Билл Гейтс 12 страница

— Как торговля, тетушка Бауэр? Сколько неверных вы приобщили к курению? Угостите-ка меня сигарою. Курильщик должен чтить Колумба не столько за открытие Америки, сколько за ввоз табака.

— Ах, господин Маркс, вы, как и Бруно, знаете все на свете! — отвечала восторженно госпожа Бауэр и торопилась взобраться на скамеечку, чтоб достать с самой верхней полки лучшую сигару с золотым колечком на коричневом брюшке.

Старуха дарила Карла особой симпатией: он был другом Бруно, самого Бруно… Мнение Бруно, слово Бруно, желание Бруно деспотически господствовали в семье. Ему не смели, да и не сумели бы перечить.

— Мой друг — Карл Маркс. Любите и жалуйте его, как меня самого. Он еще более умен, чем юн, — сказал Бруно, впервые представив товарища родителям и братьям.

Отныне Карл мог рассчитывать на лучшую сигару, на радостное «здравствуй, Карльхен», на такую предупредительность и заботы хозяйки, точно был одним из ее сыновей.

В течение всего года Карл постоянно посещал семью Бауэра. Он отдыхал в маленьком саду, помогал в типографии Эгберту и терпеливо выслушивал сетования старухи.

Пятого мая Карл проснулся особенно поздно. Он до рассвета, по обыкновению, читал, потом возился с конспектами и лег в постель, когда по улице, громыхая, прокатила тележка молочницы, запряженная неповоротливым козлом. Проснувшись, Карл не сразу вспомнил, что это день его рождения, хотя еще накануне получил несколько поздравительных писем из Трира.

Двадцать один год. Совершеннолетие. Карл подумал об отце. На столе подле чернильницы стоял в бархатной рамке слегка пожелтелый дагерротипный портрет покойного Генриха Маркса. Тонко очерченное лицо окаймленное непослушными волосами. Отец был красивее сына. Тонкий нос, правильный овал и небольшой приятный рот. Карл не унаследовал этих черт лица. Но глаза, лоб были те же у обоих.

Портрета Женни в комнате студента не было. Она упорно отказывала Карлу в этом подарке. Ничто по должно было, по ее мнению, преднамеренно возвращать мысль жениха к ней.

— Если можешь позабыть меня, разлюбить, — пусть так и будет. Либо наша любовь выдержит все испытания и сроками и расстоянием, либо лучше расстаться раньше, чем брак спаяет наши судьбы.

— Ты свободен, — говорила она Карлу на прощание.

Совершеннолетие… Но Марксу не хочется подводить итоги. Он живет, как сам того хочет. Он ничего не боится в жизни и ни о чем не сожалеет. Жизнь превосходна, полна увлекательных задач и целей.

Вспомнив данное Бауэрам обещание провести день с ними, он едет в Шарлоттенбург в тряской карете, до отказа набитой людьми.

Деревья еще голы и по-зимнему мертвы. Весна в Берлине в этом году худосочная, запоздалая. О ней только и разговору в дилижансе.

— Климат изменился со времени великой войны, — говорят убежденно местные старожилы. — В дни старого Фрица с апреля наступала теплынь, цвели деревья.

— Нет, не в войне причина, а в паре, дыме и новых изобретениях.

— Дым поднимается в небо и застилает солнце, — говорили скептики помоложе.

— Вовсе не в том дело, господа, — вмешался долго молчавший пастор. — В ближайшие годы господь посылает нам испытание — комету. Эта хвостатая звезда грозит миру разрушением.

Женщины заохали, мужчины, не сведущие пи в теологии, ни в астрономии, взялись за трубки.

Въехали в Шарлоттенбург. Карл жалел, что пастор был немногословен: студент любил эти своеобразные диспуты в дилижансах. Пассажиры готовились выгружать баулы и корзинки. Захрипел кондукторский рожок, Отирая пыль и пот с лица, Карл протолкался к выходу.

У Бауэров его встретили объятиями и поздравлениями. Торжественный обед обещал быть отличным. Эдгар добыл бочоночек неповторимого баварского пива, и добрый Эгберт согласился снять замусоленную синюю блузу наборщика и обрядиться в белый фартук, чтобы заменить госпожу Бауэр за прилавком. Он бойко торговал табаком, покуда старуха руководила стряпней на кухне и сервировкой стола в чистенькой столовой на втором этаже дома. Предвкушение веселой трапезы и буйного вечера поднимало заранее настроение хозяев и гостей. Решено было после еды танцевать в саду и петь рейнландские и мозельские песни в честь уроженца Трира.

Старый Бауэр и Рутенберг развесили на деревьях цветные фонарики для вечерней иллюминации.

Карл смущен вниманием всего дома. Даже старый пес неопределенной породы встретил его ласково и несколько раз потерся мордой о колено студента. Чуткие знатоки людей — животные и дети тянулись к Марксу и дружили с ним.

Позже всех явились Кёппен и Луиза Астон с двумя подругами. Карл привык к тому, что Бауэров, вопреки обычным правилам берлинского общества, посещали девушки без сопровождающих их теток или матерей. Луиза Астон считалась в кругах молодых гегельянцев девушкой без предрассудков, вполне эмансипированной и передовой. Она бывала иногда отталкивающе криклива и развязна — особенно когда менее всего была уверена в себе. Сначала Маркс отнесся к ней недоброжелательно. От женщины он требовал сдержанности, скромности и хорошего светского воспитания. Но постепенно поведение Луизы начало казаться ему вполне допустимым и правильным. Он неожиданно нашел в ней недурного собеседника и доброго товарища.

Подруги Луизы были посредственные, ничем не замечательные девицы, начитавшиеся Гуцкова и мечтавшие прослыть героинями его книг.

Они потребовали пахитосок, расселись, как заправские курильщицы, но при каждом слове, которое изрекали как откровение, так краснели и смущались, что Бруно и Карл быстро прониклись к ним состраданием.

— В них ни ума, ни женской гордости. Бедняжки ловят женихов, и к тому же самым неудачным способом. Их считают грешницами, а в действительности они непорочны. Любители пресной невинности бегут от них, считая их непристойными, а ищущие пороков слишком опытны, чтоб не разглядеть в них добрых немецких гусынь, которые сожгут новую мораль на огне церковной свечи, едва их поведут к венцу, — шепнул, цинично подмигнув Карлу, Бруно Бауэр.

— Какой акт любовной мелодрамы ты разыгрываешь со своей Гретхен? — тихонько спросил Карл и шутливо сощурил глаза.

— Увы, мы застряли на первом. Моя партнерша питает слабость к монологам, и пьеса обещает быть нравоучительной. К сожалению, ум и добродетель редко совмещаются в женщине. Если первое — тезис, то второе — антитезис… Не всякому удается найти синтез, каким является, судя по всему, что я знаю, твоя трирская невеста.

На пороге столовой появилась торжествующая матушка Бауэр с дымящейся миской супа. Сели обедать. Соседкой Карла оказалась сама хозяйка дома. Лучшей он и не хотел — они были давнишними друзьями.

Эдгар торжественно втащил бочоночек с пивом и поставил на стол несколько бутылок рейнвейна. Начались тосты, задребезжали рюмки и стаканчики.

— Пусть здравствует наш Карл, пусть живет и разит врагов верный сын Трира!

Маркс едва успевал отвечать и чокаться.

Госпожа Бауэр поцеловала его и назвала «сыночком». Луиза бросила розу на его тарелку, а Бруно поднял бокал за Женни. Казалось, ученые громовые споры не настигнут в этот день друзей и, кроме шуток, смеха и бестолковой шумихи, ничто не осложнит веселого пира. Но к концу обеда внезапно появились неулыбчивый Альтгауз и огромнолобый Шмидт, учитель закрытого пансиона для дворянских девиц. Оба мрачно уселись за стол, налили вина и быстро нагнали приятелей.

— Послушай, Шмидт, — приставали к учителю, — признавайся же в своих победах. Неужели ни одна из твоих воспитанниц не шлет тебе любовных писем?

Шмидт загадочно улыбался и отнекивался, но лицо его не выражало недовольства. Он был польщен.

Альтгауз принялся поддразнивать Бруно, оспаривая и вышучивая его разоблачение четвертого Евангелия.

Не прошло и минуты, как, позабыв о кофе со сливочным тортом, все присутствующие, кроме стариков Бауэров, двух подруг Луизы Астон и тихого Эгберта, встали из-за стола. Альтгауз с улыбкой торжествующего Мефистофеля доедал пирожное.

От четвертого Евангелия быстро перескочили к различию между христианским и еврейским богом.

Бруно и Карл принялись ходить по комнате, сначала рядом, потом в разные стороны и, наконец, навстречу друг другу. Карл, заложив руки за спину и глядя себе под ноги, двигался медленно и слушал молча.

— Иегова, — горячился между тем Бруно, размахивая руками и вприпрыжку пробегая из угла в угол столовой, — Иегова жестокий, суровый мститель. Еврейский бог самый требовательный из всех, созданных людьми. Он — кара, он — судья, он — мрачный вещатель бед. Его боятся, и страх рождает и крепит веру. Что может быть сумрачнее еврейских похорон? Как и магометане, израильтяне гнушаются смерти. Труп, будто падаль, зарывается в землю без гроба, в одном саване, под вой живых. О, Иегова страшен!

— Да, христианский бог куда приятнее. Христос так хорош собой, что я готова была бы быть Магдалиной! — отозвалась Луиза.

Она пересела на качалку, разбросала оборки светлого платья и, откинувшись назад, приняла одну из самых неотразимых своих поз. Но никто не замечал ее пухлых запрокинутых рук и манящего взгляда.

Госпожа Бауэр молчала, испуганно озираясь. Безбожный разговор, так часто затеваемый в доме, всегда был ей не по сердцу. Восхищаясь знаниями и красноречием сына, она боялась за него. Как знать, не отомстит ли небо за святотатство?

— Чем больше изучаю я буддизм, тем увлекательнее кажется мне эта религия, — сказал внезапно Кёппен.

Все обернулись к нему.

— Буддизм учит человека совершенствоваться. В конце концов в нем много материалистического.

— Еще больше эгоистического, — подсказал Маркс.

— Ты прав. Найти свое я — вот лучшая цель всякого стремления, быть в дружбе со своим я — такова самая истинная и возвышенная дружба. Этого Будда требует от людей. «При помощи своего я — побуждай свое я, при помощи своего я — преследуй свое я, и таким образом ты, бдительно охраняя свое я, будешь жить в блаженстве, монах! Ибо защита нашего я — есть само наше я, прибежище нашего я. Держи в узде свое я, подобно тому как торговец держит в узде благородного коня…» — так учит Будда.

— Но ведь это подрыв власти бога и замена его я! — сказал кто-то.

Бруно Бауэр нетерпеливо поводил плечами.

— Кёппен нестерпим со своей азиатчиной! Наступление Будды менее всего угрожает Германии, — сказал он, занятый, как всегда, только собой и тем, что казалось ему, Бруно, интересным. Молодой доцент отличался крайней самопоглощенностью и не признавал права людей заниматься чем-либо, не имеющим к нему отношения, ему безразличным.

— О, прошу вас, — попросила Луиза, скорчив ребячливую мину, — дайте Кёппену поговорить об Индии; он красноречив, как Шехерезада.

— Но Бруно хотел сказать нам нечто очень важное, — несмело вмешалась госпожа Бауэр.

Тем не менее, ободренный Луизой, Кёппен не отступал:

— Будда говорит монаху Саригутте словами Христа! «Будь добр и…»

— Были в жизни Будды романтические приключения? — собравшись с духом, спросила вдруг Лоттхен, подруга Луизы.

Кёппен, которого прервали на полуслове, сердито поморщился, но ответил:

— Подобно Христу, Будду считают человеком. Он родился в роду Сакиев в середине шестого столетия и был назван Сиддхагтха.

— Ах, — тяжело вздохнул Рутенберг, о котором все позабыли, чем он и воспользовался, опустошив до дна пивной бочоночек, дар Эдгара. — Ах, что нам предстоит теперь, когда Кёппен дал волю своей страсти! Какое дело нам, добрым немцам, до голодных индусов и их богов!

— Впоследствии, — не унимался Кёппен, — мальчик из рода Сакиев, что значит «могучих», был известен более всего под прозвищем аскета Готама. Будда — значит пробужденный, познающий.

Кёппен говорил со все возрастающим увлечением. Его всегда спокойные руки задвигались, чертя неопределенные узоры по воздуху. Иногда он живописно складывал их в пучок — жест мыслящего человека.

— Любил ли Готама? — кокетливо спросила Лоттхен.

— Его звали также Сакия Муни, то есть мудрец из рода Сакиев. Родина его — предгорья Гималаев и среднее течение Ранти.

— Можно подумать, что ты его односельчанин, — пошутил Маркс.

— Мать Будды звали Майей.

— Как, и тут непорочное зачатие? — удивился Бруно.

— Нет, человечье; отцом Будды был мужественный и любвеобильный Суддходана, он женился после смерти Майи на сестре ее, Маханаджаната.

— Но был ли Будда женат? — уже обиженно настаивала Лоттхен.

— И даже на нескольких женщинах, — язвительно ответил наконец Кёппен. — От одной жены он имел сына Рахула. Но в двадцать девять лет разочаровался он в женщинах, богатстве и пожелал уйти от мирской суеты. Так возник бог. Происхождение богов на разных материках — важнейшее дело века, — кто это будет оспаривать?

— Фи, значит, Будда безнравствен, — заметила Лот-«тхен.

— Не более иных богов. Безнравственность христианства непревзойденна. Сомневающимся рекомендую перечитать Вольтерову «Девственницу», — зевая, ответил Карл.

— Будда… — начал снова Фридрих, но его прервали.

— Продолжение лекции господина Кёппена последует завтра на территории докторского клуба. Дамы могут быть допущены, — провозгласил Эдгар Бауэр.

Наконец-то Бруно смог снова заговорить. Давно уже стемнело. Старуха Бауэр убрала посуду со стола и зажгла две лампы.

Альтгауз и Рутенберг играли в домино. Альтгауз, переставляя кости, мрачно и тихо говорил:

— Купил вот Розенкранца и впал в сомнение. Многое у него точь-в-точь про меня, да и про тебя тоже. Есть в человеке узкая совесть — она следствие потребности нравственной гармонии, но есть в нас одновременно и широкая совесть, которая толкает к быстрому, часто неосмотрительному решению, следствием которого могут быть и ненравственные поступки. Как же найти середину?

Рутенберг, воспользовавшись глубокомысленными рассуждениями партнера, выиграл партию.

— А что, если и вообще совести нет? — огорошил он вопросом Альтгауза.

— Ты мало и поверхностно изучал Гегеля. Величие его учения в том, что он убивает слабохарактерного и делает его закаленным и могучим.

— Значит, я должен быть убитым! — с комической горестью воскликнул Рутенберг.

Замолчав, оба начали новую партию.

В углу, у буфета, Кёппен в это время допивал пути.

В саду уже зажглись цветные фонарики самодельной иллюминации. Лоттхен подняла крышку старенького узкого пианино и начала бравурный вальс. Карл пытался отвечать Бруно, но звуки танца мешали и перебивали мысли. Внезапно, когда молодежь спустилась в сад потанцевать, из табачной лавки вышел Эгберт. Он был расстроен и теребил фартук.

— Парни, — сказал он с не присущей ему грубоватостью, которой хотел замаскировать сильное волнение, — случилась беда. Студент из Берлина привез дьявольски печальное известие. Профессор Ганс внезапно умер сегодня, собираясь на наш пир.

— Ганс?

Музыка внезапно оборвалась. Лоттхен давно безо всякой надежды на взаимность любила очаровательного ученого.

Луиза, позабыв о необходимости быть красивой, тяжело упала на скамью. Бруно растерянно озирался. На лице Карла появилось странное выражение — не то боли, не то судорожной улыбки, которое год назад поразило Женни на похоронах юстиции советника Маркса. Подбородок юноши дрожал, и на щеках вздувались желваки от стиснутых крепко-накрепко челюстей.

— Хорошие умирают рано, — сказал, отрезвев, Рутенберг.

В тягостные минуты жизни он всегда бессознательно пользовался цитатами, чем крайне раздражал Кёппена. И сейчас тот мгновенно повернулся к нему и досадливо дернул за фалду мундира.

— Эх ты, фаршированная колбаса! Не нашел живых слов, Декламация.

Безымянная подруга Луизы, никогда но видавшая Ганса, гримасничая, сказала:

— Какая досада, господин Маркс, что эта смерть омрачила день вашего рождения! Мы могли бы так хорошо провести вечер.

Карл ответил ей таким злым, выразительным взглядом, что девица попятилась.

Оцепенение присутствующих прошло.

— В одно десятилетие мы потеряли две светлые головы!

— О дьявол, Ганса нет! Какой удар для нас! «Пал божественный Патрокл, жив презрительный Терсит…» Ганс умер, а Савиньи жив! — патетически воскликнул Рутенберг.

— Опять извращенная цитата, — поежился Кёппен. — Да, Ганс умер. Еще вчера он был здоров и, как всегда, бахвалился своей силой, своим аппетитом. Мы провели вечер вместе в кабачке на улице Доротеи. Он рассчитывал прожить по крайней мере сто лет и пил в честь Мафусаила.

Сблизься с природою, мать и ней свою ты познаешь.

Некогда в землю затем ты погрузишься спокойно… —

продекламировал снова Адольф.

— Это что еще за стих? — спросил Кёппен. — Я где-то читал его недавно.

— Людвига Фейербаха. Вот человек, который еще прогремит, — уверенно произнес Рутенберг. — А Ганс, бедняга, не дожил до бури…

— Он надеялся участвовать в революции, — тихо добавил Маркс. — На последней лекции он говорил увлекательнее, чем когда-либо, об этом светлом часе. Как пророк, он предвещал великое восстание народа, возмущение всей огромной массы непривилегированных и неимущих, «Когда революция наступит, — заключил он, — мир затрепещет…»

— Осанна! — сказал раздраженно Бруно.

— Аминь! — подхватил Рутенберг.

Старик Бауэр погасил свечи в пестрых бумажных фонариках. Стало тихо, мрачно в большом доме.

Поздней ночью Карл один возвращался домой. Тягостный день был позади. Так беспечно начавшись, он кончился трагедией. Студент свернул в незнакомые переулки и пошел на окраину. Спали дома, Дома непривилегированных и неимущих.

«Молодой человек, — послышался Карлу голос Ганса, — вы спрашиваете, в какое время мы живем? В эпоху революций, которая перекроит, обновит современную гнусную морду мира…»

Мастеровой, незаметно появившийся из-за угла, толкнул задумавшегося Карла, Его блуза пропахла потом и смолой.

«Мы живем в эпоху революций блузников, — подумал Маркс и посторонился, пропуская его вперед. — Такие парни, как этот, ловко опрокинули трон Бурбонов в тридцатом году».

Улица снова обезлюдела. Вяло горел фонарь. Карл вдруг с острой скукой припомнил разглагольствования Бауэров и других друзей по докторскому клубу.

«Обливает желчью и чернилами… облака, — подумал он безразлично. — Земля живет своей жизнью. Земля и люди, населившие богами небо…»

Вместе с ночной прохладой к Карлу подкрались грусть и неопределенное недовольство собой. Он остановился на перепутье.

«По дороге истории идут не Бауэры с их отвлеченной ученостью, а эти новые люди из переулков, люди, у которых мысль не расходится с делом… Завтра хоронят Ганса… Много смертей в нынешнем году… Началось с Эдуарда…»

Мысли путались, становились все более угрюмыми, мрачными, темными, как столичная окраина, по которой он плутал сырой майской ночью.

Беттина фон Арним полулежала у окна. Звезды плотным неводом лежали на небе. Вдали, под горой, тихо переливались воды Мозеля. Трир затих. Ваза с пионами, белыми и розовыми, стояла на подоконнике. Слегка коптила свеча в высоком подсвечнике. Беттина перечитывала свой дневник, В полутьме ее лицо казалось моложе и привлекательнее. Кошачий носик с красноватыми влажными ноздрями удлиняла световая тень. Он казался тонким и нежным. Полутьма — кудесница. Неряшливо падающие на плечи развившиеся волосы были красивы. Пламя свечи золотило их. Седина растворялась в коричневой мягкой массе.

Беттине хотелось плакать над прошлым, которое возвращал ей дневник. Она давно уже никого не любила, и даже память о Гёте и детской влюбленности в него стиралась, блекла. Ей хотелось, однако, снова любить. Разве морщинки под глазами и седые волосы охлаждают сердце? Разве кладут они запрет на ласку и нежность? Слезы мешают Беттине читать. Вдовство ее тянется уже так давно… Но слезы эти вовсе не мучительны. Тщеславие помогает одолевать извечную женскую тоску.

«Как, однако, хорошо я пишу», — думает она, перелистывая страницы запечатленных некогда мыслей и настроений.

Трирский неподвижный воздух способствует мечтаниям, приятной грусти и щекочущей меланхолии.

«Прекрасно пишу!» — восторгается Беттина.

Она сравнивает себя мысленно с госпожой де Сталь и непревзойденной Севинье, свои литературные образы с метафорами надменной парижской выскочки Жорж Санд и… отдает предпочтение Беттине фон Арним.

Сокровенные страницы дневника писательница с профессиональной расчетливостью проверяет, выправляет, как новеллу, годную для печати, обещающую славу. Ей не кажутся напыщенными ни чувства, ни слова былых, устаревших настроений. До утра она любуется собой, перечитывая строки, посвященные ему, любимому и великому Гёте.

«Я нашла бессмертный ритм «Песни песней», я — Суламита», — радуется Беттина и, вынув рогатую шпильку, распускает волосы по плечам. И хотя никто не увидит ее в этот ночной час, хотя комната пуста, она прикалывает белый пион пониже уха и вполоборота глядится в зеркало.

Накинув шаль, с дневником в руке, Беттина ложится на софу в позе библейской царицы, ожидающей возлюбленного.

Обычно вялого, слегка надменного выражения лица как не бывало. Она собой так довольна. И снова начинается чтение, самолюбование… Какая пошлая привычка спать по ночам, когда можно проводить их в тщеславном предвкушении будущего!

О, магический воздух Трира, способствующий мечтам и самообольщению!

Столичная писательница, друг, жена, сестра поэтов и принцев, наслаждается бессонницей, как наркотическим дурманом.

«Любовь — это взаимное проникновение; я не разлучена с тобой, если я тебя люблю…

Я не пойду спать, пока я не поговорю с тобой, как бы я ни устала! Веки смыкаются и разлучают меня с тобой; меня не разлучают с тобой ни горы, ни реки, ни времена, ни твоя собственная холодность и ни то, что ты не знаешь, как я тебя люблю! И меня может разлучить с тобой сон? Почему же? Я прижимаюсь к твоей груди, пламень любви зажигает твое сердце, и я засыпаю…

Но признай мою любовь и подумай о том, что время бежит, сохраняя одно неизменным: именно то, что в текущем мгновении можно объять вечность.

Любовь — познание; я могу наслаждаться тобой в мыслях, научающих понимать, воспринимать тебя; но когда я тебя совсем пойму, будешь ли ты принадлежать кому-либо, кто тебя не понимает? Разве понимание не есть сладостное чувственное проникновение в любимого?.. Понимать — значит любить; то, чего мы не любим, мы не понимаем; чего мы не понимаем — для нас не существует.

В этой внешней жизни ты не мой; другие хвалятся твоей верностью, твоей близостью, твоей преданностью, погружаются с тобой в лабиринт твоей души; это — те, которые уверены в обладании тобой, которые дают тебе радость.

Я — ничто, не имею ничего, чего ты жаждешь; утро не будит тебя, чтобы ты спросил обо мне; вечер не приводит тебя ко мне; у меня ты не дома.

Но в этом внутреннем мире я питаю к тебе доверие и преданность; все чудесные пути моего духа ведут к тебе, они проложены с твоей помощью…

Ночь тиха, я одна, даль широка, безгранична; лишь гам родина и нет дали, где живет любящий; если бы ты любил, я бы знала, где кончается даль…

Я расскажу тебе из моего детства, из того времени, когда я еще не видала тебя. Вся моя жизнь была подготовкой к тебе; как давно я уже знаю тебя, как часто я видала тебя, закрыв глаза, и как чудесно было, когда наконец действительный мир примкнул в твоем присутствии к давно лелеянному ожиданию…

Там было высокое дерево с фантастическими ветвями, широкими бархатными листьями, раскинутыми, как беседка: я часто лежала под его прохладным сводом и наблюдала, как сквозь него улыбался свет, и так я лежала иногда в глубоком сне; снились сладкие дары любви, потому что иначе я бы не могла по пробуждении понять дерево. Его спелые плоды, упавшие с ветвей, окропляли мою грудь своим соком; эта темная прекрасная кровь винной ягоды, — я никогда ее не видала, но с доверием погружались в нее мои губы, подобно тому как любящий принимает первый поцелуй. И я знаю, что существуют поцелуи, вкус которых напоминает винные ягоды.

…Твоя рука лежала на моей щеке, а рот покоился на моем лбу, и было так тихо, что твое дыхание веяло, как дыхание духа. Обычно для счастливых время было вечностью, которая не кончается, оно было так кратко, что к нему неприложима мерка…

Дух чувствует, что пребывание в добре подготовляет к глубокой, нераспознаваемой тайне. Это, Гёте, ты открыл мне вчера вечером у распахнутого окна, под звездным небом, когда в комнату врывалось и снова вылетело из нее дуновение ветерка.

Эта гордость, эта святая гордость в красоте! Сегодня кто-то сказал, что немыслимо, чтобы когда я впервые его увидела и была свежей розой, ему было семьдесят лет. Но есть разница между свежестью молодости и красотой, придаваемой человеческим чертам божественным духом; красота — это бытие, освобожденное от всего обыденного; она не увядает, она лишь отрывается от ствола, несшего ее цветы, но цветы эти не погружаются в пыль, они крылаты и подымаются к небу…»

С лучом солнца Беттина засыпает, роняя свои записки. Она встает лишь в полдень, томная, скучающая, всем недовольная. Принимает капли против нервных колик и думает, куда девать себя в течение долгого праздного дня.

В числе коротких знакомых Беттины фон Арним в Трире и Вестфалены. Она посетила их вскоре по приезде и нашла в Женни не только восторженную почитательницу своего таланта, но и преданного ласкового друга. В первую же встречу обеим о многом хотелось поговорить, и, улучив момент, когда Каролина и Людвиг задремали — одна над рукоделием, другой — над газетой, приятельницы поторопились переменить гостиную на столь располагающие к откровенной беседе и признаниям комнаты Женни.

Подобрав ноги в не слишком свежих башмачках, писательница устроилась в большом кресле, а Женни примостилась рядом, на бархатном пуфе.

Самой интересной темой разговора Беттина с давних пор считала тему о себе самой и потому тотчас же начала говорить о своих планах, дружбе с наследником престола, литературных удачах и происках завистливых недругов. Женни все это казалось интересным.

Как-никак Беттина фон Арним была не простой смертной — природа одарила ее необычным талантом. Да и жизнь столицы живо интересовала Женни. В Берлине постоянно жил Карл, вращался нередко в том же обществе.

В комнате, робко забившись в уголок софы, притаилась закадычная подруга Женни, миловидная трирская барышня, жадно разглядывающая приезжую знаменитость. Это была рослая девушка с широкими бедрами, с не сходящей с лица улыбкой, с приподнятой верхней губой и круглыми глазами, необыкновенно ясными и простодушными.

Есть женщины, созданные быть поверенными чужих тайн, — этакие превосходные, добросовестно запирающиеся сейфы для чужих человеческих признаний, переживаний, горестей, сомнений. Они не советчицы, по они умеют слушать и сострадать. Такой прирожденной наперсницей была и любимая подруга Женни…

— Вам не надоели столичные новости? — жеманилась гостья.

— О, напротив, все, все это вовсе не безразлично для меня! К тому же о многом я уже наслышана и как будто знаю людей и события, которыми вы живете в Берлине. Прошу вас, продолжайте!

Когда Беттина насытилась небрежными самовосхвалениями и обсуждением собственных дел, она удостоила любезную слушательницу несколькими вопросами. Ответы Женни ее заинтересовали. Красивая провинциалка оказалась весьма сведущей в литературе, и мысли ее смелы и оригинальны. Беттина умела разбираться в людях.

— Бы успеваете в Трире следить за всеми новинками литературы, и я вижу на вашей этажерке множество философских книг, которые внушают мне только почтительный страх. Гегель был бесспорно великий ум и немало обогатил не только науку, но и мозги правителей, однако читать его немыслимо. Увы, он не был поэтом и относился к слову, как портной к грубому самотканому сукну…

— Признаюсь, нелегко было поначалу, но Кант и Фихте приучили меня к отвлеченным мыслям и новым терминам. Я хочу понимать то, что, возможно, заполнит жизнь моего будущего мужа.

— Так вы имеете в виду к тому же не свои интересы! По с вашим образованием и изящной манерой письма и речи, — о, не протестуйте, я читала ваши письма! — право, милочка, вы могли бы запять место в литературе, даже более того…

Но Женни запротестовала:

— Я не тщеславна в этом смысле и, право, гораздо более невежественна, чем вы думаете. Я не хочу быть соперницей моего мужа, я хочу быть его помощником, равным другом, спутником. Разве это малая задача? Много женщин достигли подобного блаженства? Почему думаете вы, Беттина, что его успехи и радости но могут радовать меня, как мои собственные? В борьбе женщин за эмансипацию я часто улавливаю азарт мести и разочарования. Жорж Санд многократно обижали мужчины, ее семейная жизнь была несчастна. Разве бракоразводный процесс с Дюдеваном не вскрыл перед всеми тягот ее замужества? Но я рассчитываю быть счастливой. Может быть, поэтому мы не торопимся со свадьбой. Когда собираешься прожить с человеком всю жизнь до самой смерти, какие-нибудь пять-семь лет кажутся малым сроком и большой необходимой проверкой… Я хочу, чтоб Карл был счастлив со мной, как я сама хотела быть счастливой с ним. Но для этого нужно стать не только доброй женой и умелой матерью его детей, нужно стать также и его товарищем, ого советчиком, заслужить не только доверие, по и уважение. Ведь в нем вся жизнь моего сердца. Иначе брак — лишь пошлая сделка, ржавая цепь и взаимное истязание.

— Ваше сердечко из того же загадочного душевного материала, что и у бедняжки Шарлотты Штиглиц. Мне все это чуждо. Я но так альтруистична, да и не могла бы так беззаветно полюбить, — даже Гёте, если б я встретилась с ним не ребенком. Даже Арним не был мне так дорог.

Дата добавления: 2015-06-26