Нарциссизм и перенос

В последнее время растет число пациентов, страдающих так называемыми нарциссическими расстройствами личности. Этот диагноз является несколько смутным и неопределенным и может относиться к широкому кругу людей: от очень ущербных, страдающих патологическим нарциссизмом42(См: Otto Kernberg, Borderline Conditions and Pathological Narcissism.), и до почти самых обыкновенных, к которым каждый из нас относит себя, со склонностью к определенным болезненным переживаниям, вызванным наличием некоего комплекса подчиненности и его гиперкомпенсацией. Мне было бы чрезвычайно трудно перечислить людей, которые не были бы в той или иной мере подвержены нарциссическим изменениям настроения и обладали бы столь постоянной и адекватной самооценкой, что никогда не попадали бы под влияние инфляционных фантазий или не мучились от ощущения собственной неполноценности.

Хайнц Кохут написал две блестящие книги, посвященные нарциссическим расстройствам личности и психоаналитическим подходам к их лечению: «Анализ самости» и «Восстановление самости». В них говорится о новом подходе, который несколько отличается от подхода классического психоанализа и во многом схож с некоторыми аспектами юнгианской психологии43(См.: Mario Jacoby, "Reflections on Heinz Kohut's Concept of Narcissism", and Nathan Schwartz-Salant, Narcissism and Character Transformation.). Кохут отмечает два основных типа переноса, с которыми ему приходилось сталкиваться, анализируя пациентов, страдающих нарциссическими расстройствами: зеркальный перенос и идеализирующий перенос. Я считаю его замечания чрезвычайно полезными и в подавляющем большинстве случаев очень точными. Поскольку взгляды Кохута стали весьма популярны, следует немного сказать об этих типах переноса с точки зрения юнгианского аналитика.

Зеркальный перенос

Согласно Кохуту, зеркальный перенос возникает из базовой и жизненно важной человеческой потребности в «эмпатическом резонансе»44(Heinz Kohut, The Restoration of the Self, p. 255.). Чтобы себя узнавать, каждому из нас нужно смотреться в зеркало, и, чтобы ощущать свое бытие, признание со стороны окружающих и ценность, которую мы для них представляем, все мы испытываем потребность в эмпатическом резонансе. Тогда у нас появляется ощущение собственной ценности.

В этой связи можно привести греческий миф, который упоминается в гимне Пиндара. Когда Зевс закончил заниматься мироустройством, он отпраздновал свою свадьбу, на которой спросил Олимпийских богов, все ли он сделал в мире, что было нужно, или же чего-то не хватает. В ответ боги попросили его сотворить таких существ, которые прославили бы его великие деяния и сотворенный им мир в речах и музыке. Так появились Музы45 (E. Barmeyer, Die Musen.).

Оказывается, боги посчитали, что одного существования Вселенной и сотворения жизни явно недостаточно. Им было нужно, чтобы появились Музы, создававшие в музыке резонанс всему существующему и воспроизводившие его в речах. Музы должны были прославлять великие деяния Зевса, обращая на них внимание и доводя их до осознания с помощью музыки и панегириков. Если здесь содержится хотя бы малая толика истины в отношении макрокосма,— насколько более истинным это содержание должно быть для микрокосма каждого отдельного человека, хрупкого и ранимого, нуждающегося в поддержке, одобрении и отзеркаливании его бытия?

Если ни один человек в мире не наслаждается одним лишь фактом моего бытия, если нет никого, кто бы меня понимал, благодарил и любил за то, что я есть, и за то, что я делаю,— вряд ли у меня будет какая-то возможность сохранить здоровый нарциссический баланс, т.е. адекватную самооценку. В самой основе симптоматики страдания личности с серьезными нарциссическими расстройствами всегда существует подобное базальное ощущение изоляции от внешнего мира. «Здесь» нет никого, чтобы создать мое отражение и эмпатический резонанс. Такое может случиться и в реальной жизни, но обычно это относится к внутренним психологическим проблемам: никому из окружающих я не доверяю настолько, чтобы позволить к себе приблизиться и позволить ему выполнить эти жизненно важные для меня функции.

Отсутствие базового доверия обычно является признаком травматических переживаний в раннем детстве. Есть все основания считать, что первым и самым значимым зеркалом, отражающим существование любого человека, становится тот, кто о нем заботится с момента рождения. В это время у ребенка еще отсутствует ощущение собственной, независимой от матери, идентичности; мать и младенец образуют симбиотическое единство46(Психологические особенности развития ребенка на этих ранних фазах были и до сих пор являются предметом многих оживленных споров и обсуждений. См., например: Michael Fordham, Children as Individuals and The Self and Autism; R. Ledermann, Narcissistic Disorder and Its Treatment; and M.S. Mahler, The Psychological Birth of the Human Infant. Также Erich Neumann, The Child, and Joseph Chilton Pearce, Magical Child.). Ребенок ощущает мать как часть своего Я. Это отношение позволило Кохуту ввести парадоксальный термин «объект самости». Во всяком случае, развитие реалистичной и относительно стабильной самооценки впоследствии в существенной степени зависит от того эмпатического резонанса и чувственного отражения, которые способна дать своему ребенку мать. «Лучистый материнский взгляд»,— такую метафору использовал Кохут при описании самого первого зеркала, выражающего материнское наслаждение самим существованием ребенка, что бы тот ни делал.

Пациентам, у которых есть зеркальный перенос, обычно свойственно искажение отражения в раннем детстве, поэтому у них возникают проблемы в самоопределении и идентификации, а также в ощущении своего полноправного существования в этом мире. У них развились сверхчувствительные «сенсоры», ощущающие малейший признак возможного отвержения, которое травматически воздействует на ощущение ими своего Я. Единственной защитой от этой постоянной угрозы становится гиперкомпенсирующее убеждение: я ни в ком не нуждаюсь, я могу быть абсолютно самодостаточным. Фактически так осуществляется бессознательная идентификация с детским ощущением всемогущества, по терминологии Кохута,— с грандиозным Я.

Вполне понятно, что люди с такой психической констелляцией приходят на анализ только в том случае, если их гиперкомпенсирующая система защит дала сбой. В таком случае главное для меня как для аналитика — восстановить их ощущение своей значимости; они формируют зеркальный перенос, при котором аналитик лишается права на автономное существование, низводится до функции зеркала, отражающего их величие, их грандиозную личность и самодостаточность. В реакции контрпереноса аналитик чувствует себя обесцененным, бесполезным и беспомощным.

Следуя разным теориям, описывающим психодинамику грандиозного Я, первые и самые известные исследователи феномена нарциссизма, Хайнц Кохут и Отто Кернберг, предложили два подхода к его изучению. По мнению Кохута, наличие грандиозного Я свидетельствует о фиксации регрессирующего пациента на уровне его инфантильных иллюзий, связанных с всеведением и всемогуществом. Поэтому ему необходимо эмпатическое сопротивление аналитика, которое иногда следует поддерживать достаточно долго, так как оно способствует постепенному развитию у пациента более адекватной самооценки47(Heinz Kohut, The Analysis of the Self). Эта процедура заключается в ощущении пациентом ответной корректирующей эмоциональной реакции аналитика. Кернберг рассматривает грандиозное Я вместе с его склонностью к обесцениванию аналитика прежде всего как компенсаторную защиту от подавляющей пациента архаической зависти. Поэтому он считает необходимым интерпретировать эти защитные механизмы, чтобы показать пациенту, как тот воспринимает аналитика48(Kernberg, Borderline Conditions). Таким образом, Кернберг предлагает использовать реакцию контрпереноса комплементарного типа как основу интерпретации.

На практике любая реакция иногда может оказаться адекватной, а иногда, наоборот, неадекватной. У меня не раз возникало острое ощущение, что в данный момент пациенту очень нужна моя установка на «эмпатический резонанс» или на «удержание» (по Винникотту49(D.VV. Winnicott, "Psychiatric Disorder in Terms of Infantile Matura-tional Processes", p. 24.)). Даже если мои действия как аналитика кажутся пациенту бессмысленными и бесполезными, количество прямых, а чаще косвенных упреков относительно моей бесполезности будет неизбежно возрастать, как только он почувствует в моей реакции недостаток эмпатии. В таком случае он должен допустить, пусть даже косвенно, то значение, которое я для него имею, если, конечно, он будет продолжать анализ.

К тому же мои действия, связанные с отзеркаливанием и удержанием, часто противоречат моему убеждению, что пациент действительно испытывает потребность в истинных и искренних реакциях. Он должен быть уверен в том, что отражение, которое получит от аналитика, снова не нанесет ущерб его представлению о себе. Каждый раз, ощущая внутренние импульсы, указывающие на необходимость смены установки, я обязательно сначала себя спрашиваю, станет ли для меня болезненным ощущение «бесполезности», в проявлении которой меня обвиняет пациент. Фрустрирован ли я, потому что не позволил себе принять близко к сердцу сверхчувствительную реакцию пациента? Разумеется, эти ощущения фрустрации и боли могут оказаться естественной человеческой реакцией на мой способ лечения. Но главным вопросом в анализе всегда остается следующий: могу ли я почувствовать не только свою боль, но и необходимость проявления эмпатии к пациенту или, иначе говоря, признаки синтонного контрпереноса. Мои импульсы могут оказаться сочетанием этих двух реакций, и, если на первом плане оказывается реакция синтонного контрпереноса, я могу как-то намекнуть пациенту на существование у него защит, которые я вижу, а также на его поведение по отношению ко мне и, может быть, к какому-то еще достаточно близкому для него человеку. Такая интерпретация исключает чувства, связанные с комплементарным контрпереносом.

В связи с этим мне вспоминается молодой человек, который был переполнен нарциссической яростью. Едва у него возникало чувство, что его блестящие артистические способности не находят достаточного признания у окружающих, в нем просыпался страшный гнев. Он испытывал черную зависть к людям, которым «это удавалось», хотя, по его мнению, они по сравнению с ним были гораздо менее талантливы и добивались успеха только благодаря деньгам или влиятельным родителям. Все это служило для него доказательством социальной несправедливости и заставляло его кипеть ненавистью. Он использовал меня в качестве громоотвода для своей агрессии и тщательно за мной наблюдал, очень желая, чтобы я с ним согласился. На этой фазе анализа становилось все труднее усомниться даже в самом спорном его мнении, и в течение нескольких недель я должен был смириться с ролью пассивного слушателя его нескончаемых тирад, одновременно думая о том, как ему было бы полезно найти силы, чтобы открыто выразить свою агрессию. Но вместе с тем я ощущал тоскливое отупение и некоторое отчуждение. Его агрессивное поведение привело к некоторым проблемам в его карьере, что вызывало у него сильное изумление. Он хотел, чтобы его любили за его ненависть.

Однажды он мне рассказал такой сон: он оказался в пустыне, похожей на Сахару. Внезапно песок сделался очень зыбким, и он стал погружаться в него все глубже и глубже, пока не погрузился в него с головой, и над поверхностью песка остались лишь две поднятые руки, которыми он махал, призывая на помощь. В этот момент он проснулся, испытывая жуткий страх.

Услышав рассказ об этом сновидении, я ощутил внезапное желание схватить его за руки и просто попытаться вытащить его из этой поглощающей песчаной трясины. Я почувствовал, что наступил момент, когда требуется мое более активное участие в «работе» с его проблемой. Так как он очень испугался того, что увидел во сне, у меня мог появиться шанс, что он в конечном счете меня услышит. Поэтому можно было ему показать, как он «с полными песка глазами» все глубже и глубже тонет в иллюзиях о собственной жизни и своих исключительных способностях и что в этой ситуации для него таится немалая опасность. Я ему сказал, что почувствовал, как он мной манипулирует, заставив меня пребывать в роли беспомощного пассивного слушателя. Разумеется, я добавил, что могу ему сочувствовать и понимаю необходимость таких защит, без которых он никак не мог обойтись, чтобы выжить во время трудного детства. Но теперь, как видно из его сна, эти защиты становятся для него весьма пагубными. Я ему сказал, что полностью убежден: если бы он смог избавиться от иллюзий, вызывавших у него такую сильную ярость, то обязательно нашел бы в себе подлинные способности и настоящие ценности. Я специально подробно говорил о некоторых потенциальных возможностях, которые, по моим ощущениям, у него действительно были.

С этой сессии он ушел очень расстроенный и в следующий раз сказал, что у него были очень веские сомнения, стоит ли продолжать у меня анализ. Но потом он пришел к выводу, что последняя сессия была для него решающей. Затем он меня спросил, почему я не сказал ему раньше о об истинных чувствах, которые я к нему испытываю. После этого мы смогли перейти к обсуждению защит, которые у него возникали при любых моих интервенциях. И в конечном счете мы оба почувствовали своевременность проявления его бессознательных ресурсов, которые воплотились в этом сновидении, ставшем отправной точкой изменения наших установок.

Таким образом, на одном конце шкалы мы можем увидеть определенный тип зеркального переноса с присущим ему обесцениванием аналитика. На другом конце шкалы часто существует другой тип зеркального переноса, при котором аналитик становится незаменимым для достижения и сохранения пациентами внутреннего равновесия. Он становится сверхценным, и самая незначительная его реакция определяет, будет ли пациент чувствовать себя хорошо или же начнет мучиться сомнениями относительно своего права на существование. Каждое оброненное аналитиком слово, каждое малейшее изменение интонации, каждый непроизвольный жест могут восприниматься пациентом как знаки принятия или отвержения, словно это подтверждение он увидел в зеркале. Такое восприятие пациентами аналитика часто напоминает мне королеву-мачеху из сказки братьев Гримм «Белоснежка», которая с тревогой должна постоянно спрашивать у зеркальца: «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: кто на свете всех милее, всех румяней и белее?» И если зеркальце не подтверждает, что она «всех милее, всех румяней и белее», то королева приходит в ярость и становится «черной зависти полна». Если пациент, страдающий болезненными нарциссическими расстройствами, начинает сомневаться в своей уникальности в зеркальном отражении, которое дает ему аналитик, он переполняется чувствами ревности и зависти. Тогда другие пациенты аналитика в фантазии пациента предстают гораздо более интересными, умными и красивыми, чем он сам.

В самом начале анализа такие ожидания зеркального отражения часто подавляются, оставаясь недоступными осознанию, потому крайне важно дать им возможность проявиться. Поскольку аналитик, выполняющий функцию зеркала, бессознательно воспринимается пациентом как часть его Я («объект самости», по Кохуту), вполне естественно, что после острого желания считать аналитика своей собственностью пациент испытывает страдания, когда осознает, что аналитик является зеркалом и для многих других людей, которых он даже может предпочесть ему. Такое поведение аналитика ощущается пациентом как потеря части своего Я. Чтобы не ощущать себя скованным при появлении у пациента стремления воспринимать аналитика как свою собственность, аналитику крайне важно уметь проявлять эмпатию к этим страхам пациента, которые имеют глубокие корни. Иначе он может почувствовать, как у него зарождается гнев, направленный на освобождение от «тюремных оков» пациента. Этот гнев будет проявляться в виде грубых, сердитых или насмешливых замечаний. Вполне естественно, что такое отвержение вовсе не способствует прогрессу в аналитическом процессе.

Как уже отмечалось, есть пациенты, которые в ответ на свои самые незначительные высказывания в процессе длительного прохождения анализа нуждаются в постоянном «эмпатическом резонансе». Лично я в какой-то мере взял себе за правило не давать никаких интерпретаций и не проявлять никакой реакции во время терапии, пока не почувствую «нутром», что именно говорит пациент. Но тогда при наличии у пациента зеркального переноса возникают определенные трудности.

Например, мне вспоминается случай пациента, который рассказывал о достаточно деликатном предмете. Сначала я просто не мог найти подходящий ответ или интерпретацию, которые бы полностью соответствовали моим чувствам. Поэтому я продолжал молча сидеть, впитывая в себя все, что он говорил, и ожидая, что придет на ум, но вместе с тем испытывая возрастающее беспокойство при осознании того, что именно сейчас я должен как-то реагировать. Если он рискнул затронуть столь деликатную тему, я должен был сделать все возможное, чтобы у него появилось ощущение «эмпатического резонанса», иначе ЧУВСТВО стыда заставило бы его вновь скрыться в своей защитной скорлупе. Но, как назло, в голову ничего не приходило. Ситуацию спас опыт нашей прежней плодотворной работы со страхами, которые провоцировали у меня реакцию отвержения в ответ на критические замечания пациента. Поэтому, несмотря на сильное смущение, на этот раз он смог заметить у себя новое ощущение, будто он разговаривает со стенкой. В ответ на его реплику я сказал, что его ощущение соответствует моему собственному ощущению дискомфорта, возникшему у меня из-за отсутствия подходящего ответа в данный момент, хотя я очень хорошо вижу, насколько такой ответ ему нужен. Я объяснил пациенту, что должен аккумулировать в себя все, что он рассказал, прежде чем смогу найти нужный ответ. Тогда он снова почувствовал, что его понимают и принимают всерьез. Вместе с тем он должен был признать наличие части моей автономии, что оказалось очень важным шагом в последующей трансформации зеркального переноса.

Цель этого столь желаемого процесса трансформации обычно состоит в снижении зависимости от внешнего от-зеркаливания посредством возрастающего ощущения реалистичной самооценки и сопутствующего ему ощущения индивидуальной автономии.

Идеализирующий перенос

Если использовать юнгианскую терминологию, говоря о феномене, который Хайнц Кохут назвал идеализирующим переносом, то мы почти не погрешим против истины, сказав, что он очень похож на проецирование на аналитика архетипических образов. Согласно Кохуту, такой тип переноса основан на повторении ситуации, в которой для развития своего Я ребенок испытывает потребность не только в эмпатическом отзеркаливании своего существования и чувства всемогущества, но и ощущает своих родителей как всесильных, всемогущих и совершенных. Но так как на этой очень ранней стадии развития родительская фигура и Я ребенка различить очень трудно (когда речь идет об объекте самости), то совершенство обожаемого родителя означает и собственное совершенство ребенка. Можно сказать, что родительский образ растворяется в ощущении всемогущества. Как только оказывается, что родитель во многих отношениях не является всезнающим, всесильными совершенным, как предполагалось, появляется сильное разочарование, которое со временем помогает ребенку стать зрелым и независимым взрослым человеком.

Иными словами, самооценка также может развиваться и поддерживаться лишь в том случае, если отсутствует слияние с идеализированным объектом самости и появляются другие идеалы, стимулирующие развитие полноценных межличностных отношений и достижения согласия. То же самое относится к идеализирующему переносу: при оптимальном протекании процесса анализа пациент постепенно испытывает разочарование, обусловленное ограничениями аналитика, и это приводит его к «изменяющей интериоризации»50(Kohut, The Restoration of the Self). Аналитику очень важно уметь терпеливо относиться к ситуации, в которой он является для пациента идеализированной фигурой, так как резкое разочарование может привести к травматическому результату и свести на нет весь аналитический процесс.

Способность к идеализации проявляется уже в младенческом возрасте и сохраняется на протяжении всей человеческой жизни. Она, безусловно, связана — а часто полностью совпадает — с феноменом, который юнгианцы называют творческой архетипической фантазией. Так, например, всемогущество является архетипической чертой, как правило, присущей божественному образу. По моему мнению, идеализирующий перенос, как уже отмечалось, представляет собой проецирование на аналитика архетипического содержания. Величайшее разочарование в аналитике в основном связано с процессом «устранения проекций». Это означает узнавание в материале бывших проекций содержания своей психики; во время этого процесса человек начинает осознавать в себе некое бессознательное содержание, так как до этого он бессознательно считал, что оно принадлежит другому человеку.

Вспоминается молодой человек, страдавший ярко выраженной агорафобией и жаловавшийся на разные психосоматические расстройства. Сначала он «не пустил» меня в свой внутренний мир как человека, пытавшегося как-то облегчить его состояние с помощью определенных эффективных интервенций. Кроме того, в отличие от пациента, о котором шла речь выше, он не вызывал у меня ощущения полной для него бесполезности. Наоборот, у меня возникало сильное чувство, что он видел во мне некую угрозу себе, ощущая во мне огромную силу и всемогущество. Он занимал меня постоянными разговорами, не давая вставить слово, и при первой попытке открыть рот я увидел, как непроизвольно поднялись его руки в защитном жесте. Однажды, видимо, когда ему как-то удалось преодолеть свою хандру, он собрал все свое мужество и закричал на меня: «Я никогда не позволю вам сделать то, что вы хотите со мной сделать — вы хотите отнять у меня веру в Бога!» Он был членом какого-то религиозного братства. Когда он заболел, братья обвинили его в недостаточной вере в Спасителя. А когда он захотел прийти на консультацию к психотерапевту, они его осудили и сказали, что исцелять может только Христос, а все психотерапевты — неисправимые грешники. С одной стороны, «неисправимый грешник» его очень привлекал, а с другой, вызывал смертельный страх. Пациент должен был покинуть своих братьев, а после этого полный отчаяния, он обратился ко мне за консультацией, испытывая и осознавая при этом огромную вину.

Вскоре стало ясно, что в его фантазии я уже возвысился настолько, что из неисправимого грешника превратился в самого Антихриста, ни больше ни меньше. Я стал для него воплощением дьявольского искушения, которое его ужасало и одновременно очаровывало. К тому же он очень боялся приговора грядущего «страшного суда», т.е. своего Супер-Эго, имевшего архаичную религиозную форму, если он последует своему влечению и станет частью моего мира. Он видел во мне воплощение своих инстинктивных, сексуальных и агрессивных потребностей. Я представлял для него воплощенный архетип его Тени, который был таким мрачным, злым и жутким, потому что пациент не позволял ему «воплотиться» у себя внутри; с самого детства он не мог принять свою Тень как некую часть своей личности. Он был нежеланным ребенком в семье и еще с пеленок жил иллюзорной фантазией, что его существование будет замечено и даже получит одобрение, если он будет более «праведным», чем простой смертный. А так как на деле ему никак не удавалось стать таким праведным человеком, он терял всякую возможность почувствовать благосклонное отношение окружающих.

В процессе анализа он постепенно примирился с возрастающим разочарованием во мне — я оказался вовсе не таким воплощением сил зла, каким показался ему сначала. Он постепенно осознавал, что я не являюсь средоточием сил мирового зла и в мои намерения совершенно не входит его искушать, чтобы навлечь на него вечное проклятие. И тогда наряду с устранением некоторых его проекций у него стала появляться некоторая терпимость относительно своих сексуальных фантазий и поступков. Он стал позволять себе незначительные критические высказывания в отношении своих родителей и религиозности своего братства, хотя эта критика содержала грешные сомнения. Я стал для него несколько более «человечным», и он постепенно стал считать свои «греховные» помыслы неотъемлемой частью всей человеческой сущности.

Этот случай дает возможность показать феномен идеализации, проявляющейся в негативной или, по крайней мере, в амбивалентной чувственной тональности, когда пациент воспринимал меня как некую чудовищную фигуру. Я специально хотел отметить такую разновидность идеализирующего переноса, ибо обычно под идеализацией понимают проекцию архетипического содержания, которая в ощущениях пациента обладает высокой ценностью. Эта идеализация может даже дойти до того, что аналитик покажется пациенту воплощением всей ценности сущности, которую Юнг называл самостью.

Мне вспоминается, как в самом начале моего обучения в Институте Юнга в Цюрихе мне встретилась пожилая женщина, у которой только что закончилась аналитическая сессия у Юнга. Когда она мне сказала об этом, я почувствовал смешанное чувство зависти, благоговения и любопытства, так как тогда еще ни разу не видел Юнга. Я спросил у нее: Hv и какой же в действительности Юнг?» — «О, вы знаете,— сказала она с тоном обожания в голосе,— он как Бог». Я ушел разочарованный, что она не могла дать мне более подробного описания. У меня даже возник вопрос: может быть, эта женщина немного не в себе, если она посчитала Юнга Богом? Но затем я объективно отметил, что она не сказала, что Юнг был Богом, а только, что похож на него. Она воспринимала его в контексте «как если бы» он был Богом, сформировав отношение, которое сегодня можно было бы назвать идеализирующим переносом. Разумеется, выдающиеся личности, какими были Юнг или Фрейд, становились очень подходящими «мишенями» для проекции самости, ибо такая идеализация имела существенные основания, поэтому такое отношение разделяли многие люди.

Идеализирующий и зеркальный перенос в той или иной мере возникает во многих ситуациях анализа. Часто происходит периодическое смещение от одного типа переноса к другому и обратно, но иногда они могут появляться почти одновременно.

В течение трех сессий с одной пациенткой, сорокалетней женщиной, я ощущал себя настолько уставшим, что мне с большим трудом приходилось бороться со сном. «Идеальному аналитику», существовавшему у меня внутри, это совсем не нравилось, но то, что это произошло три раза подряд, заставило меня сделать предположение о возможной реакции синтонного контрпереноса. Но что она могла значить? Проблема не могла быть связана с тем, что говорила мне пациентка, ибо содержание было мне достаточно интересно, даже несмотря на то, что ее рассказ был слишком подробным.

К тому времени эта женщина проходила у меня анализ уже четыре года. Она пришла, жалуясь на симптом, причинявший ей много неприятностей и вызывавший сильное смущение: как только она в присутствии других людей пыталась взять стакан вина, чашку кофе или ложку, ее рука начинала дрожать. В это время она думала, что все обращают на нее внимание, и ей становилось так стыдно за себя, что она старалась все реже и реже показываться на глаза окружающим.

Кроме того, моя пациентка обладала великолепным даром слушания и понимания других людей; у нее была чрезвычайно развита эмпатия. Эта способность к проявлению эмпатии развилась в результате того, что еще с раннего детства ее заставляли проявлять чрезвычайно высокую чувствительность, чтобы соответствовать ожиданиям, возлагавшимся на нее матерью. Это был единственный способ, позволявший ей получить хотя бы минимум жизненно важного внимания от этой женщины, явно страдавшей нарциссическим расстройством. С течением времени она продолжала вести себя соответственно, считая потребности других людей более важными, чем свои собственные. Если же не удавалось поступать в соответствии с возлагавшимися на нее ожиданиями, она терзалась переполнявшим ее чувством вины.

Таким же образом в процессе анализа она старалась приспособиться к моим «ожиданиям», при этом слишком идеализируя мою «духовность». Из-за такой идеализации она считала необходимым рассказывать мне важные сновидения и интересный материал. Как только у нее возникали затруднения с таким материалом, она испытывала чувство страха, стыда и подчиненности и переживала ощущение внутренней опустошенности. В такие моменты было ясно, что ей по-прежнему не хватает ощущения слияния с идеализированным «объектом самости», т.е. с так высоко ценимой ею «духовностью». В целом пациентка проявляла живой интерес к процессу анализа, с ней было хорошо сотрудничать, она была умна и обладала хорошо дифференцированной чувственной сферой для налаживания психологического контакта. Будучи очень тактичным человеком, она не слишком выражала свое обожание, и оно не было для меня навязчивым. Она не слишком акцентировала внимание на духовной стороне жизни, поэтому это нельзя было считать явной защитой от подавленных эротических ЧУВСТВ; казалось, что такой стиль поведения соответствует ее духовной потребности. Поэтому в своей реакции контрпереноса на ее присутствие я продолжал ощущать воодушевление и размышлять над разными идеями относительно возможных интерпретаций. Случайно я обратил внимание на то, что мои объяснения оказываются слишком пространными и исчерпывающими, но, казалось, моя пациентка была вполне удовлетворена моими стараниями и пользой, которую она получала от наших дискуссий, хотя иногда боялась, что по пути домой она может забыть все интересные подробности, которые от меня услышала.

В процессе продолжения работы с ее симптомами стали наблюдаться определенные улучшения. Но мы оба осознавали, что сохранившееся болезненное ощущение ранимости и смущения по-прежнему препятствует ей по-настоящему выражать свою спонтанность. Однако на этой стадии анализа она уже не мучилась долгими ожиданиями, прежде чем что-то сделать в присутствии других; более того: если появлялась необходимость, она чувствовала в себе достаточно сил, чтобы за себя постоять. Тогда у нее появлялось ощущение, что ее возрождает к жизни какая-то вселенская духовная идея — возможно, это говорило о ее временном слиянии с идеализированным «объектом самости». Но пойти в ресторан и выпить чашечку кофе вместе с теми же людьми по-прежнему стоило ей невероятных усилий, которые ей требовались, чтобы преодолеть страх, оказавшись «у всех на виду».

Я ничего не мог сделать, чтобы как-то поколебать ее идеализированный перенос, и интерпретировал его как «явную компенсацию»; такая интерпретация оказалась для нее слишком приземленной. Как я уже отмечал ранее, со временем у пациента должно наступать разочарование в аналитике, который не соответствует идеальному образу, сформировавшемуся в его фантазии, и возрастать способность узнавать в содержании проекций содержание своей психики. Таким образом, это содержание можно частично интегрировать. Время от времени моя пациентка начала делать некоторые критические замечания в мой адрес, и с позиции терапевта я поощрял проявление ею такого мужественного поведения.

Но что же значили мои повторяющиеся приступы сонливости? На третий раз, когда я стал засыпать, я решил не бороться со сном, а как-то обсудить свое состояние с пациенткой. Принимая во внимание ее ранимость, я решил, что не могу прямо выразить эту проблему, сказав ей, что она явно нагоняет на меня скуку. Все, что я мог сделать,— спросить ее, ощущала ли она в тот момент свое отчуждение от меня или даже изоляцию. Тогда она смогла сказать, как у нее появилось ощущение, что она болтает о том, что не представляет для меня ни малейшего интереса, которого она, естественно, от меня ожидала, и потому стала все менее уверенно себя чувствовать. Иными словами, это означало, что, не ощущая с моей стороны эмпатического резонанса, она чувствовала себя отвергнутой и ни на что не годной.

Последующий анализ ситуации, в которой мы оказались, показал, что она увидела в себе постоянную склонность подавлять свою базовую потребность, как только она начинала хотя бы немного возрастать. Эта потребность заключалась в глубинном и очень сильном желании иметь отзеркаливающий «объект самости». Потребность в таком объекте была скрыта у нее очень глубоко внутри, и только теперь стала несколько ближе к поверхности. Женщине хотелось, чтобы ее замечали и восторгались ею, т.е. она жаждала ощутить тепло «лучистого материнского взгляда». Но из-за своих ранних травматических переживаний разочарования, ее надежды соединились со страхом и подверглись вытеснению. Все, что пациентка могла осознанно переживать в процессе анализа, усиливало ее страх несоответствия моим ожиданиям и вызывало у меня скуку. Моя сонливость свидетельствовала о том, что пациентка заставляла меня скучать, превращая в бесчувственную, отвергающую материнскую фигуру. Вместе с тем ей не удавалось мне сообщить о своей актуальной потребности в «объекте самости».

Наши усилия в интерпретации возникшего зеркального переноса помогли ей более свободно себя вести, когда она чувствовала, что я ее не понимаю, отвергаю или же причиняю ей боль. Такое поведение послужило отправной точкой для дальнейшего прогресса на ее пути к самоутверждению.

Иллюзорный и галлюцинаторный перенос

Следует сказать несколько слов об очень важном различии, которое существует между иллюзорным и галлюцинаторным переносом51(См.: Lambert, Analysis, Repair and Individuation, p. 142, and Ford-ham, Jungian Psychotherapy.). В качестве примера я снова приведу мою встречу с женщиной, о которой я уже упоминал, сравнившей Юнга с Богом.

Итак, если она действительно думала, что Юнг был Богом, ее мысли могли бы указывать на существование галлюцинаторного переноса. Но она сказала, что он был как Бог, поэтому сказанное ею можно воспринимать с точки зрения «как если бы», т.е. с точки зрения ее символического переживания. Тогда ее перенос следовало считать иллюзорным. У молодого человека, воспринимавшего меня как Антихриста, принявшего человеческий облик, в самом начале анализа проявлялись признаки галлюцинаторного переноса. Но очень скоро в самые благоприятные для него моменты он мог рассказывать мне о своих опасениях, что я могу оказаться дьявольским наваждением. Это свидетельствовало об отсутствии у него полной уверенности в том, что я оказался Антихристом, и он настолько мне доверял, что мог поделиться своими страхами. Таким образом мог появиться рабочий альянс; он ожидал, что я помогу ему избавиться от страхов, свидетельствовавших о том, что перенос стал превращаться в иллюзорный.

Сам по себе иллюзорный тип переноса свидетельствует о наличии определенной гибкости. Он оставляет место для вопросов, интерпретаций и, в конечном счете, для трансформации. По существу, пациент с таким типом переноса может сказать своему аналитику: «У меня по отношению к вам иногда появляется такое сильное чувство, как если бы вы были моим отцом, матерью, любимым человеком, учителем, дьяволом или даже Богом. У меня в отношении вас есть такое чувство, как если бы вы воплощали в себе все, на что я когда-то надеялся, или что когда-то ненавидел. Я чувствую так, словно вы все знаете, или как если бы ваше недосягаемое совершенство оказывало на меня ужасное кастрирующее воздействие. Но вместе с тем я понимаю и то, что эти чувства имеют отношение не только лично к вам. Поэтому мы могли бы поработать вместе над тем, чтобы понять, откуда они появились и к чему они действительно относятся».

Разумеется, при психозах бывают явные галлюцинации; они связаны с потерей чувства реальности. Однако между переживаниями, относящимися к иллюзорному и галлюцинаторному типам переноса, граница весьма относительная. В процессе любого анализа могут возникать ситуации, когда проявляется галлюцинаторный перенос. Время от времени пациент теряет способность обосабливаться от галлюцинаторных переживаний. Так, например, пациент может считать, что терапевт сбивает его с истинного пути, опровергает его убеждения, приманивает, а затем, как Гамельнский Крысолов, увлекает за собой. Доброта терапевта составляет для него лишь часть схемы, необходимой для воплощения терапевтических надежд, для того, чтобы поместить его в рамки теории, заставить его мыслить по-новому и т.д.

Такие аргументы вовсе не обязательно сопутствуют галлюцинации: по существу, это давние упреки, которые изначально высказываются в адрес психоанализа; широко распространено мнение, согласно которому аналитик считается специалистом по промыванию мозгов. В подозрениях моего пациента могла бы содержаться некая доля истины, а потому крайне важно всегда принимать их во внимание. Но в любом случае очевидно одно: пациент обладает сопротивлением. И в какое бы время оно ни появилось, его всегда следует осознавать. Я не могу ему доказать, что я ни в коем случае не являюсь Крысоловом.

Могу ли я доказать самому себе, что у меня к этому нет ни малейшей склонности?) Кроме того, я могу заключить, что у моего пациента сопротивление появилось в раннем детстве, оно служило защитой от очень навязчивых и бесчувственных родителей. Такое сопротивление было ему необходимо для психологического выживания. Он должен был тратить огромную энергию, чтобы найти собственный путь и следовать ему. Хорошо понятна его постоянная активная защита от всевозможных влияний и посягательств. Таким образом, скорее всего его тревожные фантазии в отношении меня состоят из проекций эмоционально заряженных внутренних образов родителей, которые когда-то посягали на его автономию.

Но если я попытаюсь интерпретировать эти связи, он почувствует, что я просто хочу воздействовать на него с помощью своих аналитических концепций, в которые он должен поверить. Он скажет, что именно мой садистский аналитический нож обрубает ему путь к самореализации. Он интерпретирует свои сны так, как ему хочется, и при

этом предполагает, что я заранее должен со всем согласиться. Все замечания, которые я мог бы сделать, и все вопросы, связанные с его сновидением, которые я мог бы задать, сразу обращаются против меня, так подкрепляется его иллюзия, что я хочу сбить его с истинного пути. При этом он еще не психотик и продолжает анализ, так как «хорошо ко мне относится и видит во мне человека». Вместе с тем это состояние очень мучительно, и он мог бы сказать, что «у нас есть еще много всякого материала, с которым следует поработать».

Таким образом, в подобных случаях человек лишь отчасти подвержен галлюцинациям. Столкнувшись с этими защитами, аналитику следует проявлять спокойствие и быть очень восприимчивым к проявлению малейших признаков растущего доверия пациента, ибо изначально у него присутствует базовое недоверие, подкрепляющее его галлюцинаторное восприятие. Только возрастающее доверие может позволить пациенту пойти на риск и представить себе, что на самом деле я скорее всего не посягаю на его целостность, а он сам находится под влиянием некой внутренней силы, заставляющей его воспринимать меня так, как если бы я был таким человеком. Такой инсайт мог бы стать основой для продолжения анализа психодинамических процессов, скрытых за этими страхами. Так как теперь в основном на первый план выходит иллюзорный перенос, пациент более определенно может мне сказать, в каких конкретных ситуациях он чувствует мое посягательство и директивность, и тогда наше взаимодействие станет более живым и более гибким. У него отпадет необходимость держать круговую оборону. Иногда он даже может прийти к мысли, что такая прочная защита «самого себя» ему нужна, чтобы защититься от приступов внутреннего сомнения, что само его ощущение идентичности стало очень ригидным.

Принимая во внимание все эти обстоятельства, мы должны сказать, что процесс анализа может стать очень сложным и даже зайти в тупик, если возникающие при переносе галлюцинации будут продолжать оказывать сопротивление. Тогда перед нами открывается широкое поле деятельности по психотерапевтическому лечению пациентов, страдающих психозом, и даже самый средний аналитик должен обладать достаточной мудростью, чтобы признать ограниченность своих возможностей и направить таких пациентов к специалистам.

Зеркальный перенос, идеализирующий перенос и архетипический перенос — это термины, обозначающие бессознательные переживания пациента по отношению к аналитику. Они связаны с бессознательной потребностью пациента использовать своего аналитика определенным образом. Термины «иллюзорный» и «галлюцинаторный», употребляемые в связи с феноменом переноса, применяются для того, чтобы указать на ту степень, в которой аналитик может восприниматься как реальная личность, несмотря на существование переноса. Каждый перенос является иллюзорным. Аналитик воспринимается пациентом не только как реальная личность, но и как если бы он был, например, всеведающим. Чем больше галлюцинаций содержится в переносе, тем меньше аналитик может восприниматься как реальный доктор X. В крайнем случае, если у пациента совершенно отсутствует способность к символическому восприятию «как если бы», он просто «становится» воплощением проекций. Поэтому зеркальный, идеализирующий и архетипический перенос могут проявляться и иллюзорно, и галлюцинаторно.

Вместе с тем в реакции аналитика на пациента может проявляться не только иллюзорный, но и галлюцинаторный контрперенос. При проявлении последнего можно говорить о том, что в аналитической ситуации в отношениях между аналитиком и пациентом имеет место folie a deux (Обоюдное сумасшествие (фр.).).

В качестве примера из собственной практики привожу один давний случай. Ко мне для прохождения анализа пришел человек, известный во всем мире, с высоким уровнем культуры, остротой мышления и, по моему ощущению, чрезвычайно умный. Я все более и более ощущал, как во мне просыпается комплекс подчиненности, ибо я не понимал и половины из того, что он говорил. Я старался найти опору в юнгианской концепции: я отношусь к чувствующему типу личности и потому должен принять, что мое рациональное мышление играет второстепенную роль, однако это объяснение в общении с моим пациентом не принесло мне заметного облегчения. С одной стороны, я гордился тем, что такой человек пришел ко мне на анализ, и вместе с тем смертельно боялся каждой сессии, ибо не чувствовал себя к ней готовым. Я говорил себе, что, по всей вероятности, являюсь никудышным аналитиком, поэтому он скоро меня покинет. Кроме того, оказалось, что перед этим он проходил анализ у одного знаменитого аналитика и, прекратив его, вдруг обратился ко мне, тогда еще только начинающему и совсем неопытному аналитику, объясняя это впечатлением, которое на него произвела прочитанная мной лекция.

Прошло несколько недель, прежде чем я стал осознавать свой галлюцинаторный контрперенос. Постепенно до меня стало доходить, что, если бы я действительно слушал, что говорил мой пациент, содержание его речей не оказало на меня столь сильного воздействия, а лишь косвенно касалось бы аналитического процесса. Не было ничего удивительного в том, что я не мог его понять, ибо он выдавал такое количество интеллектуальной шелухи и практически был отрезан от своих эмоций, которые представляли собой сложную архаическую смесь. Но я был ослеплен собственным нарциссическим комплексом: с одной стороны, мне очень льстило, что такой человек покинул знаменитого аналитика, чтобы проходить анализ у меня, а с другой, был очень расстроен тем, что я не могу соответствовать ожиданиям собственного грандиозного Я, которое проецировал на своего пациента. Разумеется, он был идеальным экраном для такой проекции, но было ясно и другое: что мой комплекс лишил меня диагностического чутья. Какое-то время я находился в слишком бессознательном состоянии, вызванном контрпереносом; для аналитической ситуации в целом это могло означать, что я воспринимаю этого человека, как если бы он был так велик и сверхинтеллектуален, что знал абсолютно все. К тому же я забыл себя спросить, почему этот человек так воздействует на мою самооценку и заставляет меня чувствовать себя так, как если бы я был круглым дураком. Все это оставалось совершенно неосознанным. Как правило, именно неосознанный комплекс вовлекает нас в ситуацию, в которой господствует галлюцинаторный контрперенос.

В каждом случае перенос частично оказывается иллюзорным, поскольку в нем присутствуют фантазии, которые могут изменять «реальность» или, по крайней мере, как-то ее окрашивать. Что касается контрпереноса, если он не является ни иллюзорным, ни галлюцинаторным,— то осознавший его аналитик может прийти к взаимодействию с более или менее осознанными фантазиями, чтобы затем их использовать в процессе анализа.

Рис 3

Дата добавления: 2015-06-04