Русская Арктика. День первый 3 страница

В Тарту много для столь маленького города бомжей и городских сумасшедших, которые либо бомжуют, либо находятся на грани. Все они напоминают тех, кто так и не смог сдать свои хвосты. Они колоритны, кто‑то из них может неожиданно что‑то продекламировать или вдруг запеть песню из репертуара Фреди Меркури. Их в Тарту больше на душу населения, чем в любом другом известном мне городе. Но, видимо, это нормально. Сумасшедших в городе с градообразующим университетом должно быть больше, чем в городе, где градообразующим является металлургический комбинат.

Если решите съездить в Тарту, не тяните. Общеевропейские процессы в конце концов непременно, и довольно скоро, доберутся и до этого города. От весёлых молодых людей, с которыми мне удалось побеседовать, я услышал безрадостные прогнозы. Они полагают, что в Тарту вскоре все будут говорить на финском или английском языках, что самостоятельную эстонскую культуру не сохранить и что эта крошечная страна как‑то растворится…

Мне говорили: то, что происходит в России, в Москве, кажется из Тарту страшным и тревожным. Меня расспрашивали о том, как я понимаю российскую политическую действительность. Я не стал на эту тему говорить, сказав, что считаю неприличным и неуместным говорить об этом за границей. Я слышал их искреннее сочувствие и искреннюю тревогу по поводу происходящего у нас, а сам испытывал ещё большую тревогу в отношении крошечного городка в крошечной стране, который себя крошечным не ощущает.

Особенно сильную тревогу я почувствовал вечером пятницы, когда в гостинице, в которой я жил, высадилось два автобуса финских туристов. В основном это были мужики от тридцати до пятидесяти. Как только высадились, они сразу начали пить. Они пили в фойе гостиницы и на улице, пили какую‑то дрянь из банок. Довольно быстро они набрались и разбрелись по городу с видом колонизаторов и хозяев жизни. Так многие финны к Эстонии и относятся. Так что не тяните с поездкой в Тарту… Вам понравится. Там снимали фильм «Соломенная шляпка». Вы сразу узнаете ратушу. Правда, тогда перед ратушей не было памятника, который теперь стоит. Но и памятник вам понравится. Это памятник студентам: парень и девушка целуются под зонтиком. Причём так целуются, как всем нам хотелось целоваться в юности.

Прибыл недавно в первый раз в жизни в Нижневартовск. Город на днях отметил своё сорокалетие, то есть я впервые оказался в городе, который младше меня. Поселили нас в гостинице «Обь», отрекомендовав её как лучшую в городе. Сразу скажу, гостиница нормальная, жить можно: чисто, аккуратно и довольно тихо. Мини‑бар в номере меня поразил. Обычно в мини‑баре стоят маленькие бутылочки вина, а крепкие напитки – вообще в крошечных флакончиках по 50 граммов. В Нижневартовске же в холодильнике в номере стояли нормальные пол‑литровые бутылки или даже 0,75, а соки – в литровых упаковках. Действительно, чё мелочиться‑то? Водка, виски, коньяк – всего по большой бутылке. Две бутылки шампанского – то есть полтора литра. Правильно! Где в Нижневартовске ночью всё это искать?! Лучше сразу всего поставить в избытке… Но поразило меня не это.

Я видел все возможные варианты того, как в разных уголках нашей огромной страны люди представляют себе гостиничный комфорт, красоту и роскошь. Но нижневартовская гостиница мне запомнится…

Во всех городах есть либо гостиница, либо ресторан, а то и гостиница и ресторан, руководство которых любит украшать стены фотографиями известных посетителей. Чаще всего это одни и те же люди. Фотографию Александра Маршала или Криса Кельми вы сможете обнаружить чуть ли не в яранге оленеводов. Известные фигуристы или представители «Камеди клаб» тоже добрались до самых отдалённых уголков. Меня обычно в таких местах не узнают. А если я и привлекаю чьё‑то внимание, то просто потому, что меня с кем‑то путают…

Однако такого собрания фотографий «звёзд», а точнее, такого мощного «иконостаса», как в гостинице «Обь», я не видел нигде.

Нижневартовск и вообще Ханты‑Мансийский автономный округ артисты посещают охотно и регулярно. Нефтяное руководство, а также руководители городов стараются радовать своих сотрудников и жителей концертами и выступлениями или просто посещениями известных исполнителей, спортсменов и каких‑то таких деятелей, жизнь которых любит освещать телеканал НТВ. (Кстати, на днях слышал такую шутку: «Посмотрел НТВ – переключи за собой». По‑моему, смешно!)

Фотографии гостиницы «Обь» отличаются от подобных фотографий в других гостиницах и заведениях всей страны тем, что на них кроме собственно известных персонажей есть некая блондинка. Персонажи разные, а блондинка всё та же. На блондинке всегда роскошные наряды и очень непростые причёски. И самая большая и красивая фотография – это сама блондинка без посторонней помощи.

Я изучил все фотографии. И конечно же, меня интересовали не знакомые лица, а наряды, выражения лица и позы дамы, которая украсила собой большинство представленных фото. Вот она с Шурой, вот она затмила красотой Ларису Долину, вот она с какими‑то попами и святостью в глазах, вот она с Серёжей Безруковым, и Серёжа даже без грима, а она в гриме…

Оказалось, что шикарная блондинка – это хозяйка гостиницы «Обь». И мне она не предложила с ней сфотографироваться, хотя дважды прошла мимо довольно близко и даже обдала меня шлейфом мощных духов.

Не скрою, я хотел попросить её сфотографироваться со мной. Не для того чтобы украсить своей физиономией стену её отеля, а для собственных нужд. Но признаюсь, не решился. Слишком царственна была её осанка, слишком внятно читалась недоступность в каждом её движении.

У Карло Гольдони есть замечательная пьеса «Трактирщица». Жаль, он не побывал в Нижневартовске. Вряд ли его удостоили бы чести иметь возможность сфотографироваться с хозяйкой, но убеждён, он смог бы написать ещё более мощное произведение.

Жителям Нижневартовска я рекомендовал бы под каким‑нибудь предлогом заехать в гостиницу «Обь»… Например, в «Оби» можно вкусно поесть. Ресторан очень приличный. Так что у вас есть убедительный повод посетить эту достопримечательность и полюбоваться картинками. Поверьте, ничего подобного вы во всей стране не сыщете. Точнее подобное есть, но имеет менее выпуклые и внятные формы.

Ужасно не люблю ранние вылеты. Стараюсь делать всё, чтобы полететь куда‑то не рано, а лучше днём или вечером. Но иногда приходится вылетать утром – попросту из‑за того, что нет дневных или вечерних рейсов. Не люблю утренние вылеты, потому что перед ранним и обязательным подъёмом плохо сплю или не могу уснуть вовсе. Опасаюсь уснуть крепко и проспать, поэтому забываюсь короткими снами и в ужасе несколько раз просыпаюсь, думая, что все пропало, и я безнадёжно опоздал.

Вот позавчера вылетал рано, и ночь перед вылетом практически не спал. Зато два часа, приблизительно с четырёх до шести утра, слушал соловья. Думаю, я в первый раз так близко и так долго слушал пение этой птицы. И с уверенностью могу сказать, что прежде мне не попадался такой талантливый соловей.

Я не раз слышал соловьёв во время утренней или ночной рыбалки или слышал их пение, которое долетало издалека из тёмного прохладного леса или с другого берега реки. Но это все были непродолжительные и не очень внятные трели, которые что‑то прерывало, или менялся ветер, и с ним улетал звук. А в этот раз соловей выбрал себе место совсем близко, можно сказать, за окном… И утро было безветренное, и никто не посмел его спугнуть или хоть как‑то помешать его пению.

Черт возьми! Мне совершенно непонятно, какие механизмы, резонаторы, голосовые мышцы производят столь сильные и разнообразные звуки в этом крошечном существе… Начал он своё выступление почти ровно в четыре с какого‑то громкого постукивания. Он именно издавал стукающие звуки, будто били по звонкой деревянной коробочке. Он постукивал и, кажется, сомневался, петь ему сегодня или нет. Потом стал посвистывать, сначала коротко, потом длиннее… Потом за пару кварталов от моего дома проехала с сиреной либо карета «Скорой помощи», либо пожарная машина. Соловей услышал сирену и почти повторил её, но как‑то нежно и красиво. Видимо, сирена подсказала ему некую музыкальную идею, и он начал… Что он творил! Он то шептал, то от невнятного и едва слышного шёпота переходил медленно, но мощно к таким децибелам, что хотелось сделать его чуть потише из опасения, что он разбудит спящих детей. Казалось, его возможности в смысле громкости и силы звука останавливаются его собственным желанием и вкусом, а на самом деле они безграничны.

В его исполнении чувствовалась даже композиция, чувствовалась определённая, только ему одному ведомая и понятная тема.

Я притаился у окна, пытался разглядеть его в ветках дерева: было ясно, что он где‑то совсем‑совсем близко. Но я его не увидел. А подойти вплотную к стеклу опасался, боялся спугнуть, прервать его выступление.

Пел он долго, в какие‑то моменты стал повторяться, и я даже подустал его слушать. То есть всё было как на симфоническом концерте или во время прослушивания оперы. Все арии не могут быть одинаково прекрасны и сильны, и у соловья было несколько вполне проходных фрагментов. Но к финалу он выдал такое, что стало ясно, что вот пошла кода, что все почти два часа его музыки были устремлены к этому финалу… Я не могу даже попробовать описать того, как он закончил утреннее выступление. Но просто поверьте – это было мощно, прекрасно и впечатляюще.

Когда он замолчал, наступила полная тишина. Полнейшая! Во всём пространстве за окном и у меня в доме ничто не звучало: не шумел ветер, не текла в трубах вода, не проезжали автомобили. Абсолютная тишина. И только минуты через две после того как соловей замолчал, а замолчал он так, что было ясно: сегодня он уже не продолжит… Только минуты через две полной тишины где‑то каркнула ворона, потом ещё одна, потом на дороге возле дома зачирикали воробьи, закачалось и зашумело дерево, засвистел зяблик, потом включились скворцы и прочая пернатая попса. Они все молчали, пока пел соловей…

Скворцы и зяблики – хорошие певуны, репертуар у них, хоть и не очень разнообразный, но все‑таки милый. Скворцы поют много, громко, и в пении весьма трудолюбивы. Мне нравится, как поют скворцы. А зяблики поют нежно и трогательно. Но по сравнению с соловьём они все – ремесленники. Соловей – это, конечно, существо другого уровня и порядка, а тот, которого я слышал позавчера, был какой‑то выдающийся, гений среди соловьёв…

Я совершенно убеждён после этого утреннего концерта, что соловьи поют не просто так, поют они не для того, чтобы охмурить самочку и продолжить род. Они поют для человека. Потому что только человек может получить то впечатление, на которое рассчитана соловьиная музыка. И я уверен, что без слушателя, то есть без человека, соловьи так петь не будут. Вот только мы никогда не сможем узнать, поют соловьи где‑нибудь в лесу без человека или не поют. Потому что если мы их слышим, значит, они поют для нас. И в этом смысле даже установленная в лесу звукозаписывающая аппаратура соловья не обманет. Он же будет понимать, что раз записывают, значит, его услышат.

В Москве полетел пух. Красиво, конечно. Но для аллергиков, а стало быть, и для меня в их числе, в столице какой‑то пуховый ад. Странно испытывать ненависть к дереву, но вот испытываю жгучую, неодолимую ненависть к тополям. И возникает подозрение, что тополь производит этот пух тоже исключительно для человека.

Проехал семь городов. В первый раз у меня получилось столь цельное путешествие по этой части России. Прилетел в Череповец, с которого путешествие началось, но уже на машине, потом были Вологда, Ярославль, Кострома, Иваново, Рязань и Тула. Все города очень разные. Впервые побывал только в Костроме. Город невысокий, скорее приземистый, с маленьким центром и какой‑то маленькой своей жизнью на берегу великой реки. Местами очень красивый и настолько же местами запущенный. В тот единственный вечер, который провёл в Костроме, видел на улице мало машин, мало людей и почему‑то довольно много байкеров, скорее всего, местного разлива, которые радостно нарушали общую тишину рёвом своих недорогих мотоциклов. Они гоняли по городу, радуясь отсутствию оживлённого движения. Некоторых видел по нескольку раз, то есть они нарезали круги. И ещё бросилось в глаза большое количество причудливо тюнингованных отечественных автомобилей. У одного днище было подсвечено зелёным светом. Что это за автомобиль, я не понял, настолько он видоизменен. Может быть, у этих автомобилистов и мотоциклистов была какая‑то специальная ночь. Но они странно смотрелись среди знакомых по фильму «Жестокий романс» зданий и улиц.

Очень понравилась публика в Костроме. Было много цветов, были трогательные записки. По всему видно – ждали. И зрителям было важно, что я приехал именно к ним, потому что прежде им приходилось ездить на мои спектакли в Ярославль или Иваново.

Одиннадцать дней назад начал читать дневники Андрея Тарковского «Мартиролог» – так он называл свои тетради. «Мартиролог» переводится как список злоключений или страданий. У меня полное ощущение подлинного диалога с автором этих записок. Такого содержательного и мощного диалога у меня не было лет пятнадцать.

Поразительно, что чтение дневников Тарковского совпало с моими переездами фактически по родным его местам.

Впервые я посмотрел Тарковского, когда мне было тринадцать лет. Это был «Солярис». Потом я видел «Зеркало». Тогда я впервые ощутил такое переживание в связи с искусством, какого прежде даже близко не испытывал. Мне даже снились необычные для меня сны, в которых были незнакомые пейзажи, незнакомое небо и совершенно неведомая река. Когда ехал по Ивановской области, я наконец‑то увидел эти пейзажи и это небо воочию… Сибирский, знакомый мне пейзаж, и сибирское небо совсем не такие. Сибирское небо высокое, и если в нем что‑то меняется, то меняется стремительно. Сибирский пейзаж, к которому я привык, в тех краях, где я родился, чаще всего однообразен и не очень ярок. А река моего детства тёмная, шевелящаяся, никогда не бывающая безмятежной, а наоборот, какая‑то тревожная. Родные места Тарковского совершенно иные, в них как будто добавили усилители цвета и усилили контраст. В небе в течение дня происходит масса событий, и сменяются всевозможные цвета, которые отражаются в любом водоёме, делая воду бездонной. В моем детском пейзаже никогда не присутствовали прекрасные руины и церкви. В тех местах, где родился Тарковский, этого до сих пор много, а в его детстве руин и церквей было, видимо, ещё больше. Какого непостижимого уровня художник! Как случилось, что я, будучи неспособным хоть сколько‑нибудь понять его произведения в том своём нежном возрасте, всё же во снах видел совершенно незнакомый и неизвестный мне пейзаж? Его искусство вошло в мои сны после первого же прикосновения. К тому же, если вспомнить «Солярис», в нем практически нет пейзажей, о которых я только что сказал. Но я увидел их во сне!

Заканчивается сезон, осталось исполнить три спектакля и сыграть последний концерт с «Бигуди». Внятно чувствую завершение какого‑то периода. Осенью выйду на сцену уже с премьерой. Понимаю потребность работать и говорить ещё бескомпромисснее, чем прежде, к чему подталкивает острое ощущение того, что происходит в нашей культуре…

В Костроме и Туле не выдержал и разразился тирадами. В Костроме увидел в первом ряду, строго передо мной молодого человека, который развалился на своём сиденье, как на диване, вытянув вперёд босые ноги в шлёпанцах. В Туле парень в шортах и сандалиях на монологе о первой любви вышел из зала, а потом вернулся с едой и стал жевать… Я не выдержал ни в Костроме, ни в Туле. Я сказал, что за те двенадцать лет, которые нахожусь на сцене… За эти двенадцать лет произошли серьёзные изменения. Очень многое перестало быть стыдным. Конечно, один из восьми сотен зрителей может оказаться невоспитанным жлобом, к тому же попавшим на спектакль случайно, но всё же двенадцать лет назад, особенно в провинции, в театре я не видел людей в шлёпанцах или шортах. Перестало быть стыдным. И у окружающих к этому пропало нетерпимое отношение…

А Тарковский в своих дневниках отождествлял культуру в обществе и чувство собственного достоинства в человеке, то есть когда общество, страна теряют культуру или отводят ей весьма незначительное место, это приводит к утрате собственного достоинства этого общества, страны, нации, если хотите.

Жду лета. Намерен этим летом много читать и писать. Только бы хватило душевного равновесия, здравого смысла и мудрости…

Над Москвой только что прогрохотала мощная гроза, а теперь вышло вечернее солнце, и пора идти на работу, то есть на спектакль.

Завтра последний наш концерт с группой «Бигуди». Правда, группа «Бигуди» – это не кто иной, как Максим Сергеев. Все остальные музыканты – просто исполнители. Чтобы не пугать друг друга страшным словом «последний», мы решили, что после концерта расстанемся на год, а там посмотрим. Но я‑то понимаю, что это наш последний концерт. Если что‑то и будет ещё совместное, то что‑то совсем другое и неведомое.

Мне жаль расставаться с нашим альянсом. Для меня наши концерты и альбомы были большой радостью и кусочком счастливой жизни. В этих концертах была для меня воплощённая, но при этом совершенно несбыточная детская мечта. Я же не мечтал быть писателем или театральным деятелем, в детстве‑юности хотел играть рок‑н‑ролл. Хотел, мечтал об этом, каждую секунду прекрасно понимая, что мечта эта невоплотима… Десять лет мы играли концерты, у нас сложилась своя публика, которая знает наши песни лучше, чем я, у нас вышли четыре альбома и несколько синглов. И что самое невероятное – мой голос звучал на сугубо музыкальных радиостанциях.

Но за последний год предложенные мной темы и тексты для новых песен не нашли отклика и интереса у человека, который создавал музыкальную и звуковую часть нашего альянса. То есть он был и есть главный в нашем коллективе. Максим Сергеев, как я понимаю, ищет, или уже нашёл, какие‑то свои смыслы в жизни и творчестве. В том, что он ищет или нашёл, не находится места для наших новых произведений. А если это так, значит, совместное творчество остановилось или закончилось. Если же нет творчества, значит, остаётся только исполнение уже сделанного. Я не могу быть просто исполнителем. Значит, нужно заканчивать. Иначе это будет нечестно ни по отношению к тому, что уже сделано, ни по отношению к самим себе, ни по отношению к тем, кто успел полюбить то, что мы делаем.

Обязательно нужно прекращать работу, если нет развития. Нужно освобождать место. Нужно становиться валентными для новых контактов и совершенно новых идей. Я очень надеюсь, что расставание со мной даст возможность Максиму Сергееву шагнуть, как музыканту и замечательному мелодисту, в какие‑то ещё нехоженые пространства. Ну а я буду надеяться на контакт и альянс с другими музыкантами, которые, возможно. появятся в моей жизни. А может, и не появятся. Узнать это можно только сыграв последний концерт и расставшись.

Сегодня проспал до местного (испанского) полудня. Сильный и весьма свежий морской ветер обманул: лёг полежать на солнышке да тут же чуть не обгорел. Пришлось уйти в тень и прохладу. Пока не могу втянуться в безделье. Понимаю, что отдых наступил, но почувствовать это не могу. По этой причине посмотрел привезённый с собой фильм Андрея Тарковского «Время путешествий».

Боже мой, как этот фильм совпал с моими сегодняшними переживаниями! Я давно хотел его посмотреть, да всё никак не получалось, попросту не мог его найти. Я прочёл о фильме в дневниках Андрея Тарковского, а раньше о нём даже не слышал.

Этот фильм можно назвать документальным, но документален он весьма условно. Просто это особенное произведение искусства, в основном состоящее из вроде бы документального материала – насколько может быть документальным материал, снятый великим художником…

Фильм этот Тарковский снимал в Италии по заказу итальянского телевидения. Что‑то он снимал сам, что‑то снимал оператор. Фильм состоит из нескольких разговоров Тарковского и Тонино Гуэрра, с которым Тарковский в то время активно и неразрывно сотрудничал. Разговоры эти звучат странно. Гуэрра говорит по‑итальянски – Тарковский по‑русски. Субтитров или кросс‑перевода в фильме нет. Судя по тому, что говорит Тарковский, они говорят о кинематографе и обсуждают выбор натуры для фильма «Ностальгия». Говорят они дома у Тонино в Риме. Это квартира с террасой, уставленной горшками с цветами, и большая комната, заполненная книгами. Всё неряшливо, обшарпано и в то же время уютно. Совсем не так, как в фильмах Тарковского.

Остальная часть фильма – разные места в Италии, которые показывал Гуэрра Тарковскому, чтобы тот выбрал место для съёмок.

Удивительно видеть эту поездку! Они ездили на двух машинах, что‑то смотрели, где‑то останавливались, что‑то снимали, заходили в церкви, какие‑то сады… Беседовали с людьми, которые что‑то говорили им по‑итальянски. Я этого не понимал, да и не хотел. Я вспоминал своё ожидание выхода фильма, места для съёмок которого они искали.

Я помню, как появилась информация о том, что Тарковский уехал в Италию снимать кино. Он и так‑то был небожителем. А тут ещё Италия, съёмки в Италии, «Ностальгия»! Помню, как смотрел этот фильм, и он мне показался и по‑прежнему кажется болезненно трудным для восприятия. Не сложным для понимания, не запутанным, а наоборот, ясным, простым, но болезненно тяжёлым по причине тех переживаний, которые он у меня вызвал и вызывает.

«Ностальгия» была и остаётся таинственным произведением… А тут в фильме «Время путешествий» я увидел Тарковского маленьким, растерянным, в потёртых джинсах или каких‑то белых шортиках. Он рассматривал места и здания, которые рекомендовал ему Тонино Гуэрра, и всё время говорил о том, что всё это слишком красиво для того, чтобы снимать в этой красоте кино. Он искал чего‑то другого и нашёл то, что искал. В этом фильме есть даже сам момент находки…

«Время путешествий» может показаться сложным и медлительным, как все фильмы Тарковского. На самом деле в нём всё просто. Просто! И даже проще не бывает! Этот фильм упростил для меня «Ностальгию». Упростил в самом лучшем смысле этого слова: он её ко мне приблизил.

Все те места, которые посещал в поисках натуры Тарковский в фильме «Время путешествий», – это какие‑то старинные городки и деревни, всегда чуждый русскому глазу итальянский пейзаж и прекрасные, нереальной красоты здания, добела выжженные солнцем. Во «Времени путешествий» всегда жарко, всегда малолюдно или совсем безлюдно, а если и есть люди, то они говорят на непонятном языке и непонятно о чём. Всё прекрасное, древнее и далёкое, если не сказать чужое.

В самом конце фильма, перед самыми титрами яркая цветная итальянская картинка неожиданно замещается чёрно‑белой фотографией. Фотография нечёткая, зернистая… На фото зима, снег, мальчик несёт от колодца вёдра. Деревня. Чёрный дощатый забор, чёрные бревенчатые дома. Зима. Родина…

Всё очень просто. Проще невозможно придумать. Проще невозможно выразить любовь. Любовь к Родине, любовь к жизни, которые, как и сама любовь, непостижимы.

Надо было прилететь в Испанию, чтобы именно здесь, с пряным ветром, который дует в окно, с качающимися за этим окном на ветру соснами и пальмами, посмотреть этот фильм. Посмотреть так, будто я получил личное послание, сугубо частное письмо с указанием времени и места прочтения.

В субботу вернулись из Испании. И хоть добирались до дома долго, можно сказать, через три страны, возвращение из жары, от тени пальм в наши прибалтийские грозы и запахи… Это как перемещение чуть ли не с другой планеты.

Три недели у меня был выключен телефон. Три недели у нас не было телевизора. Такого я себе ни разу прежде не позволял. Удивительное случилось время в совершенно незнакомом месте, про которое я даже не читал ничего и ничего толком не слышал. Никого из знакомых вокруг… Прекрасно! Когда на улочке Марбельи встретил знакомых – даже испугался, что придётся общаться и прервать уединение. Благо, они были очень заняты и у них была, в отличие от меня, насыщенная программа.

Совсем не писал в дневник не потому, что сибаритствовал, ленился и наслаждался тем, что может предложить и предлагает Испания. Совсем нет! Можно сказать, что я ничего толком не посетил, не повидал и ни в чём даже не попытался разобраться. Я понял, что Испания мне нравится… Я бы даже уточнил: я в восторге от Испании. Но не посетил даже самых ближайших достопримечательностей. Я понял сразу, что не хочу спешить: Испания бездонна, и с наскока её не взять, даже отдельную её Андалузию быстро и бегло не осмотреть… Поэтому я сразу решил, что буду наслаждаться в неведении и уединении – углублённой работой.

Все дни, проведённые в Испании, я много писал… Это впервые со мной случилось во время летнего заграничного отдыха. Благо в небольшом и очень дешёвом китайском магазине продавались привычные моей руке ручки и бумага.

Что же я писал? Это сложный вопрос, затрудняюсь ответить на него даже самому себе. То, что я писал, не теоретическая работа. Это также нельзя назвать литературой. И это точно не манифест. Проще всего определить мной написанное как письма. Я так и назвал эти записки: «Письма Андрею».

Последние несколько месяцев я углублённо и невероятно чувственно читал и перечитывал то немногое, что было написано Андреем Арсеньевичем Тарковским. Я прочёл его дневники, «Книгу сопоставлений», большое количество интервью и ряд его статей. Кроме его лекций о режиссуре, я прочёл всё, что только можно найти. Очень многое в его дневниках и особенно в «Книге сопоставлений» я прочёл и ощутил как личное обращение. Причём обращение не из некоего прошлого, а обращение сегодняшнее, тёплое, можно сказать, горячее.

Оказавшись в Испании, далеко от Родины, я вдруг понял, что у меня накопился целый ряд ответов, ответов лично Андрею Тарковскому. Когда это понял, я тут же сел писать ему первое письмо. Всего на сегодняшний день я написал их семь. Это объём небольшой книжки. Собираюсь продолжить…

О чём эти письма? Что это такое вообще? Сам пока не понимаю. Но когда пойму, предоставлю всем желающим возможность прочесть эти записи. Записи, которые целиком и полностью посвящены месту искусства в жизни человека и месту искусства в обществе.

Когда я читал Тарковского и писал ему письма… Всё это время я чувствовал, что у меня прежде не было такого мощного и столь необходимого, жизненно необходимого и невероятно своевременного общения.

Да!.. В Испании, помимо написания писем, я, конечно, отведал вкуснейшей еды. Все, кто бывал в Испании, говорили, что еда в этой чудесной стране превосходная, обалденная, замечательная, а кто‑то употреблял и более сильные слова. Ещё я попил испанского вина, и белого, и красного. Раньше мне казалось, что красное испанское вино много лучше белого. Теперь могу сказать, что и белое им удаётся… У них всё и везде очень вкусно.

Я совершенно очарован испанцами. Какие же они достойные, приятные и по‑настоящему тёплые люди.

Побывал на фламенко. Нас сводили в дом, где фламенко является семейным делом. Раньше мне казалось, что фламенко уже перестало быть существенной частью живой жизни и перешло в разряд достопримечательностей. Я убедился, что это не так! Мне посчастливилось увидеть и услышать живое и подлинное искусство, которым люди по‑настоящему живут и дышат.

В общем, последние несколько недель я был очень занят. Я был занят уединением, работой, глубоким самопогружением и переживанием большого количества впечатлений.

Моё пребывание с семьёй в совсем незнакомой стране я фотографировал на телефон… Фотографировал мало…

Увидел, как сушится на пальме моя белая рубашка, и понял, что вот это, конечно, и есть мой испанский отдых – и сфотографировал. Пошёл прогуляться вдоль моря, увидел, как солнце садится за сторожевую башню – сфотографировал. Сидел на краю бассейна, опустив ноги в воду, смотрел, как этим ногам хорошо – сфотографировал. Ели дети кукурузу… А что может быть вкуснее летом, чем горячая, сочная, круто посоленная кукуруза? Старший аккуратно объедал початок по кругу, младшая кусала как могла, а потом они подскочили и куда‑то побежали. Кукуруза досталась мне. Доел, конечно. Но сначала сфотографировал. Пошли смотреть финал чемпионата Европы по футболу в заведение, где смотрят футбол испанцы. Увидел девочку, которая пришла с отцом, отец громче всех орал, девочка с гордостью смотрела на отца – сфотографировал девочку. Один из официантов заведения привёл свою семью: маму, жену и сына. Они больше, чем футбол, смотрели на своего сына, мужа, отца и восхищались тем, как он работает. А когда Испания выиграла, он подбежал к ним с фотоаппаратом и захотел их сфотографировать. Он попросил сына поднять флаг, тот это выполнил, а флаг взял да и сполз вниз по проволочному древку – я успел это сфотографировать. Входил в море – сфотографировал море. Дети выскочили из бассейна – и, трясясь, с синими губами, убежали. Я увидел, как быстро высыхают их мокрые следы на раскалённых терракотовых плитках – сфотографировал. Сидел счастливый в ресторане, мне наливали вина, я любовался видом за окном, жена взяла мой телефон и сфотографировала меня…

Тарковский очень любил число 13. Он считал его своим и радовался, когда встречал автомобили с номерами, содержащими 13. В дневнике он однажды даже записал, что встретил возле аэропорта, а улетал он по весьма ответственному и важному делу, «Волгу» с номером 1313. Можете себе представить моё удивление, когда, приехав в Испанию, я обнаружил номер домика, который мы сняли на месяц для отдыха. Номер оказался 3113. Как тут не поверить в знаки? Так что отъезд тринадцатого числа я считаю хорошим знаком. Особенно если взять во внимание, что я последние месяцы только и занимаюсь, что некоей таинственной беседой с Андреем Арсеньевичем.

Дата добавления: 2015-06-26