Глаза VII о влиянии демократии на размеры жалованья 5 страница

Поразительной на первый взгляд представляется следующая закономерность: в периоды наивысшего могущества кодекса феодальной чести его предписания в целом оказываются наиболее странными, настолько странными, что может показаться, будто беспрекословность подчинения им прямо связана с тем, насколько они отходят от требований здравого смысла. Данная закономерность подчас наводила на мысль о том, что сила чести обусловливалась именно экстравагантностью ее законов.

Оба эти явления в действительности имеют единое происхождение, но они не вытекают одно из другого.

Причудливость кодекса чести находится в прямо пропорциональной зависимости от того, насколько полно и точно он выражает специфические потребности, ощущаемые очень узким кругом людей, а его могущество обусловлено тем, что он выражает потреб-

ности именно этого круга власть имущих. Таким образом, влияние кодекса чести не определяется тем, что он причудлив, но его причудливость и могущество вызываются одной и той же причиной.

Еще одно замечание.

У аристократических народов наблюдается строгое различие всех по рангу и чину, но они все строго определены. Каждый человек в своем круге занимает место, которое он не может покинуть, и его жизнь протекает среди людей, аналогичным образом привязанных к своему положению. У таких наций никто не может надеяться на то, что он незаметен, или же бояться этого. Всякий, сколь бы низким ни было его положение, имеет свою роль на общественной сцене и не может избежать порицания или хвалы благодаря своей безвестности.

Напротив, в демократических государствах, где все граждане смешаны в одну постоянно движущуюся толпу, общественному мнению не за что уцепиться; интересующие его субъекты все время ускользают от его внимания. В подобной ситуации применение кодекса чести всегда должно быть менее требовательным и настойчивым, поскольку понятие чести отличается от простой добропорядочности, существующей сама по себе и вполне удовлетворяющейся сознанием своего достоинства, именно тем, что оно действует лишь тогда, когда привлекает к себе внимание широкой общественности.

Если читатель хорошо усвоил все вышесказанное, он должен был понять, что между социальным неравенством и тем, что мы называем «честью», существует тесная, необходимая взаимосвязь, которая, если я не ошибаюсь, никогда прежде не подчеркивалась. Поэтому мне следует предпринять еще одно, последнее усилие, дабы лучше высветить эту взаимосвязь.

Нация самоопределяется как самостоятельная часть человеческого рода. Помимо некоторых общих потребностей, свойственных всем людям, она обретает собственные интересы и особые потребности. И как только они устанавливаются, в недрах этой нации тотчас же формируются определенные суждения относительно того, что достойно порицания или поощрения, характерные именно для данного сообщества и называемые его гражданами кодексом чести.

Когда внутри данной нации складывается высшая каста, в свою очередь отделяющая себя от всех остальных классов, у нее появляются свои особые потребности, которые соответственно порождают и специфические мнения. Кодекс чести этой касты, причудливо сочетая характерные национальные воззрения с более специфическими представлениями данной касты, отдаляется, насколько это можно вообразить, от простых и всеобщих человеческих ценностей. Достигнув этой высшей точки, вернемся назад.

Сословия перемешиваются, привилегии упразднены. Люди, составляющие нацию, вновь уподобляются друг другу и уравниваются между собой. Их интересы и потребности становятся сходными, и постепенно все те особые представления, которые каждая каста называла кодексом чести, исчезают. Кодекс чести начинает выражать только специфические потребности нации, представляя ее самобытность среди других народов.

Если дозволено будет предположить, что в конечном счете все расы смешаются друг с другом и что народы мира достигнут к этому моменту такого состояния, когда все они будут иметь одни и те же потребности и интересы, не отличаясь более друг от друга какими-либо характерными особенностями, человечество полностью откажется от привычки наделять поступки людей условной значимостью. Все люди будут оценивать их одинаково: общие потребности человечества, осознаваемые умом и совестью каждого, станут всеобщим критерием их ценности. В этом случае в мире сохранятся только самые простые, общие понятия о добре и зле, имеющие естественную и необходимую взаимосвязь с идеями одобрения и порицания.

Итак, попытаюсь сжать свою мысль до размеров одного-единственного определения: кодекс чести порождается не чем иным, как несходством и неравенством людей; его влияние слабеет по мере того, как эти различия стираются, и он исчезает вместе с ними.

Глава XIX ОТЧЕГО В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ ВСТРЕЧАЕТСЯ ТАК МНОГО ЧЕСТОЛЮБИВЫХ ЛЮДЕЙ И ТАК МАЛО — ПОДЛИННЫХ ЧЕСТОЛЮБЦЕВ

Первое, что поражает в Соединенных Штатах, — это бесчисленное множество людей, стремящихся изменить свое общественное положение. Второе — почти полное отсутствие неуемных честолюбцев в стране, где честолюбивы все. Нет американца, который бы не был снедаем желанием выйти в люди, но почти никто из них не питает чрезмерных надежд и не метит очень высоко. Все хотят беспрестанно приобретать состояния, репутацию, власть, но лишь немногие мечтают достичь подлинного размаха во всех своих начинаниях. Это на первый взгляд кажется удивительным, так как вы не заметите ни в нравах, ни в законах Америки ничего такого, что ограничивало бы их желания и препятствовало бы им устремляться в любом направлении.

Не так-то просто, по-видимому, установить причинную связь между равенством условий и столь необычным положением дел, поскольку у нас это самое равенство, едва установившись, тотчас же привело к расцвету почти беспредельного честолюбия. Я убежден тем не менее, что причину отмеченного выше обстоятельства следует искать главным образом в социальном устройстве и демократических нравах американцев.

Все революции приводят к росту честолюбия у людей. Это особенно справедливо для революции, свергающей аристократию.

Когда прежние преграды, отделявшие толпу от славы и власти, внезапно оказались разрушенными, началось всеобщее неудержимое восхождение к тем издавна желанным вершинам величия, насладиться которыми наконец-то представилась возможность. В период первоначального возбуждения от победы ничто не кажется людям невозможным. Они не только не осознают пределов своих желаний, но и возможность их удовлетворения представляется им почти безграничной. В атмосфере стремительного обновления обычаев и законов, когда все люди и все нормы втягиваются в один огромный водоворот, граждане поднимаются на вершины величия и падают с них с неслыханной быстротой, и власть столь быстро переходит из рук в руки, что никто не должен отчаиваться, ожидая своего шанса схватить ее.

Следует, кроме того, помнить, что люди, уничтожающие власть аристократии, жили под ее законами; они наблюдали аристократию во всем ее великолепии и бессознательно впитали порожденные ею чувства и идеи. Поэтому в то время, когда аристократия исчезает, ее дух продолжает витать над массой, и аристократические инстинкты еще долго сохраняются в людях после победы над самой аристократией.

В связи с этим честолюбивые желания, пока продолжается демократическая революция, будут почти безмерными; они останутся такими же и некоторое время после того, как революция завершится.

Из памяти людей не стираются в одночасье воспоминания о тех необычайных событиях, свидетелями которых они были. Страсти, возбужденные революцией, не исчезают вместе с ней. Ощущение нестабильности сохраняется и с восстановлением общественного порядка. Идея о возможности легкого успеха переживает те странные превратности судеб, которые и породили ее. Желания остаются слишком грандиозными, несмотря на то, что возможности их удовлетворения уменьшаются с каждым днем. Хотя колоссальные состояния становятся редкостью, стремление к большому богатству продолжает жить в душах людей, повсюду возбуждая беспочвенные амбиции, тайно дотла сжигающие сердца тех, кто их питает.

Между тем последние следы битвы постепенно стираются, и пережитки аристократического прошлого исчезают окончательно. Забываются те великие события, которые сопровождали падение аристократии. Война сменяется безмятежным покоем, и в недрах нового мира вновь рождается власть порядка: желания людей начинают соизмеряться с их возможностями, устанавливаются взаимосвязи между потребностями, идеями и чувствами, и люди становятся более или менее равными — демократическое общество обретает наконец прочное основание.

Если мы станем рассматривать демократическое общество, достигшее этого устойчивого и нормального состояния, то оно явит нашему взору картину, совершенно отлич-

ную от той, которая только что была изучена нами, и мы сумеем без труда определить, что честолюбие, усиливающееся в процессе уравнивания условий существования, ослабляется тогда, когда эти условия становятся равными.

Когда огромные состояния дробятся, а ученость получает распространение, ни один человек не оказывается совершенно лишенным знаний и имущества; когда упразднены классовая привилегированность и классовая недееспособность и когда люди навсегда разорвали путы, удерживавшие их в неподвижности, идея прогресса воспринимается сознанием каждого из них; желание возвыситься рождается разом во всех сердцах, и каждый хочет покинуть свое прежнее место. Честолюбие становится всеобщей страстью.

Однако равенство условий, предоставляя всем гражданам определенные материальные возможности, препятствует любому из них овладеть слишком значительными средствами, и это с неизбежностью заставляет их ограничивать свои желания довольно узкими рамками. Поэтому у демократических народов честолюбие отмечено пылкостью и постоянством, но по обыкновению оно не осмеливается метить слишком высоко; и человек, как правило, всю свою жизнь страстно стремится достичь тех мелких целей, которые ему доступны.

Людей, живущих при демократии, от великих честолюбивых помыслов отвращают не столько скромность их состояний, сколько те напряженные усилия, которые они предпринимают с целью улучшить свое положение. Все силы своей души они мобилизуют на достижение заурядных целей, и это непременно вскоре ограничивает их кругозор и обедняет духовно. Они могли бы, имея значительно меньше средств, сохранить величие своей души.

Небольшое число очень состоятельных граждан в демократическом обществе не составляют исключения из этого правила. Человек, постепенно обретающий богатство и власть, усваивает в процессе долгого труда привычку к бережливости и скромности, от которой он не в силах потом избавиться. Душа, в отличие от архитектурного сооружения, не может достраиваться постепенно.

Аналогичное наблюдение справедливо и в отношении сыновей такого человека. Сами они с рождения принадлежат к высшим общественным слоям, однако их родители некогда занимали весьма скромное положение; дети росли в атмосфере таких чувств и идей, от которых позднее им не так-то легко освободиться. Можно считать, что они одновременно наследуют как состояние, так и инстинкты своего отца.

Напротив, случается и так, что куда более бедный отпрыск некогда могущественного аристократического семейства одержим куда более обширными честолюбивыми замыслами, так как традиционные воззрения людей его породы и общие умонастроения его касты позволяют ему еще некоторое время держаться на плаву, независимо от скромности его достатка.

Люди демократических веков не позволяют себе увлекаться грандиозными честолюбивыми замыслами еще и потому, что они хорошо представляют, сколько времени утечет прежде, чем они будут в состоянии приняться за их осуществление. «Великое преимущество благородного рождения, — сказал Паскаль, — заключается в том, что человек в восемнадцать или двадцать лет занимает такое положение, которое простолюдин может получить лишь в пятьдесят; таким образом, он без труда выигрывает тридцать лет». Честолюбивым людям в демократическом обществе, как правило, и не хватает этих тридцати лет. Равенство, предоставляющее каждому человеку возможность добиваться всего, препятствует быстрому возвышению людей.

В демократическом обществе, как и в любом другом, можно сколотить лишь определенное число крупных состояний, и, поскольку пути, ведущие к ним, открыты для всех без различия, совершенно естественно, что продвижение каждого человека по ним оказывается замедленным. Когда все претенденты кажутся более или менее равными и трудно выделить из них кого-либо, не нарушая принципа равенства, высшего закона для демократических обществ, первая мысль, которая приходит на ум, — заставить их всех идти нога в ногу и всех подвергнуть испытаниям.

Следовательно, по мере того как люди становятся все более и более похожими друг на друга и принципы равенства, не встречая сопротивления, все больше пронизывают общественные институты и нравы, правила продвижения по социальной лестнице становятся все менее гибкими, а само продвижение замедляется; быстро достичь определенного веса в обществе становится все труднее.

Питая ненависть к привилегиям и испытывая сложности с избранием достойных, общество приходит к необходимости заставлять всех людей, независимо от их данных, проходить ряд одних и тех же испытаний и всем без различия выполнять множество мелких предварительных обязанностей, на которые они тратят свою молодость и во время исполнения которых их воображение угасает настолько, что они уже отчаиваются когдалибо насладиться долгожданными благами. И когда они в конце концов обретают возможность совершать незаурядные деяния, они уже утрачивают вкус к ним.

В Китае, где равенство условии является широко распространенной, издревле установленной нормой, человек может перейти с одной общественной должности на другую лишь после того, как пройдет конкурсные испытания. Его экзаменуют при каждом шаге по служебной лестнице; эта идея очень глубоко вошла в их нравственные представления, и я помню, как в одном из прочитанных мною китайских романов герой после многих превратностей судьбы покоряет наконец сердце своей дамы тем, что успешно сдает экзамен. Грандиозным честолюбивым замыслам трудно дышится в подобной атмосфере.

То, что я говорю о политике, относится ко всем сторонам жизни: равенство повсюду приводит к одним и тем же результатам. Там, где движение людей не регулируется и не сдерживается законами, и то и другое вполне достигается конкуренцией.

Поэтому в хорошо устроенном демократическом обществе столь редки блестящие, стремительные карьеры; они представляют собой исключения из общего правила. Именно их исключительность заставляет забывать о том, сколь они немногочисленны.

Люди из демократического общества в конечном счете постигают все эти истины. С течением времени они осознают, что законы открывают перед ними почти неограниченное поле деятельности, на которое все могут с легкостью ступить, сделав несколько шагов, но при этом никто не может тешить себя надеждой на быстрое продвижение. Между собой и конечными большими целями своих желаний они видят множество мелких промежуточных преград, которые им необходимо медленно преодолевать; подобная перспектива, заранее утомляя их, убивает охоту к честолюбивым замыслам. Они отрекаются от далеких, сомнительных ожиданий, предпочитая искать менее возвышенные и более доступные наслаждения. Никакой закон не ограничивает их возможностей, они сужают их сами.

Я сказал, что великие честолюбцы в века демократии встречаются реже, чем в аристократические времена; добавлю также, что, когда они, несмотря на все естественные препятствия, все же рождаются, само их честолюбие имеет совершенно иной облик.

В аристократических государствах дорога, открывающаяся перед честолюбивыми людьми, часто весьма широка, но ее границы неизменны. В демократических странах, как правило, мечтающие о карьере вынуждены ступать на очень тесную тропу, но, как только они ее преодолевают, их деятельность больше уже ничем не ограничивается. Поскольку индивидуумы здесь не обладают могуществом, изолированы друг от друга и находятся в беспрерывном движении, поскольку прецеденты также не имеют особой силы, а действие законов весьма непродолжительно, демократическое общество оказывает лишь слабое сопротивление всяким нововведениям, а его социальная структура, по-видимому, никогда не отличается ни жесткостью, ни большой прочностью. Поэтому честолюбивые люди, взяв однажды власть в свои руки, считают себя вправе делать все, что им угодно, и, когда власть ускользает от них, они тотчас же начинают обдумывать возможность совершения государственного переворота, чтобы вернуться к власти.

Это придает политическому честолюбию при демократии неистовый, революционный характер, который редко в сколь-либо сходной степени обнаруживается в людях, живущих в аристократическом обществе.

Картина нравственного состояния демократических наций обычно представляет собой равнину, усеянную бесчисленным множеством мелких, очень трезвых желаний, над которыми то тут, то там изредка возвышаются сильные необузданные страсти честолюбцев. Хорошо взвешенные, сдержанные, но далеко идущие честолюбивые замыслы здесь почти не встречаются.

Выше я уже показал, с помощью какой тайной силы равенство сумело покорить сердца людей, отдав их во власть страсти к материальным наслаждениям и исключительной влюбленности в сиюминутное настоящее; эти чувства, не имеющие ничего общего с честолюбием, тем не менее примешиваются к нему настолько, что оно окрашивается, так сказать, в их цвета.

Я думаю, что честолюбивые люди в демократическом обществе менее чем когда-либо и где-либо еще озабочены судьбой и мнениями грядущих поколений: они увлечены и захвачены только интересами текущего момента. Они быстро решают множество насущных вопросов, предпочитая подобную активность задаче возведения монументальных нерукотворных памятников: сиюминутный успех они ценят выше долговечной славы. От людей они прежде всего требуют подчинения. Больше всего на свете они жаждут власти. Их манеры почти всегда отстают от приобретаемого ими общественного положения, в результате чего, даже обладая огромными состояниями, они часто сохраняют настолько вульгарные вкусы, что может показаться, будто они только для того и добивались верховной власти, чтобы обеспечить себе возможность с большей легкостью удовлетворять свои заурядные, грубые потребности.

Я считаю, что в наши дни честолюбивые чувства людей необходимо облагораживать, упорядочивать, придавать им какую-то соразмерность, но при этом желание их чрезмерного ослабления или же подавления было бы чрезвычайно опасным. Необходимо попытаться и заранее установить для честолюбивых помыслов их крайние пределы, за которые им никогда не будет дозволено выйти, но следует внимательно следить, чтобы им не слишком мешали развиваться внутри разрешенных границ.

Я вынужден признаться в том, что, по моему мнению, демократическому обществу следует опасаться не столько дерзости, сколько заурядности желаний сограждан; что самой страшной мне представляется возможность того, что в беспрестанной суете мелочных забот частной жизни честолюбие окончательно утратит свои силы и размах; что человеческие страсти одновременно начнут как успокаиваться, так и опошляться, в результате чего общество более безмятежно и неторопливо будет двигаться к куда менее высоким целям.

Я думаю поэтому, что руководители нового общества совершат ошибку, если захотят убаюкать своих граждан в состоянии слишком спокойного, слишком безмятежного счастья, и что было бы лучше, если бы руководство возложило на них исполнение какихлибо трудных и опасных дел с целью пробудить их честолюбие и предоставить им возможность применения своих сил.

Моралисты беспрестанно сетуют на то, что излюбленным пороком нашей эпохи стала гордыня.

В определенном смысле это верно: фактически каждый считает, что он лучше своего соседа, и никто не хочет подчиняться вышестоящему. Однако в другом смысле это мнение совершенно ошибочно, так как тот же самый человек, который не способен ни подчиняться субординации, ни сохранять действительное равенство, сам себя тем не менее презирает настолько, что считает, будто он рожден только для того, чтобы наслаждаться вульгарными удовольствиями. Он охотно отдается во власть ничтожных желаний, не осмеливаясь браться за что-либо значительное и возвышенное; он едва ли представляет себе толком, что это такое.

Поэтому я не только далек от мысли рекомендовать нашим современникам смирение, но и хотел бы, чтобы были предприняты попытки внушить им более высокие представления о себе и о человеческом достоинстве; смирение для них не безвредно; больше всего им, на мой взгляд, недостает гордости. Я охотно уступил бы несколько наших ничтожных добродетелей за один этот порок.

Глава XX ОБ ИСКАТЕЛЯХ ДОХОДНЫХ МЕСТ У НЕКОТОРЫХ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ НАРОДОВ

Когда гражданин Соединенных Штатов получает какое-либо образование и обретает собственность, он пытается разбогатеть, занявшись торговлей или промышленностью, или же он покупает земельный участок, сплошь покрытый лесом, и становится пионером. От государства он требует только, чтобы оно не мешало ему работать и гарантировало бы получение плодов его собственного труда.

В большей части европейских стран человек, когда он начинает ощущать свои силы и когда его желания возрастают, в первую очередь задумывается о том, как бы ему занять какую-нибудь официальную должность. Столь противоположные следствия, вызываемые одной и той же причиной, заслуживают того, чтобы мы кратко на них остановились.

Покуда государственные должности немногочисленны, плохо оплачиваемы и ненадежны и покуда производство, напротив, предоставляет самые широкие возможности и превосходные перспективы, все те люди, в ком равенство ежедневно вызывает новые, нетерпеливые желания, устремляются в промышленность, а не в административные органы.

Если же, однако, в то время как положение различных общественных слоев уравнивается, люди не обладают достаточным образованием или же им не хватает силы духа, а торговля и промышленность, сдерживаемые в своем развитии, предоставляют лишь трудные, медленные способы обогащения, граждане, отчаявшись улучшить свое положение собственными силами, с поспешностью обращаются к главе государства и требуют его помощи. Возможность облегчить свою жизнь за счет общественного достояния начинает представляться им если и не единственным, то по крайней мере самым простым и доступным путем для того, чтобы вырваться из тех условий, которые их более не удовлетворяют; искательство должностей становится самым распространенным из всех видов человеческой деятельности. Все так и должно происходить, особенно в крупных централизованных монархиях, где число оплачиваемых должностей столь огромно и существование функционеров столь прочно, что никто не отчаивается получить какое-либо место и мирно наслаждаться им, как своим родовым имением.

Я не стану говорить о том, что это повсеместное неумеренное желание добиваться государственных назначений является великим общественным злом, что оно уничтожает в душе каждого гражданина чувство собственной независимости, что оно отравляет всю нацию в целом, делая ее предрасположенной к продажности и угодничеству, что оно лишает мужчин доблести. Я не стану также рассуждать о том, что подобный род занятий порождает лишь бесполезную активность, которая будоражит страну, нисколько ее не обогащая. Все это понятно само собой.

Но я хотел бы подчеркнуть, что правительство, покровительствующее данной тенденции, подвергает серьезной опасности не только собственное спокойствие, но само свое существование.

Я знаю, что в такое время, как наше, когда любовь и уважение, которые некогда питали к носителям власти, постепенно угасают, правителям может представиться необходимым теснее привязать к себе каждого человека, используя его личный интерес, и они могут посчитать удобным играть даже на чувствах людей, чтобы удерживать их в безмолвии и сохранять порядок. Этого, однако, надолго не хватит, и то, что в течение определенного периода могло казаться источником силы, в конечном счете непременно становится источником беспокойства и слабости.

Как и во всех других странах, число общественных должностей в демократиях не может быть неограниченным, тогда как число честолюбивых их соискателей у демократических народов ничем не ограничено: оно безостановочно, неудержимо, хотя и медленно, возрастает по мере того, как условия существования все более и более уравниваются. Единственный для них предел — общая численность самого населения.

Поэтому в том случае, если для честолюбия не будет никакого иного выхода, кроме государственной службы, правительство неизбежно когда-нибудь столкнется с наличием постоянной оппозиции, так как его задачей станет необходимость удовлетворять с помощью ограниченных возможностей желания беспрестанно возрастающего числа людей. Руководству нужно твердо усвоить, что из всех народов мира труднее всего направлять и сдерживать нацию просителей. Какие бы усилия ни предпринимали ее лидеры, они никогда не смогут ее удовлетворить, и всегда должно остерегаться того, как бы со временем она не перевернула вверх дном всю конституцию страны, изменяя внешние формы государственности лишь для того, чтобы получить вакантные места.

Монархи наших времен, которые стремятся привлечь к себе людей, пытаясь удовлетворять все те их новые желания, что порождаются равенством, в конечном итоге будут сожалеть, что вообще ввязались в это дело. В один прекрасный день им откроется, что они подвергли опасности свою власть именно тем, что сделали ее столь необходимой, и что было бы честнее и надежнее обучить каждого из своих подданных искусству обходиться собственными средствами и силами.

Глава XXI ПОЧЕМУ ВЕЛИКИЕ РЕВОЛЮЦИИ СТАНУТ РЕДКИМИ

Народ, жизнь которого в течение веков определялась системой кастовых и классовых различий, может достичь демократического общественного устройства лишь в результате длинной череды более или менее болезненных преобразований и после многочисленных случайных перемен, во время которых имущественное положение и взгляды людей быстро изменяются, а власть часто переходит из одних рук в другие.

Даже тогда, когда эта великая революция завершается, порожденные ею революционные привычки сохраняются в течение еще долгого времени, вызывая последующее глубокое брожение в массах.

Поскольку все это происходит в то время, когда условия существования людей уравниваются, был сделан вывод о существовании скрытых соотношений, тайной связи между самим равенством и революциями, в силу чего одно будто бы не может осуществляться, не вызывая другого.

В данном вопросе доводы разума, казалось бы, подтверждаются жизненным опытом.

В стране, где сословия более или менее равны, нет какой-либо явной связи, объединяющей людей между собой и прочно удерживающей их на своих местах. Никто из них не обладает ни постоянным правом, ни властью командовать, и никто по своему положению не обязан подчиняться, но каждый, сумев получить некоторое образование и обеспечить себе кое-какой достаток, может избрать свой путь и идти по нему независимо от всех себе подобных.

Те же самые причины, которые уничтожают зависимость граждан друг от друга, ежедневно порождают в их душах новые, беспокойные желания и беспрестанно людей погоняют.

Вполне естественной поэтому представляется мысль о том, что в демократическом обществе идеи, вещи и люди должны вечно изменять свои формы и положения и что демократические столетия должны быть временем бесконечных, стремительных преобразований.

Так ли это в действительности? Вызывает ли равенство положения людей хронические, то и дело повторяющиеся революции? Содержит ли оно в себе нечто, нарушающее ход общественной жизни, мешающее обществу прочно укрепиться и вызывающее в людях склонность без конца изменять свои законы, учения и нравы? Я так не считаю. Поскольку тема эта важна, я прошу читателя внимательно следить за моей мыслью.

Почти все революции, изменявшие жизнь народов, совершались либо для того, чтобы укрепить, либо для того, чтобы уничтожить равенство. Удалите второстепенные факторы, рассматривая причины крупных волнений, и вы почти всегда обнаружите неравенство. Причинами волнений выступала то беднота, хотевшая захватить имущество богатых, то сами богачи, пытавшиеся поработить бедных. Поэтому, если бы вам удалось создать такое общество, в котором у каждого было бы что терять и не было бы особого соблазна кого-то грабить, вы бы многое сделали для установления мира на земле.

Я не игнорирую того факта, что у великих демократических народов всегда будут встречаться очень бедные и очень богатые граждане; однако бедные здесь вместо того, чтобы составлять подавляющее большинство нации, как это всегда бывает в аристократическом обществе, весьма малочисленны, и закон не сплачивает их воедино идеей о неизбывности той нищеты, которая досталась им по наследству.

Со своей стороны богатые люди также немногочисленны и не обладают подлинным могуществом; они не имеют явных привилегий, и даже само их богатство, не будучи связанным с землей и не определяясь размерами земельных владений, утрачивает свою наглядность и становится как бы невидимым. И поскольку здесь нет более расы бедняков, здесь также нет и расы богачей; люди ежедневно выбиваются из гущи народных масс и беспрестанно туда же возвращаются. Они не образуют собой отдельного класса, который легко можно было бы выявить и обобрать. Кроме того, они связаны с массой своих сограждан тысячью тайных и настолько прочных нитей, что народ едва ли сможет выступить против них, не нанеся ущерба самому себе. Между этими двумя крайними слоями демократического общества находится бесчисленное множество почти равных между собой людей, которых нельзя назвать ни богатыми, ни бедными в полном смысле этих

Дата добавления: 2015-07-02