Степной волк 5 страница

"человек" мещанской условности. Да, Гарри чувствует, что

существует путь к истинному человеку, да, порой он даже еле-еле

и мало-помалу чуть-чуть продвигается вперед на этом пути,

расплачиваясь за свое продвижение тяжкими страданьями и

мучительным одиночеством. Но одобрить и признать своей целью то

высшее требование, то подлинное очеловечение, которого ищет

Дух, пойти единственным узким путем к бессмертию -- этого он в

глубине души все же страшится. Он ясно чувствует: это поведет к

еще большим страданьям, к изгнанью, к последним лишеньям, может

быть, к эшафоту, -- и как ни заманчиво бессмертие в конце этого

пути, он не хочет страдать всеми этими страданьями, не хочет

умирать всеми этими смертями. Хотя очеловечение как цель

понятнее ему, чем мещанам, он закрывает глаза и словно бы не

знает, что отчаянно держаться за свое "я", отчаянно цепляться

за жизнь -- это значит идти вернейшим путем к вечной смерти,

тогда как умение умирать, сбрасывать оболочку, вечно

поступаться своим "я" ради перемен ведет к бессмертию.

Боготворя своих любимцев из числа бессмертных, например

Моцарта, он в общем-то смотрит на него все еще мещанскими

глазами и, совсем как школьный наставник, склонен объяснять

совершенство Моцарта лишь его высокой одаренностью специалиста,

а не величием его самоотдачи, его готовностью к страданиям, его

равнодушием к идеалам мещан, не его способностью к тому

предельному одиночеству, которое разрежает, которое превращает

в ледяной эфир космоса всякую мещанскую атмосферу вокруг того,

кто страдает и становится человеком, к одиночеству

Гефсиманского сада34.

И все же наш Степной волк открыл в себе по крайней мере

фаустовскую раздвоенность, обнаружил, что за единством его

жизни вовсе не стоит единство души, а что он в лучшем случае

находится лишь на пути, лишь в долгом паломничестве к идеалу

этой гармонии. Он хочет либо преодолеть в себе волка и стать

целиком человеком, либо отказаться от человека и хотя бы как

волк жить цельной, нераздвоенной жизнью. Вероятно, он никогда

как следует не наблюдал за настоящим волком -- а то бы он,

может быть, увидел, что и у животных нет цельной души, что и у

них за прекрасной, подтянутой формой тела кроется многообразие

стремлений и состояний, что у волка есть свои внутренние

бездны, что и волк страдает. Нет, говоря: "Назад, к природе!",

человек всегда идет неверным, мучительным и безнадежным путем.

Гарри никогда не стать снова целиком волком, да и стань он

им, он бы увидел, что и волк тоже не есть что-то простое и

изначальное, а есть уже нечто весьма многосложное. И у волка в

его волчьей груди живут две и больше, чем две, души, и кто

жаждет быть волком, тот столь же забывчив, как мужчина, который

поет: "Блаженство лишь детям дано!"35 Симпатичный, но

сентиментальный мужчина, распевающий песню о блаженном дитяти,

тоже хочет вернуться к природе, к невинности, к первоистокам,

совсем забыв, что и дети отнюдь не блаженны, что они способны

ко многим конфликтам, ко многим разладам, ко всяким страданьям.

Назад вообще нет пути -- ни к волку, ни к ребенку. В

начале вещей ни невинности, ни простоты нет; все сотворенное,

даже самое простое на вид, уже виновно36, уже многообразно, оно

брошено в грязный поток становления и никогда, никогда уже не

сможет поплыть вспять. Путь к невинности, к несотворенному, к

Богу ведет не назад, а вперед, не к волку, не к ребенку, а ко

все большей вине, ко все более глубокому очеловечению. И

самоубийство тебе, бедный Степной волк, тоже всерьез не

поможет, тебе не миновать долгого, трудного и тяжкого пути

очеловечения, ты еще вынужден будешь всячески умножать свою

раздвоенность, всячески усложнять свою сложность. Вместо того

чтобы сужать свой мир, упрощать свою душу, тебе придется

мучительно расширять, все больше открывать ее миру, а там,

глядишь, и принять в нее весь мир, чтобы когда-нибудь, может

быть, достигнуть конца и покоя. Этим путем шел Будда, им шел

каждый великий человек -- кто сознательно, кто безотчетно, --

кому на что удавалось осмелиться. Всякое рождение означает

отделение от вселенной, означает ограничение, обособление от

Бога, мучительное становление заново. Возвратиться к вселенной,

отказаться от мучительной обособленности, стать Богом -- это

значит так расширить свою душу, чтобы она снова могла объять

вселенную.

Здесь речь идет не о человеке, которого имеет в виду

школа, экономика, статистика, не о человеке, который миллионами

ходит по улицам и о котором можно сказать то же, что о

песчинках на морском берегу или о брызгах прибоя: миллионом

больше или миллионом меньше -- не важно, они -- материал, и

только. Нет, мы говорим здесь о человеке в высоком смысле, о

цели долгого пути очеловечения, о царственном человеке, о

бессмертных. Гениальность -- явление не столь редкое, как это

нам порой кажется, хотя и не такое частое, как считают историки

литератур, историки стран, а тем более газеты. Степной волк

Гарри, на наш взгляд, достаточно гениален, чтобы осмелиться на

попытку очеловечения, вместо того чтобы при любой трудности

жалобно ссылаться на своего глупого степного волка.

Если люди таких возможностей перебиваются ссылками на

степного волка и на "ах, две души", то это столь же удивительно

и огорчительно, как и то, что они так часто питают трусливую

любовь к мещанству. Человеку, способному понять Будду, имеющему

представление о небесах и безднах человечества, не пристало

жить в мире, где правят здравый смысл, демократия и мещанская

образованность. Он живет в нем только из трусости, и когда его

угнетают размеры этого мира, когда тесная мещанская комната

делается ему слишком тесна, он сваливает все на "волка" и не

видит, что волк -- лучшая порой его часть. Он называет все

дикое в себе волком и находит это злым, опасным, с мещанской

точки зрения -- страшным, и хотя он считает себя художником,

хотя убежден в тонкости своих чувств, ему невдомек, что, кроме

волка, за волком, в нем живет и многое другое, и не все то

волк, что волком названо, и живут там еще и лиса, и дракон, и

тигр, и обезьяна, и райская птичка. Ему невдомек, что весь этот

мир, весь этот райский сад прелестных ц страшных, больших и

малых, сильных и слабых созданий точно так же подавлен и взят в

плен сказкой о волке, как подавлен в нем, в Гарри, и взят в

плен мещанином, ложным человеком, подлинный человек.

Представьте себе сад с сотнями видов деревьев, с тысячами

видов цветов, с сотнями видов плодов, с сотнями видов трав.

Если садовник этого сада не знает никаких ботанических

различий, кроме "съедобно" и "сорняк", то от девяти десятых его

сада ему никакого толку не будет, он вырвет самые волшебные

цветы, срубит благороднейшие деревья или, по крайней мере,

возненавидит их и станет косо на них смотреть. Так поступает и

Степной волк с тысячами цветов своей души. Что не подходит под

рубрики "человек" или "волк", того он просто не видит. А чего

он только не причисляет к "человеку"! Все трусливое, все

напускное, все глупое и мелочное, поскольку оно не волчье, он

причисляет к "человеку", а все сильное и благородное, лишь

потому, что еще не стал сам себе господином, приписывает

волчьему своему началу.

Мы прощаемся с Гарри, мы предоставляем ему идти дальше его

путем одному. Если бы он уже был с бессмертными, если бы он уже

был там, куда, кажется, направлен его тяжкий путь, как

удивленно взглянул бы он на эти изгибы, на этот смятенный, на

этот нерешительный зигзаг своего пути, как ободрительно, как

порицающе, как сочувственно, как весело улыбнулся бы он этому

Степному волку!

Дочитав до конца, я вспомнил, что несколько недель назад,

как-то ночью, я написал странное стихотворение, где речь тоже

шла о Степном волке. Я перерыл кучу бумаг в своем битком

набитом письменном столе, нашел этот листок и прочел:

Мир лежит в глубоком снегу.

Ворон на ветке бьет крылами,

Я, Степной волк, все бегу и бегу,

Но не вижу нигде ни зайца, ни лани!

Нигде ни одной -- куда ни глянь.

А я бы сил не жалел в погоне,

Я взял бы в зубы ее, в ладони,

Это ведь любовь моя -- лань.

Я бы в нежный кострец вонзил клыки,

Я бы кровь прелестницы вылакал жадно,

А потом бы опять всю ночь от тоски,

От одиночества выл надсадно.

Даже зайчишка -- и то бы не худо.

Ночью приятно парного поесть мясца.

Ужели теперь никакой ниоткуда

Мне не дождаться поживы и так и тянуть до конца?

Шерсть у меня поседела на старости лет,

Глаза притупились, добычи не вижу в тумане.

Милой супруги моей на свете давно уже нет,

А я все бегу и мечтаю о лани.

А я все бегу и о зайце мечтаю,

Снегом холодным горящую пасть охлаждаю,

Слышу, как свищет ветер, бегу, ищу --

К дьяволу бедную душу свою тащу.37

И вот у меня в руках было два моих портрета -- автопортрет

из рифмованных дольников, такой же печальный и тревожный, как я

сам, и портрет, написанный холодно и на вид очень объективно

посторонним лицом, которое смотрит на меня со стороны, сверху

вниз, и знает больше, но все же и меньше, чем я сам. И оба эти

портрета вместе, мои тоскливо запинающиеся стихи и умный этюд

неизвестного автора, причиняли мне боль, оба они были верны,

оба рисовали без прикрас мое безотрадное бытие, оба ясно

показывали невыносимость и неустойчивость моего состояния. Этот

Степной волк должен был умереть, должен был собственноручно

покончить со своей ненавистной жизнью -- или же должен был

переплавиться в смертельном огне обновленной самооценки,

сорвать с себя маску и двинуться в путь к новому "я". Ах, этот

процесс не был мне нов и незнаком, я знал его, я уже

неоднократно проходил через него, каждый раз во времена

предельного отчаянья. Каждый раз в ходе этой тяжелой ломки

вдребезги разбивалось мое прежнее "я", каждый раз глубинные

силы растормашивали и разрушали его, каждый раз при этом

какая-то заповедная и особенно любимая часть моей жизни

изменяла мне и терялась. Один раз я потерял свою мещанскую

репутацию вкупе со своим состоянием и должен был постепенно

отказаться от уважения со стороны тех, кто дотоле снимал передо

мной шляпу. Другой раз внезапно развалилась моя семейная жизнь;

моя заболевшая душевной болезнью жена38 прогнала меня из дому,

лишила налаженного быта, любовь и доверие превратились вдруг в

ненависть и смертельную вражду, соседи смотрели мне вслед с

жалостью и презреньем. Тогда-то и началась моя изоляция. А

через несколько лет, через несколько тяжких, горьких лет, когда

я, в полном одиночестве и благодаря строгой самодисциплине,

построил себе новую жизнь, основанную на аскетизме и

духовности, когда я, предавшись абстрактному упражненью ума и

строго упорядоченной медитации, снова достиг известной тишины,

известной высоты, этот уклад жизни тоже внезапно рухнул, тоже

вдруг потерял свой благородный, высокий смысл; я снова метался

по миру в диких, напряженных поездках, накапливались новые

страданья и новая вина. И каждый раз этому срыванию маски,

этому крушенью идеала предшествовали такая же ужасная пустота и

отчужденность, такая же адская пустыня равнодушия и отчаяния,

как те, через которые я вновь проходил теперь.

При каждом таком потрясении моей жизни я в итоге что-то

приобретал, этого нельзя отрицать, становился свободнее,

духовнее, глубже, но и делался более одинок, более непонятен,

более холоден. В мещанском плане моя жизнь была постоянным, от

потрясения к потрясению, упадком, все большим удалением от

нормального, дозволенного, здорового. С годами я стал человеком

без определенных занятий, без семьи, без родины, оказался вне

всяких социальных групп, один, никто меня не любил, у многих я

вызывал подозрение, находясь в постоянном, жестоком конфликте с

общественным мнением и с моралью общества, и хоть я и жил еще в

мещанской среде, по всем своим мыслям и чувствам я был внутри

этого мира чужим. Религия, отечество, семья, государство не

представляли собой никакой ценности для меня, и мне не было до

них дела, от тщеславия науки, искусств, цехов меня тошнило; мои

взгляды, мой вкус, весь мой ум, которыми я когда-то блистал как

человек одаренный и популярный, пришли теперь в запустенье и

одичанье и стали подозрительны людям. Если в ходе всех моих

мучительных перемен я и приобретал что-то незримое и невесомое,

то платил я за это дорого, и с каждым разом жизнь моя

становилась все более тяжелой, трудной, одинокой, опасной.

Право же, у меня не было причин желать продолжения этого пути,

который вел меня во все более безвоздушные сферы, похожие на

дым в осенней песне Ницше39.

О да, я знал эти ощущения, эти перемены, уготовленные

судьбой своим трудным детям, доставляющим ей особенно много

хлопот, слишком хорошо я их знал. Я знал их, как честолюбивый,

но неудачливый охотник знает все этапы охотничьей вылазки, как

старый биржевик знает все этапы спекуляции, выигрыша,

неуверенности, колебаний, банкротства. Неужели мне и правда

проходить через все это еще раз? Через всю эту муку, через все

эти метания, через все эти свидетельства низменности и

никчемности собственного "я", через всю эту ужасную боязнь

поражения, через весь этот страх смерти? Не умней ли, не проще

ли было предотвратить повторение стольких страданий, дать тягу?

Конечно, это было проще и умней. Что бы там ни утверждалось

насчет "самоубийц" в брошюрке о Степном волке, никто не мог

лишить меня удовольствия избавиться с помощью светильного газа,

бритвы или пистолета от повторения процесса, мучительную

болезненность которого я, право же, изведывал уже достаточно

часто и глубоко. Нет, черт возьми, никакая сила на свете не

заставит меня еще раз дрожать перед ней от ужаса, еще раз

перерождаться и перевоплощаться, причем не для того, чтобы

обрести наконец мир и покой, а для нового самоуничтоженья, для

нового перерожденья! Пусть самоубийство -- это глупость,

трусость и подлость, пусть это бесславный, позорный выход --

любой, даже самый постыдный выход из этой мельницы страданий

куда как хорош, тут уж нечего играть в благородство и героизм,

тут я стою перед простым выбором между маленькой, короткой

болью и немыслимо жестоким, бесконечным страданьем. В своей

такой трудной, такой сумасшедшей жизни я достаточно часто бывал

благородным донкихотом и предпочитал честь -- удобству, а

героизм -- разуму. Хватит, кончено!

Утро зевало уже сквозь окна, свинцовое, окаянное утро

дождливого зимнего дня, когда я наконец улегся. В постель я

взял с собой свое решенье. Но на периферии сознания, на

последней его границе, когда я уже засыпал, передо мной

сверкнуло то странное место брошюрки, где речь шла о

"бессмертных", и я мельком вспомнил, что не раз и даже совсем

недавно чувствовал себя достаточно близким к бессмертным, чтобы

в одном такте старинной музыки уловить всю холодную, светлую,

сурово-улыбчивую мудрость бессмертных. Это возникло, блеснуло,

погасло, и тяжелый, как гора, сон лег на мой лоб.

Проснувшись около полудня, я сразу ощутил ясность

ситуации, брошюрка и мои стихи лежали на тумбочке, и мое

решение, дозревшее и окрепшее за ночь во сне, глядело на меня

приветливо-холодным взглядом из хаоса последней полосы моей

жизни. Спешить не нужно было, мое решение умереть не было

минутным капризом, это был зрелый, крепкий плод, медленно

поспевший и отяжелевший, готовый упасть при первом же порыве

ветра судьбы, который сейчас его тихо покачивал.

В моей дорожной аптечке имелось одно превосходное

болеутоляющее средство, сильный препарат опиума, -- прибегать к

нему я позволял себе очень редко, и моей воздержанности часто

хватало на несколько месяцев; оглушающее это снадобье я

принимал только при нестерпимо мучительных физических болях.

Для самоубийства оно, к сожалению, не годилось, много лет назад

я убедился в этом на собственном опыте. Однажды, в пору

очередного отчаянья, я проглотил изрядную дозу этого препарата,

достаточную, чтобы убить шестерых, но меня она не убила. Я,

правда, уснул и пролежал несколько часов в полном забытьи, но

потом, к ужасному своему разочарованию, проснулся от страшных

спазмов в желудке, извергнул с рвотой, не вполне придя в себя,

весь принятый яд и снова уснул, чтобы окончательно проснуться

лишь в середине следующего дня -- отвратительно трезвым, с

выжженным, пустым мозгом и почти начисто отшибленной памятью.

Никаких других последствий, кроме периода бессонницы и

изнурительных болей в желудке, отравление не имело.

Это средство, стало быть, отпало. Но мое решение приняло

теперь вот какую форму: если дела мои снова пойдут так, что я

должен буду прибегнуть к своему опиумному снадобью, мне

разрешается заменить это короткое избавленье избавленьем

большим, смертью, причем смертью верной, надежной, от пули или

от лезвия бритвы. Теперь положение прояснилось; ждать своего

пятидесятилетия, как остроумно советовала брошюрка, надо было,

на мой взгляд, слишком уж долго, до него оставалось еще два

года. Не важно, через год ли, через месяц ли или уже завтра --

дверь была открыта.

Не скажу, чтобы "решение" сильно изменило мою жизнь. Оно

сделало меня немного равнодушнее к недомоганиям, немного

беззаботнее в употреблении опиума и вина, немного любопытнее к

пределу терпимого, только и всего. Сильнее действовали другие

впечатления того вечера. Трактат о Степном волке я иногда

перечитывал, то с увлечением и благодарностью, словно

признавая, что какой-то невидимый маг мудро направляет мою

судьбу, то с насмешливым презрением к трезвости трактата,

который, казалось мне, совершенно не понимал специфической

напряженности моей жизни. Все сказанное там о степных волках и

о самоубийцах, возможно, и было умно и прекрасно, но это

относилось к целой категории, к типу как таковому, было

талантливой абстракцией; а меня как личность, суть моей души,

мою особую, уникальную, частную судьбу такой грубой сетью,

казалось мне, уловить нельзя.

Глубже всего прочего занимала меня та галлюцинация, то

видение у церковной стены, тот многообещающий анонс пляшущих

световых букв, который соответствовал намекам в трактате. Очень

уж многое тут обещалось мне, очень уж сильно разожгли голоса

того неведомого мира мое любопытство. Я целыми часами

самозабвенно о них размышлял, и все яснее тогда слышалось мне

предостереженье тех надписей: "Не для всех!" и "Только для

сумасшедших!". Значит, я сумасшедший, значит, очень далек от

"всех", если те голоса меня достигли, если те миры со мной

заговаривают. Господи, да разве я давно не отдалился от жизни

всех, от бытия и мышленья нормальных людей, разве я давно не

отъединился от них, не сошел с ума? И все же в глубине души я

прекрасно понимал это требование сумасшествия, этот призыв

отбросить разум, скованность, мещанские условности и отдаться

бурному, не знающему законов миру души, миру фантазии.

Однажды, снова безуспешно поискав на улицах и площадях

человека с плакатом и выжидательно пройдя несколько раз мимо

стены с невидимыми воротами, я встретил в предместье св.

Мартина40 похоронную процессию. Разглядывая лица скорбящих,

которые шагали за катафалком, я подумал: где в этом городе, где

в этом мире живет человек, чья смерть означала бы для меня

потерю? И где тот человек, для которого моя смерть имела бы

хоть какое-то значение? Была, правда, Эрика, моя возлюбленная,

ну, конечно; но мы давно жили очень разъединение, редко

виделись без всяких ссор, и сейчас я даже не знал ее

местопребывания. Иногда она приезжала ко мне, или я ездил к

ней, и поскольку мы оба люди одинокие и нелегкие, чем-то

родственные друг другу в душе и в болезни души, между нами

все-таки сохранялась какая-то связь. Но не вздохнула ли бы она

с большим облегчением, узнав о моей смерти? Этого я не знал,

как не знал ничего и о надежности своих собственных чувств.

Надо жить в мире нормального и возможного, чтобы знать что-либо

о таких вещах.

Между тем, по какой-то прихоти, я присоединился к

процессии и приплелся за скорбящими к кладбищу,

архисовременному цементному кладбищу с крематорием и всякой

техникой. Но нашего покойника не собирались сжигать, его гроб

опустили на землю у простой ямы, и я стал наблюдать за

действиями священника и прочих стервятников, служащих

похоронного бюро, которые пытались изобразить торжественность и

скорбь, но от смущенья, от театральности и фальши чрезмерно

усердствовали и добивались скорее комического эффекта, я

смотрел, как трепыхалась на них черная униформа и как старались

они привести собравшихся в нужное настроение и заставить их

преклонить колени перед величием смерти. Это был напрасный

труд, никто не плакал, покойный, кажется, никому не был нужен.

Никто не проникался благочестивыми чувствами, и когда священник

называл присутствующих "дорогими сохристианами", деловые лица

всех этих купцов, булочников и их жен молча потуплялись с

судорожной серьезностью, смущенно, фальшиво, с единственным

желаньем, чтобы поскорей кончилась эта неприятная процедура.

Что ж, она кончилась, двое передних сохристиан пожали оратору

руку, вытерли о кромку ближайшего газона башмаки, выпачканные

влажной глиной, в которую они положили своего мертвеца, лица

сразу вновь обрели обычный человеческий вид, и одно из них

показалось мне вдруг знакомым -- это был, показалось мне, тот,

что нес тогда плакат и сунул мне в руку брошюрку.

Едва я узнал его, как он отвернулся, наклонился, занялся

своими черными брюками, аккуратно засучил их над башмаками и

быстро зашагал прочь, зажав под мышкой зонтик. Я побежал за

ним, догнал его, поклонился ему, но он, кажется, меня не узнал.

-- Сегодня не будет вечернего аттракциона? -- спросил я,

пытаясь ему подмигнуть, как это делают заговорщики. Но от таких

мимических упражнений я давно отвык, ведь при моем образе жизни

я и говорить-то почти разучился; я сам почувствовал, что

скорчил лишь глупую гримасу.

-- Вечернего аттракциона? -- пробормотал он и недоуменно

посмотрел мне в лицо. -- Ступайте, дорогой, в "Черный орел"41,

если у вас есть такая потребность.

Я и правда не был уже уверен, что это он. Я разочарованно

пошел дальше, не зная куда, никаких целей, никаких устремлений,

никаких обязанностей для меня не существовало. У жизни был

отвратительно горький вкус, я чувствовал, как давно нараставшая

тошнота достигает высшей своей точки, как жизнь выталкивает и

отбрасывает меня. В ярости шагал я по серому городу, отовсюду

мне слышался запах влажной земли и похорон. Нет, у моей могилы

не будет никого из этих сычей с их рясами и с их

сентиментальной трескотней! Ах, куда бы я ни взглянул, куда бы

ни обратился мыслью, нигде не ждала меня радость, ничто меня не

звало, не манило, все воняло гнилой изношенностью, гнилым

полудовольством, все было старое, вялое, серое, дряблое,

дохлое. Боже, как это получилось? Как дошел до этого я,

окрыленный юнец, друг муз, любитель странствий по свету,

пламенный идеалист? Как смогли они так тихонько подкрасться и

овладеть мною, это бессилие, эта ненависть к себе и ко всем,

эта глухота чувств, эта глубокая озлобленность, этот гадостный

ад душевной пустоты и отчаянья?

Когда я проходил мимо библиотеки, мне попался на глаза

один молодой профессор, с которым я прежде порой беседовал, к

которому во времена последнего своего пребывания в этом городе

даже несколько раз ходил на квартиру, чтобы поговорить с ним о

восточных мифологиях, -- тогда эта область очень меня занимала.

Ученый шел мне навстречу, чопорный, несколько близорукий, и

узнал меня, когда я уже собирался пройти мимо. Он бросился ко

мне с большой теплотой, и я, находясь в таком никудышном

состоянии, был почти благодарен ему за это. Он очень

обрадовался и оживился, напомнил мне кое-какие подробности

наших прежних бесед, сказал, что многим обязан исходившим от

меня импульсам и что часто обо мне думал; с тех пор ему редко

доводилось так интересно и плодотворно дискутировать с

коллегами. Он спросил, давно ли я в этом городе (я соврал:

несколько дней) и почему я не навестил его. Я посмотрел на

доброе, с печатью учености лицо этого учтивого человека, нашел

сцену встречи с ним вообще-то смешной, но, как изголодавшийся

пес, насладился крохой тепла, глотком любви, кусочком

признания. Степной волк Гарри растроганно осклабился, у него

потекли слюнки в сухую глотку, сентиментальность выгнула ему

спину вопреки его воле. Итак, я наврал, что заехал сюда

ненадолго, но научным делам, да и чувствую себя неважно, а то

бы, конечно, заглянул к нему. И когда он сердечно меня

пригласил провести у него сегодняшний вечер, я с благодарностью

принял это приглашение, а потом передал привет его жене, и

оттого, что я так много говорил и улыбался, у меня заболели

щеки, отвыкшие от таких усилий. И в то время как я, Гарри

Галлер, захваченный врасплох и польщенный, вежливый и

старательный, стоял на улице, улыбаясь этому любезному человеку

и глядя в его доброе, близорукое лицо, другой Гарри стоял рядом

и ухмылялся, стоял, ухмыляясь, и думал, какой же я странный,

какой же я вздорный и лживый тип, если две минуты назад я

скрежетал зубами от злости на весь опостылевший мир, а сейчас,

едва меня поманил, едва невзначай приветил достопочтенный

обыватель, спешу растроганно поддакнуть ему и нежусь, как

поросенок, растаяв от крохотки доброжелательства, уваженья,

любезности. Так оба Гарри, оба -- фигуры весьма несимпатичные,

стояли напротив учтивого профессора, презирая друг друга,

наблюдая друг за другом, плюя друг другу под ноги и снова, как

всегда в таких ситуациях, задаваясь вопросом: просто ли это

человеческая глупость и слабость, то есть всеобщий удел, или же

этот сентиментальный эгоизм, эта - бесхарактерность, эта

неряшливость и двойственность чувств -- чисто личная

особенность Степного волка. Если эта подлость общечеловечна,

ну, что ж, тогда мое презрение к миру могло обрушиться на нее с

новой силой; если же это лишь моя личная слабость, то она

давала повод к оргии самоуничиженья.

За спором между обоими Гарри профессор был почти забыт;

вдруг он мне опять надоел, и я поспешил отделаться от него. Я

долго глядел ему вслед, когда он удалялся по голой аллее,

добродушной и чуть смешной походкой идеалиста, походкой

верующего. В душе моей бушевала битва, и, машинально сгибая и

разгибая замерзшие пальцы в борьбе с притаившейся подагрой, я

вынужден был признаться себе, что остался в дураках, что вот и

накликал приглашенье на ужин, к половине восьмого, обрек себя

на обмен любезностями, ученую болтовню и созерцание чужого

семейного счастья. Разозлившись, я пошел домой, смещал воду с

коньяком, запил свои пилюли, лег на диван и попытался читать.

Когда мне наконец удалось немного вчитаться в "Путешествие

Софии из Мемеля в Саксонию", восхитительную бульварщину

восемнадцатого века, я вдруг вспомнил о приглашении, и что я

Дата добавления: 2015-06-25