Человек, мыслитель, революционер 10 страница

инстинктом

и смутным стремлением, в огне событий выковывается в политическое сознание.

Поэтому во

всех

революциях мы видим, что в первый момент они приносят с собой всяческие неожиданности, что в них проявляются совершенно случайные влияния, участвуют и даже выходят на поверхность случайные, временные руководители, которые некритичному наблюдателю могут показаться вождями и носителями революций, тогда как в действительности они — лишь ведомые ею. К таким типичным случайным лидерам революции, полагающим, что это они двигают ее, в то время как она ведет их, несомненно, принадлежит и петербургский священник Гапон. Но прежде всего к таким явлением относится само «Собрание рабочих», основанное с благословения абсолютистского правительства. И было бы непростительной поверхностностью и близорукостью оценивать характер всего Петербургского восстания по тому, что во главе его поначалу шагал священнослужитель с крестом, с портретом царя. Такие привходящие влияния, даже если они в первый момент находят благодатную почву в традиционных, отсталых представлениях большой массы, с неистовой быстротой

преодолеваются

и

отбрасываются

в бурном ходе революционных событий. Масса, которая еще вчера верила в царя и, вероятно, вышла на улицу с полурелигиозным чувством, сегодня уже излечена от всех иллюзий так быстро и основательно, как ее не смогли бы излечить целые годы и десятилетия социалистической агитации.

Но в той же самой мере, в какой отбрасываются такие мешающие примеси, такие пережитки отсталого мировоззрения — а это, как уже сказано, в революционные эпохи дело нескольких недель, даже дней, — отодвигаются в сторону и случайные вожди и влияния, а руководство естественным образом все более переходит в руки того крепкого ядра революционных масс, которое с самого начала ясно видит цели и задачи, т. е. в руки

социал-демократии.

С тех пор именно она — одна-единственная, кто сохраняет свое превосходство, кто находится на высоте положения именно

потому,

что она не разделяла и не питала жестоко разрушенных иллюзий, а также потому, что она видит дальше, показывает

дальнейший

путь обычно настороженной и подавленной после первого поражения массе, наполняет ее мужеством, надеждой и уверенностью в конечном успехе, в железный

императив

революции и ее победы.

II

Если оставить в стороне внешние формы проявления, а именно первые моменты революции в Петербурге, то она предстает как

современное классовое восстание с ярко выраженным пролетарским характером.

Прежде всего тот факт, что петербургские рабочие направились с

просьбой

о политических свободах к царю в надежде, что его понимание и доброта помогут им чего-нибудь добиться, при ближайшем рассмотрении оказывается вовсе не таким уж важным, как это было воспринято повсюду под первым впечатлением. Определяющим является не вопрос, в какой

форме

рабочие выдвинули свои требования, а вопрос: каковы были эти требования? И в этом отношении список политических реформ, который петербургское массовое шествие рабочих хотело представить царю, был недвусмысленным выражением их политической зрелости и классовой сознательности. Ибо список этот был не чем иным, как сведением воедино основных статей

демократической конституции;

то была политическая программа русской социал-демократии, за исключением ее требования республики.

Но эти требования демократических свобод не были внушены петербургским рабочим ни священником Гапоном, ни его терпимым жандармами «Собранием рабочих», которое как раз и имело своей задачей удерживать рабочих вдали от «политики». Эти требования служили лейтмотивом политической агитации социал-демократии. И даже если бы не имелись достоверные сообщения очевидцев о том, как в последние бурные дни перед 22 января на собраниях гапоновского «Собрания» выступали в качестве ораторов социал-демократы, как умели они изложением своих взглядов систематически увлекать их за собой и таким образом становились действительными вождями движения, то и тогда выдвинутых петербургскими рабочими требований было бы достаточно, чтобы привести нас к убеждению: это восстание — продукт социалистической разъяснительной работы, это есть и может быть только результат длившейся десятилетия агитации, хотя чисто внешне оно и могло показаться делом нескольких дней.

Но не только

текст

петербургских требований превосходил своей ясной решительностью и радикальным духом слабенькие, по большей части в каком-либо пункте двусмысленные петиции

либеральных

съездов, банкетов и совещаний. Весь характер этих требований, а также их

мотивировка

выразительно свидетельствуют об их пролетарском духе. Не забудем, что среди подлежащих

немедленному

принятию мер, которых потребовали петербургские рабочие, на первом месте стоял

восьмичасовой рабочий день.

Тем самым совершенно недвусмысленно выражалась

социальная

сторона движения и классовая основа освободительной программы. Даже в самой петиции царю, которая была написана в качестве введения к требованиям, звучит как сильнейшая нота противостояние

капиталистическим эксплуататорам;

необходимость политических реформ явно и по всему своему смыслу обосновывается

классовым положением

рабочего класса, необходимостью иметь политическую и правовую свободу действий, чтобы получить возможность вести борьбу с эксплуатацией, осуществляемой господствующим капиталом.

В этом — чрезвычайно важный момент для оценки всего движения в России. К сожалению, в Западной Европе вообще слишком склонны рассматривать по историческому шаблону нынешнюю революцию в царской империи как по сути своей чисто

буржуазную

революцию, даже если она в результате особого сочетания социальных моментов на деле вызвана и ведется рабочим классом. Представление, будто в настоящее время пролетариат в России действует только как исторический заместитель буржуазии, совершенно ложно. Такой простой механической смены места классов и партий в историческом процессе — как в кадрили — вообще быть не может. Именно потому, что сейчас в России имеется рабочий класс, притом в значительной мере классово сознательный, уже в течение многих лет просвещенный социал-демократией рабочий класс, который борется за буржуазную свободу, сам характер этой свободы и борьбы за нее приобретает совершенно своеобразный облик. Это уже не та борьба за правовые и политические гарантии для беспрепятственного экономического развития капитализма и политического господства буржуазии, какая велась в свое время во Франции, Германии и повсюду в буржуазных странах. Ныне это борьба за политические и правовые гарантии беспрепятственной классовой борьбы пролетариата против экономического и политического господства буржуазии.

Правда, формально и в конечном итоге нынешней революционной эпохи в России бразды правления, политическое господство захватит в свои руки не рабочий класс, а буржуазия. Но в самой этой политической ситуации в России в несравнимо большей степени, чем, к примеру, после Мартовской революции [1848 г. ] в Германии, будет заранее заключен глубокий раздор, то противоречие, которое станет определяющим для всего дальнейшего политического развития России. Однако и сам ход революционных событий, лишь в

начале которых

мы в настоящее время находимся, может стать для социал-демократии особенно важным и запутанным.

Учитывая ту силу классовой сознательности и

организации,

которую развернула революция со времени 22 января по всей империи, учитывая также то, что со дня первой кровавой бани в Петербурге все движение, несомненно, находится в руках социал-демократии (как в Петербурге, так и в провинции, как в русской Польше, так и в Литве и на Кавказе), революция, рассчитанная не на недели, а на годы, никак не может пойти дальше таким же путем, как, например, в «безумный год» в Германии. Рабочий класс, а значит, и социал-демократия будут призваны вмешаться в события гораздо более решительным образом, стараться добиться для пролетариата осуществления гораздо больших непосредственно классовых требований, чем это было возможно и имело место в какой-либо буржуазной революции. Дабы понять этот дальнейший ход событий, а также их взаимосвязь с исходным пунктом — Петербургским восстанием, равным образом необходимо уже первую вспышку революции оценивать не по случайным и преходящим формам ее проявления, а по ее внутреннему смыслу и содержанию

как классовое восстание в высокой степени просвещенного современного пролетариата.

III

Уже в первый период революции в царской империи, который мы только что пережили, рабочий класс завоевал и обеспечил себе внутри общества положение

ведущего

класса, причем в такой мере, как ни в одной из предшествующих революций. Правда, и революции нового времени во Франции, в Германии, в западноевропейских странах тоже были

делом

трудового народа. Это

его

кровь текла по улицам Парижа, Берлина и Вены, это

его

сыны гибли на баррикадах,

его

жертвами была куплена победа современного общества над средневековым феодализмом. Но трудящиеся массы были здесь лишь вспомогательным войском и орудием

буржуазной

революции. Дух, направление, руководство революции всякий раз определяла буржуазия, а

ее

классовые интересы были также и исторически движущей силой революционных восстаний.

В настоящее время положение вещей в России выглядит совершенно иначе. Правда, и в царской империи имеются и имелись с давних пор буржуазные оппозиционные течения и группы. В собственно России это был

либерализм,

в западной зоне империи — национальная оппозиция, которая привела в прошлом, прежде всего в Польше, к двум мощным восстаниям — в 1831 и 1863 гг.

*

Но именно история борьбы с царизмом в последнее время показала полнейшее бессилие обоих этих течений.

Русский либерализм, «буржуазный» скорее в смысле

непролетарский,

был с давних пор и остается поныне выразителем не капиталистически-буржуазного развития, а скорее оппозиции. С одной стороны — аграрного дворянства, которое как класс,

экспортирующий зерно,

заинтересовано в свободной торговле и недовольно крайней политикой абсолютизма, установившей высокие покровительственные пошлины, наградившей его дорогими сельскохозяйственными машинами и затруднившей сбыт [зерна] за границей, раздражено тупым хозяйничаньем бюрократии, чинящей препятствия на каждом шагу. С другой стороны, добавляется оппозиция городской буржуазной интеллигенции, которая возмущена азиатскими методами подавления с помощью кнута всякого свободного научного исследования, печати, всей духовной жизни, а также крайне ожесточена против правящего режима из-за ужасающего материального обнищания широких слоев народа. К этому надо еще добавить разные частные и особые интересы буржуазных слоев и групп: городских и сельских органов самоуправления, свободную деятельность которых совершенно парализует неуклюжее вмешательство господствующей камарильи. Из всех этих элементов и возникло в недавнее время либеральное брожение, к которому после начала войны примешался еще и несомненно серьезно оскорбленный «патриотизм», так что это брожение внешне производило поначалу даже довольно импозантное впечатление.

Однако сколь мало это либеральное брожение само по себе поддерживалось серьезными, сильными классовыми интересами какого-либо буржуазного слоя, сколь малую опасность оно представляло для абсолютизма, показывает обращение с ним со стороны последнего. После непродолжительной «либеральной» игры периода Святополк-Мирского

*

деспотизм покончил со всякой либеральной «весной» лаконичной репликой, которую Николай II нацарапал карандашом на полях петиции земств о введении конституции, назвав просьбу «бестактной и наглой». Тут и делу конец! Либеральные анкеты, речи и резолюции были просто-напросто запрещены, а дворянско-интеллигентский либерализм, совершенно сбитый с толку, так и застыл в полном ошеломлении и растерянности. Остается фактом и должно быть категорически подчеркнуто то, что в момент, предшествовавший началу пролетарского восстания в Петербурге,

либеральное брожение пришло в состояние застоя

и явно чувствовало себя полностью парализованным в результате козырного хода абсолютизма. Не выступи неожиданно на арену рабочий класс, либерализму пришлось бы в надцатый раз свертывать свои паруса и весь оппозиционный период закончился бы играючи добытым триумфом абсолютизма.

Но в мгновение ока вся декорация изменилась. Царизм, который только что обращался с кампанией либералов высокомерно en canaille («как с озорниками» —

франц.

) и мог отчитывать их словно за юношескую дурацкую и «наглую» выходку, при первом же выступлении пролетарской массы посерел от страха и, лишь только рабочие собрались подступиться к нему со своими «прошениями», сразу же уразумел, что теперь вопрос для него стоит так: быть или не быть? И он немедленно, при первом же ходе, бросил на стол свою последнюю козырную карту: массовое убийство, открытую борьбу против пролетариата. Тем самым движение за свободу одним махом превратилось в прямой конфликт между абсолютизмом и рабочим классом, а буржуазно-дворянско-интеллигентский либерализм оказался оттесненным на второй план.

В еще большей мере это имело место в нерусских провинциях царской империи, особенно в Польше. Здесь национализм как сильное оппозиционное движение дворянства благостно почил уже со времени последнего восстания в 1863 г. Мощно пошедший в гору с 60-х годов в Конгрессовой Польше

*

капиталистический способ производства не только сломил дворянство с его сепаратистскими устремлениями, но и поставил во главе общества современную буржуазию, которая в интересах капиталистической погони за прибылью стала надежнейшей и усерднейшей опорой русского царизма. Тем не менее национальные традиции, хотя и полностью лишенные всякой активной живой силы и притом в совершенно расплывчатой форме, еще появлялись как привидения в сферах мелкой буржуазии и городской интеллигенции. Недавний революционный период в царской империи стал пробой огнем и для этих пережитков национальной оппозиции. Выяснилось, что в этих пережитках не осталось и следа живого политического порыва. Совершенно очевидно, что если какой-нибудь момент и был пригоден или словно специально создан для выхода на поверхность национального движения, то это должен был быть именно период внутреннего либерального брожения в собственно России. Вот теперь следовало тоже сказать свое слово, участвовать в протесте, использовать всеобщее возбуждение для выражения национальных стремлений. Ничего этого не произошло. В период открытых либеральных протестов, банкетов и резолюций именно Польша была единственной провинцией царской империи, где буржуазия, дворянство и интеллигенция равным образом вели себя пассивно, где не раздалось ни единого громкого голоса из какого-либо буржуазного или мелкобуржуазного слоя, выражавшего хотя бы либеральное стремление.

И только вместе с всеобщим восстанием польского

рабочего класса,

чисто пролетарским восстанием солидарности с петербургским пролетариатом, Конгрессовая Польша тоже влилась в общий революционный поток царской империи. И это восстание было так же свободно от национального сепаратизма, как и восстание еврейского, латышского, армянского пролетариата в последние недели. Это было единое современное классовое движение чисто политического характера, которое соединило все группы рабочих в царской империи в одно боевое войско против деспотизма и обеспечило руководство обществом рабочему классу как единственному политически активному фактору.

В зареве революции

*

Первомайский праздник в этом году впервые отмечается в революционной ситуации — в то самое время, когда важный отряд интернационального пролетариата ведет мощные прямые массовые бои за свои политические права. Данное обстоятельство должно и будет придавать особый характер Первомайскому празднику этого года. Не только в том смысле, что повсюду в докладах и резолюциях майских собраний борющийся пролетариат царской империи будет помянут несколькими словами симпатии. Нынешняя русская революция, если рассматривать ее не только с поверхностными чувствами симпатии, но и с серьезными размышлениями, это

собственное дело

интернационального пролетариата, и она совершенно особым образом связана с подлинной сутью международного Первомая; она — важный этап на пути к осуществлению обеих основных его идей: восьмичасового рабочего дня и социализма.

Восьмичасовой рабочий день

с самого начала стал главным лозунгом нынешнего революционного восстания в Российской империи. Сформулированные в знаменитой петиции петербургских рабочих царю требования наряду с основными политическими правами и свободами включают в первую очередь немедленное введение восьмичасового рабочего дня. В грандиозной всеобщей забастовке, разразившейся вслед за петербургской кровавой баней во всей царской империи, а особенно в Русской Польше, восьмичасовой рабочий день являлся важнейшим социальным требованием. И в последующей, второй стадии стачечного движения, когда всеобщее восстание как политическая манифестация временно закончилось, чтобы уступить место длинному ряду частичных экономических забастовок, требование восьмичасового рабочего дня и здесь служило той красной нитью, которая проходила через борьбу в различных отраслях за повышение заработной платы, и представляло собой основной тон, объединяющий элемент, революционную ноту этих частных боев. Уже предыдущий первый период русской революции тем самым превратился в мощную демонстрацию под интернациональным первомайским лозунгом. Он, как никакой другой пример до сих пор, показал, сколь глубоко идея восьмичасового рабочего дня укоренилась во всех странах в качестве жизненного социального вопроса для мирового пролетариата.

Ни один человек в России не думал связывать главные политические цели нынешней революции специально с требованием восьмичасового рабочего дня, тем более выдвигать его на первый план. Во всей агитации, предшествовавшей началу революции, главный центр тяжести естественно и с определенной понятной односторонностью переносился на чисто политические требования: устранение самодержавия, созыв конституционного собрания, провозглашение республики. Пролетариат же поднялся как масса и инстинктивно сразу ухватился, наряду с политическими, за главное социальное требование восьмичасового рабочего дня; здоровое революционное массовое восстание как бы само собой откорректировало односторонность социал-демократической политически заостренной агитации и этим интернациональным, чисто пролетарским требованием превратило формально «буржуазную» революцию в сознательно

пролетарскую.

Демократическая конституция, более того, даже республиканская конституция — это лозунги, которые по своему историческому содержанию в такой же мере могли быть выдвинуты буржуазными классами; они даже являются прямой собственностью буржуазной демократии. Поэтому рабочий класс России выступал на политической сцене только в качестве «заместителя» буржуазии. Но восьмичасовой рабочий день — это требование, которое могло быть выдвинуто только рабочим классом, которое не связано с буржуазной демократией ни традициями, ни по смыслу своему и, напротив, во всех странах еще ненавистнее, особенно носителю буржуазной демократии — мелкой буржуазии, чем крупнопромышленному капиталу. Итак, восьмичасовой рабочий день и в России является не лозунгом

общности

пролетарских интересов со всеми прогрессивными буржуазными элементами, а лозунгом их

противоположности,

классовой борьбы. Будучи неразрывно объединенным с политически-демократическими требованиями, он сразу же показывает, что пролетариат царской империи берет на себя «представительство» буржуазии в нынешней революции с полным сознанием своей

противоположности

буржуазному обществу как борьбу класса, стремящегося к собственному окончательному освобождению.

В этом и состоит международное значение русской революции также для другой главной идеи Первомайского праздника — осуществления социализма. Связь между обоими лозунгами весьма тесна и непосредственна. Правда, восьмичасовой рабочий день сам по себе еще не есть «кусок социализма». Формально он — лишь буржуазная социальная реформа на почве капиталистического экономического строя. При своем частичном осуществлении, которое мы видим здесь или там, восьмичасовой рабочий день не означает еще переворота в системе заработной платы, а только поднимает ее на более высокую, современную ступень. Но как всеобщее

интернациональное, законное правило

— такое, каким мы его требуем, — восьмичасовой рабочий день одновременно является

радикальнейшей

социальной реформой, которая может быть проведена в рамках существующего строя. Это буржуазная социальная реформа, но, как таковая, вместе с тем — и та узловая точка, в которой количество уже переходит в качество, т. е. такая «реформа», которая, весьма вероятно, сможет быть проведена в жизнь только победоносным пролетариатом, стоящим у руля политической власти. Поэтому русская революция, в которой лозунг восьмичасового рабочего дня звучит основной мелодией, свершается одновременно под знаком социальной революции. Мы не хотим этим сказать, что в качестве ближайшего результата этой революции следует ожидать начала социального переворота. Напротив, возможным ощутимым итогом нынешних боев в царской империи может стать лишь политический переворот, а возможно, введение совершенно жалкой буржуазной конституции.

Но под поверхностью этого чисто формального политического перелома столь же вероятно может произойти и гораздо более глубокий социальный перелом. Размежевание классов, классовая противоположность, политическая зрелость и классовое сознание пролетариата в России после революционного периода достигнут такой степени, какой они при спокойном ходе событий не смогли бы достигнуть и при господстве парламентского режима за несколько десятилетий. Процесс

классовой борьбы,

подготавливающий социальную революцию, получил в России небывалый импульс.

А тем самым его получила и

интернациональная

пролетарская классовая борьба. Внутренняя связь политической и социальной жизни в разных капиталистических странах столь интенсивна, что воздействие русской революции на социальное положение в Европе и даже во всем так называемом цивилизованном мире будет огромным — гораздо более глубоко идущим, чем международное воздействие прежних буржуазных революций. Напрасное дело пытаться предвидеть и предсказать те конкретные формы, которые будет или сможет принимать это воздействие. Но главное — ясно представлять себе и осознать, что от нынешней революции в царской империи будет исходить гигантское

ускорение

интернациональной классовой борьбы, которая в совсем недолгий срок создаст и в странах «старой» Европы революционные ситуации и поставит нас перед лицом новых тактических задач.

С

этими

мыслями и в

этом

духе следует повсюду отмечать в этом году Первомайский праздник; он должен показать, что интернациональный пролетариат понял важнейший девиз любой борьбы:

«Быть готовым ко всему!»

В революционный час: что дальше?

*

I

Нынешняя революция в царской империи ставит социал-демократию перед совершенно новыми задачами, такими, каких еще не имела перед собой социал-демократическая партия ни в одной стране. Во всех современных государствах рабочее движение развивалось в широком масштабе только после свержения феодально-абсолютистских правительств. В Англии, Франции, Германии, Австрии буржуазия сама была тем классом, который в интересах свободного развития капитализма в свое время объявил открытую борьбу абсолютизму, доводил дело до политической революции и завоевывал парламентарные, конституционные или даже, как во Франции, республиканские формы правления.

Правда, и в Западной Европе революцию, в сущности, совершала не буржуазия, а трудовой народ. Это он погибал на баррикадах Великой французской революции, как и в 1848 г. в Вене и Берлине. Это он обильно проливал свою кровь в боях с королевскими войсками, и ценой его крови были куплены те политические свободы, на которых буржуазия воздвигала свое сегодняшнее господство.

Но трудовой народ выступал в тех революциях лишь как орудие в руках буржуазии, стоявшей во главе движения. Он был тем пушечным мясом, при помощи которого класс капиталистов прокладывал себе путь к господству. Французские и германские рабочие тогда еще не отделились от мелкой буржуазии как особый класс и партия. Они еще не понимали своих особых рабочих интересов и их естественную враждебность интересам буржуазии. Они шли на революцию против абсолютистского правительства, призванные классом капиталистов, ведомые мелкой буржуазией, вообще не понимая, что даст их борьба им самим.

Борьба между пролетариатом и буржуазией началась лишь значительно позже. Тем самым социал-демократия во Франции и в Германии взросла уже на почве буржуазной конституции, с самого начала использовала парламентские выборы, свободу печати и слова, свободу собраний и коалиций. Она не стояла, как мы в царском государстве, перед задачей: как завоевать все эти элементарные политические права? Она не стояла перед вопросом:

что делать в момент такой революции? Как ускорить победу? Как Руководить массой трудового народа?

Все эти вопросы стоят ныне перед нами, и, поскольку опыт братских партий других стран еще не может дать на них никакого ответа, мы должны найти его сами.

Есть такие социалисты, для которых, естественно, самым первоочередным вопросом, над которым следует сейчас ломать себе голову, является вопрос

вооружения рабочего класса.

Согласно утверждениям этих политиков, все пойдет как по маслу и победа над абсолютизмом будет в кармане, если мы всего-навсего поднакопим соответствующее количество динамита, бомб и револьверов. «Мы уже обладаем революционными

силами,

— заявляет, к примеру, орган ППС

*

«Robotnik» в № 59,— теперь мы хотим овладеть революционными

средствами,

сформировать боевые организации, приобрести оружие и боеприпасы, и тогда мы завоюем политические свободы».

Этот образ мыслей — вполне в духе таких партий, как ППС или так называемые «социалисты-революционеры»

*

в России, в духе тех партий, которые лишь искусственно примкнули к классовому движению пролетариата и во всем этом движении видят прежде всего лишь определенное число людей, которых можно использовать для физической битвы.

Буржуазия, для которой политическая сила массового движения совершенно непостижима, тоже видит во всех социально-политических боях только вопрос грубой физической силы. Если, например, спросить нашего среднего фабриканта или захудалого помещика, почему он считает восстановление Польши в настоящее время невозможным, он наверняка ответил бы, что дело объясняется просто: «Да откуда же, милостивый государь, нам взять столько сил, чтобы справиться с огромным войском оккупирующих нас государств?» Такие же пошлые и грубые взгляды на вопрос о политических боях социалисты типа наших социал-патриотов или русских террористов переносят на революционное движение. Целыми десятилетиями они вообще не верили в возможности, силу и действенность классового движения русского пролетариата. А когда этот дух и эта сила становятся действительностью, понятной и несомненной даже для царских холопов, эти «социалисты» во всю глотку вопят: дайте нам теперь как можно скорее сунуть этим массам в руки бомбы и динамит и дело в шляпе!

Для того чтобы в такой революции, как нынешняя при царизме, видеть прежде всего вопрос голого механического вооружения, вообще не надо быть идейно связанным с классовой борьбой пролетариата. Если бы победа или поражение зависели только от количества оружия и числа солдат, то неудачи восстаний нашего дворянства были бы трудноразрешимой загадкой. Ведь восстание 1831 г. имело в своем распоряжении значительные силы регулярного и вооруженного польского войска, а «вожди» восстания в конечном итоге эмигрировали с внушительными, вообще не введенными в бой войсками.

Но самое важное — это то, что сама идея «вооружения» народной массы горсткой ее социалистических лидеров (ибо число активных социалистических

агитаторов

в наших условиях пока является и остается

горсткой

в сравнении с теми многомиллионными массами, которые могут считаться силами революции) — это простое перенесение понятий кружковщины и заговора на классовую борьбу пролетариев. Примерно так же, как террористы по плану, высиженному где-то в «конспиративной» комнатушке, вооружают полдюжины членов «боевой организации», чтобы «послать» их на осуществление покушений, они теперь намереваются составить свой «план» и «вооружить» всю народную массу. По взглядам этих политиков, подготовка рабочих масс к революции — это то же самое, что подготовка кучки террористов к покушениям,

Дата добавления: 2015-06-04