Билл Гейтс 11 страница

Генрих Маркс не встает более. Он устрашающе изнурен. Желтизна его щек — желтизна разложения и смерти. Глаза его потускнели, и пересохшие губы лежат на лице вялым пепельным листом.

Женни сидит в уголке дивана. Радость при виде входящего юноши, смешанная с беспокойством и состраданием, вызывает слезы на ее огромных прекрасных глазах.

Карл бросается к невесте, прижимается губами, лбом, щекой к ее рукам, но голос отца, еле слышимый и прозвучавший как бы издалека, прерывает ласку.

В комнате полутемно и душно. Карлу в этом сумраке, пропахшем лекарствами, испарениями тела, непроветриваемыми перинами, становится не по себе. Он опускается на колени у подушек отца и, с трудом удерживая крик испуга при виде его лица, начинает что-то поспешно рассказывать о дорожных впечатлениях и Берлине.

Отец слушает равнодушно, и это так не похоже на него. Когда Карл смолкает, больной начинает говорить о своей болезни и осуждает врачей:

— Меня не лечат. Эти жалкие эскулапы не в состоянии вернуть мне силы.

Но едва Генриетта сообщает о прибытии доктора, одного из давнишних друзей юстиции советника, Генрих оживляется и нетерпеливо требует, чтобы того впустили. Больной надеется, он хочет жить. Однако все жизненные ресурсы исчерпаны, и тело, как истлевший ствол, разъедено болезнью.

На лесенке, подле Женни и Софи, Карл дожидается конца врачебной консультации, хотя приговор давно вынесен и ждать, кроме смерти, нечего.

— Ужасна, — говорит Женни, — обреченность тогда, когда мы о ней знаем. Каждый из нас может умереть на протяжении ближайших же минут и часов. Все мы — слепые перед грядущим. Но бедный отец уже более двух месяцев как приговорен. И для нас его участь жутка, как участь смертника, которому нельзя устроить побега, которого нельзя отвоевать у палачей или хоть вымолить ему отсрочку. Более всего на свете я не хотела бы умереть от неизлечимой болезни, от рака, например. Мучительно ожидать, покорно глядя в лицо судьбе, своего смертного часа! Пусть он застигнет нас врасплох.

Врач, выходя, осторожно прикрывает за собой дверь. Спрашивать его не о чем. Выражение его лица полно той особой торжественности, которая, как цилиндр, неизбежна на похоронах.

— Наука бессильна. Мой бедный друг не проживет более недели. Все в руках божьих, — шепчет он обступившей его семье больного.

Ни слова не говоря, Карл поднимается во второй этаж, открывает дверь в комнату маленького Эдуарда. Кровать унесена. Рядом, в спальне матери, горит ночник. Карл тяжело опускается на диван и закрывает руками лицо. Первые слезы наиболее мучительны. Он не плакал уже много лет.

Женни, тихонько прокравшаяся за ним, садится рядом и осторожно гладит его непокорные, тугие волосы.

Карл старается скрыть слезы. Он стесняется проявления слабости, так ему несвойственной. Не сочтет ли Женни его бесхарактерным, не умеющим мужественно встретить испытания?

— Отец, — говорит он, отводя глаза, — всегда считал меня бессердечным и недостаточно нежным. Бедняга не знал, как я его любил! — Карл не замечает того, что говорит об отце так, точно тот уже не существует. — Смерть родителей, как и всякую смерть, мы воспринимаем эгоистически. Рушатся барьеры, заслоны, оголяется поле жизни. На очереди уже нет старшего поколения. Мы как бы становимся старшими и первыми на дороге к небытию, К тому же наше горе — особое горе. Мы не верим в загробный мир, в грядущее свидание и слияние душ. Мы знаем, что «там» нет ничего, а с этим трудно примириться.

Женни не возражает. Они долго сидят рядом, взявшись за руки, в полутемной комнате, странно, наперекор всему, счастливые, переполненные любовью и ожиданием чуда, которым обернется их будущее. Смерть… о ней не думают. Так проходят минуты, часы.

Внезапное появление Софи прерывает эту поглощенность чувством.

— Отец… в агонии… — говорит она хрипло.

В доме начинается та особенная, ни с чем не сравнимая суета, которая встречает смерть. Распахиваются двери, толпятся люди, свои и чужие.

Комната умирающего более никем не охраняется. Стоны и рыданья становятся громче…

Тихо, ничего не сознавая, умирает Генрих Маркс.

Утром по Триру разносится весть о смерти юстиции советника. Немалое событие для маленького городка, для завсегдатаев «Казино».

На рассвете в саду на Брюккенгассе зацвел куст белой махровой сирени. Май выдался особенно пышный и теплый в этом году.

Софи и Женни, обе с усталыми лицами, срезают первые цветущие ветки и несут их к изголовью усопшего.

Двери дома на Брюккенгассе раскрыты настежь. Жизнь врывается с улицы, стараясь разогнать призраки смерти.

Лепестки сирени быстро сморщиваются и мертвеют подле нового гроба.

Женни говорит, глядя на уже дряблые ветки:

— Как меняется, однако, с годами связь представлений! Отныне белая сирень будет напоминать мне не сад, располагающий к грезам и нежности, а эту комнату.

Софи вздрагивает и громко рыдает.

Вечером в «Казино» не слышно музыки. Шахматисты и игроки на бильярде в знак траура отказались от сражений. Эммхен реже обыкновенного хлопает дверьми, и поднос ее потерял обычный вызывающий вид. Она несет его на уровне чепца, рядом с подбородком. Рюмки дрожат.

Господин Шлейг приходит один. Усы его печально обвисли.

— Здравствуйте, господин доктор Шлейг, здравствуйте, господин юстиции советник… — начинает обычное приветствие Эммхен, и от ее обмолвки, такой понятной, всем становится еще более грустно.

Подробно и тщательно друзья покойного обсуждают будущее его вдовы, незначительность оставленного наследства, трудную участь бесприданниц-дочерей, из которых ни одна не нашла мужа.

— В наше время, — говорит Шлейг, протяжно вздыхая и думая о двенадцати своих дочерях, — девушке нелегко пристроиться. Сначала прицениваются к папенькиному кошельку, а потом уже осматривают невесту. Порочной горбунье с приданым легче подцепить мужа, чем добродетельной красавице, если она не может дать ничего, кроме себя самой.

— Бедный Генрих! Судьба дочерей так удручала его в последние годы. Нелегко в наше время быть отцом семейства, — соглашается старик Шмальгаузен.

— Не меньше печали, чем судьба дочерей, причиняли ему сыновья. Герман худосочен и вряд ли долговечен. Эдуард умер, ну, а Карл… Нет ничего более тревожного в нашу эпоху, чем иметь одаренных детей. Я всегда с опаской смотрел на этого мальчугана. Он плохо кончит; слишком уж много с детства понимал и всегда всему перечил. Из таких получаются революционеры, — вмешался в беседу разжиревший Хамахер. Недавно женившись, он сбрил тевтонский чуб, выставил свою кандидатуру в церковные старосты и всячески подчеркивал согражданам твердое намерение остепениться и покончить с юношескими заблуждениями.

— Нет, — сурово пробасил из угла Монтиньи, — нет, Хамахер, вы правы лишь в том, что из юношей, подобных Карлу Марксу, редко получается среднее. Он или далеко пойдет по стезе знания, либо кончит кичливой болтовней и отрицанием всего святого. Я не желал бы ему ни того, ни другого. Пусть будет борцом за правду и справедливость. Профессоров и всезнаек, — выразительный взгляд в сторону спесивого учителя, — без него тьма, и не меньше развелось в Германии разочарованных, — жест в сторону господина Шлейга.

— Вы несносны, Монтиньи, и до старости сохраняете свежесть и пыл восемнадцатилетнего энтузиаста, что говорит о застое ума и духа, — жуя вставную челюсть, изрек Виттенбах. — Я говорю вам, что Генрих Маркс, сентиментальнейшее сердце, умер вовремя. Его сынок не отвечает отцовскому идеалу, а это был бы наибольший удар для нашего друга. Я рад, что избежал сетей Гименея и того, что называется радостями отцовства… В Карле притаился демон критики и мятежей, — продолжал он. — Я заметил это давно, когда учил его истории родины и любви к великому поэту. Достаточно посмотреть на его почерк, — тысяча чертей, превращенных в каракули, — достаточно вникнуть в его суждения, чтобы не оставалось сомнения в тех опасностях, навстречу которым он бросается. Едва оперившись, он смел критиковать жирондистов и задавать мне каверзные вопросы. Он решился выдвинуть идею, которая в корне противоречит Иеремии Бентаму. На это способны не многие. И если он не кончит, вопреки предсказанию Монтиньи, как добрый прусский чиновник или ученый, то кончит плохо. Я могу лишь порадоваться, что юстиции советник Маркс не увидит, во что обратилось его божество. Он умер, полный иллюзий… — Старец помолчал. — Увы, вот уже несколько столетий, как некогда славный Трир не дает миру ни одного великого человека. Да и вообще наша эпоха — эпоха пигмеев. Где, спрашиваю я вас, современный Фридрих, где Наполеоны, Гёте? Печальна картина упадка, и, по совести говоря, друзья мои, я умру, не сокрушаясь. О бедный Трир! А вот, бывало…

Прошло несколько дней.

Генриха Маркса похоронили на кладбище под горой. Двери на Брюккенгассе снова плотно прикрылись.

Генриетта приискивала новую, поменьше, квартиру, вела долгие переговоры с нотариусом, ездила на свои виноградники. Она суетилась более всегдашнего, домашние дела теперь полностью перешли к ней.

Карл, собиравшийся обратно в Берлин, старался не расставаться со своей невестой. Их помолвку больше не держали в секрете, и всевидящие кумушки принуждены были отныне молча смотреть в щели жалюзи на неразлучных влюбленных. Возможные толки завистниц и злюк предотвращала Софи, сопутствовавшая подруге и брату в их прогулках за город.

Май близился к концу. В маленьком палисаднике на Симеонсштрассе какой-то заезжий швейцарец открыл семейную кондитерскую, куда трирские дамы, оценив строгие нравы, утвердившиеся там, решались приводить дочерей. Превосходное безе, слоеные «наполеоны» и просто песочники со взбитыми сливками одинаково привлекали и Женни и Софи. Карл охотно пил здесь с ними свой послеобеденный кофе и курил трубку.

Очень скоро он понял истинное назначение кондитерской и вместе с Женни забавлялся своими наблюдениями. Экономные матери быстро превратили палисадник на Симеонсштрассе в местный рынок невест, и плата за пирожное и кофе со сливками была лишь замаскированной оплатой места смотрин и торга. Молодые и старые женихи, зазванные свахами и сватами, могли здесь осмотреть предлагаемых невест и обсудить выгоды брака. Это было сметное, тягостное и уродливое зрелище.

Из глубины садика Карл и Женни смотрели на перешептывающихся, жеманящихся людей. Глаза Карла щурились, как всегда, когда он напряженно думал или удивлялся, и под влиянием тех же чувств широко открывались и без того большие глаза Женни.

— Какой отвратительный мирок: зверинец! — говорила она.

— Трирские купчики торгуют дочерьми не хуже, чем свиньями и виноградом.

— Бедные девушки!

— Они этого не сознают.

— Но отвратительнее всех — свахи. Посмотри на эту толстую ведьму. Впрочем, ведьмы обязательно худы?

— Очевидно, необязательно: эта жирная.

Оба смеются. Карл нетерпеливо тянет к себе зонтик невесты и, отгородившись им, целует ее, несмотря на возражения. Вечером он возвращается с Римской улицы.

Ведь вот, казалось, обо всем переговорено — нет, всегда возвращается Карл с одним и тем же чувством неудовлетворенности, ощущением того, что чего-то самого важного для обоих даже и не коснулись. Как всегда, Женни оказалась еще более красива, умна, чем он доселе думал. Она была для него неисчерпаема, как сама любовь.

Но то, что Женни сказала ему сегодня, поставило его в тупик. «Прочитав твое письмо в ноябре, я решила засесть за Гегеля. Я хочу знать то, что знаешь ты, жить твоими интересами, понимать пути твоей мысли». Он был крайне удивлен и ничего не ответил. Зачем ей Гегель? Новая, не совсем понятная Женни была перед ним.

Нужно ли девушке, его будущей жене, знать философию? Карл не любил ученых зазнаек в юбках: он изредка встречал таких в Берлине у Бауэра. Но Женни! Ее ум был по-мужски глубок и серьезен, ее облик и поведение так женственны. Чудесное сочетание! Знание для нее — не орудие борьбы с ним. Это показалось Карлу восхитительным. И на все лады он повторял дорогое имя: Женни, Женнихен, Женхен…

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, к себе, Карл услыхал голоса в комнате матери. В приоткрытую дверь он увидел обтянутую шелком, тучную, выпуклую спину.

— Что же вы даете за ней?

— Наши дела так плохи, но все-таки я дам ей белье, наконец обстановку двух комнат.

— Маловато, госпожа Маркс. Доктора или юриста этим не соблазнишь. В наше время они хотят денег и только денег.

Это была сваха.

— Вон отсюда! — закричал юноша в одном из приступов неудержимой вспыльчивости, которая еще в детстве пугала Генриетту.

— Кого ты продаешь? — крикнул он матери, когда сваха в испуге ретировалась. Он едва совладал с собой. Нижняя губа его все еще дрожала.

Растерявшаяся мать ответила ему невнятно:

— Софи пли хотя бы другую. О боже, ведь наш дом полон старых дев…

Со времени жестокой размолвки с матерью Карл старался поменьше бывать дома. День отъезда приближался. Надвигалась новая длительная разлука с Женни. Оба страдали от ее приближения.

В доме Вестфаленов Карл находил отныне то, что навсегда со смертью отца потерял на Брюккенгассе.

С той поры как родители Женни согласились на брак дочери, Марксу открылся доступ в комнаты невесты. В несколько прыжков он взбирался на мезонин и, бережно постучав в крашеную дверь, проходил узким коридорчиком в маленький кабинетик девушки. Окна комнаты выходили в сад. Палевая кисея, ниспадавшая вдоль рам, подхваченная атласными лентами по обеим сторонам подоконника, золотила светлые доски пола. На небольшом инкрустированном секретере лежали книги между старыми саксонскими вазами с амурами и безделушками из камня, дерева, фарфора — подарками, привезенными часто отлучавшимся из дома Людвигом Вестфаленом. На всегда открытом рояле лежали ноты, начатое плетение, осыпались цветы.

С густо завешанных стен смотрели из овальных и круглых рам спесивые красавицы, красавцы, одетые и причесанные по моде по крайней мере двух минувших столетий. Это были отважные знатные предки: бабушки, деды, двоюродные тетки и дяди Женни. Всех их она знала по рассказам, передаваемым из рода в род, и всех их представила как-то Карлу.

— Это, — рассказывала девушка, — Арчибальд Аргайль-младший. Он провел мрачное детство в одном из поместий отца в шотландской глуши. Его отец был соратником Кромвеля и мечтал воспитать в сыне дух полководца пуританских армий. Но революция погибла. Да и юноша мало был пригоден для осуществления честолюбивых желаний отца. Посмотри на его рот, на мягкий овал… Художник угадал в нем сластолюбца и безвольного аристократа. Карл Второй подписал старшему Аргайлю смертный приговор и конфисковал его земли. Арчибальд, младший, остался сиротой. Пресыщенный молитвами и шотландской скукой, он отправился в Лондон, где с облегчением сменил пуританское черное платье на вышитый пестрый камзол, в который рядилась челядь восстановленного на троне Стюарта. Он поддался на заигрывания двора и, прельстившись богатством, которое обещал вернуть ему король, присягнул на верность английской короне. Двадцать лет после своего предательства маркиз Аргайль жил в праздности в английской столице. Он славился мотовством, пьянством, дуэлями и многочисленными приключениями в далеких путешествиях.

— Чем же кончил твой предок? — заинтересовавшись, спросил Карл.

— Он кончил грустно, как и следовало ожидать… А казалось, баловню двора была обеспечена спокойная смерть в кругу семьи, на ложе под парчовым балдахином. Однако в тысяча шестьсот восемьдесят первом году Аргайль навлек на себя немилость герцога Йоркского. Его оклеветали, суд приговорил его к смерти.

— Отважный авантюрист!

— Друзья, однако, помогли ему бежать. С той поры беспечный характер и поведение Арчибальда переменились. Он стал скрытен и религиозен, остриг кудри, облачился в темное, почти монашеское платье, на поясе которого висела все же шпага. Когда Иаков Второй разрешил ему вернуться, Аргайль, миновав Лондон, высадился в Эдинбурге, где скоро возглавил антиправительственный заговор. Шотландские мятежники признали в сыне воскресшего отца, имя которого все еще служило символом восстании. Во время войны с Англией Аргайль слыл доблестным полководцем, но победить могущественного соседа Шотландия не могла. Арчибальд был взят в плен и казнен в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году на Эдинбургской площади.

Женни кончает свой рассказ и оставляет Карла одного. В полуоткрытую дверь он видит ее спаленку, подзеркальник, уставленный флакончиками и рукодельными корзиночками, окутанную кисеей полога узкую девичью кровать, коврик передней и на нем сонную злую недотрогу кошку, любимицу семьи. В спаленку Карлу входить нельзя. Женни, застенчиво улыбаясь, прикрывает дверь. Юноша возвращается к миниатюрам и портретам, каждый из которых почти легенда.

Род Вестфаленов стар и ветвист. Какая красавица, однако, Анна Кемпбель-оф-Орчард! Ее муж, восставший против католицизма, погиб как еретик на костре, едва достигнув тридцати лет.

Но первенство в этом соревновании красоты, давно обратившейся в прах, принадлежит матери Людвига Вестфалена — Женни Вишард-оф-Питтароо.

Карлу приятно найти сходство между двумя Женни, внучкой и бабушкой. Та же редкая статность, тот же нежный стан и овал. Только волосы шотландки Питтароо светлее. Они цвета прозрачнейшего янтаря. Тут же подле своей жены и Христиан-Генрих-Филипп Вестфаль, сын брауншвейгского почтмейстера, дед невесты Карла. Историю его жизни в мельчайших подробностях рассказывала Женин. И, всматриваясь в приятное лицо этого настойчивого и преуспевшего человека, Карл вспоминает слышанное.

Вестфаль был молод, отважен, считал, что жизнь состоит из ряда мишеней, которые следует пробивать без промаха.

В лагере своего герцога он увидел шотландскую красавицу Женни и признал в ней главную цель своей жизни. Он не знал поражений. Молодая аристократка вскоре заметила и полюбила его. Тайно помолвленные, они расстались, обменявшись клятвами. Она обещала ждать, он — смести все препятствия. Сын скромного почтмейстера покуда не был ровней дочери барона!

Исключительные способности Филиппа Вестфаля, мужество и знание военного дела обеспечили ему быстрое возвышение. Герцог Брауншвейгский, руководивший операциями на западной границе Германии в войне с маршалами Людовика XV, назначил его своим тайным секретарем и военным советником.

По мнению одного из современников, стратегические проекты Вестфаля не уступали — но дальновидности и учету действий противника — планам лучших стратегов его времени.

Он добился того, что стал во главе генерального штаба своего герцога и так умело повел военную кампанию против французов, что английский король предполагал назначить его генерал-адъютантом армии. Вестфаль отказался. Он лишь согласился ради любимой девушки на пожалованное ему дворянство.

В 1764 году почтмейстерский сын за неоценимые услуги Брауншвейгскому герцогству получил баронский титул и стал называться Вестфален.

Год спустя он женился на Женни Питтароо.

Женни Питтароо-Вестфален, пережившая мужа, завещала детям фамильные драгоценности и серебро с гербом Аргайлей, подробно выписанное родословное древо и повесть о жизни отважных предков.

Тяжелые шаги и густой голос рассеивают образы прошлого. В комнату дочери приходит Людвиг Вестфален.

С обычной полутоварищеской, полуотцовской фамильярностью старик кладет руку на плечо юноши, приветствуя его Гомеровым стихом.

Советник прусского правительства все еще, несмотря на свои годы, — олицетворенные жизнерадостность, здоровье, благожелательность. Карл вспоминает об отце, и на мгновение грусть пеплом ложится на сердце.

— Вот изволь посоветовать, что делать с заскорузлыми, отглаженными, как королевская манжета, идеями моего старшего сына в отношении образования и равенства. Мы едва не дошли до того, чтоб решить спор шпагой. С тех пор как Фердинанд обосновался в Трире, мы непрерывно спорим, и, как ни странно, берлинское начальство всегда согласно с ним, а не со мною. Он уже опередил меня по службе, а ведь его точка зрения на все общественные вопросы годится разве что для казармы… Не правда ли, Карл, мы не можем убить безнаказанно дух свободолюбия в Германии? Без этого нация становится калекой. А мы и так отстали от всей Европы и уподобились дикарям во всем, кроме разве только чванства. Эта черта цивилизованных людей в высокой степени присуща немцам.

Людвиг говорил, выгружая из большого пакета пачку новых английских газет, только что доставленных с почты.

Вслед за отцом в комнату вошел и Фердинанд. Он подчеркнуто холодно, почти враждебно поздоровался с Марксом и, вынув кисет с вышитым гербом, принялся осторожно набивать эбеновую трубку с золотой резьбой по краям.

— Ты недоучитываешь, милый отец, опасностей, которые надвигаются на Германию, — продолжал он начатый ранее разговор. — Племянник Наполеона стоит во главе нового заговора, и одна неудачная попытка в Страсбурге вовсе не означает того, что он не низвергнет Июльской монархии.

— Тогда Пруссия снова увидит перед собой на границах хищных разбойников, — передразнивая сына, вставил старый Вестфален.

— Безусловно. И в такое время либеральная болтовня послужит на пользу врагам. Значит, она должна быть запрещена, уничтожена как измена нашему королю и знаменам.

— Вот вам и логика шпицрутена! — вознегодовал Людвиг.

«Этот узколобый служака далеко пойдет, — подумал Карл, разделяя негодование старого Вестфалена. — Состояние финансов и победа над Абд-эль-Кадиром в Африке укрепили Луи-Филиппа, и прусская армия может спокойно маршировать в лагерях», — продолжал он свои мысли, но сказал только:

— Войны как будто все-таки не видно.

Потом, не удостоив больше ни единым словом и взглядом развалившегося в качалке тайного советника Фердинанда, Карл погрузился в увлекательную беседу, раздвинувшую на многие тысячи миль трирские масштабы.

Людвиг Вестфален жадно принялся разбирать ворох английских газет. Он был в курсе великобританских событий не менее, чем немецких и французских, и любил поговорить о них.

— Как всегда, дела на земле полны всяческого интереса. Нужно уметь увидеть их, а не блуждать, натыкаясь на плетень своего заборчика, — говорил старик, шагая с газетами в руках по маленькой комнате и сердито поглядывая на сына.

Крашеный пол скрипел под большими уверенными шагами. Покачивались тонкие этажерки, и шевелилась кисея на окнах.

Карл и Вестфален обозревали Европу. Дебаты французской палаты и английского парламента не были новы. Одилон-Барро, Тьер и Гизо требовали отзыва из Мексики и устья Лаплаты оккупационных войск, посланных под предлогом защиты интересов французских граждан.

— Это сильные противники правительства, — шутил Вестфален, — тем более неутомимые, что являются не столько поборниками свободы, сколько искателями должностей. — Он снова открыл газету. — В Англии крепнет недовольство рабочих… Плохие урожаи вызывают движение против хлебных пошлин и стремление к свободной торговле… Средоточием мятежей и беспокойства остается Манчестер… — говорил он отрывисто. — Уже год как воцарилась на престоле Виктория, — вспомнил Людвиг, открывая пухлый «Таймс» с портретом королевы в виде приложения. — Пока она не слишком мешает вигам.

В комнату вошла Женни. Она несла томик Шекспира и в маленькой корзинке, перевитой ленточкой, свежую клубнику.

Фердинанд демонстративно встал и, важно раскланявшись, безукоризненно прямой, вышел, насмешливо произнеся с порога:

— Good-bye, family! Предвижу буколическое представление.

Никто не обернулся.

— Я хотел бы заменить тебе отца. Лучшего сына мне не надо, — сказал Людвиг фон Вестфален, положив обе мягкие, добрые руки на плечи Карла.

Юноша ничего не ответил. Слова были тут лишними.

В саду, в беседке, обвитой виноградными распускающимися листьями, Маркс сказал Женни торопливо, глотая слова и чуть шепелявя, что доказывало, как сильно он взволнован:

— Свои и чужие. Насколько эти понятия неопределенны и ложны! Со смертью отца у меня остались «свои» — ты да господин Вестфален, к которому издавна я отношусь с сыновней любовью. Моя мать… — он оборвал, чтобы не сказать что-нибудь злое и обидное. — Кровные близкие нередко наиболее чужды нам по духу, и случается, именно среди чужих можно обрести своих. Общие цели, симпатии — вот что создает нам семью.

— Но мать и отец все-таки исключение, — попробовала возразить Женни. Слова Карла ее смущали своим еретизмом.

— Брюккенгассе шестьсот шестьдесят четыре для меня почти не существует. Жалко только сестер… На днях мать переедет куда-то на новую квартиру, возле Мясного рынка. Со смертью отца семья наша распалась. Бедняга Герман недолговечнее прочих моих братьев. Сестры найдут себе в конце концов мужей, я надеюсь. А больше им ничего не нужно. И во всем Трире отныне только один дом на Римской улице остается моей святыней, только двоих людей я люблю всем сердцем. Ты догадываешься — кого?

Карл придвинулся к Женни, протянул к ней руки. Она неуверенно, инстинктивно отодвинулась. Но Карл был нетерпеливо упрям. Ей осталось ответить на его настойчивые поцелуи. По-особенному стало тихо в беседке. Корзинка и книга с колен девушки медленно скатились на землю.

— Что ж, моя повелительница, позволь начать чтение, — церемонно сказал Карл, выпуская Женни из своих объятий. Лица обоих пылали. — Пусть за меня поговорит Ромео, моя Джульетта-Женни, но помни: я люблю тебя больше, нежнее, чем любил он. Даже великий Шекспир бессилен найти слова, которые будут вровень с тем, что я чувствую по отношению к моей прекрасной госпоже.

Оба весело смеются. Карл наугад раскрывает книгу.

Ромео

И ты меня оставишь без отрады?

Джульетта

Какая же возможна в эту ночь?

Ромео

Любовь на любовь обмен ненарушимый.

Джульетта

Я отдала свою еще до просьбы.

И жаль, что нечего мне больше отдавать.

Ромео

Как? Ты бы взять ее назад хотела…

Женни закрывает книгу и декламирует наизусть следующую реплику Джульетты:

Чтобы щедрой быть и вновь тебе отдать.

Но я — чего желаю, тем владею!

Во мне, как в море, безгранична щедрость

И глубока любовь: чем больше я

Даю тебе, тем больше я имею…

Май подходил к концу. Отцвели деревья. Пунцовые маки покрыли берега Мозеля. Виттенбах на рассвете отправлялся удить рыбу… Наступало лето.

Карл уехал продолжать ученье в Берлин. Снова принялась ждать будущее обещанное счастье Женни фон Вестфален, верная невеста.

На столе Маркс нашел груду писем. Бруно звал немедля к себе в Шарлоттенбург.

«С нами тебе будет легче пережить постигшее горе», — уговаривал он друга.

Домик Бауэров был двухэтажный, узкий и продолговатый, как улей, с остроконечной черепичной крышей. Он стоял ничем не отгороженный от мощеной улицы. С весны кудрявая жимолость оплетала его зеленой густой сеткой. Когда зацветали белые цветы ее, даже кирпичи пахли назойливо и приторно. Лепестки опадали на крылечко снежинками.

Две ступеньки вели с улицы в лавку. Длинная железная вывеска сообщала, что торгуют тут табаком.

Старуха Бауэр, если не было покупателей, сидела на раскладном стульчике в дверях своего заведения и вязала либо штопала носки мужу и сыновьям. Носки были темной шерсти, в полоску, огромных размеров. Владелица табачной лавки штопала любовно, бережно разглаживая стежки.

Когда госпожа Бауэр отвешивала табак и отсчитывала пахитоски и сигары, носки ожидали ее, разложенные на стуле.

Работы, впрочем, всегда было вдоволь и в лавке и но хозяйству. Три сына и старый муж требовали постоянных забот. Без этого жизнь старухи была б, однако, во много раз грустнее и никчемнее.

Но если сердце госпожи Бауэр полностью принадлежало семье, то мыслями она была пригвождена к своей табачной лавке.

Это была прирожденная лавочница. Торговля была ее призванием. В умении уговорить покупателя проявлялся тот природный дар красноречия, который счастливо унаследовал от нее первенец Бруно. Зная особенности каждого сорта табака, госпожа Бауэр умела соблазнить самого рьяного врага куренья. Она становилась вдохновенной, когда говорила о преимуществах колониальной сигары перед скромной европейской пахитоской.

Сама она употребляла, из экономии, лишь самый дешевый нюхательный табак, который, по мнению опытных людей, действовал очищающе и предотвращал болезни. Жители Шарлоттенбурга верили, что табаком можно оградиться от холеры и грудных болей. Старуха Бауэр была в этом твердо убеждена.

Табакерку, лежавшую в кармане ее серого ворсистого платья, сделал и разукрасил рисовальщик по фарфору старик Бауэр. По желанию жены он нарисовал на тонких крышках портреты сыновей, куст цветущего табака и желтую пальму, похожую на пихту.

Фарфоровые и фаянсовые пудели были выставлены для продаяш среди сигарных коробок и мешочков с табаком, но жители Шарлоттенбурга редко покупали статуэтки и чашки работы господина Бауэра-старшего.

В доме, кроме лавочки, находилась также типография, которой ведал Эгберт. Печатные станки купил ему сам Бруно на первые деньги, доставшиеся молодому доценту университетской кафедры по теологии.

Весь нижний этаж плоского бауэровского дома, разделенный поровну между торговлей и издательским предприятием, существовал прибыльно и деятельно, в то время как наверху, в уютной квартире домохозяев, жизнь текла по-иному. Если там что-либо и напоминало о лавке и типографии, то, пожалуй, лишь табачный дым неуемных курильщиков да книги, которых было много на столах и этажерках.

Карл любил наезжать в Шарлоттенбург. Обрывая неспокойной рукой жимолость, он вбегал, перескочив через обе ступеньки, прямо в лавку и громко приветствовал продавщицу:

Дата добавления: 2015-06-26