Акт четвертый 1 страница

Большая комната совета командиров. В левой стене два окна. В правой стене, ближе к заднему плану — двери. Под стеной бесконечный диван, обитый зеленым бархатом с низенькой простой спинкой. Этот диван проходит даже сзади двух письменных небольших столов: один у задней стены — Жученко, второй у левой стены — Захарова.

Перед столами по два кресла, а перед столом Захарова небольшой столик. У правой стены на авансцене широкий турецкий диван, тоже обитый зеленым бархатом. На полу большой ковер. На стенах портреты, диаграммы соцсоревнования, портреты ударников. Комната совета командиров уютна, и нигде дешевых украшений, наклеенных кое-как бумажек. Все сделано солидно.

Вечер. Горят электрические настольные лампы и потолочный свет. Жученко сидит за своим столом.

Шведов (входит). Мы сейчас кончаем, Жучок.

Жученко. Совет после ужина сделаем.

Шведов. Добре.

Собченко (в повязке дежурного). Как с ужином? После комсомольского или после совета?

Жученко. Как только комсомольское кончится, давай ужин.

Собченко. Только вот беда: инженеры и конструкторы будут ожидать, пока мы поужинаем?

Жученко. Да чудак какой! Пригласи их поужинать…

Собченко. Правильно… А здорово сегодня!

Жученко. Ты, Шведов, молодец. Сегодня комсомол взял завод в руки…

Шведов. Да… Сколько сегодня машинок?

Жученко. Тридцать шесть.

Шведов. Хорошо. До пятидесяти близко. Вот тебе и ласточкин хвост.

Жученко. С воровством плохо. Ничего в руках нет.

Собченко. Забегай подозревает в краже масла Федьку и Ваньку Синенького.

Жученко. Не может быть…

Собченко. А вот я уверен, что на совете и воровство откроется. У пацанов есть какие-то намеки.

Шведов. Ну, идем на собрание, а то там Клюкин уже парится.

Шведов вышел. В дверях Воробьев и Наташа.

Воробьев. Жучок, задержись на минуту.

Жученко. Ну добре.

Собченко. А эти влюбленные все ходят.

Воробьев. Вот подожди, Санька, и ты влюбишься когда-нибудь.

Собченко. Чтобы я такую глупость мог на своем лице размазать? Да никогда в жизни. На тебя вот смотреть жалко. Что твоя физиономия показывает, так и хочется плюнуть.

Воробьев. А что?

Наташа. Смотри ты какой! А что она показывает?

Собченко. Да ты посмотри на него. Разве можно при всех такое показывать? Написано прямо: Наташа лучше всех, лучше солнца и месяца. Я на месте Алексея Степановича не поехал бы. Стоит, ты понимаешь, какой-нибудь телеграфный столб, а ему померещится, что это «ах, Наташа». Он и влепится всем радиатором.

Воробьев (хватает Собченнко в объятия и валит его на диван). Будешь вякать?

Собченко. Да брось, ну тебя, зайдут сюда. (В дверях.) Все-таки, Жучок, ты с ним осторожнее. С ним только по телефону можно разговаривать. (Ушел.)

Жученко. А вид у вас в самом деле… на шесть диезов.

Воробьев. Подумай, Жучок, кончаются наши страдания. Ты только помоги.

Жученко. Да чем тебе помогать?

Воробьев. Самое главное, чтобы Наташу не мучили. Она этих ваших командиров боится, как шофер пьяного…

Жученко. А ты сам приходи в совет, я дам тебе слово. Да ничего такого страшного и не будет. Против вас только Зырянский. Это уже известно.

Воробьев. Самое главное, Наташа, ты не бойся. Мы такого ничего плохого не сделали.

Уходят все. Пауза.

Входят Крейцер, Захаров, Дмитриевский и Троян. Крейцер и Троян усаживаются на широком диване. Захаров разбирается в бумагах на столе. Дмитриевский ходит по комнате. Закуривают.

Крейцер. Здесь можно и покурить… Ну, я доволен. Молодцы комсомольцы. Замечательно правильная у них постановка. Хорошая молодежь…

Захаров. Да, горизонты проясняются…

Крейцер. Проясняются горизонты, Николай Павлович? А?

Троян. Наши горизонты всегда были ясными, Александр Осипович. Это, знаете (улыбается), на дороге пыль. Бывает, подымаются вихри такие…

Крейцер. Вы прелесть, Николай Павлович, честное слово. Ну а все-таки еще и сейчас у вас есть темные тучки, места разные.

Троян. Да нет. Ничего особенного нет, темного такого. А если и есть, так и причины более или менее известны. (Улыбается.) Надо немножко ножиком… ланцетом. Потом перевязочку — и все.

Крейцер (смеется). Это хорошо. А разве раньше нельзя было… ланцетиком?

Троян (улыбается). Видите ли, всякая причина… она должна, так сказать, назреть…

Крейцер. Это не революционная теория.

Троян. Нет, почему, революционная. Накопление изменений, количество и качество и так далее… Диалектика.

Крейцер. А я вот не могу ждать. Всегда это хочется раньше ампутацию проделать… И, сколько я знаю, помогает…

Троян. Возможно. Это уже дело практики. Вы, так сказать, опытный хирург, а я только философ, да и то беспартийный. Практика, она немножко дальше видит в отдельных случаях.

Дмитриевский. Я, пожалуй, согласен с Николаем Павловичем. Необходимо ланцетиком действовать. И сегодня же произвести повальный обыск.

Крейцер. Повальный обыск? Что вы!

Дмитриевский. Да, повальный, в спальнях у коммунаров. Я уверен, что найдете много интересного. Вы посудите: каждый день кражи. Разве это завод?

Захаров. Вы считаете возможным оскорбить двести коммунаров. Из-за чего?

Крейцер. А вот мы спросим Николая Павловича. Вы тоже имели в виду повальный обыск, когда говорили о ланцете?

Троян. Повальный обыск это не ланцетом, а столовым ножом и притом по здоровому месту.

Дмитриевский. Вы меня чрезвычайно поражаете, Николай Павлович, чрезвычайно поражаете. Я не могу допустить, чтобы вы не понимали, что кражи у нас — бытовое явление. Все случаи известны. Крадут все. Несколько дней назад украли флакон дорого масла прямо из станкового шкафчика у Забегая. Наконец, сегодня у Белоконя украли часы прямо из кармана, как в трамвае. Надо все же решить, будем мы бороться с воровством или примиримся с тем, что наш завод строится на воровской рабочей силе…

Крейцер. Эх, зачем вы так: «На воровской рабочей силе»? Значит, вы очень далеки от коммунаров, какие же они воры?

Дмитриевский. Я привожу факты, а вы хотите их не видеть. Рекомендуете мне стать ближе к коммунарам. Если это поможет искоренению воровства, дело, конечно, хорошее. Но ведь согласитесь, это не моя задача, я не воспитатель, а главный инженер завода, а не воспитатель.

Крейцер. Хорошо. Допустим, крадут. Произведем повальный обыск, все сделаем. Давайте все-таки о другом. Пятидесяти машинок нет? С выключателем засыпались, вывозит Одарюк, автомат прикончили, да и, кроме того, много разных анекдотов: штативы, пружины, бокелит и прочее. Вы это как будто смазываете, Георгий Васильевич.

Вошел Блюм.

Дмитриевский. Новое производство без таких случаев не может быть. Везде так бывает.

Крейцер. Как это везде бывает? У моего соседа горб, почему у меня должен быть горб?

Дмитриевский. У одного горб, у другого нога короче.

Крейцер. С какой стати! А у меня вот все правильно, и у Трояна, и у Захарова, и у вас. Зачем так много калек? Ничего подобного. Правда же, Соломон Маркович?

Блюм. Я не слышал вашего разговора. Но я понимаю, что Георгию Васильевичу нужны калеки. Я как заведующий снабжением могу достать, но я думаю, что у нас и так довольно. Вот вам Григорьев. Это же калека…

Крейцер. У него нога короче?

Блюм. Если бы нога… У него и совесть короткая и голова тоже недомерок. А скоро ему коммунары печенки поотбивают — к вашему сведению…

Дмитриевский. При вашем участии, вероятно.

Блюм. Я, что вы думаете? Я его два раза тоже ударю. И буду очень рад. Вы его лучше уберите, а то его побьют, и будет скандал. Это же не человек, а наследие прошлого.

Троян. Думаю, что при известном напряжении можно найти много людей, так сказать, с правильными ногами.

Крейцер. И без горба?

Троян. Да… горб тоже… не обязателен.

Блюм. А как же с Григорьевым? Я уже не могу на него смотреть. Разве можно в серьезном производстве иметь такой агрегат? Какой это эпохи, скажите мне, пожалуйста?

Дмитриевский. С каких пор вы стали интересоваться эпохами? Вы сами — какой эпохи?

Блюм. Ну, скажем, и я тоже — эпохи… эпохи Александра второго, это тоже неплохо… так у меня уже все части новые, только сердце у меня старое, так теперь же сердце уже не имеет значения…

Собченко (входит). Товарищи, прошу в столовую… Чай и все такое.

Крейцер. Санчо, отчего у нас в коммуне так много воров развелось?

Собченко. А сколько у нас воров?

Крейцер. Говорят, много.

Собченко. Если и есть у нас вор, то, может быть, один, ну, пускай — два. А больше нет. Скоро он все равно засыпется. Скоро ему совет командиров (показывает, как откручивают голову) …и кончено. Пойдем чай пить.

Крейцер. Что это такое? (Повторяет жест.)

Собченко. Это?.. Ну, так… поговорить по-товарищески.

Крейцер (направляясь к выходу, обнимает Собченко за плечи). Ох, знаю, как вы нежно умеете разговаривать…

Захаров. Что же, товарищи, приглашают, пожалуйста.

Блюм. Они-таки умеют разговаривать…

Все вышли. Вошла Ночевная и устало опустилась на диван. Входит Григорьев, закуривает.

Молчание.

Григорьев. Ваша фамилия — Ночевная?

Ночевная. Да.

Григорьев. Настя?

Ночевная. Настя. Почему вы знаете мое имя?

Григорьев. Я давно обратил на вас внимание, Настя.

Ночевная. Для чего это?

Григорьев. Не для чего, а почему?

Ночевная. Ну хорошо, почему?

Григорьев. У вас очень интересное лицо, вы красивая девушка, Настя.

Ночевная. Ох ты, лышенько!..

Григорьев. И я очень удивляюсь, товарищ Ночевная. Вам уже, наверное, семнадцать лет, у вас есть потребность и запросы, правда же? Будем говорить прямо: вас уже занимают вопросы любви?

Ночевная. Вопросы?

Григорьев. Подумайте: самая лучшая пора жизни. Неужели вам никто не нравится? Вы вот так и живете в этой коммуне? Вам не скучно?

Ночевная. Нам некогда, а вас разве занимают эти вопросы?

Григорьев. Ну, как вам сказать… все люди… Нет, в самом деле: вы убиваете лучшие годы…

Ночевная. Убиваю? Ну что ты скажешь!..

Григорьев. Убиваете. Надо оживлять свою жизнь. Надо искать людей, интересных людей. Почему вы никогда не зайдете ко мне?

Ночевная. К вам? Интересно. Дальше что?

Григорьев. Заходите вот вечером — сегодня-завтра. Я получил хорошую комнату в инженерном доме, знаете?

Ночевная. Так… дальше…

Григорьев. Попьем чайку, поговорим, у меня есть хорошие московские конфеты, журналы…

Ночевная. Вечерком?

Григорьев. Вот именно… Когда дела у вас кончены, коммунары отдыхают, заходите…

Ночевная. А дальше что?

Григорьев. Спасите мою душу, дальше там уже будет видно, познакомимся.

Входит Клюкин.

Клюкин. Где Жучок? Комсомольское кончилось.

Ночевная. Вася, ты знаешь, что предлагает товарищ Григорьев?

Клюкин. А что?

Григорьев. Товарищ Ночевная…

Ночевная. Ах, нельзя говорить? Нельзя говорить, Вася, секрет.

Клюкин. Интересно. (Вышел.)

Григорьев. Вы меня испугали, Настя.

Ночевная. Вы еще не так испугаетесь… Вот сегодня на совете командиров…

Григорьев. Спасите мою душу, товарищ Ночевная! Что же я такого сделал, пригласил… Чай…

Ночевная. Скажу все равно…

Григорьев. Товарищ…

Ночевная (в дверях). Вот и хорошо. Ничего плохого? Чего же вы испугались? Совет командиров разрешит мне пить у вас чай… с московскими конфетами… (Выбежала.)

Григорьев. Товарищ Ночевная… (спешит за ней, но наталкивается на Белоконя.) Черт… Ну, чего нужно… Чего лезешь?

Белоконь. Игорь Александрович…

Григорьев. Ну, что такое?

Белоконь. Вы говорили Георгию Александровичу… насчет этого… вот, что гвоздей накидали…

Григорьев. А пошел ты к черту, какое мое дело! Набросал, набросал…

Белоконь. Извините, Игорь Александрович, а только нехорошо это с вашей стороны… вызвали вы меня.

Григорьев. Тебе уезжать отсюда надо.

Белоконь. Это вы истинную правду сказали, что уезжать, потому я совсем не механик, одни неприятности. А только куда я поеду?

Григорьев. Куда хочешь.

Белоконь. Так не годится, Игорь Александрович. Как ваш папаша, так и вы сами много от меня имели помощи в делах ваших, а теперь на произвол течения жизни… так не годится…

Григорьев. Об этом приходи вечером поговорить.

Белоконь. Да вас вечером дома даже никогда и не пахнет.

Григорьев. Как у тебя часы пропали?

Белоконь. Да как пропали? Вытащили… Гедзь, наверное, вытащил.

Григорьев. Почему Гедзь?

Белоконь. Да он возле меня вертелся все время. Он и вытащил…

Григорьев. Когда?

Белоконь. Да утречком, наверное.

Григорьев. Ну, иди…

Белоконь. В совет меня ихний вызывали… с автоматом этим…

Григорьев. А ты не ходи…

Белоконь. Да от них не скроешься, следят проклятые!

Григорьев. Впрочем, все равно…

Белоконь. А как мне за часы, стоимость, значит. Триста рублей…

Григорьев. Заявление подал?

Белоконь. А как же, самому главному инженеру. Он сказал, что полагается будто.

Григорьев. Ну, убирайся.

Дмитриевский (входит). Ты чего здесь?

Белоконь. Вызывали.

Григорьев. Интересно, Георгий Александрович, как в таких случаях полагается платить: вот часы пропали у Белоконя.

Дмитриевский. Я думаю… ведь мы все под угрозой.

Белоконь выходит.

Игорь Александрович, у вас все случаи воровства собраны?

Григорьев. Все до единого.

Дмитриевский. Я требую обыска, не соглашаются.

Григорьев. Они никогда не согласятся. Как же, оскорбление коммунаров!

Входят Воргунов и Шведов.

Воргунов. А я не вижу никакого смысла. Простое варварство, и при этом мелкое, провинциальное.

Шведов. Как это — мелкое? И смысл — ого! Вот увидите, какой будет смысл.

Воргунов. А я требую, чтобы немедленно сняли. И наказать того, кто это сделал.

Шведов. Наказать может только совет командиров…

Блюм вошел, слушает.

Воргунов. Ну, что же, доберусь и до совета командиров.

Входят Крейцер, Собченко, Забегай.

Блюм. Но это же шутка, что ж тут такого, на меня еще не такое вешали…

Воргунов. К черту! Или производство, или балаган!

Шведов. Это социалистический метод.

Воргунов. Глупости. Варварство! Здесь и не пахнет социализмом.

Крейцер. На кого это гром и молния, Петр Петрович?

Шведов. Да, мы снимем…

Воргунов. На станках рогожные флажки. Заграничные драгоценные станки и… рогожки. Отвратительно.

Собченко. А если норма не выполнена?

Воргунов. Кто не выполнил? Станок не выполнил? Вы не выполнили! Ну и надевайте на себя что хотите, а станков не трогайте! Это же некультурно.

Блюм. Ай, нехорошо, товарищи коммунары. Разве так годится делать: ваш завод такой хороший, а вы на него всякую гадость нацепили…

Крейцер. А мне это нравится, Петр Петрович. Смотрите, как все заволновались.

Воргунов. Девка, которой ворота дегтем вымазали, тоже волновалась, иные даже вешались. Может быть, и в моей квартире двери дегтем вымажете? Старый мерзостный быт. Благодарю вас. Решительно протестую.

Крейцер. Н-нет…

Забегай. И я протестую.

Воргунов (удивленно). А вы чего?

Забегай. На моем «самсон-верке» тоже рогожный флаг.

Воргунов. Ну, значит, вы виноваты.

Забегай. Честное слово, не виноват. Виноват Вальченко, не подает приспособлений. А я все-таки протестую. И знаете что? Вот садитесь. Мы, старые партизаны…

Воргунов. Ну что? (Сел.)

Крейцер. Интересная парочка.

Блюм. Они же друзья!

Дмитриевский. Легкомыслие какое-то…

Вышел, за ним — Григорьев.

Забегай. Знаете что? Давайте устроим демонстрацию.

Воргунов. Как же это? Дурака валяете…

Забегай. Нет, серьезно. Попросим Жучка. Он командир оркестра и все может. Возьмем флаги и… демонстрацию. «Марш милитер» и лозунг «Руки прочь от трудящихся старых партизан». Насчет наших огнетушительных заслуг тоже можно выставить. Разобьем два-три окна в комнате совета командиров, но, конечно, за наш счет. Красиво.

Шведов. Вы ему верьте, Петр Петрович. Он и сам флажки навешивал. Воргунов. Как же вы?

Забегай. Среда заела, Петр Петрович.

Воргунов. Все равно, я вешаться не буду, ничего не добьетесь. А в цех не пойду.

Блюм. Товарищи коммунары, вы как хотите, а я пойду поснимаю флажки. Мне жалко смотреть на товарища Воргунова. Такой человек, а вы с ним поступаете, как будто он кого-нибудь зарезал.

Воргунов. И формально неправильно: кто постановил, кто выбирал станки? Сам Забегай на своем станке навесил?

Шведов. Правильно. Снять…

Забегай. Смыть пятно позора с механического цеха.

Блюм. Идем.

Крейцер. Ну, ладно — идите.

Забегай. А старые партизаны идут чай пить. После победоносной демонстрации.

Воргунов. Вот это другое дело. Чай люблю.

Все вышли, кроме Собченко.

Торская (заглядывает). Санчо, скоро совет?

Собченко. Вот пойду посмотрю, как ужин, — да и на совет. (Вышел.)

Торская берет одну из книг на столе Захарова и усаживается за этим столом.

Вальченко (входит). Редкая удача: вы одни.

Торская. Дорогой Иван Семенович, я вас целый день не видела.

Вальченко. У вас в слове «дорогой» нет никакого выражения.

Торская. Это я нарочно так делаю.

Вальченко. Экзамен продолжается, значит.

Торская. Продолжается. Не можете ли вы сказать, Иван Семенович, что такое любовь?

Вальченко. Это я прекрасно знаю.

Торская. Скажите.

Вальченко. Любовь — это самое основательное предпочтение Надежды Николаевны всякому другому имени.

Торская. В вашей формуле любви Надежда Николаевна обязательно присутствует?

Вальченко. Непременно.

Торская. Садитесь.

Вальченко. Куда?

Торская. Садитесь. Единица.

Вальченко. Почему?

Торская. Несовременно. Устаревшая формула, примитив. Это годится для феодального периода.

Вальченко. В таком случае я могу привести другое определение любви, которое более современно и даже злободневно.

Торская. Получайте переэкзаменовку. Пожалуйста.

Вальченко. Любовь — это бесконечное издевательство над живым человеком, наполнение экзаменами, переэкзаменовками и другими ужасами старой школы, вечно угрожающие оставлением на второй год.

Торская. Слабо и слишком пессимистично: оставление на второй год! Как и все школьники, вы воображаете, что очень большая радость возиться с вами еще один год. Не можете ли вы привести такую формулу любви, при которой приспособление для насадки якоря было бы сконструировано любящим человеком и сдано в сборный цех?

Вальченко. Любовь… это такая… удача для любящего человека, когда, наконец, Соломон Маркович Блюм привозит настоящую сталь номер шесть, а не просто железо и валик, сделанный из этой стали, не гнется во время насадки частей якоря, а это позволяет сборному цеху признать приспособление и любящему человеку избавиться от издевательства другого любящего человека.

Торская. Довольно сносно. Но в последних словах некоторая неточность: вы сказали другого любящего человека, а нужно сказать — любимого человека. А вот и Соломон Маркович. Вы привозили железо вместо стали номер шесть?

Блюм (вошел). Новое дело… С какой стати? Я… железо? Кто это сказал?

Торская. Это очень важно, и поэтому я запрещаю вам уклоняться от истины.

Блюм. Ну, раз вы запрещаете, так зачем я буду уклоняться. Привозил…

Торская. Вместо стали номер шесть простое железо?

Блюм. Да, простое железо.

Торская. Как же вам не стыдно?

Блюм. Я не виноват. Разве я могу пересмотреть каждый кусочек стали? Выписали сталь, а положили железо. Разве это люди? Это же дикари с острова Бразилии…

Торская. Оказывается, и вас можно надуть…

Блюм. Извините… Разве это называется надуть? Я подойду сзади и ударю вас камнем по голове, так это разве — надуть? А скажите, пожалуйста, почему вас интересует какое-то железо?

Торская. Мы с Иваном Семеновичем затеяли одну конструкцию…

Блюм. Господи, я же знаю, какая у вас конструкция. Так в этой конструкции не нужно никакого железа. И вообще это легкая промышленность, причем тут железо?

Торская. Нам нужно не железо, а сталь, сталь номер шесть!

Блюм. Ну хорошо, хорошо, будет вам сталь номер шесть, только лучше я вам привезу что-нибудь другое… Разный текстиль, и цветы, и разные там кондизделия, ну и, само собою, нашатырный спирт, валерьяновые капли, цианистый калий…

Торская. Вот я вам задам!

Входят Захаров и Забегай.

Забегай. И я прошу вас, Алексей Степанович, вы их построже допросите.

Захаров. Но ведь у тебя нет доказательств.

Забегай. Если бы были доказательства, я бы вас не беспокоил, а прямо в совет командиров. А вы их хорошенько допросите. Масло украли они. Они работают рядом на «кейстоне» и сперли.

Захаров. Что же я могу сделать?

Забегай. Как что сделать? Их нужно в работу взять. Я приказал им прийти сюда.

Захаров. Ну хорошо.

Забегай (кричит в дверь). Эй вы, идите сюда!

Входят Романченко и Синенький. Романченко отвечает на вопросы, а Синенький больше разглядывает кабинет и направляет улыбку то к Вальченко, то к Торской, то к Блюму. Блюм в ответ на его улыбку грозит пальцем.

Захаров. Забегай вот обвиняет вас в краже флакона масла для смазывания станка.

Романченко. Мы украли масло? Чудак какой! Ничего мы не крали.

Забегай. А я говорю — вы взяли.

Романченко. Ну, посуди, Колька, для чего нам твое масло? У нас свое есть.

Забегай. У меня было особенное, дорогое.

Романченко. Ах, особенное? Очень жаль. А где оно у тебя стояло?

Забегай. Да что ты прикидываешься? Где стояло? В станке, в шкафчике.

Романченко. Воображаю, как тебе жалко!

Забегай. Смотри, он еще воображает. Вы на это масло давно зубы точили.

Романченко. Мы и не знали, что оно у тебя есть. Правда же, Ванька, не знали?

Синенький небрежно мотает головой.

Забегай. Вот распустили вы их, Алексей Степанович. Стоит и брешет, не знали. А сколько ты ко мне приставал: дай помазать. Приставали?

Романченко. Ну, приставали…

Забегай. Ну и что же?

Романченко. Ну и что же. Не даешь — и не надо.

Забегай. А сколько раз вы просили Соломона Марковича купить вам такого масла? Чуть не со слезами: купите, купите. Ну, что ты на это скажешь?

Романченко. А что ж тут такого? Просили. Ни с какими слезами только, а просили…

Забегай. А вот уже четыре дня, как не просите и не вякаете. А?

Романченко. И не вякаем. А что ж…

Забегай. А почему это?

Романченко. До каких же пор просить? Не покупает — и не надо. Тебе купил, а нам не покупает. Значит, он к тебе особую симпатию имеет.

Блюм. Ой, какой вредный мальчишка…

Забегай. А мажете вы как?

Романченко. Обыкновенно как.

Забегай. Я уже знаю. Встаете, еще вся коммуна спит — и в цех. Федька мажет, а Ванька на страже стоит. Что — не так?

Романченко. Мажем, как нам удобнее.

Синенький. И ты можешь раньше всех встать и мазать.

Забегай. Вот ироды!

Блюм. Вы такие хорошие мальчики…

Захаров. Убирайтесь вон…

Федька и Ванька салютуют и скрываются. Вальченко, Торская и Блюм смеются. Улыбаются Захаров и Забегай.

Забегай. Ну, что ты будешь с ними делать?

Блюм. Я для вас, товарищ Забегай, куплю еще такого масла. А они пускай уж мажут. Они же влюблены в свой «кейстон».

Собченко (заглядывает в дверь). Алексей Степанович, даю сигнал на совет.

Захаров. Есть сигнал на совет.

Воргунов (входит и располагается на большом диване). Выяснили с маслом, Забегай?

Забегай. С ними выяснишь! Когда вымажут флакон, сами скажут, а теперь ни за что. Им масло жалко. И где они прячут?

Воргунов. Шустрые пацаны. Станок у них: не у каждой барышни такая постель.

Захаров. Согласитесь, Петр Петрович, это новая культура.

Воргунов. Пожалуй, новая…

Забегай. Социалистическая…

Воргунов. Вы думаете?

Забегай. А как же?

Воргунов. Так. Ну, а я еще подумаю.

В коридоре сигнал на совет командиров. Синенький, продолжая играть сигнал, марширует в кабинет. За ним, отбивая шаг, марширует Федька и еще три-четыре пацана одинакового с ними возраста. Кончив этот марш, они вдруг выстраиваются и начинают петь на мотив развода караула из «Кармен». Синенький подыгрывает на своей трубе.

Дата добавления: 2015-06-04