Анализ некоторых типов религиозного опыта 4 страница

его характера и не имеющие субстанции и веса. Психоаналитический процесс сам

по себе есть поиск истины. Целью этого поиска является истина о феноменах -

но о феноменах не внешних, а внутренних. Его принцип заключается в том, что

душевного здоровья и счастья нельзя достичь, если мы не подвергнем

тщательному изучению наше мышление и чувство и не установим, где мы

рационализируем, а где наши убеждения коренятся в чувстве.

Критическая самооценка и вытекающая из нее способность различать подлинный

и ложный опыт существенны для религиозного отношения, и это прекрасно

выражено в древнем религиозном документе буддийского происхождения. Мы

находим в Наставлениях тибетских учителей перечисление десяти иллюзий,

которые могут служить причиной ошибки.

"I. Желание можно принять за веру.

2. Привязанность можно принять за благоговение и сострадание.

3. Прекращение мыслительных процессов можно принять за спокойствие

бесконечного ума, являющееся истинной целью.

4. Чувственные ощущения (или феномены) можно принять за откровения (или

проблески) реальности.

5. Простой проблеск реальности можно принять за полное ее осуществление.

6. Те, кто проповедует, но не практикует религию, могут быть приняты за

истинных посвященных.

7. Рабы страстей могут быть приняты за мастеров йоги, которые освободились

ото всех условностей.

8. Действия, предпринимаемые в собственных интересах, можно ошибочно

принять за альтруистические.

9. Обман может быть принят за осторожность.

10. Шарлатанов можно принять за мудрецов" (*).

(* Tibetan Yoga and Secret Doctrines, W. Y. Evans-Wentz, ed. (Oxford

University Press, 1935, p. 77). Quoted by Spiegelberg F. The Religion of

No-Religion (James Ladd Delkin, 1948, p. 52). *)

Главная цель психоанализа - помочь людям отличать истину от лжи в самих

себе, это терапевтический метод, являющийся эмпирическим приложением тезиса

"Истина сделает вас свободными".

И в гуманистическом религиозном мышлении, и в психоанализе человеческая

способность к поиску истины считается неразрывно связанной с достижением

свободы и независимости.

По Фрейду, Эдипов комплекс - сердцевина всякого невроза: душевное

нездоровье возникает в том случае, когда ребенок не преодолевает

инфантильной привязанности к родителю противоположного пола. Фрейд считал

неизбежным тот вывод, что инцестуозные импульсы являются глубоко укорененной

человеческой страстью. Он вынес это впечатление из изучения клинического

материала; повсеместность табу на инцест послужила дополнительным аргументом

в пользу этого тезиса. Однако все значение открытия Фрейда выявляется тогда,

когда мы переносим этот вывод с сексуальной сферы на межличностные

отношения. Сущность инцеста не в сексуальном стремлении к членам одной

семьи. Это стремление в том виде, как его находят, есть лишь одно из

выражений гораздо более глубокого и фундаментального желания оставаться

ребенком, привязанным к тем оберегающим фигурам, из которых мать - первая и

самая важная. Плод живет вместе с матерью и за счет нее; и акт рождения

является всего лишь первым шагом к свободе и независимости. Дитя после

рождения все еще во многих отношениях неотъемлемая часть матери; его

рождение в качестве независимого человека занимает многие годы - этот

процесс продолжается фактически всю жизнь. Отсечение пуповины не в

физическом, а в психологическом смысле - великий вызов развитию человека, а

также самая трудная его задача. Пока человек соединен этими первоначальными

нитями с матерью, отцом, семьей, он чувствует себя в безопасности. Он все

еще плод, кто-то другой за него отвечает. Он не желает быть "отдельным"

существом, облеченным ответственностью за свои действия, обязанным выносить

суждения, "брать жизнь в собственные руки". Оставаясь ребенком, человек не

только избегает фундаментальной тревоги, необходимо возникающей при полном

осознании своего Я как отдельного существа, но также радуется безопасности,

теплу и несомненной близости; но он платит за это высокую цену. Ему не

удается стать полноценным человеческим существом, развить способность к

разуму и любви; он остается зависимым и сохраняет чувство непрочности,

которое проявляется, как только первичным нитям угрожает разрыв. Все его

умственные и эмоциональные действия связаны с авторитетом первичной группы;

поэтому его убеждения и интуиции ему не принадлежат. Он чувствует симпатию,

но это животная симпатия, тепло стойла, а не человеческая любовь, которая

предполагает в качестве своего условия свободу и независимость. Инцестуозно

ориентированный человек способен к чувству близости с теми, с кем он знаком,

но не способен тесно связать себя с "незнакомцем", то есть с другим

человеческим существом как таковым. В такой ориентации все чувства и идеи

оцениваются не в терминах добра и зла, истины и лжи, а в терминах знакомого

и незнакомого. Когда Иисус говорил: "...ибо я пришел разделить человека с

отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее" (Мф. 10: 35), он

не имел в виду проповедь ненависти к родителям, но высказывал в самой

недвусмысленной и резкой форме тот принцип, что человек, чтобы стать

человеком, должен порвать инцестуозные связи и обрести свободу.

Привязанность к родителям - только одна, хотя и наиболее фундаментальная,

форма инцеста; в процессе социальной эволюции домашними и родными становятся

племя, нация, раса, государство, класс, политическая партия, множество

других институциональных форм и организаций. Здесь и корни национализма и

расизма, которые, в свою очередь, суть симптомы человеческой неспособности

воспринимать себя и других людей в качестве свободных существ. Можно

сказать, что развитие человечества идет в направлении от инцеста к свободе.

В этом - ключ к объяснению универсальности табу на инцест. Человечество не

смогло бы прогрессировать, если бы не отводило от матери, отца и братьев с

сестрами потребность человека в близости. Любовь к жене предполагает

преодоление инцестуозных желаний: "Потому оставит человек отца своего и мать

свою и прилепится к жене своей..." (Быт. 2: 24). Но значение табу на инцест

выходит далеко за эти пределы. Развитие разума и всех рациональных

ценностных суждений требует, чтобы человек преодолел инцестуозность с ее

основанными на знакомстве критериями правильного и неправильного.

Объединение мелких групп в более крупные, с биологическими последствиями

этого объединения, было бы невозможным без табу на инцест. Неудивительно,

что цель, столь настоятельная с точки зрения социальной эволюции, была

защищена сильными и универсальными табу. Но, хотя мы и продвинулись в

преодолении инцеста, человечество еще далеко от того, чтобы победить его.

Группировки, с которыми человек чувствует инцестуозную связь, стали больше,

и область свободы расширилась, но связь с этими большими объединениями,

заменяющими клан и земли предков, все еще очень сильна. И только полное

преодоление инцестуозности позволит достичь братства людей.

Подведем итоги. Утверждение Фрейда, что Эдипов комплекс, инцестуозность,

есть "сердцевина невроза", имеет огромное значение для проблемы психического

здоровья, если мы освободим его от узкой формулировки в сексуальных терминах

и будем понимать шире, в плане межличностных отношений. Фрейд и сам

указывал, что имеет в виду нечто выходящее за сферу сексуального (*). По

сути дела, его мысль, что человек должен покинуть отца и мать и развиваться,

чтобы иметь дело с реальностью, составляет главный аргумент против религии в

"Будущем одной иллюзии", где религия подвергается критике за то, что

связывает человека, делает его зависимым и не дает достигнуть наивысшей цели

человеческого существования - свободы и независимости.

(* Юнг в своих ранних работах ясно и убедительно показал необходимость

такой ревизии фрейдовской концепции инцеста. *)

Было бы, конечно, ошибочным полагать, будто только "невротикам" не удается

выполнить эту задачу самоэмансипации, а средний приспособившийся человек

достигает здесь успеха. Наоборот, великое множество людей хорошо

приспособлены именно потому, что сдались в борьбе за независимость раньше и

радикальнее невротиков. Они полностью согласились с оценками большинства, и

поэтому их не задел болезненный конфликт, в котором оказался невротик. Хотя

они и здоровы с точки зрения "приспособления", но с точки зрения

осуществления своих человеческих целей больны в большей степени, чем

невротики. Можно ли считать их решение правильным? Оно было бы правильным,

если бы можно было без ущерба игнорировать фундаментальные законы

человеческого существования. Но это невозможно. "Приспособившийся" человек,

который не живет в истине и любви, защищен лишь от явных конфликтов. Если он

не поглощен работой, то должен использовать многочисленные пути,

предлагаемые нашей культурой для спасения от угрозы одиночества, перед

пропастью собственного бессилия и человеческой скудости.

Все великие религии начинали с формулировки табу на инцест и затем

переходили к позитивным формулировкам свободы. Будда требует крайности:

чтобы человек избавился от всех "привычных" связей ради нахождения себя и

своей реальной силы. Иудеохристианская религия не столь радикальна, но не

менее недвусмысленна. В мифе об Эдеме человеческое существование описано как

совершенно безопасное. У человека нет знания добра и зла, и история его

начинается с акта неповиновения, который в то же время есть первый шаг к

свободе и развитию разума. Еврейская и особенно христианская традиция

подчеркнули элемент греха, но игнорировали тот факт, что именно освобождение

от безопасности рая образует основу истинно человеческого развития.

Требование разорвать путы "крови и почвы" проходит через весь Ветхий завет.

Аврааму сказано покинуть его землю и стать странником. Моисей воспитан в

незнакомой обстановке вдали от семьи и даже от своего народа. Условием

миссии Израиля, как богоизбранного народа, является то, что он покидает

Египет и странствует в пустыне в течение сорока лет. Осев, иудеи снова

впадают в инцестуозное поклонение земле, идолам и государству. Центральным

пунктом учений пророков является борьба против инцестуозного поклонения. Они

проповедуют ценности, общие для всего человечества, - истину, любовь,

справедливость, нападают на государство и те светские силы, которые не

осуществляют этих норм. Государство должно исчезнуть, если человек

оказывается настолько к нему привязанным, что благосостояние, мощь и слава

государства становятся критериями добра и зла. Та идея, что люди должны

вновь отправиться в скитания и могут вернуться в свою землю лишь тогда,

когда достигнут свободы и прекратят поклоняться идолам почвы и государства,

является логической кульминацией принципа, лежащего в основе Ветхого завета

и особенно мессианской концепции пророков.

Только преодолев инцестуозные связи, человек сможет критически отнестись к

своей группе; только тогда он сможет вообще судить. Большинство групп, будь

то первобытные племена, нации или религии, заботятся о своем собственном

выживании и поддержании власти своих вождей и эксплуатируют внутреннее

моральное чувство своих членов, направляя его против чужеземцев. Но

инцестуозные связи, которые заставляют человека держаться собственной

группы, используются группами для того, чтобы подавить его моральное чувство

и способность суждения; так что человек оказывается не в состоянии

критиковать свою группу за нарушение моральных принципов.

Трагедия всех великих религий заключается в том, что они нарушают и

извращают принципы свободы, как только становятся массовыми организациями,

управляемыми религиозной бюрократией. Религиозная организация и люди, ее

представляющие, в какой-то степени начинают занимать место семьи, племени и

государства. Они связывают человека, вместо того чтобы оставить его

свободным, и человек начинает поклоняться не богу, но группе, которая

претендует на то, чтобы говорить от его имени. Это случилось во всех

религиях. Их основатели вели человека в пустыню, прочь от Египта, но потом

другие вожди вели его назад, к новому Египту, хотя и называли последний

Землей Обетованной.

Заповедь "Люби ближнего твоего, как самого себя" (Рим. 13: 8) является, с

очень незначительными вариациями в формулировке, основным принципом, общим

для всех гуманистических религий. Однако если любовь настолько простое дело,

как это представляется большинству людей, то трудно понять, почему великие

духовные учители человечества заповедовали, чтобы человек возлюбил.

Что такое любовь? Зависимость, повиновение, неспособность покинуть привычное

"стойло", господство, собственничество и желание управлять - входят ли в

понятие любви также и эти чувства? Сексуальная жадность и неспособность

вынести одиночество считаются доказательствами очень сильной любви. Люди

думают, что любить просто, но что быть любимыми - очень

трудно. С нашей рыночной ориентацией мы думаем, что нас не любят, потому что

мы недостаточно "привлекательны", причем под привлекательностью понимается

все что угодно - от внешнего вида, платья, ума и денег до положения в

обществе и престижа. Люди не понимают, что реальная проблема состоит в том,

что любовь - весьма непростое дело, и что вас любят, только если вы сами

любите; именно ваша способность любить и вызывает любовь в другом человеке.

Самое трудное - именно неподдельная способность к любви.

Думается, что феномен любви и ее искажений можно по-настоящему изучать

только с помощью аналитического интервью. Лучшие доказательства того, что

требование "Люби ближнего твоего, как самого себя" является важнейшей нормой

жизни и нарушение ее - главная причина несчастья и умственной болезни,

приводит как раз психоаналитик. На что бы ни жаловался невротик, какие бы ни

проявлял симптомы - все они проистекают из его неспособности любить, если

под любовью мы имеем в виду способность испытывать чувства заботы,

ответственности, уважения и понимания в отношении других людей, желание,

чтобы эти другие люди развивались. Аналитическая терапия есть, по

существу, попытка помочь пациенту обрести или восстановить способность к

любви. Если эта цель не достигается, то происходят только самые

поверхностные изменения.

Психоанализ показывает также, что любовь по самой своей природе не может

замыкаться на одном человеке. Человек, любящий только одного человека и не

любящий "своего ближнего", на самом деле желает повиноваться или

господствовать, но не любить. Кроме того, если кто-то любит ближнего, но не

любит самого себя, это доказывает, что любовь к ближнему не является

подлинной. Любовь основана на утверждении и уважении, и если человек не

испытывает этих чувств в отношении самого себя, - ведь Я в конце концов тоже

человеческое существо и тоже ближний, - то их и вовсе не существует.

Человеческая реальность, стоящая за концепцией человеческой любви к богу, в

гуманистической религии есть способность любить созидательно, без жадности,

повиновения и господства, любить всей полнотой личности. Подобно этому,

божья любовь есть символ любви, исполненной силы, а не слабости.

Существование норм, постулирующих, как человек должен жить, предполагает

их нарушение, предполагает концепции греха и вины. Нет такой

религии, которая бы не касалась каким-то образом греха и способов его

осознания и преодоления. Концепции греха, конечно, различаются. В

первобытных религиях грех может пониматься как нарушение табу, почти не

имеющее этической нагрузки или вовсе ее лишенное. В авторитарной религии

грех есть прежде всего неподчинение власти и лишь затем - нарушение

этических норм. В гуманистической религии совесть - это не

интериоризированный голос власти, но голос самого человека, хранитель нашей

цельности, призывающий нас к себе, когда нам грозит опасность утраты

самости. Грех - это прежде всего грех в отношении себя, а не бога (*).

(* См. обсуждение противоположности авторитарной и гуманистической совести

в книге: Man for Himself, p. 141 ff. *)

При авторитарном подходе признание своей греховности вызывает ужас, ибо

совершить грех - значит ослушаться могущественную власть, которая с

неотвратимостью накажет грешника. Моральное падение - чаще всего акт

восстания, искупить который можно лишь оргией повиновения. Реакция на

чувство вины состоит в том, чтобы стать бесправным и бессильным, полностью

отдать себя на милость властей в надежде на прощение. Такой тип раскаяния

ввергает человека в страх и трепет.

Результатом раскаяния является то, что "грешник", погрязая в своей

порочности, морально слабеет, исполненный ненависти и отвращения к себе, и

потому склонен к греху в дальнейшем, когда оргия самобичевания закончится.

Эта реакция не столь резка, если религия предоставляет ему ритуал покаяния

или утешение священника, который избавляет его от вины. Но человек платит за

облегчение от боли зависимостью от тех, кто владеет привилегией отпускать

грехи.

В гуманистических направлениях различных религий мы обнаруживаем

совершенно иное отношение к греху: когда нет ненависти и нетерпимости - этой

компенсации за повиновение, всегда присутствующей в авторитарных системах, -

на присущие человеку нарушения норм жизни смотрят с пониманием и любовью, а

не злобно и презрительно. Реакция на осознание вины - не ненависть к самому

себе, но стимул к тому, чтобы исправиться. Некоторые христианские и

еврейские мистики даже считали грех необходимым условием добродетели. Они

учили, что, только когда мы грешим, а потом реагируем на грех - не страхом,

но заботой о спасении, - мы можем стать людьми в полном смысле слова. В их

мышлении, центром которого является утверждение силы человека, его подобия

богу, опыт радости, а не горя, осознание грехов означает полное признание

человеческой силы, а не опыт бессилия.

Два утверждения послужат примерами этого гуманистического отношения к

греху. Одно принадлежит Иисусу: "Кто из вас без греха, первый брось...

камень" (Ин. 8: 7). Другое характерно для мистики: "Тот, кто говорит и

размышляет о зле, которое совершил, мыслит сотворенную мерзость, а что

человек думает, в то он и уловлен - вместе со всею своей душой уловлен тем,

о чем думает, так что все еще погрязает в мерзости. И ему, конечно, не

повернуться, ибо дух его возропщет и сердце загниет, кроме того, на него

нападет хандра. Что же? Меси грязь или не меси, все равно это грязь. Грешили

мы или нет - какая от того польза на небесах? Во время, которое я потратил

на мысли об этом, я бы мог нанизывать жемчуга для радости небесной. Вот

почему записано: "Уклоняйся от зла, и делай добро" - отвратись совсем ото

зла, не думай о нем, и твори добро. Ты ошибся? Тогда выравняй весы, сотвори

доброе дело" (*).

(* Isaac Meir de Ger, quoted in Time and Eternity, N. N. Glatzer ed

(Schochen Books, 1946, p. 111). *)

Проблема вины в психоанализе играет не меньшую роль, чем в религии. Иногда

вина - один из главных симптомов. Человек чувствует вину из-за того, что не

любит как следует родителей, неважно выполняет работу, задел чьи-то чувства.

Вина переполняет сознание некоторых пациентов, и они реагируют на нее

переживанием собственной неполноценности, развращенности и часто

сознательным или неосознанным желанием быть наказанными. Обычно нетрудно

обнаружить, что эта всепроникающая реакция вины является следствием

авторитарной ориентации. Люди выразили бы свои чувства более правильно,

сказав, что боятся - боятся наказания или, чаще, что их больше не любят те

власти, по отношению к которым они проявили непослушание. В процессе анализа

пациент постепенно начинает сознавать, что за его авторитарным ощущением

вины скрывается другое чувство, исходящее от него самого, из его совести, в

гуманистическом смысле слова. Допустим, пациент испытывает чувство вины

из-за того, что ведет беспорядочную половую жизнь. На первом же этапе

анализа выясняется, что в действительности он боится разоблачений и нападок

со стороны родителей, жены, общественного мнения, церкви - короче говоря, со

стороны всех тех, кто представляет власть. И только тогда он сможет

осознать, что за авторитарным чувством вины скрывается иное чувство, а за

его "любовными похождениями" на самом деле скрывается боязнь любви, неумение

любить, неспособность к каким бы то ни было близким и ответственным

отношениям. Он поймет, что его грех - это грех против самого себя, грех

пустой растраты своей способности к любви.

Многие пациенты вовсе не терзаются чувством вины. Они жалуются на

психогенные симптомы, депрессивное настроение, неспособность работать или

недостаток счастья в браке. Но и здесь анализ обнаруживает скрытое ощущение

вины. Пациент начинает понимать, что невротические симптомы не являются

изолированными феноменами, с которыми можно иметь дело независимо от

моральных проблем. Он осознает существование собственной совести и начинает

внимать ее голосу.

Задача аналитика - помочь ему в этом осознании, но не в качестве

авторитетного органа, не в качестве судьи, который вправе призвать пациента

к ответу. Аналитик призван заботиться о пациенте, единственная власть,

которой он облечен, это забота о пациенте и о собственной совести.

Когда пациент преодолевает авторитарные реакции на вину или перестает

отрицать существование моральных проблем, мы наблюдаем новую реакцию, очень

похожую на ту, которая характерна для гуманистического религиозного опыта.

Роль аналитика в этом процессе весьма незначительна. Он может задавать

вопросы, мешающие пациенту отстаивать свое одиночество и спасаться в жалости

к себе или любыми другими способами. Он может ободрять пациента и придавать

ему смелости, как прибавляет смелости присутствие любого симпатизирующего

человеческого существа тому, кто чувствует страх. И он может помогать

пациенту, проясняя определенные связи и переводя символический язык снов на

язык нашей бодрствующей жизни. Но аналитик, как и любой другой человек, не

может заменить пациенту происходящего в нем самом трудного процесса

ощущения, чувства, восприятия того, что имеется в его душе. По сути дела,

душевное искание может осуществляться и без аналитика, его может совершать

любой человек, уверенный в собственных силах и готовый к боли. Большинству

из нас удается проснуться в определенное время утром, если мы твердо решили

накануне, что хотим проснуться именно в это время. Пробудиться в том смысле,

чтобы увидеть ранее сокрытое, труднее, но и этого можно достичь, если

всерьез того пожелать. Ясно одно. Не существует книжных рецептов правильной

жизни или счастья. Если мы научились внимать голосу совести и реагировать на

него, это приводит не к удобному и убаюкивающему умственному или "душевному"

покою, не к пассивному состоянию безмятежности и удовлетворения, но - к миру

с собственной совестью и к постоянной чувствительности и готовности

откликнуться на ее голос.

Я пытался показать в этой главе, что психоаналитическое врачевание души

нацелено на то, чтобы помочь пациенту в достижении установки, которую можно

назвать религиозной, в гуманистическом, а не авторитарном смысле слова.

Психоаналитик стремится наделить человека способностью видеть истину,

любить, быть свободным и ответственным, чувствительным к голосу совести. Но

не описываю ли я здесь, спросит читатель, отношение, которое правильнее было

бы назвать этическим, а не религиозным? Не упускаю ли я то, что как раз и

отличает религиозное от этического? Думаю, что различие религиозного и

этического в значительной степени, хотя и не полностью, носит чисто

эпистемологический характер. Видимо, имеется фактор, общий для некоторых

видов религиозного опыта, который выходит за границы этического (*). Но

чрезвычайно трудно, если вообще возможно, его сформулировать. Только те, кто

испытал этот религиозный опыт, поймут формулировку, но они-то как раз в

формулировках и не нуждаются. Эта трудность серьезнее, но по типу она не

слишком отличается от проблемы выражения любого чувственного опыта в

словесных символах; и мне хочется разъяснить, что я имею в виду под этим

специфически религиозным опытом и каково его отношение к психоаналитическому

процессу.

(* Религиозный опыт, который я имею в виду, характерен для индийского

религиозного опыта, христианского и еврейского мистицизма, пантеизма

Спинозы. Я хотел бы заметить, что в полном противоречии с распространенным

мнением, будто мистицизм является иррациональным типом религиозного опыта,

он представляет - подобно индуизму, буддизму и спинозизму - высшее развитие

рациональности в религиозном мышлении. Как формулирует Альберт Швейцер

(*21*): "Свободное от предпосылок рациональное мышление завершается

мистицизмом" (Schweitzer A. Philosophy of Civilization. Macmillan & Co.,

1949, p. 79). *)

Один из аспектов религиозного опыта - удивление, изумление, осознание

жизни и собственного существования, загадка человеческого отношения к миру.

Существование - мое собственное и других людей - не что-то само собою

разумеющееся, это проблема; не ответ, но вопрос. Утверждение Сократа, что

удивление есть начало всей мудрости, истинно не только в отношении мудрости,

но и в отношении религиозного опыта. Тот, кто никогда не поражался, не

смотрел на жизнь и собственное существование как на феномены, требующие

ответов, - при этом, что парадоксально, единственными возможными ответами

являются лишь новые вопросы, - вряд ли поймет, что такое религиозный опыт.

Еще одна черта религиозного опыта - то, что Пауль Тиллих (*22*) назвал

"крайней заботой". Это не страстная забота о выполнении желаний; она связана

скорее с удивлением - крайняя озабоченность смыслом жизни,

самоосуществлением человека, выполнением задачи, которую ставит перед ним

жизнь. Эта крайняя забота отодвигает на второй план все желания и цели, не

способствующие благосостоянию души и осуществлению Я; в сущности, они

оказываются незначимыми по сравнению с целями этой крайней заботы. Она с

необходимостью исключает разделение священного и мирского, потому что

мирское подчинено ей и формируется с ее помощью.

Кроме удивления и заботы в религиозном опыте имеется третий элемент, о

котором яснее всего писали мистики. Это - единство, не только с собой и не

только с другими, но со всей жизнью и, более того, со Вселенной. Некоторые

сочтут, что это отношение, в котором отрицаются уникальность и

индивидуальность Я, умаляется опыт самости. Парадоксальная природа данного

отношения в том, что оно включает одновременно острое, даже болезненное

осознание своего Я как отдельной и уникальной сущности и стремление

вырваться за границы этой индивидуальной организации, быть единым со Всем.

Религиозная установка в этом смысле есть одновременно и наиболее полный опыт

индивидуальности, и его противоположность: что не смесь того и другого, но

полярности; из напряжения между ними и возникает религиозный опыт. Это

гордость, цельность и в то же время смиренность, вырастающая из переживания

себя как всего лишь нити в ткани универсума.

Связан ли этот вид религиозного опыта с психоаналитическим процессом?

Дата добавления: 2015-06-04