Перестройка в Церковь 45 страница

— Какими качествами должен обладать священник или миссионер, который идёт к студенческой молодёжи?

— Для начала — грамотный литературный язык. Потому, что студенты — это аудитория, которая ничего не прощает. И если дырку на рясе можно оправдать, то «дырку» в языке оправдать нельзя. Никакая аскетика не требует говорить невнятно. Студенты тут спуску не дадут — и будут правы. Миссионеру потребен грамотный литературный язык. Неважно — украинский, русский или чувашский, но он должен быть грамотным.

Обязательно должно быть чувство юмора. В том числе самоиронии.

Необходимо умение слышать собеседника, умение мгновенно реагировать.

Нужно также владеть языком университетской субкультуры. Я имею в виду не анекдоты из жизни студентов, а научный язык, гуманитарную речь. Знание устройства синхрофазотрона не является обязательным. Но иметь представление о гуманитарной культуре (научной, университетской), о том, какие критерии доказательности приняты в этой среде — это необходимая вещь.

Также в комплект должны входить умные глаза (очки необязательны) и приветливое выражение лица.

Ещё желательно помнить, что мы христиане. Мы не только православные, мы — христиане. И Христа не забывать. Слишком уж часто в наших проповедях есть место для чего угодно, только не для нашего Спасителя.

Ну, самое главное: миссионерами не становятся, миссионерами рождаются. Миссионерство — это призвание, а не профессия. Призвание — то, что находит тебя, а не то, что выбираешь ты. Гарнак отмечает[997], что в апостольский век по-разному понимаются истоки епископства и миссионерства: «Рукополагайте себе епископов» (Дидахэ, 15). Проповедники же не общиной избираются — «Одних Бог поставил в Церкви апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных учителями» (1 Kop 12:28 и Еф 4:11).

Так был призван Павел, причем Призывающий указывал ему народы, к которым идти: И было ночью видение Павлу: предстал некий муж, Македонянин, прося его и говоря: приди в Македонию и помоги нам. После сего видения, тотчас мы положили отправиться в Македонию, заключая, что призывал нас Господь благовествовать там (Деян 16:9-10).

Подобный «македонский призыв» пережил святой Патрик Ирландский: «Итак, после нескольких лет отсутствия, я снова оказался в Британии среди своих родичей, которые искренне упрашивали меня, чтобы теперь, после столь великих испытаний, перенесенных мной, я больше не покидал их. И там, одной из ночей, я увидел в видении мужа, по имени Виктор, как бы пришедшего из Ирландии, неся с собой несчетные послания. И он дал мне одно из них и я прочел начало послания: «Голос ирландцев». И в тот миг когда я читал начало послания, казалось, я слышал голоса тех, что обитали за лесом Фоклут, что у западного моря, и они взывали как одним голосом: "Мы молим тебя, святой юноша, чтобы ты пришел и снова был среди нас". И сердце мое было столь сокрушено этим, что я не мог больше читать, — и очнулся. И в другую ночь, в теле ли или вне тела, — Бог знает, я не знаю, — я был призван еще более ясными словами, которые слышал, но не мог понять, кроме окончания сказанного, что гласило:'Тот, Кто отдал за тебя Свою жизнь, Он говорит с тобой". И я снова очнулся, исполненный радости» (Исповедь святого Патрика, 23–24).

Испытал это и святитель Иннокентий Московский. Среди его иркутских прихожан был человек, 40 лет проживший на Аляске и умолявший отца Иоанна (будущего Иннокентия) поехать к алеутам. «Но я был глух ко всем его рассказам, и никакие убеждения его меня не трогали. Да и был ли мне какой расчет ехать, когда я был в одном из лучших приходов в Иркутске, в почете у своих прихожан и на счету у начальства, имел уже собственный свой дом и получал доходу более, чем тот оклад, который назначался в Уналашке. И потому я подписался, что не желаю занять место по причине отдаленности, имея в виду, что наши вдовы, живя и за десять верст от начальства, остаются без всего, то что же будет за десять тысяч верст! Так я и говорил своим собратиям. Но когда этот же выходец, на прощании, еще убеждавший меня ехать в Уналашку, при прощании своем с Преосвященным (у которого мне случилось быть в то время, и даже в гостинной, что было со мною в первый раз), стал разсказывать об усердии алеутов к молитве и слушанию слова Божия (что, без сомнения, я слышал от него и прежде и, может быть, не однажды), то я вдруг весь загорался желанием ехать к таким людям. Живо помню и теперь, как я мучился нетерпением, ожидая минуты объявить мое желание П реос вя щен ному»[998].

Но, конечно, есть и более мягкие формы ощущения миссионерского призвания. Церковь может распознать доброкачественность такого Божия призвания, подготовить к его исполнению и поддержать в последующем служении. Но без первичного Божия призвания никакая «миссионерская семинария» ничего не сделает.

И одна из черт, которые должны быть «прирождены» миссионеру — это небоязливость. Не бояться несогласия с собой, не бояться критики[999], не бояться просто незнакомой культуры.

— Что такое для Вас православная молодежь?

— Я не встречался с нею. Я знаю конкретно Таню, Васю, Диму. Они все разные. А вот с мисс Православная Молодежь я не знаком.

А если всерьез, то, наверное, это трудно — быть православным и молодым. Потому что это значит — идти против двойного течения.

Быть православным — значит идти против моды своей светской компании. А чтобы быть молодежью на приходе, нужно идти против приходских суеверий. В одном случае господствующее течение антиправославное, в другом — антимолодежное.

Так что православной молодежью быть сложно. Но Евангелие очень по разному переживается в разных возрастах. И тот, кто свою молодость провел мимо Церкви, просто обокрал самого себя. Знаю, вам, молодым, не нравится старушечье Православие. Но если вы сейчас живете мимо Православия, то обрекаете себя на то, что именно в нелюбимое вами же старушечье Православие вольетесь на старости лет. Так попробуйте пережить его иначе! Правда, для этого нужно туда войти сейчас. Чтобы у старика светились глаза, у юноши они должны гореть….

— А надо ли специально обращаться к молодежи, выделять ее как отдельную группу пастырской заботы? Ведь не может быть «Союза православных старушек». В Церкви-то ведь мы присутствуем как единый какой-то организм?

— Мы же не смущаемся тем, что у нас есть православные детские сады, православные дома престарелых, — и мы не смешиваем их друг с другом. Поэтому я полагаю, что могут быть отдельные кружки или структуры, которые будут работать именно с молодежью.

— Вас тревожит, что в храме мало молодежи?

— Всегда в храмах было больше стариков, чем молодых. И всегда Церковь скорее радовалась этому, нежели скорбела. В отличие от светских организаций, Церковь больше дорожит стариками, а не молодежью. Ведь задача Церкви — готовить людей к последнему переходу. Финиш важнее старта. «В чем застану — в том и сужу»[1000]. И если бы в наших храмах было много молодежи и не было бы бабуль — вот это было бы для религиозного сознания катастрофой (кстати, половина этой катастрофы уже налицо: у нас много бабушек и почти нет дедушек, то есть половина русских людей «финиширует» вне Церкви).

Малое присутствие молодежи в православных храмах не было бедой для Церкви в прошлые века. Наш «дом престарелых» охраняло сильное православное государство.

Сегодня у нас нет такой защиты. И с устрашающей правдивостью звучат слова одного русского мужика. Он живет в Саратове, прошел Афганистан, а в Церковь так и не пришел, но как-то точно подметил: «У меня есть друзья татары, есть русские друзья. Я бываю в их мечетях, захожу и в наши храмы. Но смотрите: у них в мечетях стоят молодые, вдобавок мужики, а у нас — женщины, вдобавок — старушки. Мы проиграем». Надо еще помнить, что ислам не признаёт отделения религии от политики. У мусульман есть тяга к политическому активизму. Коран их ориентирует на обретение политической власти. Мы же с нашим рефреном о том, что «мы вне в политики», рискуем однажды опять стать жертвами политики — на этот раз уже российско-мусульманской. Боюсь, что скоро для защиты наших детей от очередных школьных экспериментов мы должны будем идти на прием к мусульманским депутатам Госдумы.

— Да, если зайти в храм и посчитать по головам молодых прихожан, то картинка получится нерадостная. Основания для оптимизма в плане миссионерской молодежной среды есть?

— Для оптимизма всегда есть место — если разрешить ему быть локальным. Хочешь радости от успешности своих дел — смирись до того, чтобы дела твои были маленькими, а не «мессиански-глобальными». То есть — перейди к «этике малых дел».

В стратегическом смысле я не вижу такой перегруппировки церковных сил, которая могла бы дать надежду на решительный прорыв. Действительно процент молодежи в храмах стал заметно выше, если этот процент брать от числа наших же прихожан. Было два юноши в храме — стало 20. Этого, конечно, хватает для того, чтобы, смотря из алтаря на море наших прихожан, выделить эти милые лица и про себя порадоваться: слава Богу, это много больше, чем двадцать лет назад. Но если проценты исчислять от численности всего их поколения? То выйдет сильно меньше одного процента. Этого минимума хватит для воспроизводства «церковных кадров», для заполнения семинарских скамей. Но этого мало для возвращения Церкви в толщу народной жизни.

Россию, может, и нельзя спасти (как и весь западный мир). Конечно, мне больно сознавать, что мой родной мир — мир Европы — обречен. Он умрет. И убьет его именно политкорректность — потому что это культура смерти. Хотя бы потому, что она включает в себя насаждение однополых браков, гомосексуальные проповеди. А еще одобрение легких наркотиков, эвтаназии и многого другого. Это те самые вопросы, по которым так резко расходятся Церковь и современные либеральные СМИ. То, что наши оппоненты считают процветанием и неотъемлемым правом жизни, с нашей точки зрения — лишь разные маски смерти. Хотя бы потому, что у людей, которые живут в «альтернативных» семьях, не будет детей…

Но человек больше, чем общество. Общество — это лишь часть человека. Помочь же спасению человека — можно.

И еще я научился совмещать пессимистический настрой своего разума с оптимистичностью моего повседневного опыта. Ежедневно я встречаюсь с молодыми людьми, и вижу, как они отзываются, реагируют на мое слово. Те люди, которых я вижу лично, способны слышать и меняться. Догадываюсь, что кроме них в стране есть еще и многочисленные телепузики — но с ними я почти не пересекаюсь. Именно встречи с такими молодыми людьми, кто с интересом, серьезным таким, судьбоносным интересом присматривается в сторону Церкви, и позволяют мне сохранить необходимую рабочую активность.

— Каковы перспективы развития миссионерства в России?

— Признаться честно, я с каждым годом становлюсь всё большим пессимистом насчет будущего православия и миссионерства в частности в нашей стране. Потому что мне кажется, что миссионерами в современной культуре могут быть только те люди, которые пережили лично переход от атеизма к вере. Сейчас наши семинарии снова наполнены мальчиками, воспитанными уже в православных семьях. И я не верю, что их вера, которую они никогда не переживали как открытие, вдохновит их на миссионерство.

О моих сверстниках сказал Андрей Вознесенский: «расформированное поколенье, мы в одиночку к истине бредем». А позже о том же сказал Юрий Шевчук — «Протащили души к Богу, только жалко, что не все»… И если даже среди нас, знающих по своему опыту, как труден и как радостен путь к обретению веры, почти нет миссионеров, то тем меньше шансов на то, что миссионерское призвание проснется у тех, для кого православие всегда было само собой разумеющимся.

А миссионер должен изначально знать, что православие не очевидно, что у человека, который не согласен с тобой, есть на это основания. Если он думает иначе, чем ты, это не повод считать его дебилом или недоумком. А бывшие атеисты по себе помнят, что они были другими, и каково это совершить шаг от неверия к вере. Память о своих былых сомнениях располагает к пониманию собеседника. А человек, который всегда рос в церковной среде, зачастую не понимает неочевидности своих слов и своей веры…

Я стараюсь в своих беседах смотреть на проблему глазами человека, не согласного со мной, чтобы понять его. Так легче строить диалог с людьми. Миссионер должен быть немного шизофреником: он должен говорить и при этом тут же слушать себя, причем не своими ушами, а ушами своего собеседника и оппонента — как с его позиции будет воспринято то, что я сейчас скажу[1001]. Если этой «шизофреничности» нет, то получится монолог по принципу «тихо сам с собою я веду беседу».

— Вы упомянули о проблемах в современной церковной жизни, которые не дают основания для оптимистического взгляда на рост церковной миссии. А подробнее — что именно вы имеете в виду?

— 2007 год. Январь. Кремлевский Дворец Съездов. Рождественские чтения. Только я вошел в фойе — и первая же телекамера набросилась на меня с характерным вопросом: «отец Андрей, это Юбилейные Рождественские чтения…». И все настроение тем самым испортили. Эта наша юбилейная болезнь такую тоску уже наводит… Церковная жизнь сводится к бесконечному выискиванию юбилеев и их торжественному празднованию. Юбилейность — это подчеркнутая обращенность в прошлое. Причем заведомо самовосхищенное обращение, некритическое, беспокаянное.

Так вот, у нас есть потрясающее расхождение между помпезно-официозным благодушием церковной юбилейной жизни и тем, что реально происходит в стране. Посмотришь наши официальные церковные издания — и церковная жизнь предстает в виде большого «букета в шоколаде». Совершенно неадекватно (и уже не первое столетие) соотношение между масштабом национальных бед и вызовов — и нашей реакцией.

Да, история Церкви сложна и богата. Но Господь призвал нас к жизни в сегодня! Миссия — диалог с современным миром, а не с позавчерашним.

— Значит, вы не хотите нынешнюю миссионерскую пассивность оправдывать тяжким наследием советских лет?

— Истоки нынешнего миссионерского кризиса уже недостаточно искать в советских гонениях. Гнали всех. Но отчего-то баптисты или иеговисты смогли мгновенно развернуть миссионерское наступление, а у нас до сих пор каждое миссионерское действие становится «событием» и «информационным поводом». Им «заграница помогла»? Несомненно. Но нами за те же годы «освоено средств» несопоставимо больше. Вопрос в том — во что эти средства вкладывались. В людей или в камни.

В 2007 году не менее трех миллионов долларов ушло на колокольню Данилова монастыря[1002]. В памяти моей электронной почты хранится также сообщение Службы коммуникации ОВЦС МП для органов информации от 30 мая 2002: «29 мая 2002 года на заводе ЗИЛ в Москве состоялся благодарственный молебен по случаю извлечения из литейной ямы колокола, отлитого 21 мая для восстанавливающейся звонницы ТроицеСергиевой Лавры. «Первенец» — такое название получил новый колокол — первый из семейства больших колоколов. «Первенец», весящий 27 тонн, является частью проекта полного воссоздания уникальной звонницы. Отливка бронзового колокола обошлась в 30 миллионов рублей, средства на его создание пожертвовали благотворители. Сейчас готовится к литью копия еще одного лаврского колокола —"Бориса Годунова". Далее планируется отлить колокол "Благовестник", а также самый большой из звучавших на Руси "Царь-колокол"»[1003]. В начале 2002 года доллар стоил 30 рублей. Значит, на самый малый из новых колоколов ушел миллион долларов. Спустя пять лет узнаем — «Стоимость отливки «Царь-колокола» — 72 миллиона рублей. Все мероприятия в целом, включая проектировочные работы, транспортировку, монтаж, обошлись более чем в 100 миллионов рублей», — сообщил РИА «Новости» директор Патриаршего реставрационного центра лавры иеромонах Иосия»[1004].

Сумма, в которую обошлись остальные колокола, обеспечившие Лавре еженедельный heavy metal, не разглашалась. Полагаю, каждый следующий был процентов на 20 дороже. В итоге получается около 8 миллионов долларов.

Восемь миллионов — на что?! У Лавры и до этого был прекрасный звон. Грохот современного города все равно не перекричишь. Но на эти деньги ведь можно было бы все школы России и СНГ обеспечить комплектами учебников и книг по православной культуре.

Понимаю, что это не копейки церковных бабушек, а средства «спонсоров». Но неужели никто не мог этим спонсорам из Минатома объяснить, что колокол был дивным «средством массовой информации» двести лет назад, однако, сейчас к людям можно и нужно обращаться иными путями?

Как здорово, бывает, работают церковно-общественные фонды, посвященные восстановлению знаменитых монастырей! Там задействованы такие имена, такие чины, такие средства! А что изошло от «Миссионерского Фонда»?

Приоритеты понятны: сначала — собирание камней, а потом — людей. Потом, так потом. Можно было бы утешиться формулой «лучше поздно, чем никогда». И таким путем от локального оптимизма перейти к глобальному. В конце концов, для Церкви это естественно — расти неслышно, органично. Неслышно растет и распускается цветок, незаметно растет ребенок (это соседские дети растут быстро, а свои незаметно). Точно также и церковная жизнь — органично, потихонечку растет…

Да только вот сроки, ограничивающие такое «тихое и безмолвное житие» очень уж очевидно-коротки. Никогда у нас не было такой ситуации, когда нам четко и ясно был бы виден предел нашей национальной истории. Страна вымирает в темпе миллиона человек в год, так что чисто математически ее будущее легко просчитывается.

Что — так и дальше будем друг другу отвешивать комплименты, и праздновать взаимные юбилеи? Как бы не пропраздновать нам гибель своего собственного народа.

У нас ведь до сих пор нет общенациональной церковной газеты. Нет общецерковной миссионерской программы (не «Концепции», а именно рабочей программы). Нет и штатной должности «миссионер» в епархиальных управлениях.

Деньги в распоряжении церковного руководства есть. Но обращение их на цели миссии бывает лишь капельным и эпизодичным. Эти недосмотр иерархов? Нет. Это традиция.

— Другими словами, вы считаете, что церковь слишком мало средств тратит на проповедь?

— Большой бюджет разве что у Московской семинарии. Порядка 180 ООО долларов в месяц. Это мало — в расчете на тысячу студентов, полторы сотни преподавателей, аналогичное количество сотрудников и рабочих. В итоге моя зарплата профессора составляет 70 долларов.

В одной из южных российских епархий на прошлой неделе я узнал, что месячный бюджет семинарии там составляет 500 долларов. Это включая еду для студентов, зарплату преподавателям. На Западной Украине месячный бюджет одной из православных семинарий, как я узнал тоже на днях, составляет около 300 долларов. Как видим, на будущее нашей церкви выделяются неприлично маленькие суммы.

И я никогда не слышал, чтобы на ежегодных отчетах Патриарх сказал бы: «На миссионерское служение в Москве за прошлый год выделено столько-то средств из епархиального бюджета». А Москва ведь тоже вполне языческие джунгли.

— Прогнозы на будущее или свои рецепты для Церкви у Вас есть?

— Недавно в Брянске декан местного университета представлял меня аудитории и молвил так: «Это отец Андрей Кураев, доктор Русской Православной Церкви». Мне пришлось отречься: «Извините, я не доктор Русской Православной Церкви. Я ее пациент, а отчасти жертва». Так что рецептов у меня нет, а предположения есть.

Что могло бы радикально изменить пути русского православия? Только одно: если бы Патриархом стал аутист. Такой человек совершенно не от мира сего, не видящий реальности, не имеющий с ней точек соприкосновения. Безнадежный заложник старых книг и своих принципов. Вот как чукотский епископ Диомид, который своего губернатора публично клеймит «жидом».

Это должен был бы быть человек настолько упертый, что он мог бы реализовать программу жестких реформ в Церкви, несмотря на возмущение и писк со всех сторон.

Первый этап этой реформы: создание церковного «стабилизационного фонда». Одно из действий на этом этапе: в контакте с ФСБ найти тайные банковские счета ряда церковных людей и попросить их перевести эти денежки в этот самый стабфонд.

Второй этап: объявление крестин бесплатной требой. Запрет на совершение крещения в большинстве храмов России. То есть в тех храмах, где священник не может миссионерски захватывающе рассказать о христианской вере, просто опечатать крестилки. Запретить крестить без «оглашения», то есть научения крестных родителей, просто родителей и (если позволяет возраст) самих крещаемых основам православной веры и жизни. «Оглашение» должно вызывать в людях восхищение, желание сознательно сделать веру Церкви своей личной верой. Поскольку не каждый проповедник способен так свидетельствовать о своей вере, то и хорошо бы некоторых из них понудить к молчанию. Зато к способным миссионерам направлять жаждущих крещения со всей округи.

В результате появится надежда уменьшить скандальный разрыв между числом людей крещеных и церковных.

Третий этап: людям, сознательно избравшим Православие, предложить ощутить жизнь Церкви как их жизнь. Тут даже возможно введение церковной «десятины». Если и в самом деле Церковь сможет жить на пожертвования своих сознательных членов, то это и даст ей финансовую независимость от государства и малоцерковных «спонсоров».

Четвертый этап: сознательность жизни в Церкви приведет к сознательному и гласному поименному членству в приходской общине. Человек, который платит десятину именно в этот приход, обретает в нем право голоса. И тогда возможен контроль прихожан над церковной кассой и над жизнью духовенства. Возможно прозрачное избрание делегатов на епархиальное собрание и Поместный собор. Тогда возможно и создание независимого и действующего церковного суда.

Понятно, сколько врагов встретит такая реформа. Поэтому ее реализатор и должен быть глухим аутистом: он знает, как надо, а потому и режет по живым и шкурным интересам. Без такого насилия Церковь не сможет вернуться к своим древним канонам.

Ну, а поскольку шансов не такую реформу и таких реформаторов крайне мало (они равняются вероятности Божия чуда), то по-человечески остается только резонерски сказать: чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться.

— Надежда на перемены есть?

— Я своим семинаристам как-то сказал: ребята, я понимаю, что здесь, среди вас есть будущие епископы… Надо было видеть их реакцию. Ведь в аудитории сидит человек 60. Причем около 20 с ноутбуками.

— В игры играют?

— Трудно сказать. Они делают вид, что конспектируют мою лекцию, я же в силу своей испорченности подозреваю, что шарят в Интернете или готовят другие уроки. Но я же гордый преподаватель. Я слишком высокого мнения о своих лекциях и потому не унижаюсь до того, чтобы наводить дисциплину в классе. Так вот, как только прошла фраза, что в этом зале сидят будущие епископы, реакция была мгновенная. Раз — и все глаза уже над экранами. Я же продолжаю: ребята, когда вы станете архиереями, вспомните эту мою просьбу. Будет приближаться годовщина вашего поставления во епископы. По этому поводу будет, конечно, обсуждаться программа празднеств. (В скобках замечу, что генерал, который стал бы праздновать годовщины своего пребывания на должности, быстро бы с нее слетел, но наши монахи всегда готовы давать пример скромности).

Так вот я прошу: на оргкомитете вы предупредите: «дорогие отцы, я не корова, траву не ем, и поэтому не нужно мне дарить 350 букетов цветов по 10 ООО рублей каждый — от каждого же прихода. Тем более, что это недешево. И поэтому у меня просьба — если хотите сделать мне подарок, приносите эквиваленты этих букетиков в конвертиках. Я же даю вам честное пионерское, что эти деньги я использую на нужды миссионерской деятельности».

Учитывая, что в году таких букетно-шоколадных дней минимум шесть — день рождения, именины, день назначения на кафедру, престольный праздник кафедрального собора, Рождество и Пасха — то может выйти регулярный источник финансирования миссии. Пока же священник, появившийся на пороге епархиального управления с просьбой выделить из епархиального бюджета деньги на миссионерский проект, воспринимается как раздражающий фактор. И посылают его лесом, полем, полем, лесом, и, кажется, еще дальше…

— Примет ли Церковь молодого человека, желающего стать миссинером? Поддержит его?

— Увы, пока миссионерскую работу предполагается строить на энтузиазме людей или на безысходности.

С энтузиазмом все понятно. Это хорошо. Но ведь у детей есть нехорошая привычка: вырастать. Они взрослеют, у них появляются свои семьи. И тут энтузиазма уже недостаточно. Семью надо кормить. Много ли настоятелей согласятся содержать такого, по их мнению, бездельника, который только транжирит церковную кассу? Встреча с людьми за пределами храма, в школе, в институте — это всегда расходная статья. Перед молодым семинаристом встает такой выбор: либо принимай сан и служи спокойно на приходе на радость своей матушке и теще, либо становись миссионером — церковное начальство, конечно, будет не против, но терпению жены рано или поздно настанет предел…

Так что на приходском уровне надо создать такие условия для миссионерской работы, при которых молодой миссионер не рассматривал бы свое миссионерское служение как некое хоть и любимое, но, увы, временное занятие, которое в довольно обозримом будущем все же придется оставить ради нужд семьи…

Увы, сегодня приходским катехизаторам не дают достойную зарплату — такую, на которую можно существовать с семьей, зарплату, сопоставимую с зарплатой священнослужителей. И пока будет иметь место такой зазор, я думаю, что трудно ожидать серьезного перелома в общем течении церковной жизни. На энтузиазме одиночек можно добиваться отдельных ярких успехов, но это будут скорее звездочки на общем туманном фоне.

Особенно странно слышать призывы к «бескорыстному миссионерскому служению» от финансово-благополучных людей. Как справедливо заметил еще дореволюционный патролог, «только добровольная бедность могла давать Златоусту нравственное право говорить к бедным о ничтожестве богатства. Когда епископ, живущий в роскоши, осмеливается проповедовать о евангельской простоте и милосердии, его проповеди в лучшем случае являются обрядом, никого ни к чему не обязывающим»[1005]. В условиях, когда практически во всех епархиях главной, а зачастую и единственной темой епархиального собрания становится призыв архиерея к увеличению денежных отчислений «на нужды епархиального управления»[1006], призыв к низшим священнослужителям нести «жертвенное служение» теряет изрядную толику своей убедительности.

Если упор лишь на «жертвенность», то тогда вместо «миссионерской концепции» надо принимать «Концепцию возрождения святости». Но появление святых зависит не от «Концепций», а от Единого Святого и Его Воли. И в этом случае нам остается лишь молиться и ждать, с изумлением взирая на преизобилие миссионеров у наших конкурентов.

В дореволюционной России «оклад миссионера в Петрограде был больше, чем у ординарного профессора Академии, а в других епархиях миссионеры располагали еще более значительной суммой»[1007]. В XVIII веке священники, определяемые на служение к новокрещеным народам, получали и денежное и продовольственное жалование — «дабы о домашних своих нуждах ни малейшего попечения не имели, но денно и нощно трудились новокрещеных научать закону и страху Божию»[1008].

Сегодня же церковный бюджет не выделяет средств в распоряжение самих миссионеров, и тем самым все расходы, связанные с поездкой миссионера из одного региона в другой, ложатся на плечи приглашающей стороны. Так что пока вопрос о материальной поддержке миссии не урегулирован у нас ни на общецерковном уровне, ни на епархиальном, ни на приходском.

У нас нет пока понимания того, что миссионерство — это, все-таки, затратная деятельность. Церковь ограбили, многое разрушили, и теперь, естественно, приходится просить: «Помогите, дайте, подайте…». В итоге вырабатывается конфигурация протянутой руки, когда брать легко, а отдавать тяжело. И потому все те направления, которые требуют вложения средств от самой Церкви, у нас еле живы. Это и благотворительность, и миссионерство, и программы социального служения, школы, образование…

А «миссионерство от безысходности» означает следующее: юноша окончил семинарию, но не успел вовремя жениться и принять сан. Тогда он пытается каким-то образом просуществовать при каком-то приходе или школе. Скорее всего — в качестве преподавателя воскресной школы, «катехизатора». Но он сам воспринимает это свое послушание как временное. И плодов от такой «миссии» будет мало…

Дата добавления: 2015-06-29