Часть III 6 страница

«...Сорок... пятьдесят... шестьдесят...».

Еще позавчера пришли поздно вечером два казака, по­сланные хуторским атаманом, и сообщили, что, как дозна­лись в Разуваеве, порешили клиновцы как раз на Второй Спас обобрать сады Пономаревых, а подговорил их к тому Федька-астраханец. Предложил атаман прислать десяток ка­заков с плетюганами, да глянула бабушка на образа, пере­крестилась и сказала:

- И не подумайте, нехай идут, у кого совести хватит.

Ошиблась бабушка. Ничего с совестью не получилось.

Почитай, половина Клиновки была им должна. То сена, то соломы брали, то ржи, то пшеницы, а то и деньгами. А как и не дать - придет такой, ободранный, босой, переступает робко с ноги на ногу, мнет шапку в руке, скинув ее еще у мельни­цы и пройдя весь двор с непокрытой головой:

- К вашей милости, Сергей Алексеевич. Сами знаете, какое наше хозяйство, жана ипеть хворая, мать на печи лежит, рематизьмой скрутило, а трех детишков правдать надо...

И такими глазами смотрит, хоть и знает отец, что навряд назад что получить придется, смущается, путается, говорит ерунду, потому что страшно всё это ему неприятно, и, в кон­це концов, зовет сына:

- Слышь, пойди-ка ты вот с Иваном к мельнику, скажи ему, чтобы отвесил он пятерик ржи...

Мужик мнется и дальше, глядит в землю и лишь молние­носно пробегает взглядом где-то выше глаз отца:

- Вашскоблародия, батюшка-барин, Сергей Алексеевич, мине бы хучь с пудик мучицы пшенишной, с пудик бы...

На дворе давно захолодало, лунки за ночь подмерзли, толь­ко к полудню стало оттаивать, а он, Иван, гляньте только на него, босой, с черными, грязными, в мозолях и ссадинах, ступ­нями, стоит, будто примерз к земле, и чувствует отец, что все равно не сойдет с места, пока не выпросит всего того, что ему нужно. И поэтому начинает отец страшно куда-то торо­питься:

- Да-да, скажи Миките, скажи, пятерик ржи да пудик крупчатки. Да, а мешки-то у тебя есть?

- Есть, есть мешочки, захватил я, батюшка-барин, захва­тил. Век Бога молить будем... по гроп жисти...

Отвесив чуть ли ни земной поклон, трусит мужик вслед за панским сыном, трет заскорузлыми ладонями глаза, бор­мочет что-то про Богородицу, про то, что беспременно в пред­будущем году весь должок возвернет он, сполна назад отдаст, лопни глаза, да, а ему, Семену, такую теперь самоловку спле­тет, какой во всей округе не сыскать. Мастер он этого дела, что-что, а самоловки плести первый он в Клиновке. Ей-богу!

«...Шестьдесят одна... две... три...».

Как ошалелая, выскочила из дома Мотька. Была она у мамы. Забежала мама в гостиную, упала там на диван, при­жала платок к глазам и зашлась в плаче. Вошла к ней бабуш­ка, и вихрем вылетела Мотька на балкон:

- Г-га! Дывысь! Клиновськи сучкы понабиглы! Чуже доб­ро грабуваты!

Будто кнутом полоснуло по бегущим через двор бабам:

- Х-ха-а! Холуйка хохлацкая, а што, все урыльники хозяйс­кие посполоскала, офцерская блядища!

- Подлюки бисови, стервы прокляти!

Быстро поднявшись со своей приступки, втолкнул отец Мотьку в кухню и захлопнул за ней дверь. Размахивая кор­зинками, грозя кулаками, взбешенные и раскрасневшиеся, уже готовы были бабы кинуться в дом и расправиться с «панской подтиркой», да увидав, что большинство их подружек уже там, в саду, услыхав там и смех и хруст ломаемых веток, поняв, что делёжки поровну все равно там не будет, а попа­дется каждой лишь то, что сама она отбить сумеет, молча бросились вслед за своими товарками.

«...Шестьдесят четыре... пять... шесть!». Шестьдесят семь баб насчитал Семен и, когда исчезла последняя за ледником, побежал к матери.

Немного успокоившись, сидела она рядом с бабушкой на диване, нервно перебирала пальцами совершенно мокрый платок и, глядя мимо всех, шептала:

- Да что же это такое, Господи, да что же это такое...

Отец шагал из угла в угол, тяжело хромая, и только тогда перестал, когда прикрикнула на него бабушка:

- А ты што, господин офицер, в маятники нанялси, што ли? А ну-ка сядь да сам в сибе приди. То ли еще будет!

Под вечер бабушка и Семен отправились в сад, в ужасе остановились они, и в первое время не могли произнести ни слова: будто ураган прошел, будто град побил всё живое, будто саранча уничтожила всё растущее, будто вандалы хозяйнича­ли, намеренно стараясь принести как можно больше ущерба. Только несколько верхних веток осталось на деревьях. Обло­манные, совершенно без листьев, ободранные, валялись ветки кучами, так, что и пройти теперь по саду невозможно было. И так все деревья изувечены, что ясно стало: сада этого больше не восстановить. Долго, молча прижав платок ко рту, будто опасаясь, что закричит она от страшной боли, стояла бабушка. Повернулась уходить и заметила вдруг, что в канаве, откатив­шись под лопухи, лежит маленькое красное райское яблочко. Медленно подняла она его, отерла платком и поцеловала.

- Пойдем, пойдем отцель, внучек. Дома я каждому от яб­лочка по дольке дам, пусть съест, как причастие примет. Последнее оно из саду нашего...

* * *

Мотькин отец приехал, будто снег на голову упал. Как был в грязных сапогах, с шапкой на голове, так и вошел прямо в столовую, где как раз накрывала Мотька стол для вечернего чая. Ни с кем не поздоровавшись, ни на кого не глянув, прямо обратился к дочери:

- А ну, Мотрино, збырайси. Одягайси, та й поихалы. Досыть тэбэ паны иксплютувалы.

Лицо мамы покрылось красными пятнами:

- То есть, кто же это дочь вашу эксплуатировал?

- А хто ж, як нэ вы!

Медленно поднявшись с кресла, вырос вдруг отец посере­дине столовой, дико блеснув глазами, указал Мотькиному отцу на дверь и прохрипел:

- П-ш-шол вон отсюда, хам!

Будто глотнув особенно большую галушку, глянул тот на отца, вдруг сгорбился, схватил с головы шапку и начал пя­титься к выходу:

- Та вы ж, панэ, нэ той, нэ сэрчайтэ! Та хиба ж вы нэ знаетэ, що воно и як? В Совити мини сказалы про иксплютацию, щоб враз доньку привиз, а нэ то бида мини, барскому прыхвостню, будэ.

Ударив обоими кулаками по столу, вдруг заголосила Мотька на весь дом:

- Никуда я до тых хамив нэ пойду, тут зостанусь, тут...

Долго уговаривали Мотьку. Плакала она, плакала мама, плакала и бабушка, а отец ее, усевшись за стол, положив себе шапку под ноги на ковер, пил уже чай, дул на блюдце, аккуратно откусывал сахар и говорил тихо, дребезжащим голосом:

- Послидни врэмэна заходють. Посгубылы люды совисть... нэма царя, нэма й правды!

Вечером уехала Мотька.

Проснулся Семен от какого-то странного шума, будто мышь скребется или кто-то снаружи по окну тихонько пальцами перестукивает. Затаив дыхание, услыхал снова по-прежнему осторожный стук. Быстро открыв окно, едва разобрал тем­ную фигуру, прислонившуюся спиной к стенке. И сразу же угадал Мотьку.

- Ты откуда взялась?

- Панычку, скорий одягайтэсь, бо клиновцы вас заарэштуваты хотять. За оту вашу оружию, що вы на стинках понавишалы, нибыто збыраетэ вы всэ цэ проты народу. Воны мусять зараз, ще до зари, тикы ще нэ выдно, за вамы приихаты. Хотять так вас забраты, щоб козаки в Разуваиви нэ узналы, бо казакив бояться воны, а як увэзуть в Клиновку, а потим до нас, в Ольховку, думають, що казаки вийной на ных черэз вас нэ пидуть. Тикайтэ, сховайтэсь, а я побигу, казакив сбулгачу!

Едва выговорив последние слова, исчезает Мотька в ака­циях. Ни минуты не раздумывая, наскоро одевшись, выска­кивает Семен в окошко, пробегает к лесу, спускается к реке, идет вброд и выходит на островок под старую вербу. Тут его и аэропланами не найти.

Тихо, совсем тихо, еще толком ничего и не видно, но чу, что это там такое, будто вода булькает, будто в краснотале и камыше шум какой-то, ах, радостный визг, и горячий Буя­нов поцелуй прямо в нос хозяину. «Фу, будь ты неладен, разыскал, нечистый дух. Лежи тихо и не двигайся!». При­жав друга своего к боку, прислушивается Семен, но спят еще речка, и лес, и степь, и бугры, и ничего, кроме онемевшего от счастья Буяна, не слыхать...

Ага! А это что такое - ну, конечно же, от Клиновки, это ясно, слышен нарастающий перестук колёс, так и есть, всё слышней и слышней, вон, прогрохотали телеги по мосту, взлаяли Сибирлетка и Полкан... Но что это? От Разуваева через луга всё слышней и слышней, всё явственней мягкий топот копыт прямо к плотине. Узкая она, видно, пошли по ней кони гуськом.

Вслушиваясь внимательней, решает Семен, что проскака­ло не меньше десятка конных. Любопытство одолевает его так, что, забыв о Буяне, бросается он вброд, пробирается сно­ва сквозь прибрежные заросли краснотала, быстро обувается и идет к дому так, чтобы в любую минуту можно было исчез­нуть в камыше или в лесу. Страха он не чувствует, кажется ему, что всё это лишь продолжение той игры в индейцев, которой занимались они в последний раз месяц тому назад с казачатами из Разуваева и Мусей, Шурой и Валей. Лишь теперь замечает он, что посветлело небо, что уже хорошо раз­личить можно белеющую мелким песком тропинку, темнею­щий строй деревьев, а вон и уже совсем хорошо слышны голоса от мельницы. Остается пробежать через гумно и забраться на чердак половни, там окошко есть прямо во двор. Ох, вон они: посередине двора стоят три подводы, прижав­шись к ним спинами, плотно сбились друг к дружке три солдата и пятеро мужиков. Семь человек конных казаков ок­ружило их со всех сторон, а двое стоят рядом, держа в руках опущенные к земле прикладами винтовки. Окошко разбито, можно прекрасно всё слышать:

- А таперь, - атаман в седле, как влитой, - яжжайте вы домой по-добру по-здорову, покель я не осярьчал. Совет ваш клиновский нам не указка. Ишь ты, дитё несмышленое заа­рестовать захотели. А против вашего народу никто тут ника­ких оружиев не сбираеть, а трахвеи эти ихние, которые они, кровь на фронтах проливаючи, от врага достали. Понятно, ай нет? И эти трахвеи, штоб они вам глаза не мозолили, я зараз в Разуваев забяру. Ишь ты, вострые какие, чужое подбирать. А ежели вы, да посля того, што вы с ихним садом исделали, ишо какуя дурнуя намерению эаимеитя, дяржитесь тогда! Шутить ня буду. А вот ети две винтовки, што вы с собой приволокли, у нас останутся. Ишь ты, гярои, против дитя с винтовками вышли. А таперь - вон отцель!

Один из солдат вдруг взрывается:

- Это ж контрреволюция! Разоружать нас никаких правов ты не имеешь! Я зараз всю Клиновку подыму... я...

Ага! Да это же Фомка-астраханец. С расстегнутым воро­том, с красной повязкой на рукаве, машет он руками, как ветряная мельница, и рвется его голос, полный ненависти. И тогда осадил коня атаман. Стоявшие рядом с ним конные раздались в стороны и, взмыв в воздухе, сверкнула выхвачен­ная из ножен шашка и опустилась к правому стремени. А конь стоит, будто вкопанный. Тихо стало у мельницы, будто подавившись, замолчал Фомка. Бросив короткий взгляд на соседа слева, коротко приказал атаман:

- Ану - обыскать яво!

Как восковая кукла, слишком уж как-то безучастно стоит обыскиваемый и даже бровью не поводит, когда вытащили у него из кармана шинели заряженный наган.

- Ну-кась, Софроныч, и энтих всех!

У остальных оружия не оказалось. Атаман прячет наган в карман.

- Т-та-ак! Как говорится - на семи сидела, а девять выве­ла! Понадеялись вы улову, да выводок в камыши ушел! А таперь - исчезайтя, покель я ишо добрый!

Не говоря ни слова, мужики суетливо, солдаты спокой­ней, но тоже с оглядкой, рассаживаются непрошенные гости по телегам, трогают лошадей. Только уже на той стороне реч­ки поднялся Фомка в телеге и погрозил кулаком. Только хо­тел он что-то крикнуть, как и прокатился, будя хутора и степь, сухой винтовочный выстрел. Натянули постромки ис­пуганные лошади, высоко задрав ноги в воздух, упал Фомка на дно повозки. Стрелявший казак спокойно оглядел вин­товку и быстрым движением закинул ее за спину. Атаман потемнел лицом:

- Ты што, взаправди?

- Иде там, тольки попужать!

Мужичьи телеги уходили всё дальше и дальше. Видно, как поднявшись в телеге, уселся Фомка, держась руками за товарищей. Дружно разразились хохотом разуваевцы:

- Ага! Таперь два раза они прикинуть, перед тем, как суды ехать.

Семен слезает со своего наблюдательного пункта, и сразу же, у входа в дом, чуть не задушила его мама:

- Нет-нет, не могу я здесь больше оставаться. Это же ди­кари, каннибалы. Нет... нет...

Заводя коней под навес, казаки весело переговариваются. Бабушка заторопилась тесто поставить, чтобы пышек напечь, Сергей выставлял кое-что, чем и горло промочить можно.

* * *

Собравшись у дяди Андрея, после долгих разговоров и прений порешили Пономаревы, что поедет бабушка на зиму в Разуваев, к тетке Анне Ивановне. Дядя Андрюша и тетя Вера переселятся к тетке Агнюше, туда и скот свой перего­нят. Выждать надо, вон, говорят, скоро Учредительное собра­ние соберется, оно-то уж в порядок всё приведет. А Муся в Черкасск уедет, учиться надо.

С мужиками же в Клиновке и Ольховке дело вовсе дрянь. Вон Александр Иванович, Обер-Нос, так тот в Арчаду от греха подался. Прямо ему сказали, что не сносит он головы, если и дальше мужикам глаза мозолить будет. Забрал жену и сына и ночью уехал в одной «казанке», почти ничего из дома не захватив. Забил окна-двери, привязал к грядушке после­днюю корову, остальную скотину распродал, и был таков. А Анемподист Григорьевич, тот, что библиотеку им продал, так он давно уже на Кавказе, к какому-то знакомому грузинско­му кунаку-князю уехал. И правильно сделал - мужики, ни­кого не спрашивая, сами все земли помещичьи позапахали. А Мельников, так тот в Москву укатил, там, как говорят, какие-то русские национальные силы собираются, монархис­ты ли, кадеты ли, кто их теперь всех разберет. А наши нику­да далеко не отбиваются. Тут земля Войска Донского, нечего тут мужикам делать, пусть они у себя в России порядки свои наводят, а не у нас, казаков. Отец же решил в Камышин ехать, чтобы учебный год у сына не пропал.

И вот, когда уже укладываться хотели, приключилась с бабушкой история: пошла она утром рано в ледник, свежего каймаку принести хотела. Тут оно и стряслось. Сама она, прибежав в курень, рассказывала:

- Иду это я, только што хотела вертушку открыть, когда - глядь, а налетели грачи, оттуда, вроде от плотины, с севера сказать, налетели, да не два-три, а туча целая. И откуда их столько взялось? Да как кинулись они на те катухи, что соло­мой крытые, как саранча их пообсели и зачали с тех крыш клювами солому дергать. И такой грай, такой хай подняли, што уму непостижимо. А как выдернет один грач соломин­ку, так вскагакнет, и - в лёт! Обратно, на север. И нет его больше с той соломиной. Сроду я в жизни моей ничего подоб­ного не видывала. Ох, не к добру это, не иначе, как предзна­менование о том, что налетят на нас какие-то рати черные, с севера налетят. И растащут, разнесут всё добро наше по соломинке...

Ехать в Камышин решили на двух подводах, одна с по­клажей, а в казанском тарантасе сами они усядутся. Третью подводу грузили для бабушки, забирала она с собой все ико­ны и лампадки. Матвей вместе с ней поедет, он тоже в Разуваеве жить будет, только по делам к Миките-мельнику наве­дываться станет.

В последний вечер решили посидеть на балконе, благо, погодка выдалась теплая. И вот тут как раз, когда звезда вечерняя на небо взошла, вот тут и началось.

Первым взвыл Буян. Сидел он у каретника, в тени, почти и видно его не было. Тяжело и жутко завыл за ним Полкан, Кутёк, вот уже воет и Жучок, и последней подхватила Сибирлетка.

Сидевшие на балконе сначала попросту растерялись. Отец попробовал успокоить Буяна, и, близко не подпустив к себе хозяина, затрусил Буян к гумну, уселся там у канавы и за­выл еще громче и отчаянней. Убежал подальше и Полкан, исчезли со двора и Кутёк с Жучком, и подали снова лишь голоса от опушки леса. Сибирлетка забежала за мельницу и взвыла оттуда протяжно, по-волчьи.

Легкой тенью прошла бабушка во флигель, зажгла там свечку и осталась одна в молитве.

Ничего не понимающая сидела мама, как горсточка отча­яния, нервно комкала платок и едва слышно шептала:

- Господи, да что же это такое, Господи...

А мельница не шумит. Остановили. Темно. Почему-то звёзд совсем не видно. Молчит степь, не слышно перешептывания акаций, но издалека доносится к хутору собачий вой. Тоск­ливый, протяжный, страшный. Только к полночи утихло всё, и никто на балконе с места не тронулся:

И полная отчаяния спросила мама:

- Сережа, да что же это значит?

Ответила не отец, а бабушка:

- Божье это предзнаменование. Чуют они, твари невин­ные, перемены, страшные перемены...

* * *

После приезда в Камышин завел Семен крепкую дружбу с братьями Коростиными.

Рассказали они ему о баталере, стал он здорово на митин­гах и собраниях выступать, стал разговоры с грузчиками, солдатами, рабочими вести, и до того у него дошло, что бро­сила его жена. Ушла к матери в Николаевку. «Мне, сказала, муж нужен, а не бунтырь какой-то. От новых друзей его у меня вся хата заплевана, как в кабаке, понакурено, самогоном за пять верст прет, ни днем, ни ночью покоя нет». Собра­ла манатки и ушла.

И у Ивана Прокофьевича тоже всё коловертью пошло: Марь Маревна в Петроград уехала, к Ленину, детей соседке отда­ла, полуслепой бабке, а сам Иван Прокофьевич в Совете вмес­те с баталером заседают. Шишки они там, и кабы не они, черти што в городе бы творилось. И больше всего дела у них с солдатами: пьют они дуром, хулиганят, грабят, насильничают, до того дошло, что жители сами особую стражу учредили, а то никак спать спокойно в городе невозможно, того и гляди ворвется пьяная компания, вся красными и пулеметными лен­тами увешана, и начнет контрреволюцию искать. А ищут в сундуках да в карманах...

А тут еще буксир этот, что позавчера у самолётской при­стани причалил. Полон пушек, так и стоят накатанные, штук их с тридцать будет. И охраняют их какие-то: солдаты - не солдаты, рабочие - так нет, вроде вовсе не рабочие, рвань, красная гвардия. С винтовками. Разговорились они с часо­вым и сказал он им, что пушки эти послезавтра в Царицын дальше поплывут.

- А против кого же?

- На Каледина!

Всю ночь не спала компания. Раздобыли водки и тарани, и пока перед рассветом угощали они часового самогоном, про­брался Виталий к пушкам, да как не крутил, так ни до чего не докрутился. Замков снять не сумел, ни знал, как это дела­ется. Вот и сидят они на берегу у кинематографа «Аполло», нахохлившись, как воробьи. Ничего не получилось, только напрасно красногвардейцу тому целую бутылку самогона и две таранки стравили.

Дав гудок, развернулся буксир, плеща красным флагом, и выправился на стрежень, повернув на Царицын. А возле трубы - плакат: «Смерть Каледину!».

Валерий крепко сжал кулаки:

- Ну погодите, рвань красная, покажет вам Каледин Кузь­кину мать. Ох, ребята, пошли на Дон, в партизаны!

Сев плотным кружком, решают они собрать запасы продо­вольствия, мешки и рюкзаки, запастись оружием и идти на Дон. Расходятся все лишь перед вечером и застает Семен дома много гостей. Тут и аптекарь, и Карлушка, и два камышинских купца, и Иосиф Филиппович, и неизвестный никому молодой, черный, как ворон, кривоносый, в брюках галифе, в куртке с отложным воротником и огромными на­шитыми сверху карманами. Курит он, развалившись в крес­ле, короткую трубку, сжав ее полными красными губами, и глядит на всех черными, глубоко сидящими глазами. Повер­нувшись к отцу, спрашивает тоном Гулливера, благосклонно разговаривающего с лилипутом:

- Ну и что же вы себе из всего этого обещаете?

- Во-первых, как еще на Московском совещании говори­лось, введение дисциплины в армии, порядка в стране, Рос­сию от гибели спасать надо!

- И от кого же вы ее спасать будете?

- Как от кого? Ну, конечно же, в первую голову от боль­шевиков!

Аптекарь и неизвестный быстро переглядываются, гость подбирает под себя ноги, улыбается скупо, одним уголком рта:

- А с кем же делать это будете, не с казаками ли?

- Да с казаками в первую очередь. И с русскими патриотами.

Неизвестный перебивает отца, нисколько не смущаясь:

- А настроения казаков вам известны? А патриоты ваши - это что же: Крымов, Иванов, Корнилов, что ли?

- Но ведь тогда вмешались эти самые, как их...

- Вот-вот, эти самые! И так вмешались, что Крымов заст­релился, Иванов спасовал, а Корнилова Керенский объявил изменником, а теперь тот же Керенский против Каледина военные округа мобилизовал. Корнилов в Быхове сидит за решеткой. А солдаты полностью идут как раз вот за этими самыми. Их десять миллионов, озлобленных, голодных, ко­торым терять нечего...

- Простите, а кто же их поведет?

- А мы поведем, как вы называете - «эти самые», то есть большевики!

Отец почему-то кладет назад взятую им из портсигара па­пиросу, снова вынимает, нервно закуривает:

- Г-мм! Большевик! А разрешите узнать, что же думаете вы об Учредительном собрании?

- Говорильня, которую мы разгоним, когда найдем нуж­ным!

- Это же насилие!

- А что такое революция, как не род насилия? Мы же открыто проповедуем диктатуру!

- Но как же могут управлять страной пролетарии...

- Да не будьте же детками! Причем тут пролетарии?! Уп­равлять будем - мы! Отбор, элита, мозг!

Мама вспыхивает:

- Какой цинизм!

- Называйте как хотите, просто это откровенность.

И снова отец:

- А кто же элита эта? Не та ли, что ее наши казачки в июле в Петрограде разогнали?

- Ах, то же попросту неудача была. За это время Ленин...

- Это не тот ли, что у немцев агентом по разложению русской армии работает?

- Вот-вот! Он самый! Только дело в том, что на сговор с немецким генеральным штабом пошел он, думая лишь о том, чтобы этих генеральских дураков использовать для мировой революции. Понятно? Сначала у нас, потом в Германии, а потом и небольшой фейерверк во Франции!

Мама беспомощно оглядывается:

- Хорошо, а кто же, кроме Ленина, и вот этого, как его, кто из Америки приехал...

- Троцкий из Америки приехал, а с ним сотня крепоньких головок, преданных революции, как и ваш покорный слуга, а с нами Собельсон, Розенфельд, Апфельбаум, Лурье, Урицкий, Нахамкес, Стеклов, Свердлов...

- Скажите, кроме этих, так сказать американцев, русские вообще у вас есть?

- Самый наш главный - русский, Владимир Ильич Улья­нов-Ленин, из дворянской семьи. Есть и парочка латышей, несколько грузин, меж ними Сталин-Джугашвили.

Отец снова нервно закуривает, мама морщит лоб:

- Это не тот, что банк ограбил и при аресте всех сообщни­ков своих предал?

- Вот-вот, он самый! Забрал в банке деньги капиталистов и до копеечки передал партии. И вовсе не грабил, а экспроп­риировал.

И не предал товарищей своих, а тем, что они тоже аресто­ваны были, сохранил их для партии, чтобы они, прячась, не разложились, а окрепли в тюрьме для дела революции.

Купцы, как по команде, отирают платками запотевшие лбы и один из них спрашивает:

- Что же это вы грабеж экспроприацией называете? Это вы всех нас по миру пустите!

- А почему бы и не пустить? Важна цель, а она столь велика, что все средства оправдывает. И Тит Титычам здесь обижаться не приходится.

- Здорово! Это значит ваши позавчера в лабазе у Шеина, что замели и всё повытащили, на революцию работали?

- Конечно! И не только это. Мы, например, уничтожим, как сорняк, и весь царствовавший дом. Физически уничто­жим.

Мама закрывает лицо руками:

- Господи, значит, все эти Собелсоны и Радеки, всё это они придумали...

- И вовсе не они! Придумали всё это чисто русские, те, кого вы декабристами называете. Даже Разин и Пугачев до этого не доходили. А вот представители лучшей русской ин­теллигенции, царская гвардия, вот кто всё удумал. Кто царя Александра Второго убил, кто решил истребить Николая Пер­вого? Не Павел ли Иванович Пестель, писавший в своей «Рус­ской Правде», что царская власть доказала свои враждебные чувства к народу, а что этот русский народ политически мертвая и анархическая сила, почему дело освобождения России надо передать в руки немногих людей, вручив им диктаторскую власть. Вот у них, у этих лучших русских людей, и учились мы, от них, воспитанных на передовых идеях просветительского века. И к ним же Толстой, и Кро­поткин, и Бердяев ручки свои приложили. Вот от них, через опыт страшной, кровавой, рабской истории русской, и выра­ботали мы наши постулаты. И, по тем же идеям декабристов, введем и мы полную общественную нивелировку, вместе с полицейской опекой над всеми гражданами, как равно и пол­ное поглощение государством того, что вы называете личностью, назвав всё диктатурой пролетариата, а на самом деле только нескольких просвещенных голов. Сейчас же пойдет русский народ с нами уже по одному тому, что действуем мы по принципу величайшего русского полководца Суворова, который говорил своим солдатам: «Ребята, вот эта крепость - ваша, отдаю вам ее на разграбление!». И перли они на вра­жеский свинец, и гибли тысячами, но брали неприятельские города и гуляли в них три дня, а потом опять прибирала их матушка-Русь к порядку, к рукам. Вот как оно, дело, делает­ся. Совсем, как видите, просто. Только крепко подумать надо. Но, впрочем, нам уже двигаться надо, дела ждут, спасибо вам, и у вас я кое-чему научился.

Гость поднимается, почему-то встают и все остальные. Только мама сидеть осталась. Гость выходит в коридор пер­вым, за ним тянутся все остальные. Аптекарь задерживается и наклоняется к маме:

- Наталия Петровна, ну вот, как перед Богом - уезжайте вы на Дон. Я его к вам нарочно привел. Прислали его сюда, да, делами будет ворочать... а вам, если каких лекарств, то я всегда, по старой памяти, а вы не задерживайтесь, нет...

Аптекарь исчезает. Мама гладит безмятежно спящего на ее коленях Родика, шепчет: «Спасибо тебе, Родик, ты один человеком остался».

* * *

В реальном училище митинги, собрания и демонстрации. Образован ученический комитет с представителями его в пе­дагогическом совете, для наблюдения за деятельностью пре­подавателей недостаточно, конечно же, революционных, рет­роградов и старорежимщиков, с правом голоса при оценке учеников, с заданием отменить Закон Божий и отметки, вве­сти лекционный способ преподавания.

Иван Иванович Дегтярь, еще раз избитый, скрылся на Дон, директора убрали окончательно, преподаватели запуга­ны и жалки.

Заглянул как-то туда Семен, и отправился на пристань, и встретил там Ивана Прокофьевича. Крепко пожал он ему руку, здороваясь совсем по-старому, начал было о чем-то говорить, да, безнадежно махнув рукой, рассеянно замолчал, глядя в сторону.

- Ну-ну, друг, одно запомни: рождены мы и приходим на свет, чтобы, толкуя об ошибках других, самим ошибаться. А поняв, что ошибаемся, пытаемся найти правильный путь, и еще больше путаемся, да, а ты вали, вали, а мне в горсовет пора...

Так и расстались. Похоже, был это день встреч: вот и сам баталер идет в компании грузчиков, что-то им горячо дока­зывает, и налетел бы прямо на старого своего приятеля, не отскочи тот в сторону.

- А-а! Старый друг лучше новых двух! Глянь ты на него, тоже в картузе. Правильно, кончили мы с царскими инблемами!

И, повернувшись к своим спутникам:

- А вы, товарищи, топайте в горсовет, я за вами поспею, вот мне с маладым дело одно обговорить надо, - и, быстро схватив его за рукав, отведя в сторону, сказал свистящим шепотом: - Слышь, Семен, по старой дружбе тебе говорю: ушивайтесь вы отцель с отцом и с матерью. И поскорея. Мне тут некогда будет об вдове и сироте голову морочить. Ясно, ай нет? - и, заглянув ему глубоко в глаза, почти закричал: - А чего ты на меня вылупился? Такая это, брат, штука, рево­люция, лес рубят - щепки летят. Ну, поднимай паруса, чего засох!

Круто повернувшись, зашагал баталер к зданию городс­кой Думы, теперешнему горсовету.

Весь под впечатлением услышанного вошел Семен в гос­тиную и присел в углу на свой стул. Сидели там, кроме до­машних, как снег на голову свалившиеся вчера вечером Саве­лий Степанович и двоюродный брат Алексей. Говорил быв­ший его учитель:

- Теперь точно сказать не могу, но было это где-то на Обводном канале. Тороплюсь это я к центру, улица передо мной совершенно пустая, спят еще всё, только в шагах двад­цати передо мной двое солдат идут с винтовками, а перед ними, тоже так шагах в десяти, попик какой-то военный поспешает. И сразу же мне попик со спины подозрительно знакомым показался. И почему-то надавил я за солдатами. А валеночки на мне подшитые, легкие, шагов моих не слы­хать, да и солдаты, видно, увлеклись, не до меня им. Вот и заорал один из них:

- Эй ты, опиюм, а ну-кась, погоди! - священник же, вид­но, окрика того на свой счет не принял. И снова взревел солдат: - Тю, сатана в полушубке. Оглох, што ль? Стой, стре­лять буду! - и винтовку вскинул.

Обернулся священник, и сразу же я его узнал: он, отец Тимофей. Остановился он и спокойно спрашивает:

- Что тебе надо?

Как тот взвоет:

- Га! Чаво мине нада. А доказать тебе, недобиток, што время твое прошло. А ну-кась, скидавай полушубок, это я его вчера обронил! - и подскакивает к отцу Тимофею и норовит его левой рукой за грудь схватить, а в правой винтовка у него.

И тут глазам я своим не поверил: молниеносным ударом в одно мгновение сбил солдата отец Тимофей с ног. В подборо­док ему, по всем правилам бокса, такой крах поставил, что свалился тот, как мертвый, и винтовка по тротуару загреме­ла. И вижу я, в левой руке у отца Тимофея - наган. Ох, чудеса! Второй солдат на минутку опешил, а тут я подоспел и парабеллумом моим в височек его стукнул. И этот на тротуар загремел. А отец Тимофей руку мне тянет:

- Благодарю вас, чести не имею!.. - да и захлебнулся: - Хо! Савель Степаныч! Ишь ты, как привел Бог свидеться! Спаси тя Христос, что ты его смазал, а то пришлось бы мне грех на душу брать.

Дата добавления: 2015-06-04