Вводные замечания 9 страница

Вот такая бездна внезапно разверзлась у меня под ногами. Я даже не испытал страха – это была бы слишком человеческая реакция. На самом деле я словно соприкоснулся с ледяной действительностью, где все человеческое кажется пустым маскарадом, где маскарадом представляется сама жизнь. Эта действительность нанесла удар в самое сердце моего существования, в такое место, которое я считал неприкосновенным. Я чувствовал себя в положении короля, который всю жизнь отдавал приказы, выполнявшиеся беспрекословно, и вдруг попал в руки варваров, которые собираются распороть ему живот мечом. Эта ужасающая действительность мгновенно свела к нулю все, чем я был, превратила все в иллюзию. В тот момент мне было совершенно неважно, победят паразиты или нет. Вся моя сила, все мужество покинули меня. Я был как корабль, налетевший на скалу и впервые осознавший, что ему может грозить гибель.

Паразиты больше не шли в атаку. Они наблюдали за мной, как наблюдали бы за судорогами животного, получившего смертельную дозу яда. Я попытался собраться с силами, чтобы приготовиться противостоять им, но чувствовал себя парализованным, бессильным. Все лишилось смысла. Сила моего духа обернулась против меня. Прежде мое сознание лишь бегло и слабо отражало жизнь, теперь же оно немигающим взором созерцало пустоту.

Они допустили ошибку, что не напали на меня в тот момент. Я был бы побежден, потому что почти совсем лишился сил и не имел времени их восстановить. Вот так они убили Карела Вейсмана – теперь я знал это точно. При виде этой лишенной всякого смысла пустоты невольно рождается мысль, что даже смерть не может быть хуже. Человек чувствует, что жить – значит всего лишь цепляться за свое жалкое тело с его иллюзиями. Он видит свое тело, как видят Землю из космоса, с той разницей, что понимает при этом – возвращаться туда ему незачем.

Да, им надо было бы напасть на меня тогда. Может быть, смерть Карела убедила их, что я умру точно так же, от собственной руки. Но у меня такого искушения не появилось: мое сознание не испытывало невротического давления, которое заставило бы меня мечтать об избавлении. Только нервная женщина падает в обморок, когда на нее кто-то набрасывается; женщина, сильная духом, понимает, что это не спасение.

И тут у меня появилась мысль, которая помогла мне изменить ход событий. Она состояла в том, что если эти существа сознательно вызвали у меня ощущение полной бессмысленности бытия – значит, они должны в каком-то смысле существовать отдельно от него, по ту его сторону. Как только эта мысль мелькнула у меня в голове, силы начали ко мне возвращаться. Теперь я видел, что паразиты намеренно довели меня до такого состояния – как охотники на черепах переворачивают их брюхом вверх: они понимали, что именно с этой стороны человек уязвимее всего.

Но если так, то, значит, они и сами знают, что это ощущение пустоты есть иллюзия. Мой дух сопротивлялся ей, как мог, но он оказался на ложном пути. Взрослому очень легко запугать ребенка, воспользовавшись его незнанием. Он может, например, довести его до безумия, начинив его мозг страшными историями – вроде рассказов про Дракулу и Франкенштейна, – а потом показать ему Бухенвальд и Бельзен, чтобы доказать, что на самом деле мир еще страшнее. В каком-то смысле это так, и есть, однако только взрослому под силу разгадать уловку и понять, что ужасы Бельзена и Бухенвальда не обязательно присущи природе вещей, что их можно победить силой человеческой порядочности. А что если эти существа точно так же пользуются моим незнанием? Мне представлялось, что я мыслю логично – что нам позволяют продолжать жить лишь подпорки, которые оказались иллюзиями. Но ведь ребенок может разувериться в непогрешимости своих родителей, не перестав их любить. Другими словами, даже когда иллюзии исчезают, все равно остается действительность, достойная любви. Не может ли быть так, что эта жуткая агония – или, точнее, жуткое отсутствие агонии, это ощущение беспредельного холода действительности – не опаснее боли, которую испытывает ребенок при падении?

Я изо всех сил уцепился за эту возможность. Потом мне пришла в голову еще одна мысль, которая тоже меня немного успокоила. Я сообразил, что, созерцая эту чуждую «Вселенную» и сознавая ее произвольность и абсурдность, совершаю самую древнюю из человеческих ошибок – считаю, что слово «Вселенная» означает Вселенную, которая вне меня. Но ведь я уже знал, что сознание само по себе – Вселенная!

Первую ошибку они допустили, не напав на меня, когда я был растерян и обессилен. Теперь они допустили следующую, еще большую. Увидев, что я каким-то образом прихожу в себя, они пошли в решительное наступление.

Сначала меня охватила паника. Я знал, что у меня не хватит сил отбить это наступление. Тот взгляд, брошенный мной в бездну, лишил меня мужества, и теперь оно лишь со временем могло ко мне вернуться.

Но в этот момент меня осенило. Я увидел, что следует из моих рассуждений о ребенке. Ребенка можно запугать, пользуясь его незнанием, только потому, что он недооценивает свои силы. Он не понимает, что в потенции он взрослый – может быть, ученый, поэт или вождь.

Я мгновенно понял, что и со мной, возможно, происходит то же самое. И тут я вспомнил рассказ Карела о его первом сражении с паразитами – о том, как против них поднялись его самые глубинные жизненные силы. Может быть, существуют еще более глубокие уровни духа, чем те, где я до сих пор черпал свою энергию? И мне припомнилось ощущение, нередко посещавшее меня за последние несколько месяцев: что нас преследует какое-то везение, то, что я назвал «богом археологов», – некая благодатная сила, чья цель состоит в том, чтобы оберегать жизнь.

Верующий, несомненно, отождествил бы такую силу с Богом. Для меня это не имело значения. Я просто вдруг понял, что могу обрести неожиданного союзника. И как только у меня мелькнула эта мысль, я словно услышал трубные звуки армии, идущей ко мне на помощь. Меня охватило воодушевление, какого я еще никогда не испытывал. Это чувство облегчения и торжества невозможно выразить никаким обычным способом; плакать, смеяться, кричать от восторга здесь было бы так же нелепо, как пытаться вычерпать море наперстком. Едва появившись, это чувство распространялось вширь, как атомный взрыв. Еще немного, и оно внушило бы мне больший страх, чем сами паразиты. И в то же время я знал, что эта мощь вызвана к жизни мной самим, она – не какая-то «третья сила», лежащая вне меня и вне паразитов, а некая исходящая из меня самого могучая, но пассивная благодать, нечто такое, что не способно действовать самостоятельно, но к чему можно прибегнуть.

Я преодолел страх и схватился за эту силу. Стиснув зубы, я своей волей направил ее против паразитов. К моему удивлению, она оказалась мне послушна. Я обратил против паразитов всю ее мощь, ослепленный и опьяненный, испытывая ощущения, которые мне даже не снились, и чувствуя, что не в состоянии даже приблизиться к их пониманию. Все слова, мысли, представления, какие я знал, завертелись, как сухие листья, подхваченные могучим ураганом.

Паразиты слишком поздно поняли, что их ждет. Очевидно, в каком-то смысле слова они были столь же неопытны, как и я, и до этой минуты мы сражались, как слепой со слепыми. Невыразимо жгучий вихрь охватил их, словно струя пламени из гигантского огнемета, и они вспыхнули, будто бабочки на огне. Это продолжалось всего каких-нибудь несколько секунд: у меня появилось такое чувство, что если продолжать дальше, то в этом будет что-то нечестное, как будто я стал бы стрелять по детям из автомата. Я отключил этот поток энергии, чувствуя, как он продолжает с ревом бушевать где-то внутри меня и как вокруг моей головы потрескивает что-то вроде электрических искр. Мне даже показалось, что из груди у меня исходит какое-то голубовато-зеленое сияние. Могучие волны энергии все еще катились одна за другой, сопровождаемые раскатами грома, но я знал, что нужда в них уже миновала, и нежился в этом потоке, зажмурив глаза и сознавая, что он способен уничтожить и меня самого. Понемногу он стал убывать, и, несмотря на мой восторг и благодарность, я был этому рад: слишком велика была его мощь.

Я снова оказался в своей комнате, проведя где-то вне ее много часов. Снизу доносился уличный шум. Электрические часы показывали половину десятого. Моя постель вся намокла от пота – она была так мокра, словно туда вылили целую ванну воды. Что-то случилось с моим зрением: предметы немного двоились и были как будто окружены светлой каемкой. Но все виделось мне невероятно ясно и четко – только теперь я понял, как действует мескалин на зрение, о чем в свое время писал Олдос Хаксли.

Я знал, что теперь меня подстерегает новая опасность: мне нельзя размышлять о том, что произошло, иначе я безнадежно запутаюсь и впаду в депрессию. По сути, я находился в еще большей опасности, чем полчаса назад, когда впервые заглянул в бездну. Поэтому я усилием воли заставил себя думать о другом, о повседневных делах. Я не хотел задаваться вопросом, зачем мне сражаться с паразитами сознания, если я обладаю такой мощью, зачем человечество ведет ожесточенную битву за жизнь, если оно способно мгновенно решить любую проблему. Не хотел я размышлять и о том, не было ли все это какой-то игрой.

Я поспешил в ванную и умылся. При взгляде в зеркало меня поразило, какой у меня свежий и нормальный вид. На моем лице не было заметно никаких следов прошедшей битвы, если не считать того, что я как будто чуть осунулся. А когда я встал на весы, меня поджидал еще один сюрприз: я стал легче на тринадцать килограммов.

Раздался звонок видеофона – звонил президент компании «АИУ». Я посмотрел на него, как на существо из другого мира. Он же, увидев меня, как мне показалось, испытал большое облегчение. Оказывается, ко мне с восьми часов пытаются дозвониться репортеры. Дело в том, что за эту ночь умерли двадцать моих коллег: Джоберти, Кэртис, Ремизов, Шлаф, Херцог, Хлебников, Эймс, Томсон, Дидринг, Ласкаратос, Спенсфилд, Сигрид Эльгстрем – в общем, все, кроме братьев Грау, Флейшмана, Райха, меня – и Жоржа Рибо. Первые четверо, видимо, скончались от сердечного приступа. Сигрид Эльгстрем перерезала себе сначала вены на руках, а потом горло. Хлебников и Ласкаратос выпрыгнули из окон и разбились. Томсон, очевидно, сломал себе шею во время чего-то похожего на эпилептический припадок. Херцог застрелил всю свою семью, а потом и себя. Остальные приняли яд или чрезмерные дозы лекарств, а двое скончались от кровоизлияния в мозг.

Ребке очень нервничал, опасаясь, что про компанию «АИУ» пойдет дурная слава: все жертвы за последние недели были моими гостями – и гостями «АИУ», – и большинство из них Ребке принимал сам. Я успокоил его, как мог, хотя и сам был глубоко потрясен, и просил не допускать ко мне никаких репортеров. Когда же он сказал, что пытался звонить Райху, но ответа не было, я почувствовал, что у меня внутри все словно превратилось в лед. Тем временем начиналась реакция – меня неудержимо клонило ко сну. Однако я, воспользовавшись нашим кодом, набрал номер Райха. Невозможно описать, какое я испытал облегчение, когда на экране появилось его лицо. Первыми словами Райха были:

– Слава Богу, что с вами все в порядке.

– Со мной-то – да, но как вы? Вид у вас ужасный.

– Они и к вам опять ночью приходили?

– Да, на всю ночь. Ко всем нашим.

Через пять минут я был уже у него, задержавшись только, чтобы сообщить Ребке, что у Райха все в порядке. Но когда я его увидел, я понял, что несколько приукрасил положение. Он выглядел, как человек, который только начал поправляться после полугодовой болезни. Лицо у него было серое и постаревшее.

Райх пережил примерно то же самое, что и я, – за одним лишь важным исключением: они не пробовали применить к нему метод «тотального подрыва духа». Они просто давили на него всю ночь, волна за волной. К утру им удалось проделать что-то вроде бреши в его душевной броне, вызвать течь в его резервуарах энергии. Из-за этого он и оказался таким обессиленным и истощенным. Но когда он уже начал думать, что поражения не избежать, атаки прекратились. Я легко догадался, когда это случилось: в тот самый момент, когда я испепелил их пламенем своей энергии. Райх подтвердил, что это было примерно за полчаса до того, как я ему позвонил. Перед этим он слышал много звонков, но был совершенно без сил и не мог ответить.

Известие о судьбе остальных подействовало на него угнетающе, но, когда он услышал мою историю, к нему вернулись надежда и мужество. Я постарался объяснить ему, как им удалось подорвать мой дух и как я призвал на помощь божественную силу, которая позволила мне одержать над ними верх. Это было все, чего ему не хватало, – знать, что он ошибался, полагая, что мы перед ними беспомощны. Те, кто владеет феноменологическим методом, очень быстро оправляются после физических или душевных катастроф – и это естественно, ведь они находятся в прямом контакте с первоисточником энергии, приводящей в движение каждого человека. Полчаса спустя Райх уже не выглядел больным и разделял мое воодушевление.

Я потратил большую часть утра на то, чтобы объяснить ему, как именно они подорвали мой дух и как можно этому противостоять. Для этого понадобилось научить Райха самого добровольно «подрывать свой дух» и исследовать основы своей индивидуальности. Я убедился, что его темперамент коренным образом отличается от моего: в одних отношениях он оказался гораздо сильнее, в других слабее.

В полдень нас оторвал от занятий Ребке, который заглянул с нами повидаться. К этому времени газеты уже раструбили на весь свет о «ночи самоубийств» и гадали о том, какую роль в ней сыграли мы с Райхом. Ребке сказал, что ко всей территории компании, занимающей триста гектаров, физически невозможно подступиться: она окружена сплошным кольцом из вертолетов, на которых прилетели журналисты.

Наскоро прощупав сознание Ребке, я увидел, что оно недостаточно сильно, чтобы можно было сказать ему всю правду. У меня было большое искушение полностью завладеть его сознанием – уже ранним утром я понял, что теперь в состоянии это сделать. Однако меня удержало уважение к правам личности. Вместо этого мы рассказали ему историю, которая была близка к истине и которую в то же время он был в состоянии понять. Она сводилась к тому, что Антикадатианское общество оказалось право: ведя раскопки в Кара-тепе, мы разбудили могущественные и опасные силы – самих Великих Древних. Все же остальное более или менее соответствовало действительности: мы сказали, что эти существа обладают душевными силами, способными лишить человека рассудка, что они задались целью истребить человечество или, по меньшей мере, поработить его, чтобы вновь править Солнечной системой, но пока еще недостаточно для этого сильны. Если мы сумеем вовремя нанести им поражение, их можно будет совершенно изгнать из нашей Галактики, а то и уничтожить.

В сущности, мы изложили истину о паразитах в виде детской сказки – такой, чтобы всякий мог ее понять и при этом не слишком испугаться. Мы даже наделили эти существа именем, которое позаимствовали из мифологии Лавкрафта, – мы назвали их тсатхоггуанами.

В заключение мы торжественно задали ему вопрос: следует ли сообщить человечеству о грозящей ему опасности или это вызовет еще более опасную панику? Ребке побелел, как мел, и начал задыхаясь ходить по комнате – он пытался преодолеть приступ астмы, и я помогал ему. В конце концов он сказал, что, по его мнению, мы должны рассказать людям обо всем. Любопытно: у него и в мыслях не было, что можно нам не поверить, – он находился в полной нашей власти.

Однако не прошло и часа, как мы поняли, что «тсатхоггуаны» по-прежнему на шаг впереди нас. Агентство «Юнайтед Пресс» распространило заявление Жоржа Рибо, в котором он обвинил нас с Райхом в убийстве и мошенничестве. В заявлении, в частности, говорилось:

«Месяц назад ко мне обратился Винсент Джоберти, ассистент профессора Зигмунда Флейшмана из Берлинского университета. Он сообщил, что небольшая группа ученых создала Лигу спасения мира, и предложил мне в нее вступить. Впоследствии меня познакомили с другими ее членами (дальше следовал список) и с основателями Лиги – Вольфгангом Райхом и Гилбертом Остином, которые обнаружили развалины Кадата. Их открытие внушило им мысль стать спасителями мира: они решили, что нужно объединить мир против некоего общего врага. Таким общим врагом должны были стать «Великие Древние» из Кадата… Все мы должны были пообещать им поддерживать этот обман, что бы ни случилось. Райх и Остин считали, что лишь группа хорошо известных ученых способна убедить мир в истинности этой фантастической истории… Меня просили вместе со всеми другими подвергнуться гипнозу, но я отказался. В конце концов, под угрозой смерти я дал согласие на один сеанс. Мои собственные гипнотические способности позволили мне обмануть их и сделать вид, будто я стал их рабом»…

Короче говоря, Рибо утверждал, будто случившееся в ту ночь было результатом односторонних договоров о самоубийстве, заключенных по нашей с Райхом инициативе. Цель состояла в том, чтобы окончательно убедить мир в появлении у человечества опасного врага. Райх и я будто бы обещали, что умрем вместе с остальными, и наши откровения, касающиеся Великих Древних, будут преданы гласности после нашей смерти.

Это была, конечно, фантастика, но придумано было неплохо. История невероятная, – однако столь же невероятно, чтобы двадцать ведущих ученых одновременно покончили с собой, а наше альтернативное объяснение выглядело бы таким же невероятным и фантастическим.

Если бы не моя победа над паразитами, это стало бы самым печальным моментом моей жизни. Всего двадцать четыре часа назад все, казалось, шло прекрасно. По нашим расчетам, уже через месяц мы были бы готовы объявить обо всем миру, а к тому времени у нас уже собралась бы солидная команда. Теперь почти все было разрушено, а Рибо превратился в союзника – или жертву – паразитов и обратил против нас наши собственные прекрасно продуманные планы. В отношении того, чтобы убедить мир, паразиты определенно одержали над нами верх. Мы не имеем никаких доказательств их существования, и такие доказательства у нас не появятся – уж об этом они позаботятся. Если мы теперь опубликуем нашу историю про тсатхоггуанов, Рибо просто предложит нам доказать, что это не выдумка. И единственными, кто нам поверит, будут члены Антикадатианского общества! Внезапно Райх сказал:

– Нет никакого смысла сидеть тут и раздумывать. Мы слишком медлим, эти твари нас все время обгоняют. Надо спешить.

– Что вы предлагаете?

– Нужно связаться с Флейшманом и с братьями Грау и выяснить, насколько плохо им пришлось. Если они так же обессилены, как я был четыре часа назад, паразиты сейчас вполне могут их уничтожить.

Мы попытались связаться с Берлином по видеофону, но это оказалось невозможно. До Диярбакыра пыталось дозвониться столько людей, что все каналы связи были безнадежно забиты. Мы позвонили Ребке и сказали, что нам немедленно нужен ракетный самолет, чтобы лететь в Берлин, и что это нужно хранить в абсолютной тайне. Было ясно, что «признания» Рибо встревожили Ребке, так что нам пришлось потратить десять минут на то, чтобы подпитать энергией его сознание. Это была нелегкая работа Флейшмана дух его был так слаб, что с таким же успехом мы могли пытаться наполнить водой дырявое ведро. В конце концов это нам удалось – но только после того, как мы воззвали к его алчности и тщеславию, указав, что в качестве нашего главного союзника он непременно прославится, а его фирме будет обеспечено процветание.

Вместе с Ребке мы придумали небольшую хитрость, которая должна была сбить с толку журналистов. Мы с Райхом сделали телезапись, в которой Райх отвечал на вызов по видеофону, а я стоял позади него; потом Райх сердито кричал оператору, чтобы с нами больше никого не соединяли. Мы договорились, что через полчаса после нашего отлета какого-нибудь репортера «случайно» соединят с нашим номером и покажут ему эту запись.

Хитрость удалась. Сидя в ракете, приземлявшейся в Берлине, мы видели самих себя по телевидению. Репортер, которому удалось «прорваться к нам», записал «беседу» на пленку, и двадцать минут спустя она была ретранслирована из Диярбакыра на весь мир. Очевидно, несмотря на заявление для прессы, сделанное Ребке, многих волновал вопрос, живы ли мы еще, и эта новость была немедленно предана самой широкой огласке. Благодаря этому хотя несколько человек и узнали нас, когда мы прибыли в берлинский аэропорт, они, видимо, решили, что это им померещилось.

Однако приехав к дому Флейшмана, мы были вынуждены раскрыть свое инкогнито. Другого выхода не было: дом окружали репортеры, и иначе мы не смогли бы попасть внутрь. Но тут мы обнаружили, что наши телекинетические способности имеют одно полезное свойство. Оказывается, мы в каком-то смысле слова можем делаться «невидимыми» – перехватывать луч внимания, направленный на нас, и отводить его в сторону, так что люди нас просто не замечают. Таким способом нам удалось подобраться к самой парадной двери дома Флейшмана и даже позвонить в звонок, прежде чем на нас обратили внимание. Тут все бросились к нам, но, к счастью, в этот момент мы услышали из динамика голос Флейшмана, дверь открылась, и мы проскользнули в дом. Мгновение спустя мы услышали, как репортеры барабанят в дверь и выкрикивают свои вопросы сквозь щель почтового ящика.

Флейшман выглядел лучше, чем мы ожидали, но и он был явно обессилен. Через несколько минут мы уже знали, что с ним произошло то же, что и с Райхом: долгая ночь, заполненная бесконечной борьбой, и внезапное облегчение утром, ровно в восемь двадцать пять – с учетом двухчасовой разницы во времени между Берлином и Диярбакыром. У меня заметно поднялось настроение: ведь мне удалось спасти жизнь по меньшей мере двум своим коллегам, и благодаря этому та ночь не стала для нас полной катастрофой.

Флейшман рассказал нам и про братьев Грау, которые сейчас находились дома, в Потсдаме. Он смог связаться с ними рано утром, до того, как начались звонки репортеров. Братья Грау были обязаны своим спасением существованию между ними телепатической связи. Благодаря этому они могли в ту ночь черпать энергию из запасов друг друга – точно так же, как сознание друг друга они использовали для усиления своих телекинетических способностей. Насколько понял Флейшман, паразиты тоже пытались подорвать их дух, как они сделали со мной, но этому воспрепятствовала телепатическая связь. Позже я понял, что перед ними не встала, как передо мной, проблема потери индивидуальности: каждый из них просто не давал другому об этом задуматься, отвлекая его внимание. Метод же подрыва духа успешно срабатывает лишь тогда, когда жертва находится в одиночестве.

Теперь нам надо было съездить в Потсдам и забрать братьев Грау – или, во всяком случае, тем или иным способом немедленно отправить их в Диярбакыр. Проблема казалась совершенно неразрешимой: дом был окружен репортерами, над ним кружило с десяток вертолетов, а как только стало известно, что мы здесь, их число сразу же возросло почти до сотни. Стоило нам попытаться позвонить в Потсдам, как репортеры кинулись бы туда: подслушать местный разговор куда легче, чем международный. А имена братьев Грау, насколько мы знали, пока не фигурировали в прессе, и они, по-видимому, еще пользовались некоторой свободой передвижения.

Выход нашел Флейшман. Проведя с нами почти час, он уже чувствовал себя намного лучше: подпитать энергией его сознание было куда легче, чем это было с Ребке. А рассказ о моей победе над паразитами оказал на него такое же действие, как и на Райха, – к нему вернулись весь его оптимизм и целеустремленность. И теперь Флейшман неожиданно сказал:

– Мы узнали о паразитах одну интересную вещь. Их нельзя представлять себе существующими в каком-то определенном пространстве. Видимо, на меня здесь нападали те же самые, которые имели дело с вами в Диярбакыре. Иначе их атаки не прекратились бы в один и тот же момент.

Это приходило в голову и нам с Райхом. Однако именно Флейшман сообразил, что из этого следует.

– В таком случае мы ошибаемся, когда представляем себе сознание как физическое пространство. В духовном мире все пространство Вселенной каким-то образом спрессовано в одну точку. Им не надо совершать путешествие, чтобы попасть сюда из Диярбакыра: они и без этого находятся и там, и здесь.

– И в Потсдаме тоже, – заметил Райх.

И тут все мы поняли, что это может означать. Если паразиты в каком-то смысле сейчас находятся в Потсдаме, – значит, и мы там находимся!

Ну конечно, это же совершенно очевидно! Люди существуют в физическом мире лишь постольку, поскольку не имеют доступа в мир своего сознания. Если человек способен уйти в себя на время долгой поездки в поезде, он преодолевает и пространство, и время, а если он может только пялиться в окно вагона и зевать от скуки, он вынужден пережить каждую минуту и каждый километр пути. Сила, которая позволяет нам побеждать паразитов сознания, коренится именно в этой способности погрузиться в глубины своего «я» и сражаться с ними в их собственном логове. Тот, кто барахтается на поверхности воды, становится легкой добычей акул, но ныряльщик, плывущий на глубине в маске и с копьем в руках, оказывается с акулами в равных условиях. Научившись погружаться в глубины собственного сознания, мы вступили в тот мир без времени и пространства, где обитают паразиты. Братья Грау могут общаться между собой с помощью телепатии; а почему мы не можем точно так же общаться с ними?

Ответ был очень прост: мы просто не знали, как это делается. Мы знали, что такая способность сродни телекинезу, но это еще ни о чем не говорило.

Поэтому мы погасили свет и принялись экспериментировать, сидя вокруг стола. Если бы кто-нибудь вошел в комнату, он решил бы, что идет спиритический сеанс: мы сидели склонив головы и касаясь друг друга руками.

Я начал первый. Как только все уселись, я послал всем мысленный сигнал: «Вы готовы?». Ничего не произошло. Через некоторое время я внезапно с радостью почувствовал, как где-то внутри у меня прозвучал голос Райха: «Вы готовы?». Я мысленно ответил: «Да, вы меня слышите?». Его голос отозвался: «Не слишком отчетливо».

Флейшману понадобилось, чтобы войти в игру, около десяти минут. К тому времени мы с Райхом уже могли довольно внятно переговариваться: очевидно, мы, как и братья Грау, успели привыкнуть друг к другу. Однако через некоторое время мы смогли улавливать и мысли Флейшмана – они были похожи на доносящийся издалека зов.

Теперь мы знали, что можем общаться друг с другом. Но можем ли мы общаться с братьями Грау?

Прошел целый час, долгий и изматывающий, а я все еще чувствовал себя, словно человек, заблудившийся в горах и тщетно взывающий о помощи. Снова и снова я посылал мысленные сигналы Луису и Генриху Грау, но они оставались всего лишь словами, как будто я просто выкрикивал их имена, а нужно было совсем другое – желание вступить с ними в контакт без всяких слов.

Внезапно Райх сказал:

– По-моему, я что-то слышу.

Все мы изо всех сил сосредоточились, пытаясь послать ответ, что сигнал принят. И тут в ушах у нас послышался такой громкий и отчетливый голос, что все мы вздрогнули: «Я вас слышу. Чего вы хотите?». Обменявшись изумленными и торжествующими взглядами, мы снова закрыли глаза и сосредоточились с удвоенной силой. Громкий, четкий голос произнес: «Не все сразу. По одному. Райх, начните вы – кажется, у вас получается лучше всех».

Похоже, что как только сигнал из Потсдама достиг Берлина, канал стал более доступным и с нашего конца. Мы чувствовали, что Райх одно за другим передает сообщения, как разряды энергии. «Можете ли вы вылететь в Диярбакыр?» Он повторил это раз десять. Слыша его, мы бессознательно пытались помочь ему своими усилиями, но братья Грау запротестовали: «Нет, нет, по одному». Потом, в какой-то момент, мы словно попали в ритм сигналов Райха – сознание каждого из нас превратилось в усилитель, повторявший их и направлявший вдаль. Мгновенно голос кого-то из братьев произнес: «Так лучше. Теперь я вас ясно слышу». После этого все пошло как по маслу. Мы даже сумели обрисовать им наше положение, как будто разговаривали по телефону.

Все это время мы находились не в комнате – мы целиком ушли в себя, как во время молитвы. Я вдруг понял: мои сигналы были такими слабыми из-за того, что я недостаточно глубоко погрузился в собственное сознание, оставался слишком близко к его поверхности. Трудность тут заключалась в том, что стоило мне уйти в себя слишком глубоко, как меня начинало тянуть ко сну. Язык и логическое мышление принадлежат к телесному миру; их так же трудно перенести с собой в глубины сознания, как трудно логически рассуждать во сне. Я говорю об этом потому, что только теперь впервые осознал, как мало мы знаем. В этих глубинных областях сознания обитают большей частью наши воспоминания и сонные видения, которые проплывают там, подобно огромным рыбам. На такой глубине невероятно трудно помнить о своей цели, отличать действительность от иллюзий. Однако чтобы телепатическая связь была эффективной, «вести передачу» нужно именно с такой глубины.

Впрочем, в данном случае это не имело большого значения: Райх, Флейшман и я служили друг для друга прекрасными усилителями. Только в подобных ситуациях можно понять подлинный смысл фразы «мы – часть друг друга».

Переговорив с братьями Грау, мы почувствовали себя необычно радостными и свежими, словно пробудились после глубокого, мирного сна. Флейшман снова выглядел самим собой. Его жена, которая принесла нам кофе, явно пытаясь преодолеть свою враждебность к нам с Райхом, в изумлении посмотрела на него, и ее мнение о нас, по-видимому, круто изменилось. Между прочим, было интересно отметить, как нескрываемое чувство, которое испытывал к ней Флейшман, – она была на тридцать лет моложе его, и поженились они всего год назад, – передалось нам с Райхом, и мы смотрели на нее так, словно она принадлежит нам, – с нежностью, в которой смешивались страстное желание и интимное знание ее тела. Оказавшись в нашем телепатическом кругу, она в каком-то смысле стала женой каждому из нас. (Должен отметить, что желание, которое испытывали мы с Райхом, не было обычным мужским стремлением обладать незнакомой женщиной: в лице Флейшмана мы уже, можно сказать, обладали ею.)

Дата добавления: 2015-06-04