Издательство иностранной литературы 5 страница

— Они действовали очень хорошо, — вспоминает Джек, — но их требовалось все больше и больше, чтобы заглушить страх и успокоить нервы.

Мэри была его врачом. Видя, что Джек едва ли сможет справиться с очередной барбитуратовой депрессией, Мэри настойчиво уговаривала его бросить свои капсулы. Она всячески выставляла перед ним его главную цель — добиться врачебного диплома. Отказавшись наконец от своей пагубной привычки, Джек стал тихим, мягким, с ясной головой и еще сильнее впрягся в работу. Но спал он все меньше и меньше, пока совсем не потерял сна. И вот…

Что случилось с Джеком Фергюсоном? Он почувствовал, что его мозг, сверхактивно работавший в течение многих лет, начал быстро утомляться. В своем стремлении химических приглушить работу мозга с помощью маленьких желтых капсул Джек сделал его из высокоактивного слабоактивным. Вместо того чтобы дать Джеку отдых, капсулы отравили его и привели к отупению и депрессии. Он всячески старался победить ее и восстановить нормальную работу мозга с помощью кофе и бензедрина.

Джек и Мэри старались держать в секрете, что он стоял на пороге тяжелого нервного расстройства.

— Как вам удавалось скрывать от товарищей, что вы увлекаетесь барбитуратами? — спросил я недавно Джека.

Он усмехнулся.

— Обычно я развивал такую бешеную энергию, что когда стал слабоактивным, меня можно было принять за нормального человека.

В общем жизнь Джека и Мэри в те дни еще не представляла ничего трагического. Доктор Гэрольд Е, Бауман, близкий их приятель, вспоминает о лачужке Фергюсона в Грэвел Гольч, как о широко открытом доме. Случайно заглянувшим посетителям сразу давали понять, что Джек и Мэри будут обижены, если незваные гости не останутся ужинать. Фергюсоны были бедны, как церковные мыши, но Джек как-то ухитрялся наскрести от пятидесяти центов до пяти долларов, чтоб выручать нуждавшихся товарищей. А Мэри внимательно следила за тем, чтобы вовремя были посланы деньги дочери Джека.

Джек был большой выдумщик. Без гроша в кармане он устраивал товарищеские вечеринки, на которых разыгрывал из себя богатого лорда. Он предлагал гостям на выбор старое шотландское, контрабандное виски или импортный джин — все это подавалось в соответствующей посуде; происхождение содержимого не подлежит оглашению, синтезировал его сам отставной буфетчик Фергюсон из обыкновенного этилового спирта, которому он придавал соответствующий цвет и аромат.

Джек хорошо умел торговать — особенно самим собой. В один из редких вечеров, когда он позволял себе выйти из дому, Джек, Бауман и еще один студент зашли в таверну посидеть за кружкой пива, а в кармане у всех троих было не более тридцати центов. Джек быстро набросал черным карандашом на белой бумаге штриховой портрет хозяина бара. «Стоит это по кружке пива на троих» — спросил он, улыбаясь. В этот вечер он нарисовал карикатуры на всех посетителей бара и обеспечил себя и товарищей таким количеством пива, какое они, не теряя достоинства, могли в себя вместить. Они просидели до закрытия заведения, и содержатель бара выпроводил их домой с тридцатью центами, которые остались нетронутыми в их карманах.

Несмотря на то, что Джек приближался уже к сорока годам, казалось, что его энергия неисчерпаема. Делая отличные успехи в изучении медицинских наук и преподавании биохимии, Джек умудрялся еще подрабатывать — там доллар, а тут дайм, — подготавливая студентам трупы для занятий по анатомии, или, поднявшись чуть свет, он бежал в больницу для выполнения врачебных назначений, разнося больным кислород.

— Джек часто брал меня с собой посмотреть, как он препарирует трупы для студентов, — вспоминает Мэри. — Он так трогательно старался меня чему-нибудь научить, а я была дура-дурой. Он водил меня и в детское отделение. Я очень гордилась, что ребята его так любят.

В 1946 году Мэри вдохнула в сердце Джека решимость сжечь за собой корабли, пожертвовав двадцатилетним стажем кочегара на Монон, и прямым путем идти к докторскому диплому. Бросив завод и вступив на этот путь восемнадцатилетним юношей, он через пять лет потерял все следы…

И вот в июне 1948 года наступил желанный день, которого он ждал двадцать два года. Наконец-то, в 40 лет он врач, доктор Джон Т. Фергюсон. Он добился своего. Нет, неверно — этого добилась Мэри. Спасибо тебе, Мэри. Теперь путь для него открыт.

И тут началась полоса тяжелых испытаний. Джек вспоминает радостный день, когда он получил свой диплом. У него было такое чувство, что, если он сможет самостоятельно принять хоть одного больного в своем кабинете сельского врача, больше ему в жизни ничего не нужно. Лишь один год интернатуры отделяет его от этого дня из дней.

— Я был так бесконечно благодарен Мэри, — вспоминает Джек. — И еще больше повысил дозу барбитуратов, — добавляет он с горечью.

Я все больше недоумевал и не мог понять, что творилось с Джеком в те дни. Какое еще оправдание было у него для приема маленьких желтых капсул? Может ли он сам припомнить это? Конечно, он хорошо помнит дни получения диплома в 1948 году — торжественные и зловещие. Он все это записал. Вот дословный текст его записи:

«В последние годы медицинской школы я потерял Фергюсона, который мечтал сделаться сельским врачом, чтобы облегчать страдания людям. Я стал жертвой самозародившейся мании величия. Я — доктор, я стою выше толпы… Пусть они идут ко мне за помощью. Всякий раз, как подавала голос моя совесть, я начинал глушить себя барбитуратами, чтобы не слышать этого голоса… Хотя меня и волновала гуманная сторона медицинской профессии, деньги и власть стали моими путеводными огнями».

Вот как он толкует тот критический момент в его жизни. Но текущие проблемы дня он воспринимал вполне реально. Однажды вечером (это было в год его интернатуры) Джек, одурманенный капсулами, пробирался в ванную комнату, споткнулся, упал и разорвал себе связки ключицы. Он был слишком одурманен, чтобы вызвать врача. Мэри не было дома. Пытаясь унять боль, он принял добавочную порцию барбитуратов, а потом еще полграмма кодеина, и, когда утром пошел в больницу, он уже витал в облаках. Он выпросил у товарища еще двадцать пять таблеток барбамила, но этого хватило ненадолго, и, так как не мог больше их достать, впал в буйное состояние.

Начались галлюцинации. В соседней комнате врачи оперируют Мэри, и он слышит их разговор о том, что она безнадежна. Появились параноидальные идеи. Он горько жаловался, что врачи (его же товарищи) не обращают внимания на его разбитое плечо. Появились бредовые представления. Вот он летит на самолете с Джеком Бенни и доктором Ричи, и Джек объясняет им детали разработанного им плана, как подчинить себе весь Индианаполис. И снова параноидальные идеи. «Куда ты девала свои бриллиантовые кольца и браслеты?» — кричал он на Мэри, у которой никогда и не было никаких драгоценностей. Его стали преследовать мысли об убийстве. Он грозился убить интерна, приставленного для наблюдения.

— Они ничего не могли со мной сделать, пока я шумел и буянил, — вспоминает Джек. — Я так бушевал, что ни один человек не решался подойти ко мне, несмотря на то, что у меня было разбито плечо.

Диагноз: острый психоз на почве лишения барбитуратов. Он стал «опасным» больным. Когда он в исступлении набросился на интерна, его наконец схватили и перетащили в палату для беспокойных больных. Это был загон для скота, змеиная яма. Он слышал, как загремела железная дверь, и вот наш Джек под замком. Здесь он уже больше не был Джоном Т. Фергюсоном, доктором медицины, интерном и преподавателем в клинике медицинской школы Индианского университета. Здесь он был только Фергом — грязным, небритым, жалким и опасным дикарем среди сборища таких же диких, шумливых и буйных товарищей по несчастью. Он ничем не отличался от худшего из них и ел те же помои, сидя с ними за одним длинным столом.

Доктора совсем лишили его барбитуратов, и первое время это вызывало у него припадки остервенения. Но день за днем яд маленьких желтых капсул улетучивался из нейронов его больного мозга — и наконец Джек с просветленным сознанием мог сам поставить себе диагноз: психоз на почве лишения барбитуратов.

Химизм его мозга еще не так глубоко пострадал, и через две недели сознание совершенно прояснилось; врачи выпустили его из скотского загона.

— Если вы когда-нибудь слышали, как за вами захлопывается железная дверь, — говорит Джек, вспоминая, — то дальнейший ваш путь будет усеян жгучими укорами совести.

Эти укоры пошли Джеку на пользу. Он, конечно, опозорил медицинскую профессию. Но неужели они лишат его врачебного звания, зная, как долго он работал, чтобы добиться диплома? Он понимал, что не заслуживает их доверия, но кто мог устоять перед его простодушием, его улыбкой? Джек хорошо умел торговать — особенно самим собой.

Врачебная коллегия больницы проявила великодушие. Она смотрела на Джека не как на дегенерата или наркомана, а как на больного, выздоровевшего после острого заболевания. Ну, конечно, он может продолжать работу интерна, но при условии, что бросит свои наркотики. Доктора взяли на себя большую ответственность, допустив Джека к обслуживанию самых тяжелых больных и даже тех, кто был под угрозой смерти. Надо простить человеку первую ошибку — разве Фергюсон не зарекомендовал себя исключительно аккуратным и трудолюбивым студентом? Его умственные способности после болезни не пострадали, и он так чутко и внимательно относится к больным.

Возможно, что у них было еще одно основание допустить Джека к дальнейшей медицинской практике: доктор Фергюсон изучил основы психиатрии, так сказать, изнутри. Джек, как врач, знал теперь то, что невозможно понять ни из какой научной книги, как бы ясно она ни была написана. Он был в одно и то же время причиной, экспериментальным животным, пациентом и клиницистом-наблюдателем своего собственного острого психоза. И теперь, будучи в нормальном состоянии, он так живо об этом вспоминает и рассказывает очень точно и ясно. Может быть, это в известной степени и предопределило его будущий успех в роли сельского врача. Разве психические болезни не являются только образцами преувеличенных особенностей человеческого характера?

Бедный Джек! Он не понимал своего психоза. Для него осталось неясным, в чем заключается дефект его умственного и эмоционального механизма. Он не имел ни малейшего представления о том, какое нарушение химизма в его мозгу требовало приема маленьких желтых капсул. Его объяснения на этот счет абсолютно не научны; они совершенно голословны. Сначала он обратился к барбитуратам, потому что был до смерти напуган возможностью повторения сердечного приступа. Он было бросил их принимать, а потом снова начал, так как его мучила совесть, что он осквернил свой юношеский идеал настоящего сельского врача. Потом, желая унять боль в поврежденном плече, он повысил дозу барбитуратов сверх меры и… спятил.

Не являются ли все эти доводы просто желанием оправдать нехватку мокси, нехватку уверенности? Такова моя теория, но, может быть, она тоже ненаучна и голословна.

И вот он снова работает интерном на последнем этапе своего двадцатилетнего марафонского бега к званию сельского врача. Теперь вопрос стоял так: или — или, победить или умереть. Ему представлялся прекрасный случай совершенно излечиться. Угрызения совести подкрепляли его решимость. Яд барбитуратов из него выветрился. Мэри, которую он прогонял от себя и грозился убить, снова была с ним и простила его. Старшие доктора всячески его выдвигали. Все складывалось благоприятно для его возрождения.

Предоставим Джеку самому высказаться, как он реагировал на оказанное ему доверие:

— Я стал до того нервным, что мне трудно было зажечь сигаретку. Я всей душой готов был вернуться к работе, но не мог обойтись без капсул…

Джек был хитрым наркоманом. Он научился тайком принимать капсулы, чтобы никто об этом не догадывался, и так регулировать их дозу, что даже врачи ничего не замечали. Он старался перехитрить и врачей, и барбитураты. Он глубоко таил свой личный секрет и гордился этим. Обладая огромным избытком энергии, он мог при помощи тщательной дозировки несколько ослаблять сверх-активность поведения и казаться нормальным человеком, но лишь до тех пор, пока резко не повышал дозу наркотика. Он придумал еще одно извинение для своей наркомании: его волновал вопрос, как он справится с самостоятельной работой в качестве сельского врача. В июне 1949 года наступил наконец долгожданный день: он получил право врачебной практики в штате Индиана. Но доктор медицины Джон Т. Фергюсон был все-таки… ненадежным человеком.

Выслушав всю эту историю, я был в недоумении, и до сих пор недоумеваю, как умудрился Джек получить свой диплом. Странным казалось уже то, что доктора допустили его в интернатуру, но как могли они взять на себя такую ответственность — разрешить ему самостоятельную практику в Индиане? Я недавно спросил об этом Джека. Джек ответил, что он сам задавал этот вопрос доктору Давиду Мак-Кинли, директору медицинской школы Индианского университета.

Почему Мак-Кинли, Ричи, Кайм — опытнейшие медики и учителя, знавшие о несчастье Джека, — почему они дали ему закончить образование и получить право врачебной практики? Джек рассказывает, как ответил ему Мак-Кинли:

— Мы верим в вас и знаем, что вы своего добьетесь. Не знаем только когда. Вы не представляете, как все мы рады за вас.

В маленькой деревушке под названием Гэмлет с населением около 500 человек, совершенно лишенных медицинской помощи, Джон Т. Фергюсон с большим успехом проработал лето 1949 года. Жители Гэмлета и окружающих ферм наметили собрать 5000 долларов, чтобы оборудовать ему кабинет, но Джек им так полюбился, что оказалось нетрудным собрать 12 000 долларов — под 6% годовых. Они выстроили ему кабинет и купили автомобиль.

Начинающему доктору Фергюсону не пришлось дожидаться пациентов; с самого начала им пришлось его дожидаться, а почему бы и нет?

Вина он не пил; ему шел уже сорок первый год. В нем было много личного обаяния. Он пробивал себе дорогу в жизни неустанным трудом: был сталеваром, буфетчиком, кочегаром на Монон, преподавал студентам анатомию и двадцать лет упорно работал, чтобы завоевать диплом врача. Он, конечно, знал жизнь, а такому человеку нетрудно разобраться, болен ты или здоров. Уж одна его улыбка, не говоря о лекарствах, внушала больному такое чувство, что он непременно должен поправиться. С самого начала практика захлестнула его.

Доктор и миссис Джон Т. Фергюсон — какая чудная пара, какое приобретение для общины! Мэри была у Джека управляющей кабинетом, рецептором и бухгалтером. А сколько искусства она проявляла как медсестра, кухарка и домашняя хозяйка!

Какую же гору работы сворачивал доктор Фергюсон! Ранним утром он выезжал по делам в близлежащий городок Ла-Порт, оттуда спешил вернуться к своему утреннему приему, в полдень проглатывал бутерброд, не вставая из-за рабочего стола, потом мчался по вызовам в район и кончал свой дневной труд хорошо если к четырем часам утра. Когда же доктор Фергюсон спал?

Если его вызывали к больному на дом, то, как бы ни был утомлен, он никогда не отказывал. Джек был честным врачом. Если человек страдал ревматизмом и Джек назначал ему новое средство — глюконат кальция, он никогда не давал ручательства, что лекарство обязательно его вылечит. «Возможно, это принесет вам пользу», — говорил он. Он действовал на больного своим личным обаянием. Он облегчал состояние больного, когда лекарства отказывались помочь. Он добивался этого взглядом своих темных глаз, теплым вниманием к больному и чудесной улыбкой, которая не сходила с его лица.

Приемная Джека в деревушке Гэмлет становилась иногда похожей на сельскую ярмарку: народ стекался к нему из всего района за тридцать, сорок, пятьдесят миль, словно он был великим чудотворцем. Казалось, ему суждена большая медицинская карьера; но он неизменно показывал жителям Гэмлета, что намерен у них остаться. Он расходовал взятые у них взаймы деньги не только на постройку медицинского пункта, но и тратил их на приобретение ультрасовременного рентгеновского аппарата, лабораторного оборудования, самых модных антибиотиков и других фармацевтических средств. Чтобы обеспечить Гэмлет всем лучшим, что есть в медицине, доктор Фергюсон залез в долги на 50 000 долларов — такие, по крайней мере, ходили слухи. Он ничего не жалел для своего Гэмлета. А жители Гэмлета и окружающих ферм ничего не жалели для доктора Джека Фергюсона. Он любил летом полакомиться, свежими овощами, которые оставляли ему благодарные пациенты, а осенью отборные мясные продукты с окружающих ферм переполняли кладовую Фергюсонов.

Незадолго до окончания интернатуры его друг и товарищ по курсу доктор Гэрольд Бауман предсказывал, что, когда Джек займется практикой на селе, его будут страшно любить, он сделает людям много добра и соберет бочку золота. Не прошло и года работы в Гэмлете, как Джек уже обменял свой Плимут на Линкольн, выплатил долг за постройку медицинского пункта и окупил все свои затраты на оборудование и лекарственные средства. Но когда же Джек спал?

— Первые признаки, по которым я узнала, что Джек опять взялся за барбитураты, — говорит Мэри, вспоминая лихорадочные дни в Гэмлете, — это заплетающийся язык и спотыкающаяся походка.

Мэри боялась, что пациенты тоже это замечают. Но нет, они нисколько не подозревают, что доктор Фергюсон выпил, они не слышат от него никакого запаха — значит он не пьян — должно быть, просто переутомился. Он ведь спит не больше двух часов в сутки, говорили они.

Вся беда заключалась в том, что Джек никому не умел, отказать в помощи — ни больному, ни здоровому, вообразившему себя больным, ни человеку, просто желавшему получить «наложение рук» этого чудесного доктора, который, несмотря на высокое образование, так добр и так ободряет своей улыбкой, и так благороден, что не может никому отказать.

Настоящие больные и просто любопытные ежедневно стекались в Гэмлет, и перед приемной Джека можно было увидеть автомобили с номерами из Огайо, Мичигана и Иллинойса.

Но в глубине души Джек сознавал, что он вовсе уж не так добр.

— Я не мог никому сказать «нет» — в этом главная причина моего падения, — вспоминает Джек. — Я мучился, я терзался, я напичкивал себя пилюлями и капсулами, чтобы заснуть, чтобы уйти от всей этой нелепицы, я стал глотать их просто так, без всякого повода — все больше и больше…

Мэри помогала ему — она, как всегда, была его доктором, Джек несколько раз бросал свои капсулы. Он выходил на время из своего химического тумана, и голова его прояснялась.

Зачем же он снова возвращался к этому дурману, если дела у них шли так успешно? Джек искал какого-то оправдания. Он нашел его. Он получал слишком много денег за оказываемую людям помощь. Конечно, он спас жизнь нескольким больным, но ведь это сделали антибиотики, а не сам Фергюсон. В своей большой практике он назначал слишком много лекарств, уколов и пилюль, между тем как нежная любовная забота могла бы дать гораздо лучшие результаты. Он выписывал пилюли и делал уколы, не установив еще точного диагноза болезни. Он тратил слишком много времени на выслушивание женщин, которые совсем не были больны, а пришли только за его улыбкой.

Почему он не мог подыскать что-нибудь получше, чем глюконат кальция, для своих ревматиков, несчастных мучеников, которые, уходя из его кабинета, забывали о своих болях, согретые обаянием его личности — Будь она проклята — его личность!

Он хотел по-настоящему помогать людям, а не только выколачивать из них деньги, и все-таки выколачивал слишком много денег. Его терзал обличающий голос совести, и он глушил его барбитуратами…

Почему Джек не мог сказать людям «нет»? Объясняется это не только его благородством, не только его великодушием; подобно актеру, или популярному романисту, или кинозвезде, он начинал верить в свою собственную рекламу. Только что сойдя со студенческой скамьи, после одного лишь года интернатуры он ведь не мог быть идеальным сельским врачом. Неужели успех так испортил доктора Фергюсона? Да, надо признать, он таки порядочно сбивал его с толку.

Джек лежал в постели в тяжелом барбитуратовом дурмане. Пациент, приехавший издалека, просил, чтобы доктор его принял. Мэри, взяв телефонную трубку, что-то врала, хотя терпеть этого не могла. Телефон не переставал звонить. «Перебори себя. Не обращай внимания. Пошли его к черту», — подсказывали Джеку его утешители — маленькие желтые капсулы… В июле 1950 года, после десятимесячного шумного успеха в роли сельского врача, Джек Фергюсон был водворен в «буйную» палату Больницы ветеранов в Индианаполисе.

За тринадцать месяцев, с июля 1950 по август 1951 года, Джек Фергюсон три раза побывал в больнице из-за барбитуратового психоза и каждый раз слышал, как за ним захлопывается железная дверь; и каждый раз доктору Бернарду Фрэзину и его персоналу требовалось все больше времени, чтобы выветрить из Джека яд желтых капсул: первый раз — четырнадцать дней, потом — тридцать девять, а в третий раз — два месяца и тринадцать дней. И всякий раз требовалось все больше времени, чтобы Джек мог восстановить свою психику и вернуться к врачебной практике. Доктор Фрэзин упрашивал его остаться в больнице, чтобы с помощью психотерапии вырвать его болезнь с корнем. Но Джек всячески уклонялся от этого. Он, мол, сам с нею справится.

Доктор Фрэзин, милый и чуткий человек, советовал Джеку продать свою практику и устроиться «на болеё спокойную работу». «Да, в какой-нибудь каменный мешок для сумасшедших», — думал Джек. Ни за что. Он должен во что бы то ни стало стать прославленным сельским доктором; он еще им всем покажет.

Мэри гордилась Джеком, который с таким блеском начал свою врачебную деятельность. Если бы только существовало звание «лучший начинающий врач года», медицинская коллегия должна была бы признать его таковым.

И вот однажды ночью его вызвали к больному куда-то далеко в район. Да, да, хорошо, он будет готов через пол-часа, промямлил Джек заплетающимся языком. Он кое-как напялил на себя новый костюм, спотыкающейся походкой дошел до своего автомобиля, открыл дверцу и шлепнулся прямо в грязь.

Мэри безуспешно уговаривала его встать, пыталась сама его поднять — ничего не получалось; она вынуждена была позвать двух мужчин соседей, чтобы перенести его в дом.

— Мне было ужасно стыдно, — вспоминает Мэри, — но гэмлетовские жители проявили столько внимания к нему. Они любили Джека, считали его больным и все ему прощали.

В отплату за добрые чувства граждан Джек стал обвинять их во всех своих несчастьях. Он уже не корил самого себя за неумение сказать «нет». Он не ругал себя за приступы барбитуратовой депрессии, которую он старался прогнать с помощью кофе и кофеина.

Он ругал Мэри. Она казалась причиной всех бед, он был в этом уверен.

Однажды ночью он выгнал ее из дому. Ей стыдно было идти к соседям, и она всю ночь просидела в машине, накинув пальто на ночную сорочку. А на другой день он плакал и умолял простить его. Он обещал окончательно бросить свои капсулы и вернуться к работе… Потом он задумал убить ее.

— Вы должны как следует оценить преданность Мэри, ее святое смирение перед злою судьбой, — вспоминает Джек, пытаясь мне это объяснить. — Я отблагодарил ее тем, что стал подсыпать ей в пищу барбитураты… Все больше и больше… Когда она была уже на пороге смерти, вдруг опомнился и в первый раз за много месяцев стал настоящим врачом.

Метод борьбы Джека с собственным психозом был не только грубоват в отношении Мэри, но на какой-то момент он снова сделался доктором; он давал ей возбуждающие средства, делал внутривенные вливания, кормил ее и ухаживал за ней… и спас ей жизнь. Ясность сознания у Джека продолжалась до момента выздоровления Мэри.

Потом угрызения совести — так определяет Джек свою меланхолию — вынудили его опять взяться за капсулы. У него начались зрительные галлюцинации. Он упал на пол, и Мэри не в состоянии была его поднять и уложить в постель. Все перед ним двигалось, как в калейдоскопе. Малейший поворот головы — и картина менялась. Какие-то ярко раскрашенные узоры вдруг покрывались волосами. Он кое-как поднялся на ноги, но вся комната была полна стульев, и он не мог сквозь них пройти. Он стал звать Мэри, но не мог до нее добраться, и ее голос раздавался откуда-то издалека.

Наконец она уложила его в постель. Но едва он закрывал глаза, перед ним снова начинал вертеться вихрь узоров, потом появлялись волосы, и стулья обступали его со всех сторон.

Джек вспоминает, что он поглощал невероятное количество барбитуратов, от которых по двое суток валялся в постели, но он и мысли не допускал, что это может свести его в могилу. Во всем мире не хватило бы барбитуратов, чтобы убить его. Он замышлял покончить жизнь самоубийством, если его лишат звания сельского доктора.

Первого декабря 1951 года Джон Т. Фергюсон бросил свою практику в Гэмлете. Он просто повесил замок на Дверь своего кабинета и уехал. Он держал себя в руках ровно столько времени, сколько требовалось для поступления в Больницу ветеранов в Марионе, штат Индиана, но через две недели, когда выяснилось, что он тайный барбитурист, его уволили. Мэри не отходила от него. Мэри — это все, что у него оставалось. Она была ему верной и доброй женой, но потерпела крах в роли его врача. Джека выгнали. Ему больше некуда было сунуться с предложением работы. И наша бесприютная парочка, Джек и Мэри, отправилась к доктору Бернарду Фрэзину в Больницу ветеранов в Индианаполисе — к тому самому доктору Фрэзину, которого Джек в своей самонадеянности не захотел слушать.

— Мы еще раз попробуем им заняться, если вы нам поможете, — сказал Мэри доктор Фрэзин. — Вы не должны с ним видеться, не должны говорить по телефону и даже писать ему в продолжение шести месяцев. Мэри сказала доктору Фрэзину, что он может на нее вполне положиться (и можно ли было усомниться в Мэри Фергюсон?).

— И еще одна просьба, — сказал доктор. — Надеюсь, вы не откажетесь пройти проверку у психиатра?

— Вы думаете, это я во всем виновата? — спросила Мэри, широко открыв свои серые глаза. — Разве я больна? Вы меня тоже считаете сумасшедшей?

Доктор Фрэзин поспешил ее успокоить — нет, нет, он только хочет дать ей понять, что именно они собираются сделать для Джека.

Сидя под замком в закрытой палате Больницы ветеранов, Джек чувствовал, что это уже конец и возврата для него нет. Лишенный барбитуратов, он в этот раз не дал обратной реакции. Теперь это был уже не острый барбитуратовый психоз; это была глубокая меланхолия. Это была низшая фаза «качания на доске», когда он смутно чувствовал, что вся его жизнь, кипевшая энергией за трех человек, теперь затухает и сходит на нет. Однако у него хватило еще внутренней силы, чтобы сделаться злым и агрессивным.

Куда девалась сообразительность Джека, которой он втайне так гордился?

— Я надолго потерял веру в свои способности, — вспоминает Джек. — Я обладал индивидуальностью дохлой рыбы.

На сеансах групповой терапии Джек, чуть только на него кто взглянет, разражался слезами. Он никак не мог объяснить доктору Фрэзину причину своего тоскливого настроения. Персонал больницы считал Джека подходящим кандидатом для лечения электрошоком, но доктор Фрэзин возражал. Он говорил своим помощникам, что если бы он сам был психотиком, то не желал бы для себя такого лечения. Доктор Фрэзин был добрейшим человеком, и это как-то дошло до сознания Джека — вот доктор, который не станет его мучить. Он смутно стал реагировать на это оригинальное лекарство… В больнице был надзиратель негр, по имени Грифф, и другой рослый парень, по имени Терри, которые, помогая ему мыться и одеваться, обращались с ним не как с безмозглым идиотом, а как с человеческим существом. Они проявляли к нему нежную, любовную заботу. Сконденсируем это понятие в одно слово из четырех букв — «Love» («любовь») — вот это новое лекарство…

Я внимательно просматривал в медицинском словаре букву L и дошел до слова «Lovade» Оно определялось как корень зонтичного растения, экстракт которого стимулирует менструации, а также приносит облегчение при вздутии живота… Но слова «Love» я не нашел в медицинском словаре Дорлэнда.

Доктор Фрэзин дал понять Джеку, что его глубокую меланхолию может облегчить беседа о пережитом прошлом с симпатичным психиатром. Во время предыдущих своих «визитов» в запертую палату Джек отвергал этот совет.

— На этот раз я чувствовал себя загнанным в тупик, — рассказывает Джек. — Практику я потерял. Сидел под замком в больнице. У меня ничего не оставалось, кроме Мэри, да и ей уже, очевидно, надоело терпеть мое дикое поведение. Путь вверх был для меня отрезан, а пасть ниже я уже не мог.

И вот благодаря любезности доктора Фрэзина Элвуд Фиппс и ныне покойный доктор Пэлмер Гэллоп сделались учителями Джека в «институте высшей психиатрии для одного человека», и по сравнению с этим испытанием скотский загон, в который он попал в период интернатуры, казался ему детским садиком.

Доктор Фиппс и доктор Гэллоп не говорили Джеку о том, как он плохо себя вел в прошлом и как ему надлежит вести себя в будущем, если он хочет стать порядочным и нормальным человеком. Доктор Фиппс и доктор Гэллоп попросили Джека изложить в письменном виде свои мысли и переживания.

— Я чувствовал, что, если меня что-нибудь мучает и я это записываю, беспокойство на некоторое время затихает, — сказал Джек, объясняя мне этот метод лечения.

Затем доктор Гэллоп читал Джеку его собственную запись. Вместо того чтобы ругать его за такое прискорбное поведение, доктор Гэллоп просто спрашивал: «Почему вы так поступили, Джек?.. Почему, почему, почему?» Это была простая исповедь, но Джек стал чувствовать, что, осознав тот или иной свой скотский поступок, он никогда больше не будет вести себя таким мерзавцем. Это была суровая школа…

К концу шестимесячного пребывания в больнице, непрерывно копаясь в темных глубинах своего «я», Джек изменил свое представление о самом себе. Он уже не смотрел на себя как на доктора-самоучку, обладавшего динамической энергией; он уже не придавал цены своей обаятельной улыбке, способной приманивать птиц с деревьев. С мальчишеских лет у него была своя тайная цель. Эта цель была узко эгоистична. Он готов был растоптать кого угодно, мог наступить на самого близкого человека, готов был задушить Мэри, лишь бы добиться своей цели: возвеличения Джека Фергюсона.

Дата добавления: 2015-06-26