Часть IV 7 страница

Так Сугенхайм о всём писал, дорогой мой Семенушка, а ты удивляешься, что они дядю твоего на штыки подняли, а тетю на воротах повесили... Традиция, милый ты мой, рос­сийская.

В 1775 году Сечь Запорожскую разорили. Да всё брали, как и сейчас у нас на Дону грабят, режут, жгут и вешают, а главное, ружья отбирают... потомки тех, кто запретил у нас на Дону выбирать войскового атамана, это те, которые при той же Екатерине числом в пятнадцать тысяч регулярного войска при­шли на Дон в 1792 году и утопили в крови станицы Бессергеневскую, Мелиховскую, Манычскую, Пятиизбянскую, Верх­не- и Нижне-Чирские, Кобылянскую, Есауловскую и многие другие за то, что они на Кавказ переселяться не хотели.

Это те самые московиты, что забрали Польшу в 1773-1775 годах, Грузию в 1801, Финляндию в 1809, Кавказ поко­рили в 1864-м... Отличился там и наш Бакланов-генерал... да, деваться ему некуда было. Это тот Бакланов, что спросил царя Александра Второго: «Правда ли, царь-батюшка, что хо­тят теперь казаков перевести в драгунское положение? Если правда, то кликну я клич по всему Войску Донскому, и мы, казаки, от стара до мала, постоим за свое историческое пра­во...». Улыбнулся император, умным человеком оказался, ка­заков в драгуны не перевел, но отдал распоряжение: канди­датов на пост наказного атамана из казаков не назначать...

Это те самые россияне, против которых восставала Польша в 1794, 1812, 1830 и 1863 годах, и душили ее лучшие русские полководцы Суворов, Румянцев, Паскевич. Боролись за свою свободу литовцы, латыши, эстонцы, финны, запорожцы, туркестанцы... И бились мы, казаки, под Разиным, Пугачевым, Булавиным восстававшие. И всё это видела церковь пра­вославная, и о победе христолюбивого российского воинства молебны пела. Удушила Россия Вече в Новгороде, Круг на Дону и Яике, и не только молчала церковь, но и великие писа­тели земли русской молчали и не протестовали против крова­вых насилий. Лермонтов, Достоевский, Тургенев, никто, толь­ко Пушкин разразился фразой: «Смирись, Кавказ, идет Ермо­лов!». А историки российские, так те в один голос всё это то собиранием земли русской, то борьбой с неверными, то само­защитой, то освобождением величали. Даже за границы свои на Запад кинулась матушка-Русь, и в 1848 году венгров заду­шила. А как росла: в 1722 году было в ней всего населения четырнадцать миллионов, в 1815 - сорок пять, в 1908 - сто пятьдесят пять. За четыре столетия, с тысяча пятисотого по тысяча девятьсотый год, территорию свою на сто двадцать пять квадратных километров увеличивала. И всё захватом нерусских земель, с пятисот сорока тысяч квадратных километров в четырнадцатом веке на двадцать пять миллионов в 1916 году выросла. И помогли мы ей, казаки, с нашим Ермаком Тимофееви­чем, самую малость земель ей подарили - целую Сибирь. И отблагодарила она нас при Петре, отрезала и присоединила ка­зачьих земель к соседним губерниям один миллион десятин...

Матушку-царицу Екатерину вспомним, мало ей было, что у нее в карты жен и дочерей проигрывали, иные она забавы удумала, в Эрмитаже «Малый Циркель» образовала, в кото­ром оргии устраивались, а в Петербурге общество, соответ­ствующе воспитанное, Физический клуб организовало, пьян­ство поголовное, а в конце - лотереи, кто с кем в кровать ляжет. Особенно же мадам Рудль отличилась, устроила для того же высшего общества дом свиданий на Васильевском острове, с 32-мя комнатами и бассейном для плаванья. Для голых мужчин. С сорока окошками. Как писал один очевидец: сама императрица бывать изволила!

А дисциплинку в армии тоже хорошо поддерживали: по кригсрегламенту Петра давали солдатам за провинности шпицру­тенов, через строй проганяя в пятьсот и тысячу человек. Ека­терина солдат Мировича прогнала через двенадцать тысяч. То же и Александр Первый сделал, мужиков бил. При Анне Иоановне сослано было в Сибирь двадцать тысяч, при Елисавете шестьдесят тысяч, а при Александре Первом и Николае Первом по шестьдесят тысяч ежегодно... И не только мужич­ков потрошили, заботились и о писателях. Радищев за свою книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» в Сибирь был сослан Екатериной Великой, той, что с энциклопедистами в переписке состояла... Основателя Харьковского университета Каразина при Александре Первом в Шлиссельбургскую кре­пость усадили за книгу о нужде народной. Николай Первый сослал Щедрина в Вятку, Пушкину царь собственноручно морду бил, Тредьяковский, получив пощечину от министра Волского, бежит жаловаться к Бирону, а у того тот же Волский сидит, Тредияковского тут же раздевают и дают семьде­сят ударов палки, потом везут на маскарад и там еще бьют. Самого Достоевского чуть не повесили.

Андрей Боголюбский захватил в 1169 году Киев и три дня грабил и жег, и храмы осквернял, и монастыри.

Иван Калита, пойдя против Твери, союзниками имел пять­десят тысяч татар. Когда Псков и Рязань уничтожили, выво­дили оттуда народ волостями, а вместо них москвичей селили.

А что комиссар Саблин делегатам нашим в Ростове сказал: вместо уничтоженных казаков бедноту из России населят.

Вот это я неумирающей русской традицией называю.

И тут же удумали: Москва - третий Рим, Новый Израиль, русская династия происходит от римских цезарей. И всё это глотал народ-богоносец, и пёр и в Пруссию, и на Балканы, и в Польшу, и в Венгрию, и на Кавказ. И жег, и грабил, и насиловал воин христолюбивый так, как никто в мире.

Отовсюду поступают жалобы, писал Пикуль царю в 1704 го­ду, что московиты все церкви, сёла, имения разграбили так, что описать это невозможно.

Солдатики наши, да, вот что еще о них свидетельствовали: в нашей губернии вторая бригада стояла... И стены, и полы, и потолки в таком виде после христолюбивого воинства оста­лись, что самому небрезгливому человеку стоило только взгля­нуть, так, бывало, целый день тошнит.

А начальство ихнее - портрет губернатора, сходствия мно­го: и смотрит грозно, и руку за жилет... Так вот и кажется сейчас и скажет: «А ты чего смотришь, дурак!». Это из «Име­нинного пирога» Мельникова-Печерского.

А вот его же, наизусть я выучил, «Старые годы» называ­ется: «Князь к службе был не леностен, к дому Господню радение имел большое, сколько по церквам иконостасов наделал, сколько колоколов вылил... У него и холоп, и шляхет­ство так промеж себя забавлялись, кого на медведя насу­нут, кому подошвы медом намажут, да дадут козлу лизать, козел-то лижет, а человеку щекотно, хохочет до тех пор, пока глаза под лоб не уйдут... Иному ежа за пазуху засунут... шутов назовут у гостей чай отнимать, передраз­нивать прикажут, кипятком ошпарят, шуты с гостем по­дерутся, обварят его, на пол повалят, мукой обсыпят... Сме­яться князь изволил, видя это. И на галерее знакомцы, шля­хетство мелкопоместное с приказными, хохотали, хотя, к чему тот смех - неведомо. Всяк свое место знай, не то велят шутам из-под него стул выдернуть. Подле медведя двухгодовалого посадят, а с другой стороны юродивый, босой, грязный, лохматый, ему князь всякого кушанья на­бросает, и перцу, и горчицы, и вина, и квасцу... а по углам шуты, немые, карлики, и калмыки, все подачек ждут и про­меж себя дерутся и ругаются. Дуняша да Параша виршами про любовь рассказывают, разок пять их выдерут, выучат они всё твердо. Все пьют, не отставая, кто откажется, тому велит князь вино на голову вылить...».

Н-дас, забавлялся князь российский с шутами... шуты - старая русская традиция. Петр Первый пожаловал дворянство шуту Засекину, а царю Ивану Грозному шут Гвоздев не понравился, и велел он ему за пазуху кипятку налить. Закричал тот, озлился царь и прикончил его ножом собственноручно.

Петр приказывал шутами быть людям из высшего обще­ства. И все слушались. Если били шута, обороняться он не смел, не человек он больше. Были при Петре шутами Тургенев, Ланской, Ленин, Шаховской, Кирсанов, Ушаков, Да-Коста, Тараканов, Зотов, Ромодановский, Стершиев, Головин, Бу­турлин. Офицер Ушаков поскакал из Смоленска в Киев, по­слали его по важному делу, прискакал ночью, ворота города заперты, не пустили, кинулся назад - жаловаться, и был за это в шуты произведен. Зотов, так называемый архиепископ Прессбургский, затем - патриарх, и, наконец - князь-папа. Коронуют его торжественно, с короной с изображением голого Бахуса. Князь Волынский, как Мельников-Печерский пишет, при государственной собачке в няньках состоял. Высшее об­щество, холуи, рабы, смерды. И с начальством соответственно разговаривали: «Удостойте сказать, ваше превосходительство, в какой позиции драгоценное ваше здоровье находить изволи­те?». Милостиво ответит превосходительство, и вопроса удостоит: «А ты?». И отвечает пресмыкающийся: «Досконально доложу вашему превосходительству, что такая ваша атенция раскрывает все мои сантименты и объявляет нелестную пре­данность к персоне вашего превосходительства!». Вот-с, выс­шее общество, строители России, карьеру делавшие. А как же лучше всего сделать ее было: а вот - девка та, Монсона дочка, сама фортуну сделала и родных всех в люди вывела: сестра в штас-дамах была, меньшой брат в шамбеляны попал, ему, прав­да, за скаредные дела голову срубили... долго торчала та голова на высоком шесту... Н-дас, дорогие мои слушатели, думаю, ясно вам, какими путями дочка Монсова карьер свой сделала...

Ох-х-х, ну-ка же, еще по единой хватим, а то горло пере­сохло...

Где я остановился, да, по «Русской Правде» из XI века, должник, не заплативший долга, становился рабом повелите­ля, человек, сам себя прокормить не смогший, становился рабом первого встречного, взявшего его к себе.

Иван Третий в 1497 году издал судебник, в котором гово­рилось не только о наказании за совершенные преступления, но в статье девятой о наказании ведóмого лихого человека. А обнаруживали его так: в случае совершения где-либо пре­ступления направлялся туда недельщик для отыскания пре­ступника. Он опрашивал жителей, землевладельцев, священ­ников, зажиточных крестьян. Подозрение большинства пада­ло на кого-нибудь, и сразу же назывался он облихованным. Брали его и обыскивали, пытали, даже если он и сознавался. Если же не сознавался, то все равно после пытки предавали его смертной казни.

Самодурами были все царствующие особы.

Веселая царица была Елисавет,
Поёт и веселится, порядка ж нет как нет...

Принцессой имела она любовником солдата Шубина, а после него Разумовский заступил... За труды свои стал он графом, а вместо него гвардейский солдат Бутурлин подвизался. Затем калмык, а потом граф и канцлер Воронцов, пос­ле них кучер Лялин, за ним певец Полторацкий.

Меж утехами любовными пеклась Елизавета и о стране своей, и о ее внутреннем спокойствии. Донесли царице, что Наталия Лопухина, муж ее генерал-лейтенант Лопухин, их сын, и с ними графиня Анна Бестужева, гвардеец князь Пу­тятин, государственный советник Сибин, заговор вместе с мар­кизом фон Ботта, посланником Марии Терезии при русском дворе, умыслили и переворот дворцовый готовят. Первого сен­тября бьют их на площади кнутом. И недаром, чёрт побери, действительным их преступлением было то, что позволила себе Наталия Лопухина на бал с розой в волосах явиться, так же точно, как это царица делала. Заставила царица Лопухи­ну тут же на колени стать, отрезала ту розу вместе с волоса­ми, дала ей две пощечины и, как я уже сказал, обвинила всю семью, вместе с друзьями и знакомыми, в подготовлении за­говора. И вот после битья кнутом вырезали всем им тут же языки. Палач в толпу орал: «Эй! Рупь за язык Лопухиной! Кто больше?». После этой государственной операции ссыла­ют всех их в Сибирь. Да, веселая царица была Елисавет, му­зыку и пение любила, поэтому и доплелся до самой ее крова­ти певчий Разумовский. Театры и маскарады царица люби­ла, и поэтому раздевает и одевает лично кадета Свистунова, машкеру ему примеряя. Переодевая же кадета Бекетова, от­крывает у него такие данные, что прямо с маскарада посыла­ет его в свою спальню. В театре ее, в одном действии, и такая сценка была: извещает ангел деву Марию, что она родит. В сиём случае вскакивала артистка и указывала ангелу на дверь: «Считаешь ты меня за блядь? Вон или я тебя выкину!».

Царица сия разрешила дворянам самим крестьян своих в Сибирь ссылать, а как они с крепостными обращались, доста­точно примера знаменитой Салтычихи, замучившей до смерти больше ста своих дворовых. Сама же Елизавета сослала в Си­бирь шестьдесят тысяч человек, колесовала или четвертовала Миниха, Остермана, Головкина, Левенвольде, Менгдена. Обез­главила дворцовую даму Балк. И всё же, несмотря на такие ласки царские, сам ее государственный канцлер Бестужев ока­зался фальсификатором подписей на векселях....

Совершенно забыл - призвал Петр Великий любимца своего Меншикова и обвинил в воровстве. Но доказал тот, что госу­дарство должно ему больше, чем он сам забрал. А через четыре года всё же признался, что украл он денежки. После Полтавс­кой битвы забрал он в шведском лагере двадцать тысяч талеров и казне не передал, из царской казны несколько раз брал столько, сколько унести мог. В Любеке пять тысяч дукатов, в Гамбурге - десять, в Меклембурге - двенадцать тысяч талеров. Царь про­молчал. Спустя некоторое время всё же отдал его под суд, но - простил. При Петре Втором пал временщик Меншиков. В пе­тербургском дворце его нашли одного столового серебра на две­сти тысяч рублей, на три миллиона драгоценностей, восемь миллионов дукатов и в тайнике семнадцать пудов серебра. А в амстердамском и лондонском банках имел он девять миллионов рублей на текущем счету своем. Стоимость же имений и крепо­стных его вообще счесть не могли.

Зорич, любовник Екатерины, в Шкловском замке фаль­шивые деньги делал, генералы Валуев и Крыжановский при царе Александре Третьем государственную казну считали своей собственной и соответственно распоряжались. То же самое проделывал и граф Ацлерберг при Александре Втором. Алек­сандр Второй прогонял из России за воровство обоих великих князей Николаев Николаевичей, а Николая Константинови­ча, как клиптомана, в сумасшедший дом усадил.

А мы удивляемся, что мужчины наши теперь всех пого­ловно режут, и, как вот видите, имения в соответствующий вид приводят.

Братец Александра Третьего Алексей расходует на баб мил­лионы, предназначенные на флот, живет с Жуковской, и сын от нее становится графом Беловским. Бросает Жуковскую и связывается с парижской дамой полусвета мадам Бения.

Великий князь Владимир грабит казну, а деньги расходу­ет на баб в Париже и Петербурге, дочь его Елена выходит замуж за принца Николая Греческого и через неделю убегает от него с любовником. Сыновья ее, Кирилл и Борис, основы­вают в Петербурге клуб сибаритов, в нем две дюжины чле­нов, великих князей и аристократов. Гости в клубе - только дамы. Слуги - женщины. Стены из зеркал. Главное занятие членов клуба - изнасилование гостей. Саму племянницу кня­гини Святополк-Мирской изнасиловали. Скандал. Клуб - закрыт. Кирилл и Борис уезжают из России, и Кирилл, назло Николаю Второму, женится на его золовке, разведенной кня­гине Гессенской...

Дочь Николая Первого, великая княгиня Ольга, живет с гвардейским офицером Барятинским, за что изгоняют его на Кавказ.

Николай Константинович, сын великого князя Константи­на, крадет драгоценности матери и дарит их своей любовнице, за что надевают на него смирительную рубаху, а потом изгоня­ют в Закавказье.

Великий князь Сергей долго воевал с Николаем Вторым за Кшесинскую, победил, но выгнали его за границу.

Царь Александр Второй, кроме своей семьи, имел еще одну комплектную... так сказать, частным образом.

Александр Третий коротал ночки с певицей Фулло.

Скандалы дочери великого князя Михаила Анастасии раз­ражались во всех странах Европы.

Великий князь Михаил Михайлович такие номера откалы­вал с Игнатьевой, что выставили его за границу, где и женил­ся он на графине Софье Меренбах...

Хорунжий останавливается с таким видом, будто пришел в себя из обморочного состояния:

- А ну-ка, гляньте у себя там, по сумам, нет ли у вас чего подходящего. Моя фляжка, того, отказалась... ага, так я и знал, кто-кто, а Ювеналий выручит... что, хохлацкий само­гон? Непривычный человек с одного глотка с копыт падает... ну, да не на таких нарвались.

Выпив добрый глоток прямо из бутылки, вытерев рот ла­донью, осоловело смотрит на Юшку:

- А как там в смысле закуски?

Ювеналий быстро отрезает хлеба, кладет на него кусок сала и Милованов, жадно откусив, пятится в угол, вдруг са­дится на пол и, жуя, продолжает...

А вот о грозном царе и забыл. А о нем сотню книг написать можно. Карамзина почитайте, про опричнину. Годами, в страш­нейших мучениях, гибли в Москве люди. Сравнивали Грозно­го потом с Александром Македонским. И кого только он не убивал, даже слона, привезенного из Индии и не стававшего на колени царю поклониться, приказал на куски разорвать. Идет царь с опричниками своими на город Клин Тверской области, сжигает его, всё живое уничтожается. Оттуда - в Тверь. Пять дней убивают и грабят, что увезти нельзя - сжигают. Потом в Медынь, затем в Торжок, всё и там так же проделы­вают, как в Клину, и Твери, и Медыни, только еще избивают всех поголовно ливонских и крымских пленных, сидевших там закованными. Подходят к Новгороду, окружают город, свя­зывают священников и монахов, каждый должен откупиться двадцатью рублями, кто сразу денег не платит, того бьют кну­том с утра до вечера. Купцы и судьи - в цепи, женщины за­перты в домах. Неоткупившихся избивают кольями. Епископ Новгородский встречает царя на мосту через Волхов с хору­гвями, торжественная служба в соборе, званый обед, епископа сажают рядом с царем. Царь вдруг кричит, опричники набра­сываются на епископа и новгородцев. Массовое, страшное, нео­писуемое избиение. Избивали и убивали всех, целые семьи с отдаленными родственниками, девушек отдавали убийцам на потеху. Не только Новгород, сёла, пригороды, скот на полях, целые провинции уничтожались, реки и озера стравливались, дома сжигались, сжигали и хлеб в амбарах. Наконец, царь и сын его Иван выходят судить новгородцев, одного обливают кипящей смолой, целые семьи, связанные, топят в реке, оп­ричники на лодках добивают плавающих. Так продолжается пять недель. Наконец, объявляют народу, что виновен во всем епископ Пимен. В лохмотьях, избитый, с повешенной на шее волынкой, с бубенцами и барабаном в руках, отправлен он в Москву верхом на белой кобыле. А Иван идет на Псков. Все жители города выходят и становятся на колени, просят милос­ти, кажется, что всё по-хорошему пройдет. На мосту подска­кивает к царю юродивый и протягивает ему кусок сырого мяса: «Я христианин, - говорит Иван, - и в пост мяса не ем». - «Ешь ты мясо и пьешь кровь людей!», - отвечает ему юродивый.

Царь в ужасе бежит в Москву. Теперь она за всё отвечает. Первым гибнет князь Вяземский, ближайший Иванов совет­ник, затем отец и сын Басмановы в пытках «сознаются», они и называют сотни имен. Изменников. На площади в Китай-Городе поставлено восемнадцать виселиц, посредине площа­ди - костер. Москва в леденящем ужасе. Купцы бросают ма­газины открытыми и бегут куда глаза глядят. Москва как вымерла. Наконец, появляется на улице процессия - во главе царь Иван с сыном Иваном, за ними толпы бояр, князей, опричников и виднейших первых людей города и всей страны. На площади - ни души. Приказ: собрать народ. Люди согнаны. Царь спрашивает, праведен ли суд его. Из толпы крики: «Праведен. Долой измену!». Первым гибнет князь Вяземский. Молодому Басманову приказано убить отца. Ни­ките Прозоровскому - убить своего брата. После этого моло­дой Басманов подвергается казни, как отцеубийца, а Прозоровский - как братоубийца. Начинается сумасшедшая оргия убийств. Поливают кипятком и горящей смолой, вешают, ста­вят на угли, набивают на кол, сам Иван одного прибивает копьем, другого пригвождает жезлом к земле, третьего дуби­ной. За четыре часа убито двести человек. Отправляются в дома убитых. В доме Тунникова царь сам насилует жену уби­того, а наследник - дочь. Скуратова рубят на куски. Мясо - собакам. Жен и дочерей голыми гонят к реке и топят... Так действовал Иван за время всего своего царствования. Тютина, казначея своего, его жену, двух малых сыновей, две красави­цы дочери велел порубить в куски. Особенно охотно убивал молящихся в церкви, трупы после этого валялись на улице неубранными. Боярина Мишкова сам убил железным посо­хом. Митрополиту Филиппу, сидевшему в монастыре, где он был заточен и морим голодом, принесли на тарелке голову племянника его, убитого опричниками. Вислой сошел с ума, когда на его глазах сначала изнасиловали его жену, а потом повесили. Обезглавили князя Оболенского, повесили воеводу Казаринова. Крепостной князя Воротынского наговаривает на него, что он колдун, а Воротынский, взявший Казань, ото­гнавший хана от стен Москвы, давно уже глубокий старик. Сначала пытают его, а потом зажаривают меж двух костров, царь сам посохом подсовывает угольки. И никто не протесто­вал. Только князь Курбский, сбежавший из Московии. За это все друзья его были уничтожены, первым князь Горбатый-Шуйский, непосредственный потомок Владимира Святого, с ним сын его, потом казнили целый ряд бояр, а в конце поса­дили на кол князя Шевырева.

В июле 68 года приказывает царь напасть на дома тех купцов, чьи жёны славились красотой. Всех женщин собрали за городом в палатку, царь выбирает себе самую красивую, а остальных отдает на забаву опричникам. Все лежавшие по близости дома сожжены, мужчины и скот - перебиты. На некоего Федорова донесли, что он хочет убить царя и сам сесть на престол. Его забирают, одевают в царское платье, сажают на трон, надевают на голову корону и дают в руки скипетр. Царь становится перед ним и говорит издевательскую речь, а окончив, кланяется глубоко и пробивает ему сердце ножом. Опричники разрывают его на куски и бросают их собакам. Тоже самое делают с женой его, со всеми родственниками и знакомыми. Князя Щенятьева, удалившегося в монастырь - изжарили, древнего старика князя Пронского утопили. Князь Никита Одоевский осужден на смерть, но казнь его годами откладывается, царю нравятся его муки в ожидании смерти каждую минуту. В 1389 году посылает царь своего двоюродно­го брата, князя Владимира, в Астрахань. Уже в Костроме при­нят тот с царскими почестями. Воеводу Костромы корят, кня­зя зовут назад и дают ему, жене его и сыну - яд. «Пей, гово­рит ему царь, то, что ты мне готовил». Служанок его раздевают догола и казнят. Мать, глубокую старицу, монахиню, топят в реке. Сын царя Ивана, Иван же, был его самым лучшим по­мощником в кровавых его делах. Они меняются любовницами, одновременно имеют одну и ту же. Сын два раза женился и оба раза прогнал жён в монастырь. Татары подходят к Москве, сын бежит к отцу и просит его дать ему войско для отражения неприятеля. «Бунтовщик!», - орет папаша, бьет его жезлом по голове и тот падает мертвым. А когда брали Казань, далеко отстал царь от армии. Позвали его к войскам. И ответил он: «Бейтесь, братие. А я - молюсь за вас. Оставьте меня выпро­сить милость у Господа, и вы победите».

Но у татар перенял царь одно важное дело: по образцу кабаков ханских организовал московские... Писал тогда в че­лобитной Андрей Образцов, что многие у него в кабаке до смерти допиваются.

И о семейной жизни царь Иван думал. В первый раз собрал со всей Москвы тысячу пятьсот девушек, выбрал Ана­стасию Захарьину-Кошкину, и - отравил ее. В 1561 году женится на черкешенке, по крещению нареченной Мария, дочери князя Темрюка. Не уступала она мужу своему в жестокости, и ее он после двух лет отравил. В третий раз женился на дочери купца Собакина, отравил ее через две недели. Четвертую жену, Анну Колтовскую, сослал в монастырь. От­равил и пятую жену, Анну Васильчикову. Шестую, вдову Ва­силису Мелентьеву, удалил, пала она в немилость за то, что похудела. Седьмая была Мария Долгорукая, оказалась не де­вушкой, утопил в реке после первой же ночи. Восьмая, дочь Нагого Мария... умерла сама по себе. Искал после нее невесту за морем, да помер... Здорово ему доктор Бомелиус понравил­ся, избрал яд, действовавший по каплям, как часы. Испробо­вали на параде войскам: умер минута в минуту князь Гвоздев-Костовский. Приурочили к тосту и дали испробовать одному боярину, заговорил тот, поперхнулся и скончался. Третьему, только что женившемуся, дали так, что свалился он мертвым перед концом свадебного пира. Покачал царь Иван головой и велел того доктора Бомелиуса зажарить на вертеле.

Хорунжий замолкает, вытирает лоб ладонью, тянет руку к бутылке, Ювеналий молча дает ему ее, выпивает он еще один глоток, снова так же ладонью вытирает рот и, уставясь глазами в потолок, продолжает...

- Н-дас... Россия, русские люди... Еще Салтыков-Щедрин писал: русский всегда врать готов. Исторически доказано, что еще в старое доброе время нельзя было уверения настоя­щего русского брать всерьез. Профессор Никитенко говорил, что ложь - это идол нашего общества, что врет оно каждую минуту словом и делом, сознательно и бессознательно, а один путешественник, написавший в 1688 году книжку «Вуаяж де Москови», имя у меня сейчас выскочило из головы, гово­рит, что с незапамятных времен замечено, как готов русский врать. Поймают его во лжи, не покраснеет он, а только улыбается. Англичанин Ланин говорил, что врут русские еще хуже персов. Сам царь Александр Третий сказал о русских, что они линейные его корабли украли бы, если могли бы куда-нибудь упрятать. И ежели бы могли ему во сне зубы вырвать, вырвали бы. Русские... х-ха! В декабре 1806 года писал откомандированный в Пруссию к генералу Бенигсену полковник Кнезебек о Пруссии, как страдает эта несчастная страна, как она разграблена и опустошена, невозможно вооб­ще описать. Неприятель не мог бы хуже сделать. Русские забирают всё, что под руки попадется, а что им не нужно - уничтожают... Вот оно, христолюбивое воинство, теперь себя у нас, на Дону, показало так, что восстали все поголовно. И вот эти тысячелетние рабы, при Наполеоне грабившие и уничто­жавшие имения помещиков, говорили: Наполеон не враг, он от рабства освободит. Мужики ловили дворян и связанными вели к французам. Наполеон в ответ на адрес, преподнесенный ему французским Сенатом 20 декабря 1812 года ответил, что мог он легко одну часть населения России поднять на другую, если бы объявил свободу крепостным. В Витебске пришла к нему 28 июля делегация, предложившая поднять всеобщее вос­стание, пусть только объявит отмену крепостного права. То же самое под Москвой - четверо пришедших к нему депутатов предложили ему армию в сто тысяч человек и полное ее снаб­жение, пусть только уничтожение крепостничества объявит. Особенно настаивали на обращении к духовенству, оно тоже только одного его слова ждало, чтобы благословить восстав­ших. Вот, кажется, есть нам с вами о чём подумать.

А в 1905 году посланный царем к Питту Новосильцев пред­лагал ему заняться тем вопросом: что может иметь Англия против того, что Константинополь не будет больше принадле­жать варварам-туркам, а русскому «пепль-цивилизатер». Цари и народ, интеллигенция и высшее общество... Император Павел Первый любовницу свою Нелидову на­значает дворцовой дамой императрицы, затем связывается с Лопухиной, а потом спит с кухаркой. Все сыновья его и вну­ки были эротоманами, дегенератами, сумасшедшими, эпилептиками. Незаконные дети получали фамилии Князевых, Александровых, Львовых... Александр Второй открыто живет с Нарышкиной, а мужа ее назначает обергермейстером: «Я его, говорит, украсил рогами, пусть же живет с оленями!».

По смерти Петра Второго невесту его ссылают в Томск, в монастырь. Всё у нее отбирают, включительно до обручаль­ного кольца, с ней в ссылку едет вся ее семья и все родствен­ники, всего шестьдесят человек. Всех их, конечно же, под­вергают пыткам. Ивана Долгорукова колесуют, брат его Алек­сандр перед колесованием кончает самоубийством, только Василий Долгорукий спасается, и - становится и сам пала­чом. Елисавета, по требованию нового палача, подписывает приговор о колесовании фельдмаршала Миниха и канцлера Остермана, но на эшафоте сообщают им, что колесованы они не будут, а им только головы отрубят, ставят их на колени, подходит палач и сообщает, что они вообще помилованы. Вот и говорили в России: ближе к царю - ближе к смерти. А как та же Елисавета на престол-то вошла - исключительно при помощи французского посланника маркиза Шетарди, давше­го ей на подкуп солдат шестьдесят тысяч дукатов. А когда уселась она на престоле прочно, арестовала она Шетарди и выслала. Особенно помогавший ей при перевороте Герман Лесток был в ноябре 1748 года арестован, мучениями при­нужден признаться во всех своих «преступлениях», разжало­ван, отобраны были у него все ордена и должности, чины и имущество, бит он был кнутом и сослан в Углич, откуда вер­нулся лишь при Петре Третьем.

Грюнштайн, сыгравший немалую роль при восшествии на престол той же Елисаветы, тоже кнутом бит был и тоже сослан, а сама Елисавета, едва успев сесть на престол, тайно венчается со старым своим любовником Алексеем Разумовс­ким, а наследником престола делает сына Карла-Фридриха, Карла Петра Ульриха, и немедленно выписывает его из Германии. Прискакал он в Россию и сразу же в православные перешел, 18 ноября 1714 года... А, кроме престолонаследни­ка, завела она и штат чесальщиц пяток, которыми бывший истопник заведовал, позднее ставший генерал-лейтенантом, Василий Иванович Чулков. Теперь он уже камергер двора, и спит на матраце у ног царицы, независимо от того - одна она в кровати или в обществе.

Случилась у нее беда, в московском дворце погорело добро ее, четыре тысячи платьев, два сундука шелковых чулок и сто штук сукна...

Но пеклись и о народе, чтобы позабавить его, построили знаменитый ледяной дом в январе 1740 года. Обставлен он ледяной же мебелью, с дельфинами, ледяными пушками, ночью иллюминирован. Пушки стреляли ледяными ядрами, на столах лежали ледяные игральные карты и стояла ледя­ная посуда. В нем женили Голицына на калмычке и после торжества венчания легли они в ледяную кровать... вот-с... Организовавший рабство русское Петр Первый передал дело это наследникам своим, и при Елисавете приняло оно за­конченную форму. По статистике 1742 года в великорусских губерниях было шесть с половиной миллионов жителей, из них три с половиной миллиона рабов. При Николае Первом двад­цать один с половиной миллион крепостных короны и двадцать три миллиона крепостных дворянских... В 1850 году из шести­десяти миллионов жителей России было сорок пять миллионов рабов. Говорили тогда на Руси, что в холопе и рабе виры нетути, за убийство раба не наказывали. Рабы делились на полных и кабальных, временных, за долги. Если помирал господин его, то становился он свободным. В старину раб назывался смердом. Если слуга или служанка биты за проступок, то теряли имя и вместо него получали ругательное. Кто называл их по-старому, получал пятьсот палок. Получивший семь тысяч палок оставал­ся в постели одну неделю. Дворовому платили тогда от пятиде­сяти копеек до семи рублей в год, три четверти муки, полторы четверти крупы, двенадцать фунтов соли и в три года шубу давали. При Елисавете душа ходила в тридцати рублях, при Александре Первом мальчик шестнадцати лет стоил двести руб­лей. Бунтовали они, смерды, холопы и рабы. И били их и от­правляли в Сибирь. Да, забыл, мужик, годный в солдаты, стоил от пятисот до шестисот рублей, а в наши средние века женщи­на на базаре стоила тридцать-сорок рублей.

Дата добавления: 2015-06-04