Часть 2 1 страница

Синтаксические теории

Факты, взятые самипо себе, не имеют никакой ценности. Факт приобретает научное значение, только поступив в распоряжение теории. В.А. Звегинцев. Из лекций 1970-х годов

ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛИНГВИСТИКЕ, ИЛИ ЧТО ТАКОЕ ГРАММАТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ

Две основные задачи, стоящие перед лингвистической наукой — опи­сание языковых фактов и их объяснение; описание нуждается в методе, а объяснение — в теории. Теория призвана ответить на вопрос, почему в язы­ке (или языках) наблюдаются именно данные факты, а не другие. Описа­тельная лингвистика занимается отдельными языками, теоретическая линг­вистика — свойствами, присущими всем языкам или их большинству — язы­ковыми универсалиями (п. 1). Можно пытаться теоретизировать на основе интуитивных обобщений, но этот путь ненадежен (п. 2). Гораздо большей ценностью обладают обобщения над выборками языков - эмпирические универсалии (п. 3). Современные теоретические направления разделяются на два лагеря — формализм и функционализм; они различаются своей объ­яснительной базой, т. е. тем множеством факторов, которое признается в них определяющим языковую структуру (п. 4). Теоретическая работа пред­полагает определенную последовательность шагов: выдвижение гипотезы, ее проверка на фактическом материале и корректировка гипотезы. Теория грамматики естественного языка должна быть описательно адекватной, т. е. способной правильно предсказывать наблюдаемые факты, и одновременно объяснительно адекватной, т. е. не предсказывающей факты, которые в ес­тественном языке не. наблюдаются (п. 5). Теоретическая гипотеза может быть сформулирована на метаязыке формальной грамматики, причем раз­ные виды формальных грамматик, будучи применены к материалу естест­венного языка, обнаруживают разные достоинства и недостатки (п. 6).

В основе всякой научной работы лежит определенная методология, т. е. исследовательская установка, опирающая­ся на некоторые философские предпосылки. Современная лингвистика, как и почти вся современная наука, в основ­ном следует научной методологии нового времени, возник­шей в Западной Европе в XVI—XVII вв. Возможности этой методологии раскрылись главным образом за последние два века в беспрецедентном и все убыстряющемся прогрессе на­уки и техники. Кратко и упрощенно ее суть можно выразить следующим образом: «во-первых, накопление фактов на­блюдения или экспериментов; во-вторых, построение из них гипотетической модели реальности; и, в-третьих, проверка этой модели на практике или путем постановки эксперимен­та... В основе научного мышления лежит интерактивный по­знавательный метод: объясняющие модели не «повисают в воздухе», как в донаучном мышлении; обязательно прово-

дится проверка, насколько они подтверждаются практикой, насколько их предсказания соответствуют действительности. При этом и построение модели, и оценка ее правдоподобно­сти должны быть максимально формализованы — идеально, если и то, и другое выражается языком математики» [Дронов 1999: 300].

1. Цели грамматической теории

Главная цель любой научной теории или гипотезы — объяснение наблюдаемых фактов. Например, в физике с помощью волновой теории объясняются явления интерфе­ренции и дифракции света; в биологии с помощью теории дискретных наследственных факторов — генов объясняются наблюдаемые распределения наследственных признаков в гибридах и т. п.

Регистрация, систематизация и обобщение фактов представляют собой другую, хотя и связанную с первой, задачу научного исследования — задачу наблюдения и эксперимента. Наблюдение позволяет учесть естествен­ные, спонтанные факты, появление которых не зависит от деятельности исследователя. Эксперимент дает возможность работать с искусственными фактами, которые вызваны к жизни самим исследователем.

Наблюдение в лингвистике состоит в изучении устных или письменных текстов. Эксперимент чаще всего применя­ется в работе с информантом — носителем языка. Автором спонтанных текстов или носителем изучаемого языка может быть и сам лингвист-исследователь. Изучение лингвистом собственного языкового поведения называется интроспек­цией.

Теорией любого конкретного языка можно считать его научное описание, и если бы все люди говорили на одном языке, такое описание, конечно, считалось бы теорией язы­ка вообще: ведь в этом случае способность человека овладе­вать различными языками осталась бы никому не известной. Но, даже зная о том, что между языками есть огромные раз­личия, мы можем с полным на то правом назвать описание, скажем, русского языка, теорией русского языка.

В самом деле, предсказательная и объяснительная сила такой «теории» очень велика - она ни в чем не уступает

многим естественно-научным теориям, хотя, конечно, одни описания русского языка учитывают больше фактов и содер­жат более глубокие обобщения, чем другие описания. Если, например, из описания следует, что слово вода имеет форму вин. п. воду, то сколько бы раз говорящие на русском языке ни употребили форму вин. п. от лексемы вода, они (быть мо­жет, много миллионов раз!) используют — в устной или письменной речи — лишь форму воду, и никакую дру­гую (если оставить в стороне случайные оговорки, ошибки от усталости, невнимания, плохого знания языка и т. п.).

С целью объяснить удивительную последовательность речевого поведения говорящих на русском языке мы могли бы, например, попытаться возвести грамматическое правило, согласно которому все слова данного морфологического ти­па в русском языке образуют форму вин. п. на -у, в некое «правило» или «закон» Языка вообще (имея в виду «язык во­обще», лингвисты нередко пишут слово Язык с заглавной бу­квы). Говорящие на русском языке употребляют именно эту форму, потому что — предположим мы на одну минуту, — в силу каких-то эволюционных причин именно так сформи­ровался вид homo sapiens: устройство грамматики входит в геном человека так же, как в него входит, например, строе­ние тела.

Однако подобное «объяснение» сразу опровергается общеизвестными фактами: грамматические правила различ­ны в разных языках, и даже в близкородственных русскому славянских языках формы падежей отличаются от русских. Известно, кроме того, что ребенок, родившийся у носителей одного языка, но воспитанный в среде носителей другого, столь же легко овладевает этим языком, как и «природные» носители другого языка. Поэтому невозможно приписывать носителям русского (или любого другого) языка какое-то особое генетически наследуемое знание своего языка, от­личное от знания, которое получают от рождения носители других языков. Если факты русской грамматики или грамма­тики другого языка оказываются именно такими, какими мы их наблюдаем, причину этого надо искать в чем-то другом.

ЛингвистикаXIXв. выдвинула историческое объ­яснение языковых фактов. Было установлено, что всякая группа родственных языков представляет собой различные исторические формы одного языка-предка. Выяснилось, что фонологическая система, словарь и грамматический строй

любого языка по большей части унаследованы от ранних ис­торических форм этого языка, причем фонологические из­менения имеют регулярный и систематический характер. Успехи сравнительно-исторического языкознания оказались настолько впечатляющими, что и для некоторых языковедов XX века утверждение, что «историзм — обязательный при­знак объяснительной науки» [Абаев 1986: 30], оставалось са­моочевидной истиной.

Между тем историческое объяснение не дает удовле­творительного ответа на вопрос, почему наблюдаемые язы­ковые факты именно таковы, каковы они есть, а скорее под­меняет этот вопрос другими вопросами: почему был так уст­роен язык-предок или почему он был устроен иначе, но пре­терпел те или иные видоизменения? Основным объектом изучения в лингвистике является знание языка говорящими, которое, конечно, не включает в себя знания его историче­ски предшествовавших форм, — иначе мы бы без подготов­ки могли читать новгородские берестяные грамоты или «Слово о полку Игореве». Исторические объяснения были отвергнуты магистральными направлениями лингвистики XX в. с ее преимущественным интересом к синхронии. Кро­ме того, потерпели неудачу все попытки применить в линг­вистике историческую методологию, предполагающую по­ступательное развитие языка от простого к сложному, — по крайней мере, в том, что касается фонетики и грамматики, ни древние языки, ни языки народов, продолжающих жить в каменном веке, ни в каком смысле не «примитивны».

Вместе с тем надо признать, что возможности исторического объ­яснения в принципе не исчерпаны. По мере развития сравнительно-исто­рического языкознания может быть в конце концов доказано, что все из­вестные языки происходят из одного языка-предка, и в таком случае на­блюдаемые сходства между ними (или какая-то их часть) получат свое объяснение.

Современный функционализм (см. гл. XV п. 3) исследует возмож­ности объяснения грамматических фактов через грамматикализацию, т. е. определенные способы превращения неграмматических элементов в грам­матические, — например, знаменательного слова в служебное или в аф­фикс. Поскольку пути грамматикализации во всех языках похожи, похо­жим в них оказывается и устройство грамматики.

Очевидно, что теорией Языка вообще не могут быть ни описание одного какого-то языка, ни даже система принци­пов, которые указывают, как следует описывать язык. Такие

принципы представляют собой метод, а не теорию. Несмот­ря на то, что метод и теория взаимосвязаны, их необходимо четко различать. Метод включает в себя понятийный аппа­рат и определенные способы исследования и описания ма­териала. Теория должна содержать сведения о свойствах, яв­ляющихся для человеческого языка необходимыми или вы­соко вероятными, т. е. верными для каждого отдельного языка или для большинства языков.

Как может выглядеть теория Языка и какие факты она должна учитывать? Чтобы упростить вопрос, оставим в сто­роне такие важнейшие компоненты естественного языка, как фонетика и словарь и будем дальше говорить лишь о теории грамматики.

Один из возможных ответов на вопрос, что может со­бой представлять теория грамматики, заключается в том, что существует крайне мало (или вообще не существует) свойств, характерных для всех или большинства языков и что языки могут различаться по своему грамматическому строю неограниченным образом по неограниченному числу признаков. Например, можно предположить, что облик, ко­торый приняла в результате исторического развития русская грамматика (или грамматика любого другого языка), есть в конечном счете результат действия случайных факторов.

В таком случае общая теория грамматики невозможна в принципе, и право на существование имеют лишь описания отдельных языков и ру­ководства по их составлению. Подобный нигилистический взгляд на воз­можность разработки общей теории грамматики был характерен для пред­ставителей американского структурализма — дескриптивной лингвистики (время наибольшего влияния этого научного направления — 1930—1950-е годы). Столкнувшись с проблемой описания весьма «экзотических» язы­ков индейцев североамериканского континента, лингвисты США убеди­лись в том, что претендующие на универсальность традиционные грамма­тические понятия, выработанные на материале индоевропейских языков, неприменимы к языкам Америки. Из этого они сделали вывод, что лю­бая теория грамматики точно так же рухнет, столкнувшись с непреду­смотренным ею материалом новых языков, а право на существование имеет лишь метод описания, который ограничивается некоторыми про­стыми понятиями, заведомо применимыми ко всем известным языкам (такими, например, как дистрибутивный класс, фонема или морфема). «Единственными плодотворными обобщениями в языкознании являются обобщения индуктивные. Явления, которые мы считаем универсальными, могут отсутствовать в первом же новом языке, с которым мы столкнемся» [Блумфилд 1968 (1933): 34].

Сегодня эту точку зрения не разделяет ни одно серьез- I ное теоретическое направление. То общее, что обнаружива- • ется в грамматиках языков — разнообразных по происхожде­нию, месту распространения и времени существования — неизбежно приводит к выводу, что в них наблюдается не только результат действия исторических случайностей, но и некий универсальный компонент, а именно такие важнейшие принципы строения грамматики, которые верны для каждого языка или по крайней мере для большинства их. Приступая к изучению нового и абсолютно неизвестно­го науке языка (может быть, в Юго-Восточной Азии, в деб­рях Новой Гвинеи или в амазонской сельве, где сохранилось много неописанных или почти не описанных языков), сего­дняшний лингвист, еще не приступив к работе, знает про него довольно многое. Во-первых, известны некоторые, и немаловажные, факты, которые обнаруживаются в грамма­тике любого человеческого языка или в значительном боль­шинстве языков; такие факты называются языковыми уни­версалиями. Во-вторых, можно заранее представить себе то ограниченное пространство возможностей, в пре­делах которого будут принимать значения основные параме­тры его грамматической структуры.

Исследовательские программы в области теории грам­матики ставят перед собой три цели: 1) выявить этот универ­сальный компонент; 2) объяснить причину его существова­ния и 3) объяснить, почему он именно таков, каков он есть; при этом ясно, что каждая последующая цель достижима го­раздо трудней, чем предыдущая.

От конкретного описания конкретного языка довольно трудно перейти к изучению свойств Языка вообще, т. е. вы­яснению того, что есть общего в языковом поведении всех людей. Занимаясь чисто описательной работой, лингвист обычно не ставит вопроса о том, какие грамматические явле­ния в языке возможны, а какие невозможны или маловероят­ны, и почему. На эти вопросы должна отвечать общая теория грамматики, иначе называемая универсальной грамматикой.

2. Эвристическая ценность интуиции

Одна из задач грамматической теории — разграничить факты, представляющие собой свойства данного конкретно-

го языка, и факты, являющиеся свойствами всех языков, или человеческого Языка вообще. Может ли носитель язы­ка, опираясь на свою интуицию, разграничивать эти две группы фактов, и если да, то до какой степени?

Вообще говоря, такой способностью носитель языка не обладает. Интуиция, т. е. способность оценивать правиль­ность или неправильность речевых отрезков без размышле­ния и анализа, не включает в себя способность понимать, какие предложения устроены неправильно относительно родного языка, а какие относительно Языка вообще. Одна­ко похоже, что до определенной степени интуиция все-таки может решать последнюю задачу.

Рассмотрим предложение (1) *Коля и Саша пришел, в котором нарушены правила согласования, или предложение (2) * Подъезжая к станции, с меня слетела шляпа, в котором неправильно построена деепричастная конструкция, или предложение (3) * Девочка хочет мать купить ей куклу, в ко­тором инфинитивный оборот, в нарушение правил русско­го синтаксиса, обладает формально выраженным подлежа­щим в им. п. Ясно, что неправильность этих предложений вызвана тем, что их структура противоречит правилам грам­матики русского языка. Мы не будем особенно удив­лены, если узнаем, что б других языках аналогичные предложения грамматичны. И в самом деле, существуют языки, которые разрешают согласование сочиненной имен­ной группы по единственному числу (в них некоторые предложения, похожие на (1), будут правильными, напри­мер, словенский [Corbett 1988: 24], да и в русском языке об­наруживаются такие случаи: был-а в ней и скромность, и изя­щество, и достоинство [Граудина и др. 1976: 31]). В других языках (например, восточнокавказских) не требуется коре-ферентности подлежащих в деепричастном обороте и в главной клаузе (в этих языках грамматичны предложения типа (2)), или допускается наличие собственного выражен­ного подлежащего в инфинитивном обороте при матричных глаголах (в этих языках грамматичны предложения типа (3)) и т. п.

Рассмотрим теперь пример (4) *Я отдал книгу Ивану га­зету, имея в виду значение *Я отдал книгу и газету Ивану'. Носитель русского языка оценит (4) как неправильно по­строенное предложение. В предложении не может быть од­новременно двух прямых дополнений в вин. п., если только

они не образуют сочиненной ИГ; но сочинения в (4) быть не может, так как дополнения не соположены. Однако не­правильность (4) — как кажется, не совсем того же рода, что неправильность предложений (1—3).

Можно предположить, что неграмматичность предло­жения (4) — не факт русского языка, а скорее всего, факт Языка вообще. При одном предикате не может быть двух или более актантов, выполняющих одну и ту же роль, и не­кий внутренний голос может говорить лингвисту (или даже неискушенному носителю), что так обстоит дело во всех языках, — хотя никто не проверял этого утверждения на ма­териале всех языков, да это и невозможно было бы сделать.

Обратимся теперь к некоторым фактам эллиптическо­го сокращения. Формы применения этой операции могут быть весьма различны. Например, в предложении (5) Маша читает книгу, и Саша читает книгу может быть сокращена цепочка читает книгу в первом предложении (с изменением числового согласования в глаголе): (6) а. Маша и Саша чи-та-ют книгу, или во втором предложении б. Маша читает книгу, и Саша. Мы можем, далее, частично сократить совпа­дающий материал во втором предложении: в. Маша читает книгу, и Саша читает, или г. Маша читает книгу, и Саша книгу. Хуже будет оцениваться носителями языка предложе­ния с удалением части совпадающего материала в первом предложении: д.? Маша читает, и Саша читает книгу и е.?? Маша книгу, и Саша читает книгу. Однако мы, по-види­мому, готовы признать, что в каких-то языках сокращения типа (6д—е), в отличие от русского языка, безоговорочно до­пустимы. Суммируем эти примеры в виде следующей пара­дигмы:

(6) ю

а. Маша чита£нг~ктгу, и Саша читает книгу.

б. Маша читает книгу, и Саша

в. Маша читает книгу, и Саша читает книгу-

г. Маша читает книгу, и Саша чшяает книгу. д.? Маша читает Kjftfey, и Саша читает книгу. е.?? Маша чщов€т книгу, и Саша читает книгу.

Теперь попробуем осуществить перекрестное опущение, т. е. часть совпадающего материала удалить в первом, а часть — во втором предложении: ж. *Маша читает, и Саша книгу, з. *Маша книгу, и Саша читает:

ж. *Маша читает кнмёу, и Саша читает книгу з. *Маша читает книгу, и Саша читает крагу

Предложения (бжз) не просто «хуже» или менее прие­млемы, чем (6а—е). Интуиция подсказывает, что неграмма­тичность этих двух предложений, вероятно, не обычный факт русской грамматики. Можно предполагать, что невоз­можность такого перекрестного опущения есть свойство (или следствие каких-то более общих свойств) Языка вооб­ще, факт универсальной грамматики, и мы были бы, наверное, крайне удивлены, если бы нашелся какой-то язык, в котором предложения типа (бжз) оказались допусти­мы.

Вспомним теперь о различиях между способностью во­просительных групп к выдвижению из сентенциальных ак­тантов и из сентенциальных сирконстантов. Воспроизведем следующую простую парадигму (гл. III, (51-52)):

(7) а. Ты хочешь, чтобы тебе заплатили пятьсот тысяч. б. Сколько ты хочешь, чтобы тебе заплатили! в. Ты приходишь, чтобы тебе заплатили пятьсот тысяч. г. * Сколько ты приходишь, чтобы тебе заплатили?

Тот факт, что предложение (7г) неграмматично, следу­ет из известного «островного» ограничения — «непроницае­мости» сентенциальных сирконстантов для выдвижения. Интуиция может подсказать нам гипотезу, что предложения типа (7г) запрещены в грамматике любого языка, какими бы «экзотическими» формальными средствами ни был выражен в этом языке сентенциальный сирконстант.

Еще один пример — вопросительная инверсия в роман­ских и германских языках: англ. (8) а. Не has finished his work 'Он закончил свою работу'; б. Has he finished his work? 'За­кончил ли он свою работу?'. В английском языке действует следующее правило:

(9) для выражения вопроса вспомогательный глагол главного предложения перемещается левее подлежащего.

В немецком и французском языках сходное правило применяется и к другим глаголам в финитной форме (не только к вспомогательным). Зададим теперь вопрос, не мог­ло ли правило (9) иметь не немного отличный, как в немец­ком или французском, а принципиально другой вид, например:

(10) для выражения вопроса третье с начала слово пе­ремещается в начало предложения.

Интуиция подсказывает, что ни в одном языке прави­ло образования вопросительной конструкции не может иметь вид, сходный с (10). По какой-то причине выражение «вспомогательный глагол» или «финитный глагол» кажется нам осмысленным, а выражение «третье с начала слово» — бессмыслицей. Дело в том, что выражение «слово, третье с начала» имеет смысл относительно цепочки слов. Между тем интуитивно ясно, что последовательность слов в предложе­нии любого естественного языка не есть только цепочка. Понятие «третье слово с начала» значительно проще поня­тия «вспомогательный глагол» или «финитный глагол». Во­прос о том, что такое финитный глагол, весьма сложен, и, казалось бы, для языка «невыгодно» использовать в прави­лах такие сложные для усвоения понятия. Однако язык ис­пользует именно их. Следовательно, существует какой-то универсальный принцип, в силу которого грамматическое правило ориентируется на гораздо более сложную иерархи­ческую структуру, чем простая цепочка. Сложная иерархиче­ская структура дает, вероятно, некий выигрыш перед про­стейшей цепочечной иерархией — выигрыш настолько важ­ный, что для него стоит пренебречь сложностью используе­мых понятий. Именно поэтому нас не удивляют сложные правила вида (9), зато простые правила типа (10) по интуи­тивным соображениям кажутся абсолютно невероятными — каким-то образом мы точно знаем, что грамматики естест­венных языков не считают слов.

Интуитивные суждения об универсальности или не­универсальности того или иного факта могут быть эвристи­чески полезными при разработке лингвистической теории. Однако невозможно принять их в качестве полноценных фа­ктов: наши интуитивные представления о том, что может быть и чего не может быть в языке, слишком зависят от свойств знакомых нам языков. Например, интуиция может говорить, что в любом языке местоимение в роли дополне-

ния должно либо обязательно быть (11), либо обязательно не быть (12) кореферентно подлежащему; в первом случае это рефлексивное местоимение (11) Иван видит себя, а во вто­ром — личное (12) Иван видит его. Рефлексивное местоиме­ние себя в (11) не может обозначать никого другого, кроме референта, обозначенного подлежащим (Иван), а личное ме­стоимение его (ее, их) в (12), наоборот, может, в принципе, обозначать что угодно, кроме референта подлежащего.

Знакомство с другими языками на первый взгляд под­тверждает это обобщение. Приблизительно так же ведет се­бя подавляющее большинство местоимений не только в сла­вянских и индоевропейских, но и в алтайских и уральских языках, в большинстве кавказских и во многих других язы­ковых семьях: различаются личные местоимения 3-го л. и отличные от них рефлексивные местоимения, которые в конструкциях типа (11—12) ведут себя так же, как и в рус­ском.

Однако в некоторых языках, например в турецком [Нилсон 1987 (1978); latridou 1986], цахурском (восточнокав-казская семья, Дагестан [Тестелец, Толдова 1998]), бамана (семья манде, западная Африка [Выдрин 1999]), малайском (австронезийская семья [Cole, Hermon 1998]), обнаружены такие местоимения, которые в позиции дополнения могут быть, а могут и не быть кореферентны подлежащему; ср. в цахурском языке предложение (13) gade $uqa iljaki-, которое может означать 'мальчик на него посмотрел' или 'мальчик на себя посмотрел', где $uqa 'на него; на себя' объединяет свойства личного местоимения и рефлексива. Интуиция, та­ким образом, отражает ограниченный опыт, который при расширении крута исследуемых языков может оказаться не­достаточным.

3. Эмпирические универсалии

Проверить универсальную гипотезу (например, «во всех языках есть явление X») на материале всех человеческих языков — принципиально неосуществимая задача: подавля­ющее большинство языков человечества или их историче­ских форм бесследно исчезло — от них не осталось ни жи­вых носителей, ни письменных памятников. Проверить уни­версальную гипотезу на материале всех ныне существующих

языков Земли теоретически возможно, но практически не­выполнимо. Из всего множества в 5000-7000 языков, на ко­торых говорит население земного шара, современный линг­вист может получить в свое распоряжение лишь данные о некоторой их выборке - в 100, 200, даже 800 и более язы­ков, в зависимости от характера запрашиваемой информа­ции и доступности источников.

Именно на таких данных устанавливаются эмпириче­ские, или индуктивные, универсалии -утверждения о свойст­вах Языка, проверенные на материале некоторой представи­тельной случайной выборки, состоящей из отдельных язы­ков. Выборка считается представительной, если в ней более или менее равномерно представлены различные языковые семьи и географические ареалы. Перекос в выборке, когда в нее попадает слишком много представителей одной и той же семьи или одного и того же ареала, затрудняет проверку универсалий, так как за универсальное явление в ней мож­но принять явление ареального или генетического сходства. Эмпирические универсалии — несравненно более надежный источник материала для грамматической теории, чем данные интуиции.

Эмпирические универсалии устанавливаются на срав­нительно небольших случайных выборках языков, и поэто­му они все являются неполными, статистическими утвер­ждениями, и математическая статистика позволяет вычис­лить вероятность ошибки для всякой эмпирической универ­салии, исходя из данных выборки.

«Пусть у нас имеется считающаяся вполне репрезентативной вы­борка из 100 языков. Во всех из них обнаружен некоторый лингвистиче­ский признак X. Формулируем универсалию вида: «Во всех языках есть X”. Какова вероятность того, что это утверждение истинно?

Оно будет истинным только в том случае, если не существу­ет ни одного языка без признака X. Оценим объем всего множества, или, как выражаются в статистике, генеральной совокупности языков в 5000 (будь эта цифра втрое больше или меньше — на выводы это существенно не повлияет). Допустим, что хотя бы один язык-исключение (без признака X) все-таки существует. Какова вероятность, что он попа­дет в нашу выборку из 100 языков? Эта вероятность равна 100: 5000=0,02! Это и есть вероятность того, что существуй хоть один язык-исключение, мы бы его обнаружили, то есть надежность нашей универсалии (в такой формулировке) равна всего 2%! Легко видеть, что получить мало-мальски приемлемую надежность в 90% для подобной универсалии можно только включением в выборку 90% всех языков - задача явно утопическая.

Таким образом, утверждать на основании выборки разумного объема о том, что некоторый лингвистический признак существует во всех языках, невозможно. Что же означает тот факт, что в выборке из 100 языков нам не попалось ни одного без признака X? Не утомляя читателя громоздкими расчетами, приведу только конечный результат: это означает, что с вероят­ностью 0,95 в генеральной совокупности имеется не более 3% языков-ис­ключений, или с вероятностью 0,99, что таких исключений не более 4,5%.

Отсюда видно, что единственным правильным обобщением на основа­нии нашей выборки было бы такое: «в подавляющем большинстве языков есть X”. Правда, здесь возникает вопрос, что же считать «подавляющим боль­шинством»? Это можно определить только соглашением. Представляется, что 90% всех языков - это достаточный уровень для понятия «подавляющее большинство». Даже если бы в выборке попалось до четырех языков без при­знака X, вывод о том, что X существует в подавляющем большинстве языков, остался бы правильным с достаточно малой вероятностью ошибки (вероягпю-стью ошибки в статистике называют вероятность того, что эмпирическое обоб­щение ложно, надежностью - вероятность того, что оно истинно; сумма этих двух величин, понятно, равна единице). С другой стороны для достоверного утверждения о том, что число исключений в генеральной совокупности не превышает 10%, достаточно, чтобы таких исключений не встретилось в 30 произвольно взятых языках (надежность 0,95)» [Козинский 1979: 5—9].

Наибольший интерес представляют, однако, не уни­версалии существования (называемые экзистенциальными) вида «во всех языках есть X», например, (14) «во всех язы­ках есть фонемы», или (15) «во всех языках есть сочинитель­ные конструкции» и подобные им, а универсалии более сложной логической природы — эквиваленции, например:

(16) предлоги существуют в тех и только в тех языках, в которых генитивное определение (или его аналог) следует за определяемым существительным («универсалия 2» Дж. Гринберга [1970 (1966): 120])

или импликации, например:

(17) если местоименное дополнение следует за глаго­лом, то за глаголом следует также и именное дополнение («универсалия 25» Дж. Гринберга [там же: 136];

(18) если инкорпорированное (=морфологически включенное в состав глагола-сказуемого) прямое дополне­ние предшествует глагольному корню, то в данном языке са­мостоятельное подлежащее предшествует глаголу-сказуемо­му [Козинский 1979: 189];

Дата добавления: 2015-07-02