Сибилле 6 страница

— Самое главное,— вставил Стивен.

— Да, правда,— признал Коломбан.— Если бы надежды, которые мы связывали с «Поминками по Финнегану», оправдались, имя Шона Брэна было бы ныне знаменитым. Ведь все, что касается бытия или творений Великого Человека, сами понимаете, не может избежать славы. Устная традиция, корни которой нам проследить не удалось, утверждает, что Джойс якобы сделал в «Поминках по Финнегану» ряд аллюзий на эстети­ку и прежде всего на магические концепции Брэна. Согласно той же тра­диции, Джойс не пошел дальше — не стал облегчать поиски этих аллю­зий указанием страниц или хотя бы контекста. Многие годы несколько наших бились над расшифровкой. Безрезультатно. Но если традиция не лжет, сто восемьдесят девять страниц «Поминок по Финнегану» таят в себе искомые аллюзии...

— Когда мы были вынуждены признать свое поражение,— подхва­тил доктор Гриффит,— только тогда мы решились отметить юбилей. Воз­можно, мы допустили ошибку, привязав торжество не к биографической дате, а к столетию памятника.

— Так или иначе,— снова вступил Коломбан,— но, сошедшись в скве­ре, мы сразу поняли, что нас ждет сокрушительное фиаско. С утра стояла необычайная жара...

— Это было двадцать третье июня,— вставил доктор Гриффит.

— Необычайная жара,— повторил Коломбан,— и вскоре после по­лудня, когда мы пришли в сквер, собралась гроза, небо как свинцом на­лилось. Это спугнуло даже тех немногих газетчиков, что пообещали ока­зать нам поддержку. Редкая публика тоже разошлась при первых же рас­катах грома, при первых же каплях дождя. Только мы, полдюжины энту­зиастов, оставались на месте, когда разразилась гроза...

Доктор резким движением встал из-за стола.

— Полагаю, самое время отправиться в сквер. Это недалеко.

— Но если подвернется такси, возьмем,— прибавил Коломбан. Такси подвернулось в конце улицы.

— Итак, осталось только нас шестеро,— продолжал Коломбан.— И поскольку дождь лил как из ведра, мы укрылись под дубом...

— И, конечно, в какой-то момент,— с улыбкой перебил он,— в ка­кой-то момент...

— Да. В какой-то момент, когда, впрочем, мы ничего такого не ожи­дали, поскольку считали, что гроза уже уходит, и прикидывали — стоит ли открыть церемонию через пять-десять минут или подождать, пока окончательно прояснится и, может быть, вернется хотя бы кое-кто из при­глашенных...

— Как раз в этот момент,— подхватил доктор Гриффит,— молния ударила прямо в дуб, и он загорелся сверху донизу...

— Но ни один из нас не пострадал,— продолжил Стивен.— Только пекло было страшное — от близости огня...

— Дуб сгорел не весь,— вступил Коломбан, расплатившись с такси­стом.— Как видите, часть ствола уцелела...

Они сделали несколько шагов до решетчатой ограды памятника. Специального освещения тут не было, но при свете садовых фонарей хорошо просматривался внушительный валун, косо посаженный в землю, и бюст, облагороженный патиной. Все это — на фоне изуве­ченного ствола векового дуба, кое-где сильно обугленного, кое-где с побегами робкой листвы.

— Да почему же его так оставили? — взволнованно спросил он. — По­чему не выкорчевали и не посадили другой?

Коломбан иронически хмыкнул и порывисто огладил свои бакен­барды.

— Муниципалитет считает его — дуб — тоже историческим памят­ником. Шон Брэн популярности не приобрел, зато только и разгово­ру, что про этот дуб — как молния отметила ударом день его столет­него юбилея...

Они медленно обошли вокруг ограды.

— То-то нас так и занимает проблема Времени,— продолжил Колом­бан. — Говорят — и я в этом не сомневаюсь, мой отец знал тому множест­во примеров,— говорят, что тот, кто стоял под деревом, в которое попала молния, и остался в живых, доживет до ста лет...

— Я не знал такого поверья,— сказал он.— Но в нем есть логика.

Вид на монумент с тыльной стороны был столь живописен: огром­ный валун и трехметровый обрубок дерева, оголенный, обугленный и все же — с порослью живых побегов,— что он с разрешения спутников вер­нулся взглянуть на него еще раз.

— И вот что еще любопытно,— сказал доктор Гриффит, когда они снова огибали памятник,— любопытно и вместе с тем печально: на дру­гой день полиция обнаружила подложенную под камень бомбу. Если бы не дождь, во время церемонии был бы взрыв, и памятник разнесло бы на куски.

Он даже приостановился, ища взгляд доктора, глухо спросил:

— Но зачем? Кому это могло понадобиться — разрушать историче­ский памятник?

Доктор Гриффит и Коломбан со значением переглянулись, но отве­чать стал Стивен:

— Многим. Во-первых, ирредентистам: они возмущены, что рево­люционера Брэна записали в свои ряды и чествуют какие-то поэтишки, философы и оккультисты.

— Во-вторых, церкви,— подхватил Коломбан,— точнее, ультрамон-танистам и обскурантистам, которые видят в Брэне прообраз сатанин­ского мага, что само по себе абсурд, поскольку Брэн следовал традиции ренессансной магии в концепции Пико или Джамбаттисты Порты...

— Не стоит вдаваться в подробности,— перебил его Гриффит. — Глав­ное — что служители культа не расположены его признавать.

Они шли теперь вчетвером посреди пустынной, слабо освещенной улицы.

— Однако вернемся к сути,— напомнил Коломбан,— то есть к на­шей проблеме. Как нам быть с Временем, если мы обречены жить сто лет?

— Давайте обсудим это в другой раз,— предложил он.— Завтра, ес­ли угодно, или послезавтра. Встретимся ближе к вечеру в городском саду или в парке...

Он решил встретиться с ними еще раз, главным образом с тем, что­бы выяснить, за кого его принимает Коломбан. Разговаривал он с ним как со знатоком «Поминок по Финнегану». Но при этом хранил фрагмент из «Юноши в 70 лет» и знал, кто такая Линда Грей (и о ее успехах на литера­турном поприще)...

Стивен проводил его до отеля. На прощанье, оглянувшись по сторо­нам, шепотом сказал:

— Коломбан — это псевдоним. Вам лучше бы знать, что он практи­кует черную магию — вместе с доктором Гриффитом. Спросите их, что стало с остальными тремя, которые тоже стояли под дубом, когда удари­ла молния. И спросите, как будет называться книга, которую они пишут в соавторстве. Да я вам и сам скажу. «Теология и демонология электриче­ства»...

Заглавие ему понравилось, и он занес его в дневник, описав вкратце новое знакомство и порассуждав о смысле инцидента 23 июня 1955 года. Чего стоил один только факт, что взрыву, который по политическим мо­тивам должен был поднять на воздух памятник, помешал дождь и вместо этого молния подожгла столетний дуб! Элемент современности, динамит, привносил в инцидент краску пародии, чуть ли не карикатуры на эпифанию молний. А вот подмена объекта — дуб вместо памятника — остава­лась для него загадочной. И три последующие встречи ясности не при­бавили.

Он вспомнил о заголовке той книги летом 1964-го, когда на коллок­виуме по «Mysterium Conjunctiones»* Юнга один молодой человек, всту­пивший в дискуссию, произнес формулу «Эсхатология электричества». Молодой человек начал с того, что напомнил о слиянии в единое целое противоположностей, каковой психологический процесс, по его словам, следовало бы интерпретировать в свете индийской и китайской филосо­фии. Для веданты — так же, как для даосизма,— грань между противо­положностями стирается, если смотреть на них в определенной перспек­тиве, добро и зло теряют смысл, и бытие сливается с небытием в Абсолю­те. Так почему же никто не осмеливается произнести, продолжал моло­дой человек, что на просторах этой философии атомные войны должны быть если не оправданы, то по крайней мере приняты как данность?

— Однако я,— добавил молодой человек,— иду дальше. Я оправды­ваю мировую ядерную войну во имя эсхатологии электричества!

Публика зашумела, и председательствующий был вынужден лишить оратора слова. Несколько минут спустя, когда молодой человек покинул зал, он вышел следом и, нагнав его на улице, сказал:

— Мне очень жаль, что вам не дали изложить до конца вашу точку зрения. Лично меня весьма интересует понятие «эсхатология электриче­ства». Что конкретно вы имеете в виду?

Молодой человек взглянул на него искоса и передернул плечами.

— Нет настроения для дискуссий. Эта трусость современной мысли невыносима. Я лучше выпью кружку пива.

* Тайна соединения (лат.).

— Если позволите, я с вами.

Они уселись на веранде ближайшего кафе. Молодой человек, даже не пытаясь скрыть своего раздражения, начал:

— Я, как видно, последний оптимист в Европе. Как все, я знаю, что нас ждет: водород, кобальт и прочее. Но, в отличие от других, я пытаюсь отыскать какой-то смысл за этой неизбежной катастрофой — и, следова­тельно, примириться с ней, как учит старик Гегель. Так вот, провиденци­альная цель термоядерной войны — не что иное, как мутация рода чело­веческого, появление сверхчеловека. Да, я знаю: эти войны сотрут с лица земли целые народы, целые цивилизации и превратят полпланеты в пус­тыню. Но такова цена, которую мы должны заплатить за то, чтобы ради­кально порвать с прошлым и форсировать мутацию, то есть появление высшего человека, по всем статьям неизмеримо превосходящего нынеш­него. Только гигантский заряд электричества, который разрядится за не­сколько часов — или минут,— сможет преобразить психику и разум не­счастной породы гомо сапиенс, до сих пор вершившей историю. При без­граничных возможностях постисторического человека возрождение ци­вилизации на планете наверняка пройдет в рекордные сроки. Конечно, выживут только считанные миллионы населения. Но это будут миллио­ны сверхлюдей. Потому я прибегнул к формуле «эсхатология электриче­ства». От электричества человек примет и гибель, и спасение.

Не глядя на него, молодой человек допил свое пиво.

— Но почему вы так уверены, что это электричество, когда его вы­свободит ядерный взрыв, приведет к мутации высшего порядка? С таким же точно успехом оно может спровоцировать полное вырождение вида.

Юноша вскинул на него строгие, чуть ли не злые глаза.

— Ни в чем я не уверен, я только хочу верить, что так будет. В про­тивном случае ни человеческая жизнь, ни история не имеют смысла. И нам придется принять идею космических и исторических циклов, миф о вечном повторении. Кроме того, моя гипотеза — не просто плод отчая­ния, она основывается на фактах. Не знаю, слышали ли вы об экспери­ментах одного немецкого ученого, доктора Рудольфа?

— Представьте, кое-что слышал. Но его опыты неубедительны — по­ражение электричеством животных...

— Так считается,— перебил его молодой человек.— Однако судить об этом трудно, поскольку архив Рудольфа почти полностью утерян. Те же, кто имел к нему доступ, не нашли никаких упоминаний о биологиче­ской регрессии. Ну и потом — роман Теда Джонса «Омоложение молни­ей». Вы, конечно, читали.

— Даже не знал, что такой роман существует.

— Если проблема вас занимает, вам следует его прочесть. В после­словии автор дает понять, что сюжет не вымышлен, только география и имена персонажей изменены.

— А о чем там речь? — невинно спросил он.

— Джонс описывает омоложение старика, которого поразила мол­ния. Важная деталь: молния попала ему точно в темя. В восемьдесят лет этот персонаж — реальный, повторяю,— выглядит не старше чем на три­дцать. В общем, бесспорно одно: в определенных случаях мощный элек­трический заряд может вызвать тотальную регенерацию в человеческом организме, то есть его омоложение. К сожалению, на психоментальных метаморфозах роман не останавливается — только мельком упоминает что-то о новых возможностях памяти. Ну а электричество, высвобожден­ное взрывом десятков, сотен водородных бомб,— представляете, какой основательный переворот оно может произвести!

На прощанье, когда, поднявшись из-за стола, он поблагодарил моло­дого человека, тот впервые посмотрел на него с интересом и даже, пожа­луй, с симпатией. Дома он записал в блокнот: «18 июля 1964 г. Эсхатоло­гия электричества. Наверное, стоит добавить: Finale*. После такой встре­чи вряд ли меня ждут события, достойные записи».

Тем не менее двумя годами позже, 10 октября 1966 года, он за­писал: «Сдача архива. Получаю новый паспорт». Тут было бы о чем порассказать. Особенно его восхитила великолепная (и таинственная) организация дела. Он получил через свой банк письмо из одной авиа­компании, уведомлявшей его, что расходы по транспортировке ящи­ков с рукописями и фонограммами уже оплачены филиалом банка в Гондурасе, а к нему на дом пришлют специалиста по упаковке имен­но такого рода материалов. Из банка к нему привезли два чуть ли не доверху набитых ящика, и они вместе со специалистом проработали до вечера. За исключением дневниковых тетрадей и нескольких лич­ных вещей, все было упаковано в мешки и коробки, запечатано и

* Конец (итал.).

пронумеровано. Вначале он опасался, что сдача архива может озна­чать близость неизбежной катастрофы, но его успокоил последова­тельный ряд снов.

Далее записи несколько участились, хотя более распространенными и вразумительными не стали. Декабрь 1966-го: «Надо будет все-таки на­писать ему, поблагодарить. Книга получилась толковая, на что я не наде­ялся». Это — о романе, который прислал ему Джонс. Он хотел добавить: «Как, скажите на милость, он узнал мое новое имя и адрес?» — но воздер­жался. Февраль 1967-го: «Следствие по делу уничтожения архива доктора Рудольфа». Апрель: «P.A. при случайной встрече сообщил мне по секре­ту, что предварительное следствие окончено и теперь точно известно, что в тех двух чемоданах доктор Бернар вез наиболее ценные документы (как я подозреваю, фонограммы и фотокопии отчетов Профессора и моих тет­радей 1938—1939 гг.)».

3 июня 1967 года он записывает: «В Индии возобновилась полемика «Рупини — Вероника». Все больше и больше ученых ставят под сомне­ние подлинность магнитофонных записей, сделанных в клинике. Решаю­щий аргумент: Вероника и ее спутник бесследно исчезли вскоре по воз­вращении экспедиции в Дели. Один большой ученый-материалист счи­тает, что теперь, по прошествии двенадцати лет, свидетельские показа­ния добыть невозможно». 12 октября: «Линда удостоена Пулитцеровской премии за новую книгу «Одна биография». Чья, интересно?» Затем, 12 ию­ня 1968-го: «Вероника. К счастью, она меня не заметила». Подумав, допи­сал: «На вокзале в Монтрё, с двумя прелестными детьми, за чтением ту­ристического проспекта. Выглядит на свои лета, даже моложе. А главное: она счастлива».

День своего столетия, 8 января 1968 года, он отмечал в роскошном ресторане Ниццы, в обществе молодой шведки Сельмы Эклунд, которая пленила его своим умом и оригинальными идеями по средневековому те­атру. Сельме только что исполнилось двадцать восемь. Он полушутя при­знался, что ему под сорок. Но вечер не удался: его спутница оказалась непривычной к шампанскому, и пришлось, бросив десерт, проводить ее в отель. Далеко за полночь он бродил один по пустынным улицам.

Все же он был бы не прочь отметить «свое первое столетие» (ему по­нравилась такая формула) каким-нибудь экзотическим путешествием. Много лет назад он побывал в Мексике, потом в Скандинавии. Теперь

можно было наметить поездку в Китай или на Яву. Но он не спешил при­нимать решение и повторял про себя: «Целый год впереди».

Как-то осенним вечером он вернулся домой раньше обычного: дождь с градом вынудил его отказаться от привычной прогулки по парку. Хотел было позвонить одной своей приятельнице, но раздумал и подошел к пол­ке с пластинками. «В такую непогоду, как сегодня, только музыка... Только музыка»,— машинально повторил он, натыкаясь среди пластинок на свой забытый семейный альбом. Как будто внезапно распахнулись окна — хо­лодок пробрал его насквозь. Он растерянно стоял с альбомом в руках, по­ка не услышал мысленное: «Л третью розу? Куда положить третью? Оставь свой альбом и покажи мне, где ты хочешь ее увидеть. Третью розу...»

Он рассмеялся, не без горечи. «Все же я свободный человек»,— ска­зал он себе, садясь в кресло. С замиранием сердца, очень осторожно рас­крыл альбом. Свежесрезанная роза лилового оттенка, какой он видел в жизни всего раз, ждала его на развороте листа. Он взял ее в руки, счастли­вый. Кто бы мог подумать, что одна-единственная роза способна насы­тить бальзамом целую комнату! После долгих колебаний он устроил розу рядом с собой, на краю кресла, и опустил глаза на первую карточку. Изоб­ражение было бледное, смазанное, тронутое временем, но он без труда узнал родительский дом в Пьятра-Нямц.

V

Уже несколько часов шел снег, а когда миновали Бакэту, поднялась метель; но стоило поезду подойти к перрону вокзала, как снег перестал, на свежеомытом небе застеклились первые звезды. Он узнал пло­щадь, одетую белой порошей, хотя она была обстроена блочными дома­ми. Странным ему показалось только, что в предрождественские дни так мало освещенных окон. Он простоял долго, с чемоданом в руке, заворо­женно глядя вперед, на открывавшийся перед ним бульвар, и очнулся в тот момент, когда семейство, с которым он делил купе, заняло последнее такси. По счастью, гостиница, в которой ему заказали номер, была не так уж далеко. Он поднял воротник пальто и, не спеша перейдя площадь, всту­пил на бульвар. Уже дойдя до места, заметил, что у него онемела левая рука: чемодан оказался тяжелее, чем он думал.

— Вы очень хорошо говорите по-румынски,— заметила дама за кон­торкой, проверяя его паспорт и бумагу из туристического бюро.

Она производила впечатление: приятный голос, благородство черт, седые волосы и очки без оправы.

— Я лингвист. Специально изучал романские языки. И бывал в Ру­мынии. В Пьятра-Нямц тоже,— добавил он, улыбаясь.— В студенческие годы... À propos, кафе «Селект» еще сохранилось?

— Конечно! Это же исторический памятник. Его посещал сам Калистрат Хогаш — возможно, вы о нем слышали.

— Еще бы!

— Он посещал «Селект» с тысяча восемьсот шестьдесят девятого по восемьдесят шестой, пока был тут учителем. Есть и мемориальная дос­ка... Ваша комната номер девятнадцать, третий этаж. Поднимитесь на лифте.

— Наверное, я сначала загляну в»Селект». Это недалеко. За час—пол­тора обернусь.

Дама в некотором удивлении взглянула на него поверх очков.

— Не простудились бы. Намело сугробов, и снова обещают снег.

— Час, самое большее — полтора,— повторил он с улыбкой. Минут через десять он убедился, что дама была права: ему пришлось

прокладывать путь сквозь снежные заносы. Но ближе к кафе тротуар был расчищен, и он прибавил шагу. У дверей остановился — перевести дух, подождать, пока уляжется сердцебиение,— и вступил в знакомый запах пива, свежесмолотого кофе и дешевых сигарет. Прошел сразу в дальний зал, где они некогда собирались. Там было почти пусто, только за одним столиком трое допивали свои кружки. «То-то всего одна лампочка горит под потолком,— подумал он,— экономят электричество». Сел на мягкую скамью у стены и уставился в пустоту, поджидая официанта и еще не зная, что заказать — тоже кружку пива или бутылку минеральной и кофе. Скоро троица с шумом задвигала стульями, поднимаясь из-за стола.

— И на сей раз ни к какому выводу мы не пришли! — воскликнул один, обматывая шею серым шерстяным шарфом.

— Вот то-то и оно! — подхватил второй.

— Вот то-то и оно,— согласился третий, хмыкая и со значением по­глядывая на товарищей.— Поняли намек?

Оставшись один, он засомневался, стоит ли ждать официанта,— и тут ему показалось, что кто-то робко, боком подвигается к нему, бросая на него пытливые взгляды. Только вблизи он узнал подошедшего — это был Ваян.

— Вы, учитель? — воскликнул тот, обеими руками сжимая и тряся его руку. — Слава Богу, вернулись! Значит, поправились. — И крикнул че­рез плечо, не выпуская его руки: — Доктор! Сюда, скорее, маэстро вер­нулся!

В два счета вся компания, во главе с доктором Некулаке и с Никодимом: в левой руке бутылка «Котнарского», в правой — недопитый стакан,— ворвалась в зал. Они теснились вокруг него — каждый хо­тел протолкнуться поближе — и на все лады повторяли его имя. Он был так растроган, что боялся прослезиться, и решил перебороть сле­зы смехом.

— Итак,— выговорил он,— история начинается сначала. Вы мне сни­тесь, а когда я проснусь, окажется, что только тогда и начинается сон. Как в той притче у Чжуан-цзы, про бабочек.

— У Чжуан-цзы? — тихо повторил Ваян.— Притча про бабочек Чжу­ан-цзы?

— Я же столько раз ее вам рассказывал! — напомнил он, вдруг при­ходя в веселое расположение духа.

Из глубины комнаты раздался голос:

— Пошлите кого-нибудь оповестить Вету. Он крикнул:

— Оставьте Вету в покое! При чем тут Вета! Я и так прекрасно пони­маю, что это сон и что через минуту-другую проснусь!

— Не волнуйтесь, дорогой Доминик,— сказал доктор, кладя руку ему на плечо.— Вы через столько прошли. Не волнуйтесь.

Он снова рассмеялся, потом начал, осторожно, словно стараясь не обидеть их:

— Я знаю, что такая наша встреча и все, что за ней последует, могло бы на самом деле произойти в декабре тридцать восьмого...

— Все на самом деле, учитель,— возразил Ваян.— Сегодня двадца­тое декабря тридцать восьмого года.

Он взглянул на Ваяна с жалостливой иронией.

— Я даже боюсь вам сказать, какой сейчас год для нас, остальных, для тех, кто живет вне этого сна. Как бы не проснуться от такого усилия.

— Но вы не спите, Доминик,— заметил доктор,— вы просто уста­ли... — И добавил: — Да и вид у вас очень усталый.

— Ну ладно! — взорвался он, теряя терпение.— Знайте же, что ме­жду двадцатым декабря тридцать восьмого года и сегодняшним вечером кое-что произошло. Вторая мировая война, например. Вы не слыхали про Хиросиму? Про Бухенвальд?

— Вторая мировая война? — спросил кто-то, стоящий поодаль.— Да, мы на волосок от войны.

— Тут так много всего случилось, пока вас не было и вы не давали о себе знать,— вступил Никодим.— Прошли обыски. Рылись у вас в биб­лиотеке, что-то забирали...

— Помню, помню,— отмахнулся он.— Я им сказал, какие книги вы­брать, они мне все привезли. Но это было давно, очень давно...

Его стало раздражать, что он не может проснуться. Ему уже хотелось вырваться из этого сна.

— Где мы вас только не искали, — раздался чей-то знакомый голос. — Доктор так даже по больницам искал.

— Мы прослышали, что вы попали в Бухарест,— сказал Некулаке,— и что вас там с кем-то спутали.

— Так оно и было,— кивнул он,— именно так. Спутали, потому что я сбросил не один десяток лет... — Он с минуту помедлил, потом продолжал с плохо скрытым торжеством, напустив на себя загадочность: — Теперь я могу сказать вам всю правду. В меня ударила молния, попала в самое те­мя — и я от этого омолодился. Я стал выглядеть лет на двадцать пять — тридцать и с тех пор не изменился. Уже тридцать лет я не старею...

Заметив, что они переглядываются, он с досадой передернул плеча­ми, деланно хмыкнул.

— Знаю, вам трудно в это поверить. Но если бы я вам рассказал, сколь­ко всего еще со мной случилось, тоже из-за молнии, сколько восточных языков я выучил — да мне их даже учить не приходилось, просто оказы­валось, что я ими владею. Я вам признаюсь, потому что это сон и никто ничего не узнает.

— Это не сон, Доминик,— мягко сказал Никодим.— Вы здесь, среди друзей, в нашем кафе. Мы так это себе и представляли. Когда наш Доми­ник поправится, говорили мы, когда придет в память и возвратится, вот увидите, первым делом он отправится в «Селект».

Он засмеялся было, но вдруг обвел компанию напряженным взгля­дом, как будто испугался, что проснется именно в этот миг и потеряет их всех без возврата.

— Если бы это был не сон, вы бы знали про Хиросиму и водородную бомбу, и про Армстронга — про американского астронавта, который вы­садился на Луне этим летом, в июле.

Они все молчали, не смея даже переглянуться.

— Значит, так оно и было,— наконец пробормотал доктор.— Вас с кем-то спутали...

Он хотел ответить, но почувствовал, что устал, и прошелся ладонью по лицу.

— Это как в той истории у... у китайского философа, ну вы знаете, я вам ее тысячу раз рассказывал...

— У которого философа, учитель? — спросил Ваян.

— Ну я же давеча вам говорил,— занервничал он.— Имя выпало из головы. История с бабочками... В общем, она слишком длинная, не хо­чется еще раз повторять...

Все его тело налилось непонятной тяжестью, и на миг он испугался, что потеряет сознание. «Но, может, оно бы и к лучшему,— подумалось ему.— Потеряю сознание, зато проснусь...»

— Мы заказали сани, чтобы отвезти вас домой, домнул Матей,— ска­зал кто-то.— Вета уже затопила печь...

— Не нужны мне сани,— еле выговорил он, поднимаясь.— Пойду пешком. Когда встанет вопрос я знаю, как на него ответить.

— Какой вопрос домнул Матей? — поинтересовался Никодим.

Он хотел было сказать: «Да тот, который нас всех волнует!» — но почувствовал, что у него шатаются сразу все зубы, и, в ярости от унижения, крепко стиснул их. Потом шагнул к выходу. К его удив­лению, компания расступилась, не препятствуя ему. У дверей он сде­лал попытку обернуться, поднять руку в прощальном взмахе но каж­дое движение его изнуряло. Пошатываясь, тяжело дыша и сжимая зу­бы, он выбрался на улицу. Морозный воздух взбодрил его. «Начинаю просыпаться»,— сказал он себе. Решив, что его никто не видит, он поднес пригоршню ко рту и стал по два, по три выплевывать зубы. Смутно, как картинку из полузабытого сна, он припомнил, что раз с ним такое уже случалось: некоторое время он не мог говорить, пото­му что у него шатались все зубы. «Итак, все тот же вопрос»,— поду­мал он, погружаясь в ясность и покой.

В ту ночь гостиничный швейцар допоздна ждал возвращения посто­яльца из № 19. Когда пошел снег, он протелефонировал в кафе «Селект». Ему сказали, что какой-то иностранный господин в самом деле зашел к ним вечером и прямиком направился в дальний зал. Но очень скоро — вероятно, оттого что освещение было слабым, а публики — никого, ушел, не попрощавшись, зажимая рот рукой.

Утром на улице Епископии у дома № 18 нашли замерзшего человека. Он был очень стар и буквально утопал в элегантном костюме и дорогом пальто на меху — вне всякого сомнения, с чужого плеча. При этом в кар­мане его пиджака лежал бумажник с иностранной валютой и швейцар­ский паспорт на имя Мартина Одрикура, родившегося в Гондурасе 18 но­ября 1939 года.

Париж, ноябрь — декабрь 1976 г.

Дата добавления: 2015-06-26