он не понравился. – Почему? – спросила Наташа. – Потому что вы серьезная. «Как раз понравился бы», – подумала Наташа, но ничего не сказала. – Ну, ну… – Ирка обрадовалась, что Толя заговорил. – Он пижонить начал, говорит: в каждом человеке девяносто процентов этого… Ну, сами понимаете. – Чего? – не поняла Ирка. – Дерьма. А я ему говорю: «Ты не распространяй свое содержание на других». Толя замолчал. Наташа поняла, что он обижен и переживает. – Не обращайте внимания, – сказала она. – Да вообще-то, конечно, – согласился Толя. – Вы где живете? – Нигде. – Как это «нигде»? – Очень просто. Плаваю – и все. – А дом-то у вас есть? – Был, а теперь нет. Давайте выпьем. Все подняли рюмки. – Жена сказала: «Надоел ты мне». Я и ушел. – Жалко было? – спросила Ирка. – Чего? – Жену. – Жалко. – Толя прищурился. – До слез жалко. Однажды ночью просыпаюсь и плачу. Слезы текут, ничего поделать не могу. Думаю: господи, да я ли это… Все замолчали, думая о своей жизни, и только Ирка не умела думать о себе. – Неужели никак нельзя было? – Она посмотрела на Толю. – Наверное, нельзя. Я без жены еще как-то проживу. А без своей работы – нет. – Понятно, – сказала Наташа. Ей это было понятно. Ирка включила приемник. Заиграл симфонический оркестр. У Толи глаза были голубые, а волосы русые. За его спиной висела занавеска, а за занавеской лежал город – далеко, во все стороны. А после города кончались дороги и начинались поля и деревни, потом другие города. Наташа вдруг кожей ощутила это все: расстояние и бесконечность. – Так-то ничего бы, – сказал Толя, – плохо только, писем нет. Когда на корабль письма приходят, как будто веревка от земли протягивается. Не утонешь, ни фига с тобой не сделается. А когда писем нет… – Хотите, я вам напишу? – предложила Наташа. Толя промолчал. Ему не нужны были Наташины письма. Вот если бы написала жена или в крайнем случае девочка – приятельница парня в кожаных штанах. Толя многое умел: ходить на медведя, опуститься на дно в скафандре. Он умел интересно жить, но не умел интересно рассказать об этом. И не в силах был поменять то, что он может, на то, чего не может. – Ничего, – сказала Ирка, – все будет хорошо. Ей хотелось, чтобы у всех было все хорошо.
Соседская девочка собиралась в детский сад. Она вытаскивала на середину комнаты все свои игрушки и разговаривала с ними. Слов было не разобрать, но звук голоса и интонации доносились четко. Дом был блочный, слышимость хорошая. Наташа лежала с открытыми глазами, слушала девочку и думала о себе. О том, как три года назад Игорь сделал предложение, она согласилась в ту же секунду, потому что Игорь был не халтурщик – они много бы переделали в жизни хороших дел. А на другой день он позвонил, извинился и сказал, что передумал. – Не сердишься? – спросил он. – Да ну, что ты… – сказала Наташа. – Конечно, нет… Говорят: война… А бывает, что и в нормальной жизни, среди гостей и веселья, все может кончиться одним телефонным звонком. – Сни-ми-и! – кричала сверху девочка. Ей что-то надевали, а она протестовала. В комнату из кухни вошла Наташина мама. Она работала медсестрой в больнице, любила тяжелобольных и презирала тех, кто болел несерьезно. Она любила людей, которым была необходима. Мать послушала, как кричит сверху девочка, и сказала: – Господи, всю нервную систему ребенку расшатали… – Если бы у нее была своя внучка, она ни за что не шатала бы ее систему, а жила только ее интересами. – Мам, – сказала Наташа, – хочешь, я ребенка рожу? – От кого? – От меня. – Идиотка! – сказала мать. – Ну что ты ругаешься, я же только спрашиваю. Зазвонил будильник, отпирая новый день.
Училище размещалось в старом особняке. Раньше в этом особняке жил обедневший дворянин. Комнаты были тесные, лестница косая. Наташа любила эти комнаты и лестницу, коричневую дверь с тугой и ржавой пружиной, тесноту и пестроту звуков. В самой большой комнате, которую дворянин прежде называл «залой», а теперь все звали «залом», занимался хор. Здесь все как обычно: та же декорация, сорок стульев, рояль. Те же персонажи – сорок студентов, концертмейстер Петя. Концертмейстер – профессия не видная. Например, по радио объявляют: «Исполняет Лемешев, аккомпанирует Берта Козель». Лемешева знают все, а Берту Козель не знает никто, хотя объявляют их вместе. В консерватории Петя учился тремя курсами старше, его звали «членистоногий». Было впечатление, что у Пети на каждой руке по два локтя и на каждой ноге по два колена и что он весь может сложиться, как складной метр. Сразу после звонка отворяется дверь и появляется следующее действующее лицо – декан Клавдия Ивановна, за глаза – «та штучка». Она окончила университет, к музыке никакого отношения не имеет, не может отличить басового ключа от скрипичного. Осуществляет общее руководство. Принцип ее руководства состоит в том, что раз или два раза в год она выгоняет какого-нибудь отстающего и неуспевающего. Раз или два раза в год под косой лестницей бьется обалдевшая от рыданий жертва, а вокруг тесным кольцом в скорбном и напряженном молчании стоят друзья-однокурсники, и каждый предчувствует на этом месте себя. Сейчас «та штучка» вошла и села возле дверей на свободный стул. Студенты и студентки выпрямили позвоночники, как солдаты на смотру. Наташа не обернулась. Пусть декан беспокоится, и царственно откидывает голову, и изобретает принципы. А она – дирижер. Ей нужны только руки, чтобы было чем махать, и хор, чтобы было кому махать. И хорошая песня – больше ничего. А посторонние в зале не мешают. К посторонним, равно как и к публике, дирижер стоит спиной. – «Эх, уж как пал туман», – сказала Наташа и движением руки подняла хор. Она внимательно смотрит на первые сопрано, потом на вторые. Идет от одного лица к другому. Это называется – собрать внимание. Но Наташа ничьего внимания не собирает. Слушает сосредоточенно: ждет, когда задрожит в груди поющая точка. Потом эта точка вспыхивает и заливает все, что есть за ребрами, – сердце и легкие. И когда сердце сокращается, то вместе с кровью посылает по телу вдохновение. Наташа до самых кончиков пальцев наполняется им, и становится безразличным все, что не имеет отношения к песне. Наташа качнула в воздухе кистью, давая дыхание. Петя поставил первый аккорд. Сопрано послушали и вдохнули, широко и светло запели: Эх, уж как пал туман на поле чистое-э…

Она потянула звук, выкинув вперед руку, будто держа что-то тяжелое в развернутой ладони. Потом обернулась к альтам. …Да позакрыл туман дороги дальние… —

влились альты. Они влились точно и роскошно, именно так они должны были вступить. Наташа каждой клеточкой чувствовала многоголосие. Ничего не надо было поправлять. Она опустила руки, не вмешиваясь, не управляя, давая возможность послушать самих себя. Все пели и смотрели на Наташу. Лицо ее было приподнято и прекрасно, и это выражение ложилось на лица всех, кто пел. …Эх, я куда-куда-а пойду,
Где дорожку я широкую-у найду-у, где…

В следующую фразу должны вступить басы и вступить на «фа». Это «фа» было в другой тональности и шло неподготовленным. Если басы не попадут – песня поломается. Наташа оглядывается на Петю, на мгновение видит и как-то очень остро запоминает его резкое, стремительное выражение лица и сильные глаза. Петя чуть громче, чем надо, дает октаву в басах, чтобы басы послушали «фа» и почувствовали его в себе. Наташа сбросила звук. Хор замер и перестал дышать. Она делала все, что хотела, и хор выполнял все, что она приказывала: могли бы задохнуться и умереть. Она держала сорок разных людей на кончиках вздрагивающих пальцев, и в этот момент становилась понятна ее власть над людьми. В последнюю четверть секунды качнула локтями, давая дыхание, и все вздохнули полной грудью. Басы точно встали на «фа», отдали его в общий аккорд – самый низкий, самый неслышный, но самый определяющий тон. …Где доро-ожку най-ду-у…

В конце все собираются в унисон, подтягивают, выравнивают последний звук до тех пор, пока не создается впечатление, будто он рожден одним только человеком. Наташа подняла два пальца, как для благословения, и слушает, и впечатление, будто забыла – зачем стоит. Потом медленным жестом подвигает палец к губам. Звук тает, тает… сейчас совсем рассеется, осядет на потолок и на подоконник. Но Наташины пальцы ждут, и губы ждут, и глаза – попробуй ослушаться. И все подаются вперед и держат, держат звук до тех пор, пока это не становится невозможным. Тогда Наташа едва заметным движением зачеркивает что-то в воздухе и опускает руку. Песня кончилась. Проходит некоторое время, прежде чем всем становится это ясно.
Урок окончился, и все разошлись. Петя засовывал в портфель ноты. Ноты не умещались. Наташа подошла к окну и распахнула его настежь. На улице снег поблескивал, как нафталин. Он лежал на крышах совсем белый и был по тону светлее, чем небо. Хорошо было стоять и немножко мерзнуть и возвращаться откуда-то издалека. Смотреть на снег, черные на белом фигурки людей, ощущать бесконечность. Далеко-далеко висит звезда, а под ней висит Земля, а на Земле бывший особняк обедневшего дворянина. А на втором этаже, в трех метрах над людьми, стоит Наташа. Песня получилась, значит, полгода прошли недаром и сегодняшний день не пропал. А впереди следующая песня, которая будет лучше этой, а за ней другая. И это – ее! Здесь она ни от кого не зависит. Никто не может ни вмешаться, ни помешать. «Проживу! – подумала Наташа. – Ничего, проживу!» По улице быстро прошли два подростка. Они шли, одинаково сунув руки в карманы. А Петя за спиной все никак не мог уложить ноты, наступал на портфель коленкой. Наташа подошла, отобрала портфель и разложила: партитуры вдоль, а сборники – поперек. Потом легко закрыла портфель и протянула Пете. Петя озадаченно посмотрел на портфель, потом на Наташу. Он смотрел долго и вдруг удивился: – Слушай, а у тебя потрясающие волосы. Ты это знаешь? – Конечно, – сказала Наташа. – Ко мне просто надо привыкнуть… Зануда

Нудным человеком называется тот, который на вопрос: «Как твои дела?» – начинает рассказывать, как его дела… Женька был нудным. Он все понимал буквально. Если он чихал и ему говорили: «Будь здоров», отвечал: «Ладно». Если его приглашали: «Заходи», он заходил. А когда спрашивали: «Как дела?», начинал подробно рассказывать, как его дела. Люся и Юра не считались нудными, понимали все так, как и следует понимать: если их приглашали – «заходите», они обещали и не заходили. На пожелание «будьте здоровы» отвечали «спасибо». А на вопрос «как дела?» искренне делились: «Потихоньку». Юра закончил один институт, а Люся два – очный и заочный. У нее было наиболее высокое образование по сравнению с окружающими. Образование, как известно, порождает знание. Знание – потребность. Потребность – неудовлетворенность. А неудовлетворенный человек, по словам Алексея Максимовича Горького, полезен социально и симпатичен лично. Люся была полезна и симпатична, чем выгодно отличалась от нудного Женьки. Они жили на одном этаже, но никогда не общались, и линии жизни на их ладонях шли в противоположных направлениях. Поэтому появление Женьки на пороге Люсиного дома было неоправданным, тем не менее это случилось в одно прекрасное утро. – Здравствуйте, – сказала Люся, так как Женька молчал и смотрел глазами – большими и рыжими. – Ладно, – ответил Женька. Слово «здравствуйте» он понимал как обращение и понимал буквально: будьте здоровы. Люся удивилась, но ничего не сказала. Она была хорошо воспитана и умела скрывать свои истинные чувства. – У меня сломалась бритва, – сказал Женька. Голос у него был красивый. – Я бы побрился бритвой вашего мужа. Но это зависит не только от меня. – Пожалуйста. – Люся не умела отказывать, если ее о чем-нибудь просили. Она привела Женьку на кухню, положила перед ним бритву и зеркало, а сама ушла в комнату, чтобы не мешать Женьке и чтобы написать корреспонденцию о молодежном театре. Написать было не главное, а главное – придумать первую фразу, точную и единственно возможную. Заведующий отделом информации обязательно требовал первую фразу. Если ее не было, он дальше не читал. Люся попробовала сосредоточиться, но за дверью жужжала бритва, и в голову лезли посторонние мысли. Например: хорошо бы в этом году ей исполнилось не 27, как должно, а 26, а на следующий год 25, потом 24 и так до двадцати. Тогда через семь лет ей было бы не 34, а 20. Мысли эти не имели ничего общего с молодежным театром и не годились для первой фразы. Люся вылезла из-за стола и пошла на кухню, чтобы узнать, как продвигаются Женькины дела. Дела продвигались медленно, возможно, потому, что смотрел Женька не в зеркало, а мимо – на стол, где стояла банка сгущенного молока, творог и «Отдельная» колбаса. Люся поняла, что Женька хочет есть. – Налить вам чаю? – спросила она. – Как хотите. Это зависит не от меня. Люся удивилась, но ничего не сказала. Она не хотела разговаривать, чтобы не рассредоточиться и сохранить себя для первой фразы. Она налила ему чай в высокую керамическую кружку, подвинула ближе все, что стояло на столе. Женька молча начал есть. Ел он быстро – признак хорошего работника, и через пять минут съел все, включая хлеб в хлебнице и сахар в сахарнице. Потом он взял с подоконника «Неделю» и стал читать. Что-то показалось ему забавным, и он засмеялся. – Вы поели? – спросила Люся. Она ожидала, что Женька ответит: «Да. Большое спасибо. Я, наверное, вас задерживаю, я пойду». Но Женька сказал только первую часть фразы: – Да. – «Спасибо» он не сказал. – Я вам мешаю? – заподозрил он, так как Люся продолжала стоять. – Нет, ну что вы… – сконфуженно проговорила она и ушла в другую комнату. Она слышала, как Женька переворачивает страницы. Потом что-то грохнуло и покатилось – видимо, со стола упала тарелка или керамическая чашка. Люсе не жалко было ни тарелки, ни чашки, а жалко утреннего времени, которое она так ценила и которое уходило зря. Люся почти материально ощущала в себе талант и отдавала его людям. Обычно она делала это по утрам, но сегодня ей помешал Женька, и Люся чувствовала свою вину перед человечеством. И Женька тоже чувствовал себя виноватым. – Я уронил… – сказал он, появившись в дверях. – Ничего, – равнодушно ответила Люся, – не обращайте внимания. – Хорошо, – согласился Женька, кивнул и прошел к письменному столу. Женька побрился и поел, выкурил хорошую сигарету, прочитал «Неделю» от корки до корки, до того места, где сообщался адрес редакции. А теперь ему хотелось поговорить. Ему хотелось, чтобы его послушали. – А меня с работы выгнали, – доверчиво поделился Женька. – Где вы работали? – поинтересовалась Люся. – В клубе ЖЭКа. Хором руководил. – Интересно… – удивилась Люся. – Очень! – согласился Женька. – Когда дети поют, они счастливы. Хор – это много счастливых людей. – Почему же вас выгнали? – Я набрал половину гудков. – Каких гудков? – Ну… это дети, которые неправильно интонируют. Без слуха… – Зачем же вы набрали без слуха? – Но ведь им тоже хочется петь. – Понятно, – задумчиво сказала Люся. – Конечно, – вдохновился Женька. – А начальница не понимает. Говорит: «Хор должен участвовать в смотре». Я говорю: «Вырастут – пусть участвуют, а дети должны петь». – Не согласилась? – спросила Люся. – Она сказала, что я странный и что ей некогда под меня подстраиваться. У нее много других дел. Женька затянулся, и полоска огонька на его сигарете подвинулась ближе к губам, а столбик из пепла стал длиннее. Он стал таким длинным, что обломился и мягко упал на Женькин башмак, а с башмака скатился на ковер. – Уронил… – удивился Женька, внимательно глядя на ковер. – Я могу поднять… – Не надо, – сказала Люся. Она испытывала раздражение, но не хотела это обнаружить. Женька посмотрел на нее, и Люсе почему-то стало неловко. – Не надо, – повторила она. – Это мелочь… – Ну конечно, – согласился Женька. Для него это было очевидно, и он не понимал, зачем об этом говорить так много. Женьке было тепло и нравилось смотреть на Люсю, и он рассказал ей, как правильно приготовить водку; для этого нужно в бутылку «Столичной», которая покупается в магазине за три рубля семь копеек, бросить несколько кристалликов марганцовки, которая продается в аптеке и стоит гораздо дешевле. Через два дня эту водку следует процедить сквозь вату, на вате останется осадок – черный как деготь, а водка идет голубая и легкая, как дыхание. Женька ходил по комнате, сунув руки в карманы, обтянув тощий зад, и рассказывал – уже не о водке, а о женщинах. Женька знал двух женщин. С одной ему было хорошо и без нее тоже хорошо. Без другой ему было плохо, но с ней тоже плохо. Женька мечтал о третьем возможном варианте, когда с ней ему будет хорошо, а без нее плохо. Поговорив немного о любви, Женька перешел к дружбе. Он рассказал Люсе о своем приятеле, который на спор выучил язык народности таты. Этот язык знают только сами таты и Женькин приятель, и больше никто. От друзей Женька перешел к хорошим знакомым, а от них – к родственникам. В пять часов с работы вернулся Юра. Увидев его, Женька остановился и замолчал. – Добрый день, – поздоровался Юра. – Да, – согласился Женька, потому что считал сегодняшний день для себя добрым. Юра удивился этой форме приветствия и тому, что в гостях Женька, что накурено и пепел по всему дому, что Люся сидит в углу, сжавшись, без признаков жизни. Все это выглядело странным, но Юра был человеком воспитанным и сделал вид, что всё правильно, – именно так все и должно выглядеть. – Как дела? – спросил Юра у Женьки. – На работу устраиваюсь, – с готовностью откликнулся Женька. – Странная, в общем, работа, но дело не в этом. Когда человек работает, он не свободен, потому что по большей части делает не то, что ему хочется. Но, с другой стороны, человек не всегда знает, что ему хочется. – Женька вдохновился и похорошел. Он любил, когда интересовались его делами и когда при этом внимательно слушали. – Видите ли… Женька запнулся, ему показалось, Юра что-то сказал. – Что? – переспросил он. – Ничего, – сказал Юра и повесил плащ в стенной шкаф. Он вешал плащ, и лицо у него было рассеянное, и Женька понял, что слушал он невнимательно, и ему самому стало неинтересно. – Я пойду… – неуверенно проговорил Женька. – Заходите, – пригласил Юра. – Ладно, – пообещал Женька и остался стоять. Ему не хотелось уходить, а хотелось рассказать все сначала, чтобы Юра тоже послушал. Но Юра молчал, и Женька сказал: – До свидания. «До свидания» он понимал буквально: то есть до следующей встречи. Женька ушел, а Люся легла на диван и заплакала.
Женька ушел в пять, а в восемь пришли гости. Люся обычно надевала короткое платье без рукавов – у нее были красивые руки и ноги, – в меру короткое и в меру без рукавов. Когда мужчины видели столько красоты и меры – признак искусства, они громко восхищались Люсей и говорили, что она красивая и талантливая. Люся верила и делала вид, что не верит. Гости вытирали у порога ноги, не кидали со стола чашек и не рассказывали про родственников. Помимо того, что гости были хорошо воспитаны, они были талантливы. Каждый умел делать что-нибудь такое, чего не умел никто другой. Костя, например, обладал талантом трагедийного актера; когда он начинал жаловаться на свою жизнь, всем хотелось поставить локти на стол, опустить голову на ладони и горько просветленно зарыдать. У Кости был сын, творческая работа и кооперативная квартира. В жизни ничего не дается даром, за все приходится платить либо деньгами, либо здоровьем. Костя платил деньгами. За квартиру – в рассрочку, за сына – двадцать пять процентов из месячной зарплаты, за творчество – отсутствием пенсии в старости. Расплачиваясь за все, Костя ничего не получал взамен. Квартира оказалась неудобной (за стеной жил скрипач), сын рос в другой семье, а творческая работа не обеспечивала постоянного заработка. Эльга не имела никаких талантов. Это была Люсина подруга детства, а друзья детства не выбираются. Они как родственники – какие есть, такие есть. Эльга ни одного дня не могла прожить без любви. Если в ее жизни случался такой день, она просто ничего не соображала. Она не умела даже соображать без любви. Третьего гостя звали Джинджи. Его фамилия была Джинджихашвили, но друзья постановили, что это не фамилия, а песня с припевом, и постановили ее урезать. Джинджи обладал способностью громко хохотать без причины. Вернее, причин у него было достаточно: Джинджи был здоровый и сильный, умел хотеть и точно знал, чего хочет. У него была развита инерция равномерного прямолинейного движения. У Юры, хозяина дома, такая инерция отсутствовала совершенно. Зато была развита инерция покоя. Шаман из вымирающего племени удэгейцев, дожив до 132 лет, сказал: «Счастье – это сама жизнь, и не надо искать иного». Ознакомившись с этой точкой зрения, Юра не стал искать иного счастья, кроме того, которое у него было. Он сосредоточенно выпил рюмку и прислушался к себе. Прислушавшись, встал и направился к пианино. Юра умел исполнять «Весну» Грига и романс «Я встретил вас». «Весну» он выучил в детстве по нотам, а романс подобрал по слуху. И сейчас он играл и пел в точности, как Козловский, даже лучше. А все слушали, и всем хотелось счастья. И если счастье было, они не знали об этом, потому что никто не знает, как выглядит счастье, и хотели еще чего-то. Одним не хватало денег, другим здоровья, третьим власти над людьми, четвертым детей. Косте не хватало сразу первого, второго и третьего. Дети у него были. – «Я встре-тил вас… – начал Юра. – И все… было-е… В ожи-и-вше-м се… рдце а-а-а-жило…» «Жило» Юра выговорил таинственно и почему-то шепотом, и было что-то такое в этом романсе – в словах и в музыке, – что все вдохнули полные легкие воздуха и закричали в сладкой тоске: – «Я вспо-о-мнил вре-мя за-а-а-а-ла-то-е…» – Да тише вы, – Юра перестал играть и повернул к обществу обиженное лицо. – Ревут, как носороги. Все сконфуженно замолчали, а Юра воспользовался паузой и допел один, как Козловский. И ему не мешали. Джинджи взял свой стул и сел рядом с Эльгой. – Эльга, – сказал Джинджи, – ты замечательный человек. Это правда. У Эльги только что окончилась одна любовь, а другая еще не начиналась. Требовалось время, чтобы после первой все улеглось. – Не врывайся в мою паузу, – сказала Эльга. Джинджи взял свой стул и поставил его возле Люси. – Люся, – сказал Джинджи, – ты замечательный человек, правда. Я и раньше это предполагал, но теперь понял наверняка. – А как ты это понял? – удивилась Люся. – По некоторым приметам. Люсе было интересно послушать поподробнее, но в это время в прихожей зазвонил телефон. – Сними трубку, – попросила она Костю, который сидел возле двери с лицом талантливого трагика. Костя думал в этот момент о том, что сегодняшний вечер – миг, и даже сто лет – миг в сравнении с вечностью. А через сто лет Кости уже не будет, и темно-серые штаны в рубчик, которые на нем надеты, переживут его имя. Костя тихо вышел в прихожую, потом так же тихо вернулся и сел на свое место. – Кто это звонил? – спросила Люся. – Женя, – ответил Костя, и ни один мускул на его лице не дрогнул. – Женька?! – Может быть, Женька, но он сказал Женя. Юра перестал играть, и в комнате стало тихо. – Зачем он звонил? – спросил Юра. – Он просил передать, что придет к вам ночевать. – А ты что сказал? – Я сказал: у вас гости. – А он? – А он сказал: ничего, пожалуйста.
Гости были не только воспитанные и талантливые. Гости были чуткие. Они не могли развлекаться, если ближнему грозила опасность. Все сели вокруг стола и сосредоточились. – Скажите, к вам родственники приехали, – предложил Джинджи и подвинул свой локоть поближе к Люсиному. – Я говорить не буду, – отказался Юра и посмотрел на локоть Джинджи. – Я не умею врать. – А я, значит, умею, – обиделась Люся. – Когда надо врать или одалживать деньги, когда надо унижаться, ты посылаешь меня. – Пусть переночует, – выручил Костя, – не надо будет врать. И что такое одна ночь в сравнении с вечностью? – Если он переночует одну ночь, – объяснил Юра, – он поселится здесь навсегда и завтра приведет своего приятеля. Услышав, что ее ждет, Люся часто задышала, и брови у нее стали красные. – А вы скажите, знакомые из Ленинграда приехали, – посоветовала Эльга. – Я уже предлагал, не подходит, – напомнил Джинджи. – Его нельзя пускать. – Не пускайте. – У Эльги было развито логическое мышление. – Заприте дверь, будто вас нет дома. Он позвонит-позвонит и уйдет. В дверь позвонили. Все переглянулись. Юра быстро выключил свет. – А почему он пришел к вам ночевать? – шепотом удивился Костя. – Это кто, родственник ваш? – Ее друг. – Юра кивнул на жену. – Большой приятель. – К нашему берегу вечно приплывет не дерьмо, так палка, – подытожила Эльга, имея в виду не столько Люсю, сколько себя. Женька тем временем положил палец на кнопку, полагая, что хозяева не слышат. Все имеет свой конец, даже жизнь. Женька тоже в конце концов снял палец с кнопки, и тогда стало тихо. – Ушел… – тихо предположил Юра, подошел на цыпочках к двери и заглянул в замочную скважину. Женька сидел на ступеньках возле лифта и ждал. Он все понимал буквально: раз хозяева не отпирают, значит, их нет дома. А раз их нет – они вернутся. Женька ждал, подперев лицо руками, и выражение у него было изумленно-печальное и какое-то отрешенное. А рядом на ступеньках стояла коробка с тортом, перевязанная бумажной веревочкой. Юра вернулся в комнату. – Сидит, – сообщил он. – Вот это дает! – восхищенно сказал Джинджи. – А долго он будет сидеть? – забеспокоилась Эльга. – Всю жизнь, – убежденно сказала Люся. – А как же нам теперь выйти? – удивился Костя. – Никак, – сказала Люся. – Попались!
Прошло четыре часа. В комнате было темно и тихо, слышно было, как урчал на кухне холодильник, тикали снятые с руки часы. Юра спал на тахте. Он умел засыпать в любой обстановке и спал обычно крепко, без снов. Возле него валетом лежал Костя, осмысливал жизнь, при этом старался отодвинуть Юрины ноги подальше от лица. Эльга сидела в кресле и думала о том, что прошлая любовь кончилась не по ее инициативе, а новая еще не началась, и неизвестно, что приплывет к ее берегу в очередной раз. Люся смотрела в окно, понимала, что не выспится и завтра снова не сможет работать, не сумеет сохранить себя для первой фразы. – Джинджи, – с надеждой попросила она, – давай я скажу тебе первую фразу… Джинджи ходил из угла в угол: страстно хотел домой. Он забыл о том, что Эльга хороший человек и Люся, по некоторым приметам, тоже хороший человек. Сейчас, когда нельзя было выйти, он больше всего на свете хотел в свои собственные стены к своей собственной жене. – Какую первую фразу? – не понял он. – К чему? – Ни к чему, просто первую фразу – и все. Джинджи остановился. – Зажмурьтесь, и закройте глаза, и представьте себе… – начала Люся. – Зажмурьтесь и закройте глаза – одно и то же. Надо что-нибудь одно. – А что лучше? – Не знаю, – мрачно сказал Джинджи. – Брось, – лениво предложила Эльга. – Кому все это надо? – Если так рассуждать – ничего никому не надо. И никто никому. Кому ты нужна? – И я никому не нужна, – спокойно сказала Эльга. Люся отвернулась, стала глядеть на редкие огни в домах. Ей вдруг больше всего на свете захотелось, чтобы кто-нибудь спросил у нее: как дела? А она бы долго и подробно стала рассказывать про свои дела: про то, что гости ходят не к ним, а в их дом, потому что по вечерам им некуда деться. Про то, что начальник теряет ее работы, засовывает куда-то в бумаги, а потом не может найти. Про свою любовь, которая кончилась, и теперь, когда она кончилась, кажется, что ее не было никогда. Но гости были людьми воспитанными. Никто ни о чем не спрашивал. Все сидели вместе и врозь. Впереди была долгая ночь и нескорое утро. А Женька тем временем спокойно спал, уложив щеку на ладонь, и с интересом смотрел свои сны… Может быть, ему снились поющие дети. Закон сохранения

Дата добавления: 2015-06-04