Пьер Бурдье /// Социолог под вопросом 2 страница

Вопрос: Почему Вы постоянно сурово высказываетесь против теории, которую Вы,
похоже, почти всегда отождествляете с философией? На самом деле Вы сами
занимаетесь теорией, даже когда обороняетесь от нее.

Ответ: То, что называют теорией, чаще всего является выспренной речью учебников.
Теоретизация часто всего лишь форма «учебникизации» (manualisation), как где-то
сказал Кено. Не упуская игры слов, я мог бы это прокомментировать, цитируя
Маркса: «Философия для изучения реального мира то же, что онанизм для половой
любви». Если бы во Франции все это знали, то социальная наука «шагнула бы далеко
вперед», как говорил этот последний. Что касается того, занимаюсь я теорией, или
нет, то достаточно договориться по части понятий. Теоретическая проблема,
переведенная в исследовательский инструмент, начинает работать и становится в
какой-то мере самодвижущейся. Она продвигается благодаря трудностям, которые
сама порождает, так же как и решениям, которые приносит.
Один из секретов занятия социологией заключается в умении найти эмпирические
объекты, в отношении которых могут быть поставлены действительно
исследовательские проблемы общего порядка. Например, вопрос о реализме и
формализме в искусстве, который в какой-то момент в определенном контексте стал
вопросом политическим, может быть поставлен эмпирически, о связи народных
классов с фотографией или по поводу реакции на некоторые телеспектакли и т. д.
Он с таким же успехом и притом одновременно может быть поставлен по поводу
фронтальности византийских мозаик или по поводу изображения Короля-Солнца в
живописи, либо в историографии. Итак, поставленные таким образом теоретические
проблемы настолько глубоко преобразованы, что любители теории не признают в них
своих любимцев.
Логикой исследований является именно такое сцепление проблем, в которое
исследователь попадает и которое влечет его как бы помимо воли. Лейбниц в
«Animadversiones» беспрестанно упрекал Декарта в завышенных запросах к интуиции,
вниманию, рассудку и в недоверии к автоматизмам «слепой мысли» (он имел в виду
алгебру), способной восполнять прерывность рассудочности. Во Франции, стране
эссеизма, оригинальности, разума, не понимают именно то, что метод и
коллективная организация исследовательской работы могут производить такую
способность понимания, такую сложную систему проблем и методов, которая более
разумна, чем отдельные исследователи (добавлю, в мире, где все ищут
оригинальности, истинной оригинальностью является та, которую не ищут, — я имею
в виду необыкновенное исключение, каким была школа Дюркгейма). Быть по научному
разумным означает ставить себя в ситуацию, генерирующую истинные проблемы,
истинные трудности. Именно это я и попытался сделать с исследовательской
группой, которой руковожу: работающая исследовательская группа — это
институционализированное сцепление исследовательских проблем и приемов их
решения, сеть взаимоконтроля и одновременно вся совокупность продукции, которая,
вопреки любому навязыванию норм и любой теоретической и политической ортодоксии,
несет в себе дух семейственности.

Вопрос: Насколько уместно делать различие между социологией и этнологией?

Ответ: К несчастью, это различие вписано, при чем необратимо, в университетские
структуры, т.е. в социальную организацию университета и в ментальные структуры
тех, кто к нему принадлежит. Моя работа была бы невозможной, если бы я не
пытался одновременно охватить проблематику, традиционно рассматриваемую как
этнологическую, и проблематику, традиционно рассматриваемую как социологическую.
Например, на протяжении ряда лет этнологи ставят перед собой проблему таксономий
и классификаций. Эта проблема возникает на перекрестии ряда этнологических
традиций: одни интересуются классификациями, принятыми при классификации
растений, болезней и т. д., другие ¾ таксономиями, применяемыми для
упорядочивания социального мира, и самыми важными из них ¾ таксономиями
родственных отношений. Эта традиция развилась в условиях такого
исследовательского поля, где проблема классов не ставится, ввиду относительной
недифференцированности изучаемых обществ. Со своей стороны, социологи ставят
проблему классов, не ставя перед собой проблемы систем классификации, которыми
пользуются социальные агенты, и их связи с объективными классификациями. Моя
работа состояла в том, чтобы поставить во взаимосвязи проблему социальных
классов и проблему систем классифицирования, сделав это не по-школярски (хотя
то, как я здесь об этом рассказываю, может напомнить одно их академических
воздаяний, происходящих обычно на лекциях). Мне пришлось поставить и еще ряд
вопросов: существует ли какое-нибудь отношение между таксономиями,
употребляемыми нами для того, чтобы упорядочивать объекты и людей, судить о
произведении искусства, учениках, прическах, одежде и т.д., т.е. для того, чтобы
продуцировать социальные классы, и объективными классификациями, социальными
классами, понимаемыми (в общих чертах) как классы индивидов, связанные с
некоторым набором материальных условий существования?
То, о чем я стараюсь напомнить, является типичным результатом разделения
научного труда: существуют объективные деления (например, деление на
дисциплины), которые, становясь делениями ментальными, функционируют так, что
появление некоторых идей становится невозможным. Это рассуждение иллюстрирует
теоретическую проблематику, которую я только что эскизно обрисовал.
Институциональные деления, являющиеся продуктами истории, в объективной
реальности функционируют в виде юридически санкционированных объективных
делений, вписанных в профессиональные карьеры и т. д. (например, если я формирую
жюри, состоящее из трех социологов, то это будет диссертация по социологии т.
д.), но они также функционируют в умах в виде мыслительных классификаций и
логических принципов деления. Преградами познания часто являются преграды
социологические. Перейдя грань, отделяющую этнологию от социологии, мне пришлось
поставить перед этнологией множество вопросов, которые она перед собой не
ставит, и наоборот.

Вопрос: Вы определяете социальный класс по объему и структуре капитала. Как Вы
определяете вид капитала? Относительно экономического капитала Вы, кажется,
прибегаете исключительно к статистическим данным INSEE, а относительно
культурного капитала — к дипломам и званиям системы образования. Можно ли,
исходя из этого, действительно построить социальные классы?

Ответ: Это старый спор. Я объясняю это в книге «Distinction». Мы стоим перед
альтернативой: либо чистая и негибкая теория социальных классов, в основе
которой нет эмпирических данных (например, о позиции в производственных
отношениях и т. д.) и которая практически неэффективна для описания состояния
социальной структуры и ее трансформаций, либо эмпирические работы как те, что
представляет INSEE[2], не опирающиеся ни на какую теорию, но предоставляющие
единственно доступную информацию для анализа деления по классам. Со своей
стороны, я попытался преодолеть то, что трактовалось как теологическая оппозиция
между теориями социальных классов и теориями социальной стратификации, —
оппозиция, которая прекрасно уживается в обучении и мышлении по типу Диамата, но
которая в действительности является лишь отражением состояния разделения
интеллектуального труда. Я же попытался предложить теорию одновременно более
сложную (принимая во внимание игнорируемые состояния капитала классической
теории) и более эмпирически обоснованную, но вынужденную прибегать к
несовершенным показателем типа тех, что поставляются INSEE. Я не так наивен,
чтобы не заметить, что показатели, поставляемые INSEE, даже если речь идет о
наличии акций, не являются хорошими индексами имеющегося экономического
капитала. И не надо быть провидцем, чтобы это увидеть. Но есть случаи, когда
теоретический пуризм становится алиби невежества или практической
несостоятельности. Наука состоит в том, чтобы заниматься тем, чем занимаешься,
одновременно зная и говоря открыто о том, что делаешь все из возможного, и
сообщать о пределах действенности того, чем занимаешься.
Тогда вопрос, который Вы мне задали, в действительности заслоняет другую
проблему. Что хотят сказать, когда говорят или пишут, как это часто делается:
что же в конечном счете социальные классы для такого-то ученого? Когда задают
подобный вопрос, чувствуют себя уверенными в полном одобрении тех, кто, будучи
убежден, что проблема классов уже решена, и что достаточно лишь сослаться на
канонические тексты (это и экономно, и удобно), бросает подозрение на всех тех,
кто самим фактом проведения исследований совершает предательство, поскольку
считает, что еще не все открыто. Эта стратегия подозрения, вписывающаяся как
особо вероятная в определенный классовый габитус, неотразима и приносит огромное
удовлетворение всем, кто ее придерживается, поскольку она позволяет задешево
удовлетворять себя тем, что имеешь и тем, чем являешься. Вот почему она мне
представляется научно и политически омерзительной.
Действительно, я постоянно обращаюсь к основаниям вещей, которые считаются само
собой разумеющимися. Мы знаем, что такое капитал... Достаточно прочесть
«Капитал» или еще лучше «Читая Капитал» (и так далее). Кто против... Однако, на
мой взгляд это не верно, и если всегда существовала пропасть между теоретической
теорией и эмпирическими описаниями, то видимо потому, что анализ видов капитала
еще предстояло сделать. Та пропасть, из-за которой люди, знающие лишь марксизм,
оказываются полностью безоружными в понимании новых форм социальных конфликтов в
их исторической оригинальности, например, социальных конфликтов, которые связаны
с противоречиями функционирования системы образования. Для преодоления этого,
нужно было отказаться от очевидностей и не ради удовольствия продемонстрировать
еретическое чтение, т.е. чтение ради проведения различия.
Возвращаясь теперь к видам капитала, я имею в виду, что это очень сложный вопрос
и отдаю себе отчет, что, принимаясь за него, рискую, оказываюсь вне твердых опор
установленных истин, обеспечивающих немедленное одобрение, уважение и т. д. (При
этом, я думаю, что самые научно плодотворные позиции чаще всего бывают самыми
рискованными, т. е. социально самыми невероятными). В отношении экономического
капитала я полагаюсь на других, это не моя область. То, чем я занимаюсь, другими
заброшено, поскольку у них либо нет к этому интереса, либо теоретических
инструментов. Это — культурный и социальный капитал. И я лишь недавно попытался
окончательно подготовить учебные разъяснения этих понятий. Я пытаюсь построить
четкие дефиниции, которые не были бы лишь описательными понятиями, но
инструментами конструирования, позволяющими делать невиданные ранее вещи.
Возьмем, к примеру, социальный капитал: можно дать о нем интуитивное
представление, сказав, что это то, что обыденный язык называет «связями».
(Случается, что обыденный язык обозначает очень важные социальные явления; но
одновременно он их и маскирует в следствие эффекта знакомости, заставляющего
считать, что все уже известно и понято, и тем самым останавливающего
исследование. Частично усилия социальной науки направлены на рас-крытие всего
того, что раскрывает-скрывает обыденный язык. Из-за этого приходится
подвергаться упрекам в том, что говоришь об очевидных вещах или, того хуже, что
занимаешься нарочитым переводом на тяжеловесный концептуальный язык основных
истин здравого смысла или прозрений, более тонких и одновременно более приятных
у моралистов и романистов. Вплоть до упреков социологу в высказывании суждений
одновременно банальных и ложных, что само по себе свидетельствует – по логике
Фрейда – о потрясающем сопротивлении, с которым сталкивается социологический
анализ).
Итак, вернемся к социальному капиталу. Выстроить это понятие означает создать
способ изучения логики, согласно которой этот особый вид капитала накапливается,
передается, воспроизводится, создать способ понимания, как он трансформируется в
экономический капитал, и наоборот, ценой каких усилий экономический капитал
может конвертироваться в социальный, создать способ уяснения функции таких
институтов, как клубы, или просто семья ¾ основного места аккумуляции и передачи
этого вида капитала и т. д. Как мне кажется, это далеко от «связей» в обыденном
понимании, являющихся лишь одним из многих проявлений социального капитала.
«Светская хроника» и все, что сообщает светский дневник журналов «Figaro»,
«Vogue» или «Jours de France», перестает быть образцовым проявлением жизни
«праздного класса» или «демонстративного потребления» богачей, как это обычно
полагают, и предстает как особая форма социальной деятельности, которая
предполагает трату денег, времени и специфическую компетенцию и которая
направлена на обеспечение воспроизводства (простого или расширенного)
социального капитала. (Замечу по ходу, что некоторым выступлениям весьма
критического толка не достает главного. Разумеется исключительно потому, что
интеллектуалы не очень «чувствительны» к той форме проявления социального
капитала, которая накапливается и циркулирует на светских вечерах, и склонны
скорее ухмыляться со смешанным чувством очарованности и злобы, нежели
анализировать).
Пришлось выстроить объект исследования, который я называю социальным капиталом,
¾ позволивший сразу увидеть, что коктейли у издателей или обмен рецензиями в
интеллектуальном поле эквивалентны светской деятельности аристократов, ¾ чтобы
увидеть, что светская жизнь для некоторых людей, власть и авторитет которых
покоятся на социальном капитале, является их основной деятельностью.
Предприятие, основанное на социальном капитале, должно обеспечивать свое
собственное воспроизводство в специфической форме деятельности (торжественное
открытие памятников, председательство в благотворительных акциях и т. д.), что
предполагает занятие, а значит обучение, а также трату времени и энергии. Как
только этот объект выстроен, можно браться за настоящие сравнительные
исследования, можно подискутировать с историками о проблеме знатности в Средние
века, перечитать Сен-Симона или Пруста или, разумеется, работы этнологов.
Итак, Вы были совершенно правы, задавая свой вопрос. Поскольку то, чем я
занимаюсь, отнюдь не теоретическая работа, а работа научная, мобилизующая все
теоретические ресурсы для нужд эмпирического анализа, предлагаемые мной понятия
не всегда являются тем, чем они должны были бы быть. Так, я беспрестанно ставлю
перед собой проблему конверсии одного вида капитала в другой, (хотя и в
терминах, меня самого не всегда удовлетворяющих). Это пример проблемы, которая
не могла быть поставлена эксплицитно до того, как было выстроено понятие о виде
капитала (между тем, как сама проблема ставилась, еще не будучи распознанной). В
практике эта проблема известна: так, в неких играх (например, в интеллектуальном
поле, для получения литературной премии или, тем более для получения признания
со стороны коллег) экономический капитал недейственен. Чтобы он стал
действенным, его необходимо подвергнуть трансмутации: такова, к примеру, функция
светской деятельности, позволяющей преобразовывать экономический капитал,
оказывающийся всегда в основании, в знатность. Но и это еще не все. По каким
законам осуществляется эта конверсия? Как определяется учетная ставка, по
которой обменивается один вид капитала в другой? Во все времена существует
постоянная борьба по поводу ставки обмена между разными видами капитала, борьба,
сталкивающая друг с другом различные слои господствующего класса, общий капитал
которых составлен в большей или меньшей мере из того или иного вида капитала.
Те, кого в ХIХ веке называли «со способностями», постоянно заинтересованы в
переоценке культурного капитала по отношению к капиталу экономическому. Отсюда
понятно (и это-то и составляет трудность социологического анализа), что взятые
нами объекты исследования ¾ культурный капитал, экономический капитал и т. д. ¾
сами оказываются ставками в борьбе в изучаемой нами реальности, и, что все,
сказанное нами по этому поводу, окажется еще одной ставкой в борьбе.
Анализ этих законов конверсии не завершен, до этого еще далеко, и если есть
кто-то, перед кем в этой связи возникают проблемы, так это я. И это хорошо. Есть
множество очень плодотворных, на мой взгляд, вопросов, которые я ставлю себе сам
либо их ставят передо мной другие, есть ряд возражений, которые мне делают и
которые стали возможными только благодаря выделенным различиям.
Исследовательская деятельность ¾ это, видимо, искусство создавать себе
плодотворные трудности и создавать их другим. Там, где раньше были простые вещи,
возникают проблемы. Таким образом сталкиваешься снова и снова с гораздо более
вязкими и непростыми вещами. (Вы ведь понимаете, что я смог бы читать, не
проливая слез над социальными классами, один их тех курсов марксизма, что
расплодились в последнее время под именем теории, даже под именем науки или даже
социологии). Сталкиваешься с вещами, которые одновременно заставляют думать и
вызывают беспокойство. (Я то знаю, какой эффект производит на стражей ортодоксии
то, чем я занимаюсь, и, думаю, мне известно кое-что из того, почему я произвожу
такой эффект, и я восхищен, что это производит такой эффект). Мысль о том, что
можно быть тем человеком, кто заставляет задумываться и одновременно вызывает
беспокойство, меня устраивает вполне.

Вопрос: Но не является ли та теория социальных классов, которую Вы предлагаете,
чем-то статичным? Вы описываете некое состояние социальной структуры, не говоря,
как она изменяется.

Ответ: То, что фиксируется статистическим исследованием, есть какой-то момент,
какое-то состояние игры двух, трех, четырех или шести, неважно скольких,
игроков; дается фотография стопок жетонов разного цвета, которые игроки выиграли
в предыдущих партиях и которые они задействуют в последующих. Капитал,
зафиксированный в определенный момент, есть продукт истории и он будет
продуцировать новую историю. Упрощая, скажу так: игра, в смысле игры различных
игроков, понимаемая как стратегия игры, ¾ буду называть ее отныне игрой №1[3], ¾
будет зависеть от их игры, в смысле сдачи карт, (игры №2) и особенно от общего
объема их капитала (количества жетонов) и структуры этого капитала, т.е. от
конфигурации стопок жетонов. Те, у кого много красных жетонов и мало желтых,
т.е. много экономического капитала и мало культурного, не будут играть так, как
те, у кого много желтых жетонов и мало красных. Их игра №1 будет тем
рискованнее, вплоть до блефа, чем больше наличная стопка жетонов, и тем чаще
будут ставить на желтое (система образования), чем больше в наличии желтых
жетонов (культурного капитала). Каждый игрок видит игру №1 других, т.е. их
манеру играть, их стиль, и на этом основании получает признаки относительно их
игры №2, при безмолвном предположении, что последняя имеет свойство проявляться.
Он может знать непосредственно партию или всю игру №2 других (при этом дипломы и
звания системы образования играют роль заказа при игре в бридж). Во всяком
случае он опирается на знание о свойствах других игроков, т.е. об их игре №2
(набор карт), чтобы ориентировать свою игру №1 (последовательность ходов).
Однако основой его предвосхищений является ни что иное как чувство игры, т.е.
практическое овладение связью между игрой №1 и игрой №2 (того, что мы выражаем,
когда говорим о кому-то принадлежащем ¾ будь то одежда или мебель ¾ «это
по-мещански»). Это чувство игры есть продукт постепенного инкорпорирования
имманентных законов игры. То же, что, к примеру, зафиксировали Тибо (Thibaut) и
Рикэн (Riecken), когда провели опрос относительно людей, сдающих кровь в
качестве доноров: опрошенные спонтанно предполагали что, представитель высшего
класса делает это добровольно, а представитель низшего класса принужден к этому
(неизвестно при этом, ¾ а это было бы наиболее интересно выяснить, ¾ как
варьируется доля сделавших такое предположение среди опрошенных представителей
высших классов и представителей низших классов).
Само собой разумеется, что образ, использованный мной для лучшего объяснения ¾
не более, чем педагогическое ухищрение. Однако, на мой взгляд, он дает
представление о реальной логике социального изменения и позволяет почувствовать,
насколько искусственна альтернатива статики и динамики.

Перевод с фр. Г.А. Чередниченко

* Bourdieu P. Le sociologue en question / Bourdieu P. Questions de sociologie,
Paris: Minuit, 1984, P. 37-60.
[1] Здесь представлены вопросы, показавшиеся мне наиболее важными среди тех, что
наиболее часто задавались в ходе различных дискуссий, проведенных мной последнее
время в Париже (Политехническая школа), Лионе (Народный университет), Гренобле
(филологический факульетет), Труа (Университетский институт технологий), Анже
(филологический факультет).
[2] Institut national de statistique et d’études économiques ¾ Национальный
институт статистики и экономических исследований (прим. пер.).
[3] Французское слово jeu имеет множество значений. Здесь обыгрываются два:
«игра» и «карты». Отсюда выражения avoir du jeu ¾ иметь хорошие карты или cacher
son jeu ¾ скрывать свои карты. Поэтому в тексте игра №1 ¾ это непосредственно
сама игра; игра №2 ¾ набор карт, полученных при сдаче (прим. пер.).

Дата добавления: 2015-06-04