Часть вторая 1917 год 7 страница

Далее последовали восемь месяцев ожесточенных военных действий, которые стоили больших потерь обеим сторонам. Свою жатву собирала и серьезная эпидемия тифа. Волин, которого болезнь свалила с ног в Кривом Роге, был взят в плен Красной армией и отправлен в московскую тюрьму. Сильно уступая своим противникам в численности, партизаны Махно избегали открытых сражений и полагались на тактику партизанской войны, которую они вели в течение более двух лет Гражданской войны. В одной из своих песен они говорили, как верят в руководство Махно: «Мы разгромим их и уничтожим в этой войне, всех, до последнего комиссара, возьмем в плен. Ура, ура, ура! Мы идем на врага, за матушку Галину, за батька Махно!»

В октябре 1920 года барон Врангель, ставший преемником Деникина на юге России, начал мощное наступление, двинувшись с Крымского полуострова на север. И снова Красная армия обратилась за помощью к Махно, и снова было подписано соглашение, по которому повстанческая армия обрела полусамостоятельное существование под общим командованием большевиков^[44]. В обмен на сотрудничество коммунисты пообещали Махно амнистировать всех анархистов в российских тюрьмах и гарантировать им свободу пропаганды при условии, что они будут воздерживаться от призывов к насильственному свержению советской власти. (Таким образом, Волин, едва оправившись от тифа, смог возобновить издание «Набата» в Харькове и начал подготовку к созыву Всероссийского съезда анархистов, который должен был собраться к концу года.)

Прошло лишь чуть больше месяца, Красная армия сделала решительный шаг к победе в Гражданской войне – и советские руководители разорвали соглашение с Махно. Пусть даже махновцы больше не представляли интереса как военный партнер, но пока во главе их стоял Батька, шаткому режиму большевиков продолжал угрожать дух примитивного анархизма и опасность всеобщей крестьянской войны, пугачевщины. Таким образом, 25 ноября махновские командиры в Крыму, бурно отмечавшие недавнюю победу над Врангелем, были арестованы Красной армией и немедленно расстреляны. На следующий день Троцкий приказал взять штурмом штаб-квартиру Махно в Гуляйполе, где Чека одновременно и арестовала членов конфедерации «Набат», которые собирались в Харьков на свой съезд, и провела налеты на анархистские клубы и организации по всей стране.

Во время нападения на Гуляйполе большинство штаба Махно было взято в плен и отправлено по тюрьмам или же просто расстреляно на месте. Тем не менее сам Батька с немногими остатками армии, которая когда-то насчитывала десятки тысяч человек, смог ускользнуть от преследователей. Большую часть года ему пришлось скитаться по Украине. Наконец, уставший партизанский вождь, продолжавший страдать от незаживших ран, форсировал Днестр и ушел в Румынию, откуда добрался до Парижа.

Неприязнь большевиков к анархистам продолжала расти еще со времени их первых рейдов против Московской федерации анархистов в апреле 1918 года. К 1919 году вооруженные отряды Черной гвардии и агрессивные партизанские шайки – силы, которые могли представлять военную опасность для, властей, – оказались не единственными объектами преследований; интеллектуалы из конфедераций анархо-синдикалистов и «Набата», самым опасным оружием которых были только их карандаши, часто подвергались арестам и задержаниям, особенно те неугомонные, что отказывались прекратить критику «предательств» и «эксцессов» Ленина и Троцкого.

Григорий Максимов подсчитал, что между 1919 и 1921 годами он; попадал за решетку не менее шести раз. Даже такие лояльные «советские анархисты», как братья Гордины и Иуда Рошин, на краткое время оказывались за решеткой.

Летом 1920 года Эмма Голдман и Александр Беркман на II конгрессе Коммунистического интернационала, а потом на встрече в Москве горячо протестовали против преследования их товарищей. Такие же жалобы были направлены в анархистский Черный крест. Анархо-синдикалисты требовали от зарубежных синдикалистов, прибывших в Москву как делегаты Коминтерна, воспользоваться своим влиянием для обращения к советскому руководству. Поток протестов тем не менее не помешал Троцкому в ноябре 1920 года провести на Украине «крупную хирургическую операцию», когда Красная армия разгромила штаб-квартиру Махно в Гуляйполе, а Чека в Харькове захватила лидеров конфедерации «Набат» – включая Волина, Арона и Фаню Барон, Ольгу Таратуту, Сеню Флешина, Марка Мрачного, Доленко-Чекереза и Анатолия Горелика – и отправила их в московские тюрьмы, в Таганскую и Бутырскую. На несколько недель были задержаны в столице Максимов и Ярчук из Конфедерации анархо-синдикалистов.

Крайне возмущенная новой волной арестов, Эмма Голдман резко пожаловалась на них Анатолию Луначарскому, народному комиссару просвещения, и наркому благосостояния Александре Коллонтай. Оба они, как Эмма рассказывала Анжелике Балабановой, «признали эти злоупотребления, но сочли, что протестовать неразумно». Балабанова, секретарь Коминтерна, организовала для Эммы встречу с Лениным, который заверил ее, что анархистов не преследуют за их убеждения, а только подавляют «бандитов» и повстанцев Махно.

Массовыми арестами анархо-синдикалистов (которые, не в пример махновцам, не представляли вооруженной угрозы властям) большевики надеялись раз и навсегда положить конец их влиянию на заводских рабочих. Постоянная агитация синдикалистов, их действительно заметное присутствие на предприятиях служили для рабочих напоминанием о заре свободы, которая зажглась для них в 1917 году, о расцвете рабочего контроля. С этого времени, по мере того как режим продвигался к централизованному контролю над экономикой, синдикалистам приходилось вести арьергардные бои, побуждая рабочих делать то же самое. В марте 1920 года II Всероссийский съезд рабочих пищевой промышленности, собравшийся в Москве, принял резолюцию, предложенную Исполнительным бюро анархо-синдикалистов (Максимов, Ярчук и Сергей Маркус), в которой большевистский режим осуждался за введение «неограниченного и неконтролируемого господства над пролетариатом и крестьянством, за ужасный централизм, доходящий до уровня абсурда… за уничтожение всего, что только есть в стране живого, непосредственного и свободного». Так называемая «диктатура пролетариата», далее было в резолюции, в действительности представляет собой диктатуру партии и даже отдельных личностей над пролетариатом.

Максимов, автор этих откровенных высказываний, призывал к созданию нового общества, основанного на непартийных советах и свободном труде. Не сомневаясь, что заводские комитеты, имея в руках такое мощное оружие, как всеобщая забастовка, смогут в конечном итоге добиться в России экономической децентрализации, он пытался организовать подпольную Федерацию рабочих пищевой промышленности в качестве первою шага к созданию Российской всеобщей конфедерации труда.

Хотя из организационных усилий Максимова мало что получилось, его цель создания децентрализованной рабочей конфедерации начала пользоваться популярностью среди более радикальных элементов на заводах и в мастерских и даже привлекать внимание некоторых заметных групп диссидентов в самой коммунистической партии.

К концу 1920 года под руководством яркой мадам Коллонтай и ее любовника Александра Шляпникова, бывшего металлиста, а теперь первого наркома труда, сформировалась «рабочая оппозиция», получившая мощную поддержку рядовых членов в профсоюзах и в заводских комитетах. «Рабочую оппозицию» серьезно беспокоила политика «военного коммунизма».

Сторонников оппозиции особенно волновала «милитаризация» рабочих ресурсов и замена рабочего контроля на предприятиях единоличным управлением. Их растущий критицизм политики большевиков отражал разочарование рабочих своими новыми руководителями и неприятие народом заметного сползания советского режима к новому бюрократическому государству. «Рабочая оппозиция» возражала против того, что экономические организации правительства, да и сама коммунистическая партия засорены «буржуазными» специалистами и другими непролетарскими элементами.

Вожди большевиков, заявляла Коллонтай, не понимают нужд рабочего от станка и вообще жизни в цехах и мастерских. Не доверяя простым людям, они стремятся «облечь доверием технических чиновников, наследников прошлого, а не опираться на здоровые творческие элементы трудящихся масс». «Основа противоречий, – говорила она, – вот в чем: будем ли мы строить коммунизм через рабочих или поверх их голов, руками советских чиновников».

Александра Коллонтай, Шляпников и их союзники требовали, чтобы руководство экономикой от правительства было передано рабочим комитетам и профсоюзам, организованным в рамках Всероссийского конгресса производителей, которые прошли процедуру выборов, независимых от партийного контроля. Надо дать полную свободу, доказывали они, творческим силам заводских рабочих, а не «уродовать их бюрократической машиной, полной духа рутины, свойственной буржуазной капиталистической системе производства и контроля».

«Рабочая оппозиция», делала вывод Коллонтай, ставит целью добиться подлинной диктатуры пролетариата, а не партийных лидеров, потому что Маркс и Энгельс провозглашали: «Создание коммунизма может быть и будет делом рук самих трудящихся масс. Создание коммунизма принадлежит рабочим».

Ленин с растущим неудовольствием наблюдал рост оппозиционных настроений. Он оспаривал призыв Коллонтай к отцам-основателям для подкрепления своей позиции. Осуждая идеи «рабочей оппозиции», как «синдикалистское и анархистское отклонение» от марксистской традиции, он призвал ее лидеров к соблюдению партийной дисциплины. Ленин, опасаясь, что синдикалистские доктрины «проникнут в широкие массы», осудил все разговоры о «промышленной демократии» или о созыве Всероссийского конгресса производителей. Он решительно отказался от своих прежних утверждений, высказанных в работе «Государство и революция», что обыкновенный рабочий способен заниматься политическими и экономическими проблемами. «Человек практики, – заявил он, – знает, что это волшебная сказка».

К началу 1921 года Ленин испытывал серьезное беспокойство в связи с возрождением синдикалистских тенденций среди заводских рабочих и интеллигентов своей же партии и обдумывал меры их обуздания. В поисках ответа он обратился к работам Фернана Пелетье (выдающаяся личность во французском синдикалистском движении) и некоторым трудам Бакунина, а также Кропоткина. Кропоткин, живой символ либертарианства, продолжал пользоваться глубоким уважением всей России. Он пришел к убеждению, как рассказывал Эмме Голдман в 1920 году, что один лишь синдикализм может заложить фундамент для восстановления экономики России.

Кропоткин не претерпел личных унижений во время налетов на московских анархистов в 1918 году, но летом того же года пожилой князь был вынужден перебраться в скромный деревянный домик в городке Дмитрове, примерно в 80 километрах к северу от столицы. Большую часть времени он проводил работая над рукописью книги об этике (которую так и не закончил) и принимая поток посетителей, включая Волина, Максимова, Эмму Голдман и Александра Беркмана.

Кропоткин был серьезно обеспокоен диктаторскими методами советского правительства. Он резко возражал против разгона Учредительного собрания и террористических методов работы Чека и сравнивал партийную диктатуру, навязанную большевиками, с «якобинскими взглядами Бабефа». Тем не менее в открытом письме к рабочим Западной Европы он побуждал их оказать давление на свои правительства, чтобы положить конец блокаде России и прекратить их участие в Гражданской войне. «Дело не в том, что нельзя возразить против методов большевистского правительства, – повторял Кропоткин. – Мы далеки от этого! Но вооруженная иностранная интервенция обязательно усиливает диктаторские тенденции этого правительства и парализует старания тех русских людей, которые готовы оказать помощь России, независимо от ее правительства, в восстановлении ее жизни».

В мае 1919-го, за год до этой декларации, Кропоткин встретился в Москве с Лениным, чтобы обсудить их разногласия. Дискуссия продолжилась в ходе краткой переписки, в которой.Кропоткин не отказывался от своих нападок на диктатуру большевиков. «Россия стала революционной республикой только по названию, – писал он Ленину в марте 1920 года. – В настоящее время ею руководят не советы, а партийные комитеты… Если существующая ситуация будет продолжаться, само слово «социализм» превратится в ругательство, что случилось с лозунгом «равенство» через сорок лет после правления якобинцев». Но Кропоткин не потерял надежды. «Я глубоко верю в будущее, – заверял он в мае 1920 года. – Я верю в синдикалистское движение… в течение ближайших пятидесяти лет оно превратится в могучую силу и приведет к созданию бесклассового коммунистического общества».

В январе 1921 года Кропоткин, которому было почти восемьдесят лет, заболел воспалением легких, что и привело к его кончине. Его давний ученик, доктор Александр Атабекян, который тридцать лет назад основал анархистскую библиотеку в Женеве, сидел у ложа своего умирающего учителя. Через три недели, 8 февраля 1921 года Кропоткин скончался. Его семья отклонила предложение Ленина об организации государственных похорон, и тут же был создан комитет по организации похорон из ведущих анархо-синдикалистов и анархо-коммунистов, которых объединила смерть их великого учителя. Лев Каменев, председатель Московского Совета, разрешил Арону Барону и еще нескольким другим арестованным анархистам на день покинуть тюрьму, чтобы принять участие в похоронной процессии.

Не обращая внимания на жгучий холод московской зимы, они прошли кортежем до Новодевичьего монастыря, места погребения предков Кропоткина. Они несли черные знамена, лозунги с требованиями освобождения из тюрем всех анархистов и плакаты с такими надписями: «Где есть власть, там нет свободы» и «Освобождение рабочего класса есть дело самих рабочих». Хор пел «Вечную память». Когда процессия проходила мимо Бутырской тюрьмы, заключенные трясли решетки на окнах своих камер и провожали покойного анархистским гимном.

Эмма Голдман произнесла речь над могилой Кропоткина, а студенты и рабочие возложили цветы на его надгробие. Место рождения Кропоткина, большой дом в старом аристократическом квартале Москвы, был передан его жене и товарищам для организации музея, где будет место его книгам, бумагам и личным вещам. Организацией его занялся комитет анархистов-ученых. В него входили Николай Лебедев, Алексей Солонович и доктор Атабекян, которым шли пожертвования от друзей и почитателей со всего мира.

Гражданская война в России оставила по себе мрачное наследие в виде голода, развала промышленности, нехватки горючего, личной ненависти и политического разочарования. Горечь этого урожая вызвала в Москве и Петрограде в первые недели 1921 года резкий рост крайнего напряжения, которое и подготовило почву для Кронштадтского восстания, события, которое, как заметил Ленин, «осветило реальность лучше, чем что-либо еще».

Ближе к концу февраля по крупнейшим предприятиям Петрограда прокатилась неожиданная волна забастовок. По рукам ходили листовки и прокламации. Часть из них требовала топлива и хлеба, ликвидации рабочих батальонов Троцкого, возрождения свободных советов и заводских комитетов, другие – свободы слова, восстановления Учредительного собрания, прекращения террора Чека и освобождения из коммунистических тюрем эсеров, анархистов и других политических заключенных.

Еще до конца месяца делегация матросов и рабочих с военно-морской базы Кронштадта, расположенной на соседнем острове Котлин, прибыла в столицу, чтобы присоединиться к одной из демонстраций забастовщиков. В самом Кронштадте проходили митинги поддержки на Якорной площади – где в июльские дни 1917 года Блейхман произносил свои пламенные речи – и на борту линкора «Петропавловск», стоящего в гавани. Настоящее восстание разразилось в начале марта на островной базе и на окружающем промышленном комплексе. Оно длилось две недели, пока части большевиков и добровольцев не пересекли замерзший Финский залив по льду и не подавили мятежников.

История кронштадтского радикализма возвращает к революции 1905 года. Мартовский мятеж 1921 года, так же как и предыдущие восстания в 1905 и 1917 годах, был бурным и неожиданным, но он не был организован, как об этом часто пишут, анархистами или какой-то другой единственной партией или группой. Скорее его участниками были радикалы всех мастей – большевики, эсеры, анархисты и много других, не имеющих четкой политической ориентации. Те анархисты, которые играли заметную роль в Кронштадте 1917 года, четыре года спустя здесь уже не присутствовали: матрос Железняков погиб в бою с деникинцами в 1919 году, Блейхман скончался в Москве в 1920 или в начале 1921 года, а Ярчук, обитавший в Москве, если не сидел в тюрьме, был, как и большинство его товарищей, под неустанным надзором Чека.

Тем не менее дух анархизма, который играл столь важную роль в Кронштадте во время революции 1917 года, отнюдь не исчез. В канун восстания анархисты распространяли среди моряков и рабочих листовки с лозунгами «Где есть власть, нет свободы», понося «железную дисциплину» и «принудительный труд», навязанный заводским рабочим большевистским режимом. Листовки повторяли знакомые анархистские требования: положить конец принудительному труду, восстановить рабочий контроль, сформировать независимые партизанские отряды вместо Красной армии, провести подлинную социальную революцию, которая и приведет к созданию бесклассового общества свободных коммун.

Но кроме такой прямой пропаганды было много свидетельств влияния на мятежников анархистских идей. Так, в чисто анархистской манере мятежники сетовали, что Россия попала под господство «небольшой группы коммунистических бюрократов», громко требовали уничтожения «комиссарократии», установленной Лениным, Троцким и их свитой^[45]. Рабочие, говорили они, не для того избавлялись от отдельных капиталистов, чтобы стать рабами государства. «Вся власть Советам, – провозглашали повстанцы, – но не партиям!» В своем мятежном журнале они объявили, что Кронштадтское восстание знаменует начало «третьей революции», которая продолжится, пока русский народ не освободится от своих новых хозяев: «Здесь, в Кронштадте заложен первый камень третьей революции, которая освободит рабочий люд от последних уз и откроет широкую новую дорогу к социалистическому творчеству».

Анархисты, которые встретили мятеж ликованием, приветствовали Кронштадт как «вторую Парижскую коммуну». Даже такие просоветские группы, как универсалисты и карелинская Всероссийская федерация анархистов, были охвачены радостным порывом и осуждали правительство, которое послало войска для подавления восстания. Опасаясь обильного кровопролития, Александр Беркман и Эмма Голдман вместе с двумя другими товарищами обратились к Зиновьеву, предлагая себя в качестве посредников.

Но правительство не собиралось вступать с мятежниками в какие-либо переговоры. «Пришло время, – заявил Ленин на X съезде партии, в то время, когда на острове в Финском заливе бушевало пламя восстания, – положить конец оппозиции, придавить ее; оппозиции с нас хватит».

После этого заявления «рабочая оппозиция» (хотя ее сторонники присоединились к своим соратникам коммунистам в осуждении Кронштадтского восстания) была быстро подавлена. Страну затопила новая волна политических арестов. Анархистов отлавливали в Петрограде, Москве, Киеве, Харькове, Екатеринославе и Одессе. Те, кого освободили после арестов в ноябре 1920 года, сломавших становой хребет организации, снова оказались в заключении. Московская Чека арестовала Максимова и Ярчука, секретаря и казначея Исполнительного бюро анархо-синдикалистов, которые оказались вместе со своими коллегами в Таганской тюрьме. Почти все еще остававшиеся книжные магазины, типографии и клубы были закрыты, а несколько еще существовавших анархистских кружков разогнаны. Даже пацифисты, последователи Толстого, были арестованы или запрещены. (Немало толстовцев было расстреляно во время Гражданской войны за отказ служить в Красной армии.)

Алексей Боровой был исключен из Московского университета^[46]. В ноябре 1921 года милиция совершила налет на клуб универсалистов, бывший центр «Советского анархизма», и закрыла их газету. Двое из их руководителей, Владимир Бармаш и Герман Аскаров, оба известные интеллектуалы и члены Московского Совета, были арестованы по обвинению в «бандитизме и подпольной деятельности». По данным Максимова, универсалистам, которые радовались поражению Кронштадтского мятежа, удалось создать еще более раболепную группу «анархо-биокосмистов», которая заявила о своей безоговорочной поддержке советского правительства и торжественно объявила о своем намерении устроить социальную революцию «в межпланетном пространстве, но не на территории Советов»^[47].

Расправа с анархистами вызвала немало нежелательных слухов. В то же самое время, пока большевики набивали камеры Бутырки и Таганки синдикалистами, универсалистами, махновцами и членами конфедерации «Набат», они вели жаркие споры с Социалистическим интернационалом в Амстердаме по поводу того, чтобы синдикалистов признавали в Западной Европе и Северной Америке. В июле 1921 года коммунисты создали Красный интернационал профессиональных союзов (более известный как Профинтерн), задача которого состояла в том, чтобы вывести организованное рабочее движение из-под влияния Международной федерации профсоюзов в Амстердаме.

Но иностранные делегаты, которые попытались провести в Москве конгресс Профинтерна, были потрясены ликвидацией армии Махно и подавлением Кронштадтского восстания, – и тут они испытали новое потрясение, когда пошла волна последних арестов анархистов.

С.А. Лозовский, председатель Профинтерна, министр иностранных дел Чичерин и сам Ленин неустанно заверяли своих гостей, что «идеологические» анархисты ни в коем случае не подвергаются преследованиям. Тем не менее Голдман, Беркман и Александр Шапиро смогли убедить некоторых европейских синдикалистов сделать Ленину представление, чтобы облегчить участь своих арестованных товарищей в России. Другие делегаты Профинтерна изложили свой протест Дзержинскому, главе Чека. Чтобы драматизировать ситуацию, арестованные анархисты в Таганке – среди которых были Максимов, Волин, Ярчук, Бармаш, Мрачный – объявили голодовку, которая длилась все одиннадцать дней, пока шел конгресс.

В добавление к сложному положению правительства возникло еще одно потрясение, когда в сентябре 1921 года Чека расстреляла анархистского поэта Льва Черного и фаню Барон. Черный активно действовал в составе московской Черной гвардии и был членом группы «Анархисты подполья», которая несла ответственность за взрыв в Леонтьевском переулке, где в 1919 году размещалась штаб-квартира московских коммунистов, хотя он сам лично не имел отношения к этому инциденту. Репутация фани Барон, как «идеологического» анархиста, не была запятнана никаким терроризмом. Эмма Голдман была настолько возмущена казнями анархистов, что решила устроить сцену на манер английских суфражисток, приковав себя цепями к скамье в зале, где проходил III конгресс Коминтерна, и выкрикивая делегатам слова протеста, но ее отговорили русские друзья.

В обстановке возмущения со всех сторон, дома и за границей, Ленин счел благоразумнее пойти на попятный. В том же месяце он освободил тех из известных анархистов, за которыми, пусть они были оппозиционерами по отношению к советской власти, не числилось насильственных действий. Им было поставлено условие: без промедления покинуть страну. Максимов, Мрачный, Волин, Ярчук и несколько других отбыли в Берлин в январе 1922 года. Тем временем Эмма Голдман, Александр Беркман и Саня Шапиро, до глубины души огорченные тем оборотом, который приняла революция, тоже приняли решение эмигрировать. «Приходят серые дни, – записал в своем дневнике Беркман. – Один за другим гаснут тлеющие угли свободы. Террор и деспотизм положили конец жизни, рожденной в дни Октября. Лозунги революции отброшены, ее идеалы потоплены в народной крови. Дыхание вчерашнего дня обрекло на смерть миллионы; сегодняшние тени темным пологом висят над страной. Диктатура железной пятой подавила народные массы. Революция мертва, и ее стоны – это глас вопиющего в пустыне… Я принял решение оставить Россию».

Дата добавления: 2015-06-26