Часть II 3 страница. Итак - связи никакой. Самсонов же прет веером, не имея никаких сведений о противнике

Итак - связи никакой. Самсонов же прет веером, не имея никаких сведений о противнике. Сам уходит в передовые ча­сти, а в штабе оставляет за себя начальника своего штаба, который и должен был принимать все оперативные решения. А он, кстати сказать, у командиров корпусов никаким авто­ритетом не пользовался. Вот и поперли эти командиры кор­пусов врозь, веером, никакой взаимной меж собой связи не имея... Растерялись, и растерялись по болотам, и стали друг друга по беспроволочному телеграфу разыскивать, без всякой шифровки, давая точные данные о собственном местонахож­дении. Понимаешь ли ты, что это значит? Вот послушали Гинденбург с Людендорфом, как наши по болотам друг дружку разыскивают, и моментально всё сообразили. А тут подвер­нулся им еще богомол этот, ему бы вместо Семена стихарь носить, любитель церковных служб и икон в казармах, двор­цовый лизоблюд генерал Артамонов, ему бы бородой дворцо­вые паркет подметать, а не армиями командовать. Так вот, очутился он на нашем левом фланге, наскочил на немцев и, хоть те гораздо слабее его были, сразу же отступил на целый переход. И никому на правом своем фланге - ни слова, что отошел. И тем обнажил весь левый фланг Самсоновской армии. Вот тут немцы и ударили. Да как! И вышли моменталь­но в тыл всем корпусам Самсонова. И пошел тот в лес и заст­релился. А остальные, потеряв разбитыми в пух и прах две армии, орут теперь во все глотки, обвиняя один другого пе­ред царем.

- Значит, говоришь - в дым!

- В дым! И еще одно - у немцев прекрасная тяжелая артиллерия, а наши, думая на Берлин идти, мелочью такой не обзавелись. Не додули. Вот и гибли наши пехотинцы ты­сячами только от огня немецкой артиллерии. А мы больше полевыми пушечками промышляли, да, кстати, и побросали их в Мазурских болотах...

А хочешь, расскажу что-то повеселее. Вот, только слушай - попали мы как-то дня на два в Вильно и разыскал меня там какой-то жидок Мойша, представился и спрашивает:

- Не родственник ли вы нашего господина есаула, их бла­городия Сергея Алексеевича?

- Ах, чёртов сын, гляди, не забыл!

- Конечно же, не забыл. И спрашивает, не нужно ли мне чего-нибудь, война-войной, а ежели что надо... гм, сам пони­маешь.

Гаврюша передразнивает Мойшу, все смеются, засмеялась, было, и мама, но вдруг расплакалась. Отец крайне удивлен:

- Что с тобой? Уж не по Мойше ли ты плачешь?

- Ах, Господи, Сережа, просто так... вспомнилось... Виль­но, полк твой... Мойша... ведь хороший он человек был...

- Да чёрт с ним, с Мойшей, ну, Гаврюша, что же дальше-то было?

- А дело было серьезное: позвал меня командир полка - у него с дивизионным командиром какая-то большая неприят­ность вышла, и всё устроить только в Ставке можно было, знакомый у него там генерал был. А где Ставка наша - нико­му неизвестно: тайна военная. Вот и говорит мне командир: в землю заройся, а передай в Ставке вот этот пакет.

Прихожу я домой, хочу неизвестно куда собираться, а тут как раз Мойша твой - спрашивает, надо ли мне чего или нет. А я ему в шутку:

- Ставку мне, Мойша, надо Верховного Главнокомандую­щего, понял?

- И-и, господин сотник, ви же знаете сами, что все нас, евреев, теперь шпионами считают. Всех нас со всеми наши­ми бебёхами отсюда высылают... но могу я сказать одно: ни­какого Ставка я не знаю, а могу лишь посоветовать вам для хорошаго удовольствия в город Барановичи проехать.

Сунул я Мойше золотой, исчез он, рванул я на станцию, приехал в Барановичи, и к извозчику, а тот тоже ничего не знает. Только говорит:

- Ежели охотка вам, господин офицер, пятерочку бедному человеку дать, то садитесь в салазки, а я вас и предоставлю. А Ставки нет, никаких мы Ставок не знаем.

Сунул я и ему пятерик, хлестнул он свою лошаденку, потрюхала та, и минут через десять был я у нужного мне генера­ла. Вот как дела у нас делаются.

Гаврюша надолго замолкает. Восторженно смотрит на него Семен, и точно знает, что, махая шашкой в одной руке, а в другой держа карабин, мчался Гаврюша впереди своей сот­ни, и... и не выдерживает:

- Гаврюша, а как тебя ранили?

- Лучше и не спрашивай. Выбирались мы лесом по боло­там, стараясь от плена уйти. И наткнулись под вечер, уже темнеть стало, а на кого - не разобрать. И открыли те огонь. И сразу же меня в левую руку повыше локтя стукнуло. Рана пустяшная, только мякоть задело. Потом оказалось: наши же, гусары, так-то, суслик, всякое на войне бывает, свои же и подстрелили.

Отец только отмахивается:

- Что и толковать! На войне не так, как на банальных картинах. Слышь, Гаврюша, а как там Гаврилычи наши?

- А знаешь - вовсе не плохо! С понятием воюют, только...

- Что - только?

- А то, что война эта им никак не нравится, не популяр­на. Всем казакам так. Почему, спрашивают, насыпались мы на немцев за какую-то Францию? Что она за родня нам? В то, что мы за братушек в драку полезли не очень-то они верят. Вон, говорят, и в японскую войну одно нам говорили, а на поверку вышло, что лезли мы в Манджурию сами, длинные рубли великим князьям добывать. Вот как они толкуют. Нас, офицеров, слушают внимательно, а что думают - не знаю.

- Ну, а пехота как?

- Пехота? Видал я, как ее в бой посылают, как гибнет она тысячами. Не забудь - кадровая это армия, действует, как заводные куклы, ну, а если их и дальше так уничтожать будут, ненадолго нас хватит. Ведь не в бой, а на убой их шлют. В одном полку, возле нас он стоял, за две недели на­ступления сто пятьдесят процентов потерь было.

Глаза мамы становятся большими-большими, полными ужаса:

- Как это так? Ведь это же полтора раза...

- Ну да, правильно, полтора раза. Весь полк полностью был немецким огнем уничтожен, пришли пополнения, и снова в нем половину выбили. Солдат и офицеров. Одно еще - до командиров полков офицеры у нас прекрасные. А чем выше, тем беда больше - водительству крупных соединений не выу­чены. Теряются, маневрировать не умеют. И еще одно, самое главное не забыть - всё воспитание русского офицера, один чёрт, в пехоте ли или в кавалерии, на одном базируется: «Ум-м-р-рем за царь-отечество!».

У них до сих пор пуля дура, а штык молодец. Вот и унич­тожают нас немцы целыми дивизиями. Если так продолжит­ся, лишимся мы кадрового офицерства в скорейшем времени. А потом начнем офицеров из аптекарей делать. Одна там у нас надежда, на Николая Николаевича, да сказать о нем ничего не могу, знаю, что из Ставки носа никуда не показывает.

Отец и Гаврюша уходят в город, поручив Мотьке багаж. В нем для меня серая немецкая каска с огромным орлом, а за ней вторая, черная, тоже с золотым орлом и шишаком. А вот и каваллерийская шашка, с большим красивым эфесом и жел­тыми ремнями.

Схватив каску, надевает ее Мотька, вытягивается в струн­ку и козыряет:

- От так той Вильгельм пэрэд нашим царэм звынятысь будэ!

* * *

В этот вечер дом набивается до отказа. Пришел и сам полковник Кушелев, воинский начальник города Камышина. Маленького роста, седой, с фигурой лихого корнета, фор­ма сидит на нем, как на картинке, с длинными запорожски­ми усами и бакенбардами, ходит неслышно, легко скользя в своих мягких шевровых сапожках. Ведет себя с удивитель­ным тактом, даже и в таком обществе, которое, пожалуй, только в казачьем доме и найдешь - еврей-аптекарь, купец-аршинник, немец-колонист, мужики-прасолы братья Задокины. Полковник и вида не подает, что всё это общество ему никак не подходит. Впрочем - о немцах: разве не такие же они русские люди, как и все мы? Возьмем адмирала фон Ессена. Кто после Цусимы воссоздал флот русский? Фон Ессен. И если почитать «Историю государства Российского», то увидим мы много имен тех, кто преданно служил престолу отечества нашего. Пожалуй, и окажутся на первом месте вот эти самые немцы.

Гаврюша - в центре внимания. Много и охотно рассказы­вает, все слушают его крайне внимательно, ведь от начала войны первый он раненый офицер, приехавший в Камышин прямо с фронта. Никто его не перебивает, все с его мнениями соглашаются, бесчисленные вопросы сыпятся на него со всех сторон и едва успевает он на них отвечать. Полковник Куше­лев хотел бы знать, что представляет теперь из себя немецкая кавалерия, Карлушка расспрашивает о Восточной Пруссии, братья Задокины интересовались, сколько солдаты мяса в день получают, Тарас Терентьевич расспросил про артиллерию, и рассказал сам, что патронов у нас недостача и, ежели мы теперь снарядов и патронов не наделаем, дрянь наше дело будет. Думает он сам заняться этим делом и искал он путей в Питере к военному министру Сухомлинову, но попасть к тому можно только через одного, то ли монашка, то ли расколь­ника, то ли попросту шарлатана, никто еще всего толком не знает. Только кто к Сухомлинову дело сделать хочет, тот дол­жен по-перьвах тому поклониться. Распутин звать его, одна фамилия чего стоит. Говорят, что силой он какой-то неесте­ственной обладает, наследника престола, великого князя Алек­сея Николаевича, от болезни его немецкой, от гемофилии, лучше всех докторов лечит, а потому и в царскую семью вхож. И сам государь-император его другом называет. Вот теперь и прикидывай, что оно и к чему. Да и еще кое-что есть, идут разговорчики, ползут слушки по городу, что пьет он, Распу­тин этот самый, что с бабами такие там афинские ночи зака­тывает! Что барыни петербургские, из самого, что ни на есть, высшего общества, мужика того сиволапого собственноручно в бане парили. И всё будто потому, что, как учит он, тот лишь истинно покаяться может, кто здорово согрешит. И на­чали теперь там все грешить почём зря, чтобы потом каяться им можно было. Конечно, может быть, что брешет народ, да где же это бывает, чтобы дым без огня шел?

Полковник Кушелев закашлялся, заговорил о том, что че­ловек творение несовершенное, и тут же прибавил, что нам, слугам царским, особенно лишнего говорить не следует, и особенно носов своих далеко не совать, памятуя, что носы эти и прищемить могут.

* * *

Перехватив наскоро немного супа, отказавшись от второ­го, выслушав материнское наставление о том, как следует вести себя в лодке, чтобы, упаси Бог, не перевернуться с ней посередине Волги, забрав удочки в объемистый мешок, с тре­мя луковицами, хлебом, картошкой, укропом, морковью, тря­пицей с завязанной в ней солью, связкой бубликов, десятком жареных котлет, а для хромого баталера и подарком отца - полбутылкой водки, помчался Семен на Волгу.

Солнце только что повернуло с полдня, под почти отвес­ными его лучами блестит река и искрится, и грохочет при­стань лебедками и колесами подвод по булыжной мостовой; воет гудками буксиров и пассажирских пароходов, и стоят на ней стоном разноголосые крики грузчиков, матросов, солдат, баб-торговок.

- Май-на-а!

- Вир-ра-а!

- Да куды-ж ты прешь, чёрт глухой, осатанел, што ли?

Быстро пробежав меж гор арбузов и дынь, пирамид из тюков, бочек и ящиков, бесконечных лабиринтов строевого леса и листового железа, добирается он к лодочнику и уса­живается отдохнуть под натянутой у входа в его балаганчик рогожиной.

Баталер сегодня в духе - давно он на рыбальстве не был, всё как-то дело не указывало, а вот теперь, когда подобралась хорошая компания, рад и он отправиться на ту сторону и отдохнуть там денек-два. Всё, что им нужно, давно уже ле­жит в большой, с двумя парами бабаек, новой, щегольской, лодке с выведенным на ней красной краской названием: «Ласточка». А вот и Иван Прокофьевич, босиком, в простых забродских брюках, в белой русской рубашке, подпоясанной длинным пояском, с расстегнутым воротом и сидящей на за­тылке широкой соломенной шляпой. И он, кроме удочек, захватил какой-то объемистый оклунок.

Матрос и учитель садятся на вёсла. Семен берет в руки руль и по указанию матроса правит против течения, наиско­сок, в направлении на едва видную колокольню села Николаевки.

Тяжело хлопая колесами, тащит буксир целую связку барж, быстро лопоча бежит вода вдоль грязно-серых бортов. И баталер, и учитель, старые волжане, работают веслами уве­ренно и ловко, не уронив ни капли, легко врезываются они в воду, мелькают под ней, как быстрые рыбины, одним взма­хом вылетают снова на свет Божий, текут по ним веселые струйки в сжатые кулаки гребцов, и снова, без всплеска, уходят под дружно набегающую рябь серебрящихся на солн­це волн.

Лодка идет гонко, шумящая пристань уходит все дальше и дальше, становится все менее слышной, и умолкает совсем, а навстречу им всё выше и выше поднимаются деревья лево­го, низкого, берега.

- Суши вёсла!

Взмыв над поверхностью, повисли они недвижно. Пот с гребцов катится градом, солнце греет прямо в макушки, сле­пит отблесками расплавившегося на воде серебра. В после­дний раз вспенив килем волны, бесшумно выбегает лодка под тенистые вербы.

- Вот тут и рыбалить будем!

Матрос встает первым, поднимается и учитель, вёсла аккуратно укладываются вдоль бортов, всё содержимое лодки переносится на берег, и, захватив топор, исчезает куда-то матрос, а пока возятся они с раскладкой багажа, вот он уже назад с вырубленными для постройки шалаша жердями. Ра­ботают быстро и дружно, и вот он - благоухает травяным ковром, просторный, тенистый, прохладный внутри камышевый замок.

- А в головах оклунки и обувку покладем, сверху травкой притрусим, полсти постелим, и не спать будем, а в раю отды­хать.

Показав Семену подходящее место, уезжают матрос и учи­тель на лодке, захватив сетку, вентери, самоловку и удочки. Осторожно примостившись на торчащем возле самой воды пне, закидывает он свои удочки и забывает о всем на свете. Рыба берет хорошо. Уже запрыгали по траве два подлещика, есть штук пять крупной плотвы, хорошо берут красноперки...

Ага - а лодка уже вернулась. Солнце опустилось совсем низко, жара спала, от реки потянуло холодцем, реже стали гудки пароходов, значит, и рыбальству конец подходит. Не­слышно появляется из зарослей тальника матрос:

- Бросай удить, пошли уху варить.

Смотав удочки, вытащив из воды два тяжелых кукана, отправляются они к шалашу, где Иван Прокофьевич священ­нодействует над ухой...

Нарезав хлеба, разлив уху по деревянным обливным чаш­кам, усаживаются рыбаки в траве поудобнее и вытаскивают из карманов ложки. Молча протягивает Семен баталеру от­цовский подарок - водку. От огня ярко тлеющего костра, от искорок его в живительной влаге веселеют глаза баталера, лишь крякнув, не сказав ни слова, ловким ударом в дно бу­тылки выбивает он пробку и протягивает водку учителю:

- Иван Проковьич, со страхом и верою!

Сделав хороший глоток, возвращает он водку баталеру:

- На доброе здоровье!

Быстро вытерев горлышко ладонью, пьет и матрос, пьет ровно столько, сколько выпил и учитель, и вопросительно смотрит на Семена:

- Хватишь разок?

- Нет, я не пью.

- Ну, и то дело хорошее!

Матрос осторожно устанавливает бутылку в траве и все принимаются за уху. Да, действительно, первый сорт!

- Мир на стану!

Голос подошедшего хрипл и басист. Это крепкий, лет со­рока пяти, высокий малый, в армяке, со сбитой на затылок бараньей шапкой. Почти полностью закрывает его лицо окла­дистая, всклокоченная борода. Сапоги стоптаны, за спиной, на опоясывающих грудь крест-на-крест ремнях, висит завя­занный мочалкой мешок. Посетитель снимает шапку и кла­няется сидящим у костра в пояс. Матрос внимательно огля­дывает пришельца и невозмутимо отвечает:

- Доброго здоровья. Будь и ты с миром. А ну-ка, скиды­вай мешок да садись с нами, ухи всем хватит.

Быстро сбросив на землю свою ношу, привычным жестом вытаскивает из-за голенища ложку, тянется за куском хлеба и молча принимается за уху. Бутылка снова обходит круг, незнакомый тоже получает свою порцию, пьет охотно, но не жадно.

Уху выхлебали до дна. Далеко в траву выплюнули косточ­ки, съели всю, до последней, рыбу. Котелок выполоскан и вместе с мисками перевернут на траве сушиться, в костер подкинули сучьев, теперь и поговорить можно. Вытерев губы ладонью, облизав аккуратно ложку и засунув ее за голенище, откидывается прохожий на свой мешок и оглядывает всех веселым взглядом молодых карих глаз.

- Спасибо за хлеб за соль. А за водочку - особо.

- И тебе за компанию спасибо. Откуда Бог несет?

- И-их, родимый ты мой. Откуда иду - запамятовал, куда пойду, посля видать буду, наперед ничего не загадываю.

- И то дело. Што ж, ночуй с нами, завтри мы всё одно целый день тут рыбалить будем.

- И на том спасибо. Заночую. Подбился я трошки.

Матрос вытаскивает кисет и бумагу, быстро отрывает треугольничек, крутит цыгарку, насыпает в нее махорки и молча протягивает табак гостю. И тот, так же быстро и уме­ло, крутит из газеты козью ножку и прикуривает ее от голо­вешки. Учитель вынимает из портсигара папиросу. Прохо­жий следит за каждым его движением и, ни к кому не обра­щаясь, говорит:

- Папироски дело барское.

- Какой у кого вкус.

- И то правильное ваше слово.

Баталер засучил рукава и при свете костра можно ясно различить ниже локтя татуировку - большой якорь и надпись: «Изумруд». Лицо гостя расплывается в улыбке:

- Говоришь - на «Изумруде» плавал?

- Привел Бог. А ты што, тоже дела эти знаешь?

- Кой-что знаю. Думается мне, пятнадцатого мая следую­щего года будем мы с тобой десятилетие праздновать от того дня, как «Изумруд» твой на скотинку променяли, а я на «Сенявине» япошкам низко поклонился, и отсидел потом по­ложенное мне на Кумамото.

Учитель бросает недокуренную папиросу в огонь.

- Вот это здорово! Да вы что, оба, што ли, под Цусимой были?

Лодочник не отрывает глаз от прохожего:

- Вроде так выходит. А скажи-ка ты мне, братец ты мой, коли уж ты так всё хорошо знаешь - а кто «Изумрудом» командывал?

- Капитан второго ранга Ферзен. Из остзейских баронов. А старшим офицером был у вас «Ватай-ватай», Патон де Верайн, дурак толстый. И кочегара вашего Гермакина знал, того, что аварию в кочегарке исправлял, когда вы от япошек удирали... А вот чего не знаю, кто же сосед-то мой нонеш­ний?

За учителя отвечает баталер:

- Учитель он у нас в Камышине. Вот таким, как этот малец, в реальном училище науки разные преподает.

- Ага! Вижу я, хочь и простецки одетый, а не нашего поля ягода. Ну, да с добрым человеком завсегда водку пить можно.

Бутылка снова обходит свой круг. Семен угощает бубли­ками. Гость крайне доволен:

- Правильно, малец, придумал! А ты чей же будешь? Лодочник начинает нервничать. Отвечает вместо спрошен­ного:

- Отцов он будет, вот что. Ты, милый человек, об себе не дюже много говоришь, а про каждого из нас всю подногот­ную узнать хочешь. Лучше сказал бы, как тебя-то звать.

- Зовут зовуткой, величают уткой. Служил царю правдой да верой, да пошел бродить по России целой, по лесам блукал, по байракам скрывался, а вот теперь на Волгу подался. Потому что в пятом году трошки мы бунтовали, а за то в Сибирь попали, отсидел я там срок малый за мокрое дело, да сидеть мне там надоело, взвился я, как перелетная птица, потому что гнездо мне мое снится, ну, в то гнездо итти бо­юсь, как бы опять не взяли, потому как наши опять завоева­ли, бегают да свищут, да меня грешного ищут... Ты, изумрудец, на меня не серчай и дюже меня не расспрашивай, ушел я от закона, ширнул одного казачишку ножичком за то, что уж дюже он плеточкой своей помахивал, да вот и брожу пос­ле того, почитай, десять лет, как Ванька-непомнящий, а вам всё, как на духу, говорю в надее, што никто из вас с поли­цией не товарищ.

- Таких дел за нами не водится.

- А скажите мне, господин учитель, правда это, что Расея наша пошла за славян воевать, будто австрийцы их там дюже притесняют, а мы, русские, ну, никак того терпеть больше не можем, гоним свой народ в огонь, штоб поболе их побить, чужим денег добыть. Так, что ли? Или просто это капиталис­тическая лавочка, и как это до притеснения славян дошло, дюже мне это знать охота.

- Видите, дело со всеславянскими идеями давненько на­чалось. И как раз в Австрии. Добрых сто лет тому назад меж чехами и словаками идеи эти объявились. Гертель такой на­звал их «панславизмом», словак он сам был.

- Ага - «пан» слово известное!

- Стой, стой, не говори чего не понимаешь. Это от латинс­кого корня, с польским «пан» ничего общего не имеет, а означает - всеобщее, понял?

- Ну, спасибо.

- То-то! Гертель под панславизмом своим понимал осво­бождение всех славян и их объединение с Россией. Пока суть да дело, подошел 1848 год, и, теперь уже под предводитель­ством Франтишека Плацкого, открылся в Праге панславянс­кий конгресс. Сам Плацкий был попросту левый либерал, славян освободить он хотел, но никаким монархиям не дове­рял, ни той, что помягче, австрийской, ни нашей, что немно­го потверже. Боялся он, кроме того, что если захватит Россия всех этих славян, то проглотит она их с косточками, и все особенности, все их культурные ценности, всё ярко-нацио­нальное задушит. Поэтому Плацкий дальше «братских свя­зей» с Россией не шел. А у нас в России к этому здорово прислушиваться стали, и в 1867 году собрали в Петербурге уже не «панславянский», а «всеславянский» конгресс, и сра­зу же на нем расхождения начались. Русские хотели, чтобы все славяне в православие перешли и кириллицей писали бы, а чехи и словаки...

- Стой, стой, а што это за штука - кириллица? Да рази не все славяне православные? Какие же они тогда, к чёртовому батьке, славяне?

- Не все славяне в одинаковых условиях жили. Вон чехи и словаки, хорваты и словенцы, те все латинским алфавитом пишут, и многие из них папу римского признают. И поляки тоже. А сербы и болгары православные, и пишут они, как и мы, кириллицей. Так по-ученому азбука наша называется. Вот и получился в Петербурге разнобой - наши всех их под одну гребенку остричь захотели.

- А што, не правильно, што ли?

- Ты что же, хочешь всех твоему Богу молиться заставить?

- Ну Богу нехай они молятся какому хотят. Его всё одно нету. А вот в счет азбуки так это само-собой понятно. Одну для всех, и крышка. Чего тут рассусоливать. Всем один ко­лер наводить надо. Да вы не серчайте, а расскажите, как оно дальше дело шло?

- Дальше западные славяне русским в глаза ширять ста­ли, что Польшу в крови затопили.

- А чего они бунтовали?

Иван Прокофьевич чуть не вскакивает с места, но ответил спокойно и серьезно:

- То есть, как так - бунтовали? Да разве не была Польша самостоятельной, пока мы ее с немцами и австрийцами не поделили?

- Ишь куда зашел, то дело давнее.

- Вот те и давнее! Сроду поляки за волю свою бились. «Еще Польска не сгинела...» пели, свою собственную держа­ву иметь хотели! Знаешь ты, как полякам под нами жилось?

- А чего им не хватало?

- Многого! Слышал ты о польском поэте Мицкевиче?

- Не приходилось. Про Пушкина, про того знаю.

- Ишь ты - Пушкина он знает. О нем мог бы я тебе много кое-чего, не официально-кадильного, рассказать, да не в нем сейчас дело. Так вот, в пьесе своей «Дзяды» так Мицкевич говорит: «Я знаю, что значит получить свободу из рук моска­лей. Подлецы! Они мне снимут кандалы с ног и рук, но наде­нут на душу». Понял ты или нет? А в другом месте той же пьесы говорит один русский: «Не удивляйся, что нас здесь проклинают, ведь уже целое столетие, как шлют из Москвы в Польшу только прохвостов».

- Так это же так при царях было. Мы же по-иному повер­нем. Об этом наша партия тоже разговоры имела.

- Это какая же партия? Прохожий оглядывается вокруг себя:

- Социал-революционеров, большевиков.

- А-а, вон ты какой, у вас - там Ленин верховодит.

- Он самый.

- И как же вы славянский вопрос решаете?

- У нас всем свобода. Живи каждый, как хочешь.

Глаза у учителя тухнут, всё ему ясно, но мысль свою дово­дит до конца:

- И после всего этого начали славянофилов в Австрии преследовать и арестовывать. С того времени стали австрий­цы своим украинцам помогать, тем, что за независимую Ук­раину.

Прохожий не выдерживает:

- Это хохлам, что ли?

- Если хочешь - то хохлам.

- Энтим мы тоже порядок наведем. Ишь ты - жили с нами тыщу лет, а теперь в кусты норовят.

- Как гляну я на тебя, плохой ты социалист-революцио­нер, да еще - большевик. Сам же говоришь, что у вас каж­дый, как хочет, самоопределение вплоть до отделения...

- Х-ха! Так они всю нашу Расею растянут.

- Так твоя же партия, Ленин твой за это!

- Ленина ты не трожь, он, брат, голова! Знает, что к чему и когда, и куда поворотить надо.

- Вон как? Стало быть, нонче отделение, а завтра...

- А завтра - по обстановке. Понял?

- Ну, тогда обманщики вы все там!

- Да что вы на меня насыпались?

- Никто на тебя не накидывается. Гляди только, чтобы ты с партией твоей в душители славян не попал. Впрочем, дос­кажу я вам про славян: в 1877 году, после второго Всеславянского конгресса, началась у нас война с Турцией. Идеи всеславянства в гору пошли. Болгарию мы тогда от турок освобо­дили, «Гей, славяне...» - гимн всеславянский - стал у нас наряду с «Боже царя...» распеваться. Славянофилы наши вовсе окрепли... и на этих идеях и вырос в Боснии студент Прин­цип, застреливший австрийского эрцгерцога. Вот и пришлось нам теперь за Сербию заступаться. И пошла писать губер­ния. Всё понятно?

- Уж куда понятней! Только не равняться с нами всем этим сербам и чехам, и какие там еще есть. Россия - вот сила! Всему свету голова! На все мы руки, хучь стих какой написать, хучь «Камаринскую» сплясать али «русскую»...

- Что касается «Камаринской», прав ты, а вот «русская» - то как раз и не наша, от вотяков мы ее переняли, только те ее медленней и размеренней танцуют.

Гость крайне удивлен:

- Коли б вы учителем не были, сроду бы вам не поверил, что наша «русская» от вотяков. Ну, а вотяки-то, кто они - да всё одно русские же. Главное, как говорится, норови в общий котелок.

- А ежели кто в котелок тот лезть не хочет, тогда что?

Прохожий молчит. Баталер поднимает голову и кивает на него:

- А по-ихнему, по-партейному - всех дави, и точка.

Костер затух. Учитель поднимается.

- Полночь уж, поди. Не пора ли и на боковую?

- И то дело, - баталер бежит с чугунком к протоке, прино­сит воду и аккуратно заливает костер. - А ты, добрый чело­век, где спать будешь?

- Я на вольном воздухе привышный. Вот тут, возле вербы, приспособлюсь.

Лодочник приносит ему полсть и рогожу:

- На-ка вот, так оно способней будет.

- Спасибо, друг, сроду я тебе того не забуду...

Внутри шалаша тепло, пахнет привядшей травой. Семен укладывается меж баталером и учителем. Сквозь открытый вход шалаша светят раскаленные добела звезды. Эк их разби­рает! Закрывает глаза, хочет что-то сказать, и не успевает - в сон его кинуло!

Когда открывает их снова, видит в слабой предрассветней мгле стоящего у входа в шалаш баталера, красного, растрепан­ного и злого. И кроет он так, как ругаются плотовщики, пья­ные матросы, до исступления доведенные капитаны буксиров:

- И топор, и полсть, и рогожу упер, бабушке его сто чер­тей! А ишо социалист, подлец, ворюга, в гроб тебе раков, матери твоей щуку в заднее отопление...

Гребли назад молча. Расставаясь с учителем у городского сада, замялся Семен:

- Простите, Иван Прокофьевич! Не расскажете ли вы как-нибудь о социалистах-революционерах-большевиках? Я о них пока что, кроме этого вот украденного топора, ничего не знаю.

Иван Прокофьевич хохочет на весь сад:

- Вот это - здорово! Кроме украденного топора - ничего! Эх, задам я вам сочинение на тему: топор, как средство и надежда русских прогрессистов. Впрочем, погоди-ка, собе­рется кое-кто у меня на днях. И один твой хороший знако­мый будет. Нет, не спрашивай, это тебе сюрприз, все равно не скажу. Вот тогда и потолкуем!

* * *

В передней на вешалке висит казачья шинель с погонами урядника, стоят в углу шашка и винтовка, рядом с аккурат­но завязанным мешком лежат набитые до отказу переметные сумы. Кто бы это мог быть?

Моська задыхается от волнения:

- Панычу, панычу, одын козак з хронту прыихав. Вид отця Тимофея пысьмо прывиз. Идить скорийш у столову!

Отец и мама уже за столом, рядом сидит высокий черня­вый, до синевы выбритый, казак. Видно, что успел он себя привести в порядок - и чуб, и усы зачесаны аккуратно, гим­настерка свежая, сидит ловко, пояс затянут туго, с фасоном загнана в него рубашка. При его входе урядник вежливо под­нимается, и отец знакомит их:

Это сын наш, звать Семеном, а это с хутора Киреева уряд­ник Прохор Иванович Кумшацков, едет в отпуск, нам от отца Тимофея письмо привез... подводу мы ему на завтра нашли, а нонче заночует у нас.

- Премного вам, господин есаул, благодарен, а то срок отпус­ка больно уж у мине короткий, а дома дела такие: жена у мине померла, двое детишков осталось, а бабушка ихняя, мать моя, хворая лежит, почитай, уж год, нутрём жалится. А отец мой, летось, как пары пахали, простыл, да, как полагается, не отлежалси, и не выкрутилси. Царство небесное, никуды не денешься. Вот и пустили мине из полка на две недели, порядок в дому навести, дюже уж хуторской атаман командиру полка всё хорошо прописал, дай ему Бог здоровья. Дятишкам ладу дать надо. Должно, в хутор Рогачёв, в родню, отдавать придет­ся... А жизня наша на фронте так проистякаить, как у тех пескарей, когда их в котле варють, знаете, как в песне играют:

Нам на службе ничаво,
Мяжду прочим - чижало!

Науку мы за ету за времю прошли добрую, кое-кто крясты пополучил, я вот урядника заработал, и, должен вам ска­зать, што здорово промежь нас такой теперь разговор идёть, што, ежели бы людей наших по-настоящему в дело пустить, да дать им всё, што положено, то побьем мы немца, а про австрийца, про того и говорить не приходится. Больно уж пестрая у няво братия в солдатах. Правда, мадьяры, те, што пяхота, што конница - хорошие вояки, а на остальных и гля­деть тошно, как чудок круто подошло, враз руки поднимают. Немец - вон тот вояка! Солдат явно номерных полков наших гвардейских не хуже. И дистяплинка у них сурьезная. А у нас тольки и знають, што пяхоту с пустыми руками на немец­кую проволоку гонють. Вот и осталось у нас таперь старых, хорошо обученных солдат на кнут, да махнуть. Должно, вско­рости придется и нам, казакам, в окопы садиться. Тогда и от нас мало чаво останется. Недаром говорить таперь, што кабы русскому солдату да немецких генералов, то всю бы Явропу мы наскрозь прошли. А в щёт письма - заскакиваю я в штаб дивизии и шумит писарь, урядник Кумсков: «Приходи вече­ром, отпуск твой ишо не подписанный». Вертнулся я уходить, а один священник - цоп мине за шинель: «Далеко-ль, спрашиваеть, едете?». - «В Островскую станицу, говорю, в хутор Киреев». Ох, и возрадовалси же он, про вас мине рассказал, а я яму: «Как, говорю, ня знать, энто нашего мукомола-то...».

Дата добавления: 2015-06-04