Лист первый

Леонид Андреев. Мысль

---------------------------------------------------------------- Оригинал находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев.---------------------------------------------------------------- Одиннадцатого декабря 1900 года доктор медицины Антон ИгнатьевичКерженцев совершил убийство. Как вся совокупность данных, при которыхсовершилось преступление, так и некоторые предшествовавшие емуобстоятельства давали повод заподозрить Керженцева в ненормальности егоумственных способностей. Положенный на испытание в Елисаветинскую психиатрическую больницу,Керженцев был подвергнут строгому и внимательному надзору несколькихопытных психиатров, среди которых находился профессор Држембицкий, недавноумерший. Вот письменные объяснения, которые даны были по поводупроисшедшего самим доктором Керженцевым через месяц после начала испытания;вместе с другими материалами, добытыми следствием, они легли в основусудебной экспертизы.До сих пор, гг. эксперты, я скрывал истину, но теперь обстоятельствавынуждают меня открыть ее. И, узнав ее, вы поймете, что дело вовсе не такпросто, как это может показаться профанам: или горячечная рубашка, иликандалы. Тут есть третье - не кандалы и не рубашка, а, пожалуй, болеестрашное, чем то и другое, вместе взятое. Убитый мною Алексей Константинович Савелов был моим товарищем погимназии и университету, хотя по специальностям мы разошлись: я, как вамизвестно, врач, а он окончил курс по юридическому факультету. Нельзясказать, чтобы я не любил покойного; он всегда был мне симпатичен, и болееблизких друзей, чем он, я никогда не имел. Но при всех симпатичныхсвойствах, он не принадлежал к тем людям, которые могут внушить мнеуважение. Удивительная мягкость и податливость его натуры, странноенепостоянство в области мысли и чувства, резкая крайность инеобоснованность его постоянно менявшихся суждений заставляли меня смотретьна него, как на ребенка или женщину. Близкие ему люди, нередко страдавшиеот его выходок и вместе с тем, по нелогичности человеческой натуры, оченьего любившие, старались найти оправдание его недостаткам и своему чувству иназывали его "художником". И действительно, выходило так, будто этоничтожное слово совсем оправдывает его и то, что для всякого нормальногочеловека было бы дурным, делает безразличным и даже хорошим. Такова быласила придуманного слова, что даже я одно время поддался общему настроению иохотно извинял Алексею его мелкие недостатки. Мелкие - потому, что кбольшим, как ко всему крупному, он был неспособен. Об этом достаточносвидетельствуют и его литературные произведения, в которых все мелко иничтожно, что бы ни говорила близорукая критика, падкая на открытие новыхталантов. Красивы и ничтожны были его произведения, красив и ничтожен былон сам. Когда Алексей умер, ему было тридцать один год,- на один с немногимгод моложе меня. Алексей был женат. Если вы видели его жену теперь, после его смерти,когда на ней траур, вы не можете составить представления о том, какойкрасивой была она когда-то: так сильно, сильно она подурнела. Щеки серые, икожа на лице такая дряблая, старая-старая, как поношенная перчатка. Иморщинки. Это сейчас морщинки, а еще год пройдет - и это будут глубокиеборозды и канавы: ведь она так его любила! И глаза ее теперь уже несверкают и не смеются, а прежде они всегда смеялись, даже в то время, когдаим нужно было плакать. Всего одну минуту видел я ее, случайно столкнувшисьс нею у следователя, и был поражен переменой. Даже гневно взглянуть на меняона не могла. Такая жалкая! Только трое - Алексей, я и Татьяна Николаевна - знали, что пять леттому назад, за два года до женитьбы Алексея, я делал Татьяне Николаевнепредложение, и оно было отвергнуто. Конечно, это только предполагается, чтотрое, а, наверное, у Татьяны Николаевны есть еще десяток подруг и друзей,подробно осведомленных о том, как однажды доктор Керженцев возмечтал обраке и получил унизительный отказ. Не знаю, помнит ли она, что она тогдазасмеялась; вероятно, не помнит,- ей так часто приходилось смеяться. Итогда напомните ей: пятого сентября она засмеялась. Если она будетотказываться,- а она будет отказываться,- то напомните, как это было. Я,этот сильный человек, который никогда не плакал, который никогда ничего небоялся,- я стоял перед нею и дрожал. Я дрожал и видел, как кусает она губы,и уже протянул руку, чтобы обнять ее, когда она подняла глаза, и в них былсмех. Рука моя осталась в воздухе, она засмеялась, и долго смеялась.Столько, сколько ей хотелось. Но потом она все-таки извинилась. - Извините, пожалуйста,- сказала она, а глаза ее смеялись. И я тоже улыбнулся, и если бы я мог простить ей ее смех, то никогда непрощу этой своей улыбки. Это было пятого сентября, в шесть часов вечера, попетербургскому времени. По петербургскому, добавляю я, потому что мынаходились тогда на вокзальной платформе, и я сейчас ясно вижу большойбелый циферблат и такое положение черных стрелок: вверх и вниз. АлексейКонстантинович был убит также ровно в шесть часов. Совпадение странное, номогущее открыть многое догадливому человеку. Одним из оснований к тому, чтобы посадить меня сюда, было отсутствиемотива к преступлению. Теперь вы видите, что мотив существовал. Конечно,это не было ревностью. Последняя предполагает в человеке пылкий темпераменти слабость мыслительных способностей, то есть нечто прямо противоположноемне, человеку холодному и рассудочному. Месть? Да, скорее месть, если ужтак необходимо старое слово для определения нового и незнакомого чувства.Дело в том, что Татьяна Николаевна еще раз заставила меня ошибиться, и этовсегда злило меня. Хорошо зная Алексея, я был уверен, что в браке с нимТатьяна Николаевна будет очень несчастна и пожалеет обо мне, и поэтому ятак настаивал, чтобы Алексей, тогда еще просто влюбленный, женился на ней.Еще только за месяц до своей трагической смерти он говорил мне: - Это тебе я обязан своим счастьем. Правда, Таня? А она смотрела на меня, говорила: "правда", и глаза ее улыбались. Ятоже улыбался. И потом мы все рассмеялись, когда он обнял ТатьянуНиколаевну - при мне они не стеснялись - и добавил: - Да, брат, дал ты маху! Эта неуместная и нетактичная шутка сократила его жизнь на целуюнеделю: первоначально я решил убить его восемнадцатого декабря. Да, брак их оказался счастливым, и счастлива была именно она. Он любилТатьяну Николаевну не сильно, да и вообще он не был способен к глубокойлюбви. Было у него свое любимое дело - литература,- выводившее его интересыза пределы спальни. А она любила его и только им одним жила. Потом он былнездоровый человек: частые головные боли, бессонница, и это, конечно,мучило его. А ей даже ухаживать за ним, больным, и выполнять его капризыбыло счастьем. Ведь когда женщина полюбит, она становится невменяемой. И вот изо дня в день я видел ее улыбающееся лицо, ее счастливое лицо,молодое, красивое, беззаботное. И думал: это устроил я. Хотел дать ейбеспутного мужа и лишить ее себя, а вместо того и мужа дал такого, которогоона любит, и сам остался при ней. Вы поймете эту странность: она умнеесвоего мужа и беседовать любила со мной, а, побеседовав, спать шла с ним -и была счастлива. Я не помню, когда впервые пришла мне мысль убить Алексея. Как-тонезаметно она явилась, но уже с первой минуты стала такой старой, как будтоя с нею родился. Я знаю, что мне хотелось сделать Татьяну Николаевнунесчастной, и что сперва я придумывал много других планов, менее гибельныхдля Алексея,- я всегда был врагом ненужной жестокости. Пользуясь своимвлиянием на Алексея, я думал влюбить его в другую женщину или сделать егопьяницей (у него была к этому наклонность), но все эти способы не годились.Дело в том, что Татьяна Николаевна ухитрилась бы остаться счастливой, дажеотдавая его другой женщине, слушая его пьяную болтовню или принимая егопьяные ласки. Ей нужно было, чтобы этот человек жил, а она так или иначеслужила ему. Бывают такие рабские натуры. И, как рабы, они не могут понятьи оценить чужой силы, не силы их господина. Были на свете женщины умные,хорошие и талантливые, но справедливой женщины мир еще не видал и неувидит. Признаюсь искренно, не для того чтобы добиться ненужного мнеснисхождения, а чтобы показать, каким правильным, нормальным путемсоздавалось мое решение, что мне довольно долго пришлось бороться сжалостью к человеку, которого я осудил на смерть. Жаль его было запредсмертный ужас и те секунды страдания, пока будет проламываться егочереп. Жаль было - не знаю, поймете ли вы это - самого черепа. В стройноработающем живом организме есть особенная красота, и смерть, как и болезнь,как и старость, прежде всего - безобразие. Помню, как давно еще, когда ятолько что кончил университет, мне попалась в руки красивая молодая собакас стройными сильными членами, и мне стоило большого усилия над собойсодрать с нее кожу, как требовал того опыт. И долго потом было неприятновспоминать ее. И если б Алексей не был таким болезненным, хилым, не знаю, быть может,я и не убил бы его. Но красивую его голову мне и до сих пор жаль.Передайте, пожалуйста, Татьяне Николаевне и это. Красивая, красивая былаголова. Плохи у него были одни глаза - бледные, без огня и энергии. Не убил бы я Алексея и в том случае, если бы критика была права и ондействительно был бы таким крупным литературным дарованием. В жизни такмного темного, и она так нуждается в освещающих ее путь талантах, чтокаждый из них нужно беречь, как драгоценнейший алмаз, как то, чтооправдывает в человечестве существование тысяч негодяев и пошляков. НоАлексей не был талантом. Здесь не место для критической статьи, но вчитайтесь в наиболеенашумевшие произведения покойного, и вы увидите, что они не были нужны дляжизни. Они нужны были и интересны для сотни ожиревших людей, нуждающихся вразвлечении, но не для жизни, но не для нас, пытающихся разгадать ее. В товремя как писатель силою своей мысли и таланта должен творить новую жизнь,Савелов только описывал старую, не пытаясь даже разгадать ее сокровенныйсмысл. Единственный его рассказ, который мне нравится, в котором он близкоподходит к области неразведанного, это рассказ "Тайна", но он - исключение.Самое, однако, дурное было то, что Алексей, видимо, начал исписываться и отсчастливой жизни растерял последние зубы, которыми нужно впиваться в жизньи грызть ее. Он сам нередко говорил мне о своих сомнениях, и я видел, чтоони основательны; я точно и подробно выпытал планы его будущих работ,- ипусть утешатся горюющие поклонники: в них не было ничего нового и крупного.Из близких Алексею людей одна жена не видела упадка его таланта и никогдане увидела бы. И знаете почему? Она не всегда читала произведения своегомужа. Но, когда я попробовал как-то немного раскрыть ей глаза, она попростусочла меня за негодяя. И, убедившись, что мы одни, сказала: - Вы не можете ему простить другого. - Чего? - Того, что он мой муж и я люблю его. Если бы Алексей не чувствовал квам такого пристрастия... Она запнулась, и я предупредительно закончил ее мысль: - Вы меня выгнали бы? В ее глазах блеснул смех. И, невинно улыбаясь, она медленнопроговорила: - Нет, оставила бы. А я никогда ведь ни одним словом и жестом не показал, что продолжаюлюбить ее. Но тут подумал: тем лучше, если она догадывается. Самый факт отнятия жизни у человека не останавливал меня. Я знал, чтоэто преступление, строго караемое законом, но ведь почти все, что мыделаем, преступление, и только слепой не видит этого. Для тех, кто верит вБога,- преступление перед Богом; для других - преступление перед людьми;для таких, как я,- преступление перед самим собой. Было бы большимпреступлением, если б, признав необходимым убить Алексея, я не выполнилэтого решения. А то, что люди делят преступления на большие и маленькие иубийство называют большим преступлением, мне и всегда казалось обычной ижалкой людской ложью перед самим собой, старанием спрятаться от ответа засобственной спиной. Не боялся я и самого себя, и это было важнее всего. Для убийцы, дляпреступника самое страшное не полиция, не суд, а он сам, его нервы, мощныйпротест его тела, воспитанного в известных традициях. ВспомнитеРаскольникова, этого так жалко и так нелепо погибшего человека, и тьму емуподобных. И я очень долго, очень внимательно останавливался на этомвопросе, представляя себя, каким я буду после убийства. Не скажу, чтобы япришел к полной уверенности в своем спокойствии,- подобной уверенности немогло создаться у мыслящего человека, предвидящего все случайности. Но,собрав тщательно все данные из своего прошлого, приняв в расчет силу моейволи, крепость неистощенной нервной системы, глубокое и искреннее презрениек ходячей морали, я мог питать относительную уверенность в благополучномисходе предприятия. Здесь не лишнее будет рассказать вам один интересныйфакт из моей жизни. Когда-то, еще будучи студентом пятого семестра, я украл пятнадцатьрублей из доверенных мне товарищеских денег, сказал, что кассир ошибся всчете, и все мне поверили. Это было больше чем простая кража, когдануждающийся крадет у богатого: тут и нарушенное доверие, и отнятие денегименно у голодного, да еще товарища, да еще студента, и притом человеком сосредствами (почему мне и поверили). Вам, вероятно, этот поступок кажетсяболее противным, чем даже совершенное мною убийство друга,- не так ли? Амне, помню, было весело, что я сумел это сделать так хорошо и ловко, и ясмотрел в глаза, прямо в глаза тем, кому смело и свободно лгал. Глаза уменя черные, красивые, прямые,- и им верили. Но более всего я был горд тем,что совершенно не испытываю угрызений совести, что мне и нужно было самомусебе доказать. И до настоящего дня я с особенным удовольствием вспоминаюmenu ненужно роскошного обеда, который я задал себе на украденные деньги ис аппетитом съел. И разве теперь я испытываю угрызения совести? Раскаяние в содеянном?Ничуть. Мне тяжело. Мне безумно тяжело, как ни одному в мире человеку, иволосы мои седеют,- но это другое. Другое. Страшное, неожиданное,невероятное в своей ужасной простоте.

Дата добавления: 2015-06-26