Часть I 10 страница

Батюшка первым опрокидывает свою рюмку, все тянутся к стопкам и стаканам, разговоры замолкают, лишь звенит посуда да хлопают пробки. Дядя Андрей передышки не дает:

- И всё-то есть суета и всяческая суета, как в Писании сказано. Спросите отца Иринея, и он подтвердит, что, коли уж попал к столу, то суетиться нечего, а лишь следить, что­бы рюмочки, как в конном строю, перестраивались. Минушка, положи ты мне осетринки, мне нынче что-то рыбки в охотку.

«Бом-бом-бом!», - удары стенных часов звенят по всему дому. Быстро откупоривает дядя Андрей бутылку шампанского, играя и искрясь, льется вино в подставленные бокалы. С последним ударом часов все встают и весело чокаются:

- С Новым годом, с новым счастьем!

Высокий бокал в руках дедушки вдруг как-то жалобно звенит, раскалывается, и вино льется на чекмень. В руке деда остается лишь ножка от бокала. Бабушка, наклоняясь к нему, трет платком залитое вином место:

- Спаси, Господи, и помилуй. А ты, когда чокаешься, знать должен, что не горшок это и не черепушка, а стекло тонкое.

Дедушка смущен, но высоко поднимает новый, полный, стакан:

- Ну-ну-ну! Дай Бог всем счастья и долголетия!

Все пьют, пьет и бабушка, не сводя глаз с мужа, тетя Мина и тетя Агнюша чему-то смеются, тетя Вера тащит за рояль маму, Семен отправляется на кухню. Кухарка Авдотья почему-то трет фартуком глаза:

- Ох, Господи, не к добру это, не к добру. И стакан весь, как есть, на мелкие кусочки, и вино всё вылилось! Силы небесные... святые заступники наши...

Семен круто поворачивает: дура баба, - идет в дальнюю комнату, садится на диван. «Ну и вино, чёрт бы его побрал, вот ошеломило, но, впрочем, неплохое, пить можно...». И засыпает, как убитый.

Масленица подходит. Блины бабушка печет сама, особен­ные, «царские» называются, во всей округе никто такие печь не умеет, хоть рецепт этот знают.

- А я, внучек, с молитвой пеку. У меня каждый блин под святым крестом спеет. Одно ты запомни: без Бога никакое дело человеческое добром не кончается.

Дедушка сегодня заявил, что охота ему еще разок, пока лед не оттаял, щуки по-польски попробовать. Никто, конеч­но, не возражал. Только у отца что-то нога опять разболелась, а Семену с дедом никак идти нельзя, - Савелий Степанович приезжает, урок терять невозможно.

Морозец вчера был вовсе легкий, в полдень даже с катухов капать начало, снег вроде посерел. Забрав рано утром все свои причандалы, захватив легкую пешню и ведро, в вален­ках, в дубленом полушубке, но не в папахе, а в старой своей атаманской фуражке, пошел дед на щук один.

Немного погодя, сегодня приехал Савелий Степанович, как исключение, рано с утра, после обеда у него что-то важное в школе. Началось то, что называется: повторение - мать уче­ния. Несчетные вопросы из давным-давно пройденного и по­рядком уже забытого. И снова: «в бассейн проведены две тру­бы». Но - что это, почему прискакал кто-то охлюпкой на рыжем жеребце Петра Ивановича? Что же это случиться мог­ло, что сразу ускакал вместе с ним на Маруське отец? Поче­му вслед за ними, бешено стегая кнутом лошадей, укатил куда-то на санях, без шапки и шубы, Матвей?

- П-подождите минутку, пойду спрошу, видно, с-случи-лось что-то.

Савелий Степанович выбегает из комнаты и возвращается бледный, с явно трясущимся подбородком. Вслед за ним вбе­гает мама, вся заплаканная с таким отчаянием на лице, ка­кого никогда он у нее не видел.

- Сёмушка, сыночек, пойдем, пойдем скорее, - она хвата­ет его за руку вытаскивает в коридор, быстро-быстро идет в спальню, бросается там перед образами на колени, и страш­ные, конвульсивные рыдания поражают Семена своим, ка­ким-то почти нечеловеческим, стоном:

- Мама, мама, да что с тобой, да мама же!

- Стань, стань на колени, дедушка, дедушка утонул... Господи...

Ничего не понимая, не отдавая себе ни в чём отчета, ста­новится Семен на колени, смотрит на образа, на Христа, на Матерь Божью, на тихий, как всегда, горящий огонек лампа­ды, и кажется ему всё это каким-то чужим, нездешним, хо­лодным и страшным...

Только на другой день узнал Семен все подробности.

В тот же день, когда отправился дедушка на щук, решил и дядя Петр Иванович попытать счастья на том же самом плёсе. Вышел он немного позже дедушки, совершенно и не подозревая, что и тот приедет рыбалить. И уже совсем близко подошел к реке, когда услыхал крик:

- По-да-айтя по-о-мочь!

Узнал он голос дедушки. Бросился по еще совсем глубо­ким сугробам к берегу и, добежав до кручи, увидел полынью с провалившимся льдом и плавающую посередине меж льдинами дедовскую атаманскую фуражку. Кинулся дядя домой, послал работника на мельницу, схватил багор, кликнул двух своих пастухов, прибежали они к промоине и, когда приска­кал на Маруське отец, лежал уже дедушка на берегу, широ­ко раскинув на притоптанном снегу руки. В правой ладони твердо была зажата дощечка со шнуром. На конце его сереб­ряным лучиком блестел на солнце замерзший живец.

Три дня дом был полон чужих людей. Три дня из большой гостиной, в которой праздновали они Рождество, доносилось пение священников, там шла беспрерывная заупокойная служ­ба. Только раз привели внука поклониться дедушке и про­ститься с ним. Лежал он в гробу, сделанном Микитой-мельником, со скрещенными на груди руками, с аккуратно рас­чесанной бородкой, и - спал. Спокойно и тихо, будто отдыхал от долгой-долгой дороги. Только совсем бледным было лицо, вот такое же доброе и милое, как и всегда.

Вся округа съехалась на похороны. Хоронили на Старом Хуторе, на семейном кладбище. Из Разуваева пришел взвод казаков, с ружьями и при шашках. Когда опускали гроб в могилу, дрогнул воздух от разнесшегося по степи залпа. Молча, у самой могилы стояла ставшая совсем маленькой бабушка. Никак не реагировала она на всё происходящее, ничего не видела, не чувствовала и не замечала. И подошел к ней отец разуваевского атамана, глубокий старик Гавриил Гавриило­вич Фирсов, и сказал ей:

- Не предавайся горю. Сама знаешь - все там будем. Одно помни: хорошей смертью помер полчок мой, а твой муженек Алексей Иваныч. На рыбальстве. Все Христовы ученики рыбилили, святое это дело. Сама мать Его рыбу сроду вкушала. А казаку помирать либо от пули, аль на рыбальстве - пра­вильная это смерть. Тярьпи, Наталья. И Бог терпел...

После этих слов будто проснулась она, в себя будто при­шла, оглянула всех и поклонилась в пояс:

- Спаси вас Христос, што пришли вы к мому Алеше пос­леднюю ему честь отдать. И прошу вас в курень наш, на хутор, помянуть ево, как полагается.

Только поздно ночью показалось Семену что-то странным - шорохи ли, звуки ли какие-то непонятные, поднялся он и подошел к бабушкиной двери. И услыхал тихий, безнадежный плач человека, потерявшего лучшего своего друга и с потерей этой примириться никак не могущего. Долго не мог внук заснуть, гладил лежавшего рядом Жако, дрожал тот мелкой дрожью, был необыкновенно смирен и тоже не спал. Обнял его Семен за шею, прижал к щеке его мордочку и горько, в первый раз за все это время, заплакал...

Как-то раз, уже в конце лета, вечером, взяла его бабушка за руку и повела во двор. Высыпало туда всё население их хутора и в страхе смотрели на темное небо, глядя, как заворо­женные, на страшное чудо Господне - высоко над лесом, ог­ромная и яркая, стояла на небе звезда с горящим тысячью искр широким, далеко, до самого Разуваева, протянувшимся хвостом. В смущении, онемев, стояли все, сбившись в кучу, молча затаив дыхание, глядя на невиданное светило. Лишь бросив короткий взгляд на небо, повернула бабушка назад:

- Пойдемте лучше Богу помолимся, вон, написано, в Еван­гелии, что укажет нам Господь через знаки небесные, когда придет время покаянию, и придут страшные времена, о них уже узнаем через всадника белого, и позавидуют тогда умер­шим все, еще живущие...

Оставшийся на ужин Савелий Степанович задерживает своего ученика за руку:

- П-подождите. О-дну минутку, ничего страшного тут нет. Это комета Галлея, писали о ней астрономы давно, точно указа­ли и день, и час ее появления. В-вот и весь секрет... Мир еще полон неоткрытых планет и тайн, наука их нам легко теперь толкует. Будьте же прежде всего мужчиной, как ваш дедушка.

* * *

Несколько раз говорила мама о том, что приедут к ним из Москвы гости. Особенно нетерпеливо ждал их отец: войско­вой старшина Кононов, бывший его сослуживец, служил теперь в Первом Донском казачьем полку в Москве, там же­нился, имел две дочки, Катю и Валю. Екатерина Васильевна, его супруга, была дочерью богатого купца, имела на Бахметьевской улице собственный особняк и вела себя, как знатная барыня. Давно уже собиралась она побывать на родине ее мужа, желая поближе познакомиться с тем Доном, в который так влюблен был ее супруг. Переписка велась долго, всегда что-нибудь да мешало их приезду, но вот прискакал из Ольховки нарочный и привез телеграмму с точно указанным днем приезда гостей в Камышин. Лишь до этого города доходила железная дорога, нужно было за восемьдесят верст посылать лошадей на станцию. Для гостей выкатили парадную бричку, тщательно осмотрели колёса и оси, смазали и проверили рес­соры, начистили до блеска збрую и застоявшуюся тройку доб­рых киргизских лошадок. Сел отец с Матвеем и укатил. А через дня два, так часов в пять вечера, первый о возвращении отца возвестил Буян. Со дня отъезда отца каждое утро усажи­вался на мосту через канаву, глядел на бугор, туда, где начи­налась Рассыпная балка, почесывался и ждал. Наконец потя­нул Буян носом, встал, отряхнулся и стал лаять. Громко, с расстановкой, уверенно, предупреждая, что они это едут. И на самом деле - вон он, Матвей, сидящий на облучке, вон и от­цовская дворянская фуражка видна, а вон и какие-то пестрые платки. Собаки давно уже окружили перешедших на шаг ло­шадей, пасущиеся на лугу коровы с любопытством подняли морды навстречу едущим: «М-м-му-у!», - приветствовала их сименталка Машка.

- Мама, мама, смотри, живая корова!

Этого Семен вынести не смог. Вот они, москвичи, горожа­не несчастные, даже живых коров не видывали. Свистнув Жако, повернулся он и исчез за деревьями. С такими дурами разговаривать он не будет.

За ужином показалась ему Екатерина Васильевна страш­но чванливой и важничающей барыней. Старшая ее дочь Катя, как все говорили, должна быть раскрасавицей. Ему же никак она не понравилась. Было ей шестнадцать лет и вела она себя, как совсем взрослая молодая дама из большого света. Вот московских барынь им как раз на хуторе и не доставало. Ишь ты, как зазнаётся! Младшая, Валя, была живая, разбит­ная хохотушка, не в пример.

Как ни старались взрослые наладить меж детьми дружбу, так ничего из этого и не вышло. Семен вел себя дикарем, с девчонками знаться не хотел и страшно огорчал своим пове­дением маму. Только Муся и Шура подружились с москвич­ками, Муся играла с Катей в четыре руки на рояле, а, сидя вечерами на балконе, шептались они о чем-то и так хохотали, что иначе как дурами стоеросовыми он их не называл. Не понравились приехавшие и Мотьке:

- Ну що, панычу, в их - фу-ты, ну-ты, ножкы гнуты! Ду­ры они!

Лишь тогда вздохнул он свободно, когда гостьи распроща­лись. Но пригласили маму и его в Москву, на Рождество. Вот еще не было печали, в Москву ехать! Что скажет тогда Гав­рил Софроныч, дедушкин дружок? В Москву, скажет, ездил, царю кланяться! Это туда, где срубили голову и Разину, и Пугачеву? Да ни за что! Еще и ему там башку оттяпают. Очень даже просто. Нет, в Москву он не ездок.

Отгудела стоявшая на гумне молотилка, хлеб свезли в ам­бары, там, за мостом через Ольховку, за базами для скотины, сложили солому в огромные длинные скирды. Кончилось лето, пришло время ехать в Камышин. Покинуть хутор на всю зиму, оставить в нем бабушку одну. Только когда учебный год кон­чится, приедут они назад, лишь тогда увидит он снова Ма­руську, Буяна, Мишку, пруд, мельницу, разуваевских каза­чат. Господи, а разве нельзя так, чтобы никогда-никогда не уезжать с хутора!

Накануне отъезда сходили все на могилу дедушки и побы­вали в Разуваеве у тетки Анны. А на другой день, ранним рано, позавтракав, уложив и проверив в сотый раз всё ли заб­рали и не забыли ли чего, присели отъезжающие, согласно обычаю, все вместе на минутку в гостиной, перекрестились на образа и, попрощавшись со всеми, захватив с собой Мотьку и Жако, выехали все в Камышин, когда солнце еще и в дерево не стояло.

- Ну дай же тебе Бог счастья в новой жизни, сынок! - отец жмет его руку и поворачивается к лошадям: - Э-э-геэй! Веселей трюхай!

Мама сидит молча, покрыв голову платком, спрятала лицо от спутников и не говорит ни слова. Да что она - плачет, что ли?..

Нудная, долгая, пыльная дорога. Медленно, тяжело шага­ют лошади по глубокому песку широкой, сотнями колеей разъежженной, грунтовой дороги. Всё ближе и ближе подъез­жает тарантас к уже недалекому Камышину.

Бричка неожиданно катится легче, немилосердно подпры­гивая на булыжной мостовой. Залюбовавшись Волгой, и не заметили они, что въехали в город. Встретил он их отблеска­ми окон низких деревянных домиков. И веселее пошли ус­тавшие кони, чуя и корм, и отдых.

Верхний этаж большого купеческого дома снял отец на широкой Песчаной улице, одним концом начинавшейся пря­мо в степи, а другим упиравшейся в городской парк с тенис­тыми аллеями и ротондой летнего театра...

Дни экзаменов прошли быстро, в непривычном многолюдьи и возбуждении. Старое здание реального училища, пост­роенное еще в незапамятные времена, было темным, заплес­невелым и неприветливым. Маленькие подслеповатые окна в невероятно толстых кирпичных стенах едва пропускали днев­ной свет в сводчатые, даже среди бела дня полутемные, клас­сы. Бледные лица экзаменовавшихся малышей, блестящие мундиры директора и преподавателей, торжественная тиши­на, испуганный шепот детей и родителей, и, наконец, зачита­ли список выдержавших экзамен и отслужили торжествен­ный молебен.

Новое здание реального училища, только что построенное на самом берегу Волги. Длинное, красивое, с широкими ко­ридорами и мраморными лестницами, открывало оно через большие окна в просторных классах вид и вверх, и вниз по Волге, а на левом ее берегу, через прибрежный лесок, - в далекие заволжские степи.

Снова торжественное молебствие перед началом учения, короткая речь директора со смешной фамилией Тютькин, раз­вод по классам, и вот - сидит уже он на одной из первых парт рядом с каким-то местным мальчиком. Первое знакомство с преподавателями, с надзирателем Иваном Ивановичем, узнав о котором почему-то улыбается отец в усы и, обращаясь к матери, говорит:

- А-а! Знаменитость! Да это же наш «Дягтярь».

Почему надзиратель носит кличку «Дягтярь» узнает Семен гораздо позже. Сейчас ему не до того. И у мамы много забот - нужно немедленно шить форменный костюм, с фуражкой и гербом с буквами КРУ - Камышинское реальное училище, нужно покупать учебники, ранец, пенал, пояс с тем же гербом.

Песчаная улица, оказывается называется так вовсе не по­напрасну - в любую погоду и рот, и уши, и глаза забиваются песком, так, что ни смотреть, ни дышать, ни говорить невоз­можно.

В училище надо ходить через старое кладбище возле Ни­колаевской церкви. Кирпичная ограда давно наполовину раз­валилась, провалились и старые склепы, видны в страшной их темноте полуизгнившие гробы, но дальше - за кладбищем, широкое поле.

Семен, хотя и не очень боится, но неизменно радуется, когда попадает в двустворчатые дубовые двери парадного вхо­да училища. Ученики перед занятиями поют гимн и молит­ву, и разбегаются по классам.

Математик, кажется, слишком строг, преподаватель рус­ского языка, по кличке «Чехов», диктуя, бегает по классу и нещадно ставит в угол за малейшее прегрешение. Закон Бо­жий преподает отец Василий, добрейший, старенький, полу­слепой священник. Иосиф Филиппович Мунц, сын немца-колониста, преподает немецкий язык, носит выглаженный мундир во всем городе и, если ответить на его вопрос - «Вас зеен вир ауф дем бильд - ауф дем бильд зеен вир айн хаус?», - он доволен и ставит тройку с плюсом. Он как-то сразу с роди­телями познакомился ближе, стал приходить на преферанс и привел к ним брата своего Карлушку, чем-то торговавшего и морящего рассказывать о Германии. Уверен он был, что Гер­мания непременно перегонит в Московском деле Англию, и чуть ли ни при каждом посещении говорил о встрече русско­го царя Николая с немецким кайзером Вильгельмом, пере­числяя поименно все корабли, количество салютных выстре­лов и описывая немецкий адмиральский мундир на царе рус­ском и русский - на кайзере.

- И вот кохта двинулся в обратный путь яхт «Хохенцоллерн», то русский яхт «Штандарт» пошел провожать гостей. Унд данн, ох, тохда на мачта «Хохенцоллерн» взвивался сиг­нал: «Атмирал атлантический океан приветствует атмирал Тихого океан!». О! Што это знашит? А то, што Дойчланд унд Руссланд хочет наш кайзер вовек друзья сделайт!

В первый раз возразил отец Карлушке:

- Эк, толкуете! Это после поражения в Японской войне, после сдачи Порт-Артура, после гибели двух эскадр, после Цусимы и революции пятого года, ох, не хочет ли он нас вообще из Европы вытиснуть? Но Карлушка не сдавался:

- Ох, совсем нет, но ви не забивайт, што наш Бисмарк это всё хорошо протумал, дурхгедахт хат, и он так хотел: Ойропа - наш, немецкий, а Тальни Восток - руссиш!

- Во-во - Европа ваша, а, кстати, и китайский порт Цин­дао кайзер ваш захватил...

Споры, собственно, на этом прекращались, больше увле­кал всех преферанс и ужин с прекрасной волжской паюсной икрой. Нипочем она здесь, а если еще и под хорошую рюмоч­ку, да во благовремении, что тут о Циндао зря толковать!

Где-то под Рождество уложили Семена спать уже в семь вечера, не успел он и первый сон как следует разглядеть, подняли его, суета поднялась страшная, и вот, как во сне - сидят они в зале ожидания первого класса и пьют чай. Поезд на Москву уходит в двенадцать часов ночи. Бесшумно сколь­зят половые, в зале светло и весело, носильщик унес багаж, отец явился с купленными билетами, пора и в вагон, в боль­шое купе с откидными спинками кресел, сразу превращен­ных в кровати со свежими простынями и теплыми одеялами. И вот звенит уже третий звонок. Отец остается в Камышине, прощается и уходит, обещая особенно позаботиться о Жако. Кровать медленно начинает плыть, в замерзшем окне появ­ляется вдруг круглый, мутно светящийся шар, быстро исче­зает, и ничего уже не разобрать, кроме снопами пролетаю­щих искр: «та-так-та-так-так», - мама уснула, вагон ритмич­но качается, тепло и уютно в синеватом свете задернутой на потолке лампы. «Теп-ло, теп-ло, те...», - сон, глубокий, креп­кий, без сновидений.

Просыпается Семен от стука в дверь, входит какой-то вы­сокий, в штатском костюме, господин, рассыпается в изви­нениях и просит у, видно, давно уже вставшей и сидящей у окна мамы наперсток, жена не захватила, а теперь он страш­но нужен. Мама, оказывается, наперсток имеет. Господин обещает немедленно вернуть, он с женой в соседнем купе, рядом, раскланивается, еще раз просит извинения и исчеза­ет. Проводник приносит кипятку, мама заваривает чай, пьют они его так же, как и на хуторе, с вареньями, печеньями и всем прочим, взятым из дома. А вот снова появляется тот господин, в сопровождении тоже высокой, одетой в показав­шийся Семену роскошный дорожный костюм жены, прино­сят они огромную коробку конфет, от чая не отказываются, усаживаются все вместе, первым долгом возвращается наперсток, и через десяток минут уже знают они всё друг о друге. И они едут в Москву. На следующей станции, где у всех пересадка, могут они на вокзале съесть борща, да такой, ка­кого не получить нигде больше.

Поезд действительно скоро останавливается, появляются носильщики, проводник, сняв фуражку, благодарит за что-то, все пробегают через замерзший перрон, занимают столик в зале первого класса, и их спутник, отрекомендовавшийся адвокатом из Москвы, уже подзывает какого-то одетого в бе­лую куртку малого:

- Ну-ка, милый человек, четыре порции борща, да водоч­ки, да икорки, да бутылочку «Шабли», да на лету, на лету!

Милый человек исчезает так быстро, будто его и не было. Стол моментально заставляется тарелками, чашками, стака­нами, рюмками, блюдами, мисками и бутылками, так, что не простой кажется его белая скатерть, а самобранной. Борщ, действительно горяч и страшно вкусен, адвокат пьет водку, мама и чужая дама отпивают по глотку вина, какой-то огром­ный дядя в мундире железнодорожника объявляет о приходе поезда на Москву. И снова носильщики, мама пытается пла­тить, но адвокат протестует, виданное ли это дело, чтобы дамы платили, поддерживает ее за руку, ведет всех к поезду, от­крывает им двери, крайне он любезен и мил, видно, не все адвокаты такие, какими их бабушка считает. Есть и хоро­шие. Поезд уже двинулся, прикурнули они с мамой снова, и не понимают сразу, что нужно от них стоящему в дверях кондуктору.

- Извините, барыня, через часик в Москве-с. Багажик приготовьте, носильщика я вам кликну.

Когда останавливается поезд под какой-то ярко освещен­ной крышей, уже совсем поздно.

- Мама, смотри, генерал!

Прямо на них сквозь толпу, высоко подняв голову и нико­го в величии своем не замечая, движется станционный жан­дарм. Сердито дергает его мама за руку: «Вот глупышка ты, да это же жандарм, не срамись!», - а кругом в ярком свете фонарей шумная толпа, гул голосов, крики носильщиков, смех, возгласы, поцелуи, всё так его ошеломляет, что вздра­гивает он от прикосновения чьей-то руки, схватившей его повыше локтя.

- Здравствуй, Семен, как доехал?

Стоит перед ним Катя. Она гораздо выше его, почти такая же большая, как тетя Вера, на голове кокетливо надета серая меховая шапочка. Шубка сшита в талию, оторочена мехом, а на ногах высокие сапожки. Рядом с ней Екатерина Васильев­на и Валя. Мама с ними целуется. Семен жмет руки и рас­шаркивается. Его куда-то тянут, выводят на огромную пло­щадь и подкатывает к ним на расписных санях высоко сидя­щий толстенный кучер. Глаз нельзя оторвать от щегольской упряжки, от дуги с колокольцем, от серебряных начищен­ных бубенцов. Вот это встретили!

Сани бегут быстро, сворачивают на широкую, по-ночному пустую улицу, и вот, несутся они так, что дух захватывает! А вот уж и огромная площадь. Да ведь это же Кремль, это же здесь, на Красной площади, отрубили голову Степану Рази­ну. Но запорошенные снегом высокие башни, ворота и стены с зубцами так красивы и величественны, и так огромна эта церковь с луковками, что вспоминать грустное не хочется.

Катя быстро к нему наклоняется:

- Василий Блаженный. Мы туда обязательно сходим. Еще долго кружат они по вечерней Москве, но, завернув в какую-то узенькую уличку, останавливаются сани перед во­ротами, с калиткой, врезанной в высокую белую каменную стену. Это, видно, и есть особняк Кононовых на Бахметьевской улице. В прихожей, никак не меньшей, чем их малая гостиная, у входа - ох, чёрт побери! - медведь стоит и держит в лапах серебряный поднос. Уф-ф-ф, так это же чучело! Выс­кочившая горничная помогает им раздеться, а из больших двустворчатых дверей появляется кто-то высокий, слава Тебе Господи, в казачьем чекмене, в шароварах с лампасами. Это полковник Кононов, муж Екатерины Васильевны. Ну, бояться теперь нечего, и тут казаки есть, в обиду не дадут! Коно­нов помогает маме, целует ей руку, и ведут их по широкой винтовой лестнице на второй этаж, в их комнату с двумя кроватями, со шкафом, диваном, двумя креслами, большим зеркалом и круглым столиком. Вещи их немедленно прино­сятся и мама раскладывает всё в шкаф или расставляет по комнате. Хозяева исчезают, мама приводит себя в порядок, осматривает и переодевает сына, и сходят они вниз, в столо­вую. Стол и тут заставлен так же, как у них на хуторе, Семен оттаивает, полковник похож и на дедушку, и на отца, и на дядю Андрюшу, и говорит так же, как они - по-нашему. Валя и Катя тоже начинают ему нравиться. Катя первая с ним заговаривает, он отвечает ей быстро и охотно, разговор становится общим и засиживаются они за полночь.

Вот только в кровати что-то холодновато. Не то, что на хуторе, да ничего не поделаешь, на то она и чужая сторона!

Целыми днями ездили или ходили они по городу. Посе­щали церкви, музеи, картинные галереи, театры. Церковь Василия Блаженного темная-темная, с толстенными стена­ми, такая пестрая снаружи и слабеньким, едва мерцающим светом из узких щелей окон, с жутко отсвечивающими жел­тый свет восковых свечек мощами, к которым обязательно надо прикладываться, с темной росписью стен, несчетными ликами святых, теряющихся в полусвете, как-то придавила, смяла его, легла на душу тяжелым гнетом, и рад он был выбраться из нее на свет Божий. Спасские ворота, Царь-коло­кол, который никогда не звонил, знаменитая Царь-пушка, не сделавшая ни одного выстрела, колокольня Ивана Велико­го, чудесная Грановитая палата и этот сказочный старинный царский дворец, Георгиевский зал, огромный, как добрая пло­щадь, с высеченными на мраморных досках именами георги­евских кавалеров, Румянцевский музей и Третьяковская га­лерея, на всё это великолепие хуторской мальчишка смотрел с восторгом и удивлением.

Как-то отправились все в особенно чтимую кононовской семьей маленькую церковку. Лишь кое-где мелькали здесь огоньки свечек. Всё тонуло в мистическом мраке невысоких сводов. Негромко, проникновенно, будто глубоко сам заду­мавшись, склонив седую голову на тускло поблескивающее золото темной ризы, служил старый священник. Народу в церкви немного. И глядел на всех оттуда, сверху, суровый, мудрый старец, написанный на простой, деревянной, без риз, иконе. Казалось, думает он какую-то, только ему известную думу - не о том ли, что всё проходит, что всё в мире этом суета, сует и что все мы, как говорила бабушка - намытарив­шись - придем, наконец, туда, к Нему, и поймем не только все тайны мироздания, но и то, что прах мы и в прах обра­тимся, и, прахом став, узнаем мысли Создавшего нас. Долго, очень долго продолжалась служба, до самого конца отстояли они в церкви и, неслышно ступая, вышли из церкви, будто поняв частицу сокровенного, будто тайне какой-то причас­тившись.

Побывали и в храме Христа-Спасителя, поставили свечи перед иконами всех трех алтарей, осмотрели роскошь литого серебра, подаренного донскими казаками. Добыли казаки огромный наполеоновский обоз и послали оказавшееся в нем серебро на построение Божьего храма в память 30000 братьев своих, в той страшной войне на дорогах от Москвы до Елисейских полей в Париже живот свой положивших. Было хо­рошо на душе этих жертвователей, когда помогали они созда­нию церкви тому Богу, в которого твердо веровали павшие на полях брани в ожидании радостной встречи с великим Отцом их. Воздастся ли им по вере их, Господи?

На Бахметьевской сегодня едка в семейном кругу. Хрис­тославов в Москве нет, но так же чудесны подарки - коньки «снегурочки» и красивые, в коробочке, визитные карточки с напечатанным на них именем и фамилией гостя, с камышинским его адресом. Дом заполнился кадетами, молодыми офицерами, студентами и гимназистами. Возле Кати посто­янно вертелся какой-то длинный. Смеялась она и веселилась, и Семена совсем не замечала, а он почти неотрывно смотрел на нее. Все играли в фанты, слушали пение какой-то дамы, аккомпанировавшей себе на рояле, танцевали, гадали, лили воск и сжигали на подносах смятую бумагу, определяя по теням на стене то, что ожидает гадающего в будущем. Нако­нец, решили играть в прятки. Вот тут и посоветовал тот длин­ный Семену спрятаться так, чтобы никак его не отыскали. И он честно спрятался в своей комнате, в платяной шкаф, да и просидел в нем добрый час, а то и больше. Усталый и сомлев­ший побежал было объявить о своей победе, и увидал, что сидит Катя с тем длинным на кушетке в маленькой боковой комнатушке, смеется тому, что говорит ей тот длинный, и держит он ее за руку. Круто повернулся Семен, ушел в свою комнату и остался там до тех пор, пока не пришла мама. На вопрос ее ответил, что пропадает здесь только из-за страшной головной боли. Раздеваясь и ложась спать, рассказывала мама что-то о вечере, о гостях, смеялась и шутила, дала ему какой-то порошок, улеглась, потушила свечку и сразу же услыхал он ровное ее дыхание. А сам заснуть никак не мог. Закрывал глаза и чудилась ему Катя, как сидит она с тем длинным и весело, заливчато смеется...

После того праздника побывали они во многих местах, в ресторанах и кофейнях, особенно одной с невероятно вкусны­ми пирожками, сходили к «Мюру и Мерилизу», тому самому от которого выписывает его отец рыболовные принадлежнос­ти. И все по-прежнему были с Семеном любезны и милы, но стал он снова дичиться, молчать, избегать их общества. Со­брались и в театр. Спеша к маме, столкнулся он совершенно неожиданно с Катей, стоявшей в дверях в темном длинном платье без рукавов, с глубоким вырезом на груди, всей блиставшай красотой молодости и огоньками драгоценностей. Ос­тановился перед ней, как вкопанный, и не мог отвести от нее взора, и не мог сказать ни слова.

- Что, нравлюсь я тебе?..

Крутнулся он на каблуках и убежал. Переоделся и ехал на извозчике молча, и сидел в ложе в Большом театре, ниче­го и не видя и не слыша. Катя сидела с ним рядом. Духи ее не давали ему покоя, и не смел он глянуть ни на нее, ни на ее руку, лежавшую на бархатном барьере ложи. В большом перерыве вышли все погулять в коридор. Была их ложа в том же ярусе, где и царская. Но стояли перед ней часовые, как два изваяния, и, улыбаясь глядела публика на молодые лица замерших без движения верных слуг царевых. Загляделся на них Семен, и только в конце перерыва, спеша назад в ложу, увидел Катю, весело разговаривавшую с тем, с длинным. И снова сидит он в ложе, и вот она, несколько опоздав, Катя, усаживается рядом с ним, а на сцене бегают какие-то чудаки и поджигают дома, и горит уже весь квартал. Это почему-то сжигают дома каких-то гугенотов. Меняется сцена, а на ней, на огромной кровати, лежит какая-то женщина и поёт, и умирает, и снова умирает, и снова дальше поёт. Ох, чёрт, да когда же она подохнет!..

Дата добавления: 2015-06-04