Имеются человеческие жертвы 8 страница

Такое случалось в городе и крае все чаще и чаще, и подобные сводки с «театра преступных боевых действий» то и дело появлялись на страницах газет. Но почему-то именно эта публикация привлекла особенное ее внимание. Объяснить это было невоз­можно, но, повинуясь какому-то наитию, Наташа бросила взгляд на дату, какой была помечена газета. Она вышла двадцать четвертого декабря, через сутки после бандитского побоища в степи. И тут... Тут ее как будто кто-то ударил в сердце. Она не

стала дожидаться книг, как полоумная кинулась вниз по мраморным лестницам, наспех оделась, вы­летела из гардероба и бросилась к автобусу.

Через полчаса она уже бежала по главной клад­бищенской аллее, как будто какой-то сверхсильный магнит притягивал ее к себе. И даже у отцовской могилы она не сбавила шага. Еще полсотни шагов... Еще двадцать... И вот она замерла у той могилы, где тогда, за день до Нового года, играл оркестр и где в толпе провожавших усопшего мелькало столько уг­рюмо-печальных славянских и приметных кавказ­ских лиц.

И сегодня, в этот серый день января, холм был завален заснеженными венками, поверх которых ле­жали совсем еще свежие букеты роз и гвоздик. В изголовье виднелась присыпанная снегом, оберну­тая прозрачной пленкой большая фотография и таб­личка. Она наклонилась и смела снег — и на нее в упор взглянули огромные темные глаза мужчины- кавказца. Лицо, каждая черта которого воплощала надменную силу и безграничную жестокость. А на табличке после нескольких строк армянской вязи шла надпись по-русски:

АГАМИРОВ ЛЕВОН САРКИСОВИЧ

Пал как мужчина смертью храбрых за наше дело

А ниже и помельче, как обычно, две даты и стихи:

Спи, дружище, предсказание сбылось:

Не увидишь больше склонов Арарата,

Твой убийца мне — что в горле кость,

Ждет его суровая расплата.

Г. К.

Наташа отступила на шаг. Она была одна-одинешенька на кладбище. Никого не было видно за па­мятниками и стелами надгробий.

Ну... вот и все. Все сложилось и объяснилось. Все сомнения рассыпались. И снова она была одна на земле, как вот здесь, на этом кладбище, у могилы бандита, «друга и брата» того, кто стал ее первым...

«Скажи мне, кто твой друг... Скажи мне, кто твой... брат...» Обернувшись, не видит ли кто, — но не было никого вокруг, кроме все тех же ворон на ветвях деревьев, — она начала, словно бессозна­тельно, перебирать ленты на венках и нашла то, что искала: «Верному другу и соратнику, незабвенному Левону от брата Гены».

Это могло быть, конечно, чистым совпадением, но что-то подсказывало ей — никаких совпадений. Потому что случайностей не бывает.

Она вернулась домой, забыв о книгах, о библио­теке, о дипломе, и, поднявшись к себе, тщательно заперев за собой дверь на все запоры, прошла в кабинет отца и, как всегда вернувшись с кладбища, рухнула на его тахту. Но теперь слез не было — лишь одно ледяное отчаяние, бескрайнее, тоталь­ное, испепеляющее отчаяние и страх перед неиз­бежностью минуты, когда он снова приедет и позво­нит в дверь, снова войдет со своим вином и цвета­ми, уверенный в своем праве быть всюду, как у себя дома, и делать с каждым человеком все, что угодно, все, что захочется и взбредет в голову.

Уехать куда-то, спрятаться? Нет уж! Да и смеш­но: негде было ей спрятаться, некуда бежать. От таких, как он, не убежишь. Она нашла его визитную карточку и набрала один из трех телефонных номе­ров охранного предприятия «Цитадель-2». Там не ответили. Все три телефона молчали и не отзыва­лись. Адреса на визитке не было. И она снова пова­лилась на тахту. Значит... надо было ждать его по­явления и, может быть, даже... — об этом подума­лось с содроганием, но выхода не было никакого, — может быть, придется провести с ним еще одну ночь, в этих зверских, гнусных объятиях, возможно, лишь для того, чтобы просто выжить...

«Никогда не заговаривайте с неизвестными», — вспомнилась ей классическая фраза из классическо­го булгаковского романа. И она мрачно расхохота­лась. А потом — словно хлестнули плеткой по лицу — вскочила, как подброшенная электроразря­дом, кинулась к стене, где висел его шар, в котором отражалась в искаженной сферической глубине вся комната и она сама, и теперь вдруг так отчетливо ощутилась какая-то гибельная магическая энергия... И эта брошь... Чья она? Откуда?.. Как попала к нему?.. А что, если...

И при этой мысли, обдавшей могильным холо­дом, ювелирная буковка словно вмиг преобрази­лась, сделавшись знаком — предвестником смер­ти... Задыхаясь, Наташа в каком-то исступлении со­рвала их и, распахнув дверь лоджии, с гадливым омерзением швырнула вниз с балкона.

...Шли дни, а Клемешев не появлялся. Изо дня в день она пыталась дозвониться по трем телефонам на его визитке, но они неизменно молчали. Прошла неделя и пошла вторая, и в один из дней, совершен­но случайно, она сделала новое открытие. Надо было выверить несколько ленинских цитат, приве­денных в источнике, который она использовала в своем дипломе. Правда, теперь мудрые мысли само­го человечного человека и бессмертного вождя ми­рового пролетариата надо было приводить, трактуя их смысл прямо наоборот тому, что выражали они на протяжении полувека. Но на то и были новые времена. В отцовском кабинете, разумеется, имелся в книжном шкафу знаменитый «бестселлер» совет­ской эпохи — синий пятидесятипятитомник, ПСС, Полное собрание сочинений. Наташа вытащила один том, потом второй, соседний, и еще один. И неожиданно за книгами заметила какой-то пакет. Но она вот этими руками протирала книги как раз перед Новым годом, но ничего такого там тогда не было. Она торопливо достала еще несколько томов классика и светоча всех времен и народов и взяла в руки увесистый сверток размером с большой кир­пич, тщательно заклеенный крест-накрест поверх газетной обертки лентой скотча. Покачала на ладо­ни и даже зачем-то понюхала, хотя ни на минуту не усомнилась, что там, внутри. Газета, в которую был завернут пакет, была двухнедельной давности... Так вот, значит, зачем он вставал тогда ночью и бродил по квартире в потемках. Так-так... Ну что же. Как и было сказано: кто не рискует, тот не пьет шампан­ское... Испьем, стало быть, своючашу до дна. И вполне сознавая, что рискует головой,она осторож­но надорвала уголок газетной обертки. И уже ни­чуть не удивилась, когда увидела в образовавшейся дырке под полиэтиленовой пленкой зеленоватую цифру «100» в мельчайшей узорчатой сетке. Разуме­ется, это были доллары. Вульгарные баксы. И если тут, в этой скромной упаковке, лежали лишь сотен­ные бумажки, их было здесь... так-так — она прики­нула на глазок и помножила в уме, — никак не меньше трехсот тысяч. Целое состояние! Деньги, к которым даже прикасаться было страшно...

Как надо было поступить ей? Как, как, как? И как пресечь, как разорвать эту связь? Он не приез­жал и, по своему обыкновению, никак не давал знать о себе. А Наташа все думала и думала, как построить разговор с ним, решающий и последний, а главное, такой, чтобы он ни сном ни духом не уловил и не догадался, что она проникла в его тайну. Даже не в тайну его неведомых предприятий, а в тайну второго, наверняка запрятанного и тща­тельно скрываемого истинного лица «народного из­бранника» и «защитника интересов населения».

Она ждала со все нараставшим волнением мо­мента неизбежно надвигавшейся развязки, еще не зная, что принесет ей рассечение этого гордиева узла. Тех чувств, которые были в ней к нему, уже не осталось и следа. Да и как могли они сохраниться, коли все затопил и задавил помноженный на отвра­щение страх? А он все не ехал, все не появлялся, и она думала ненароком, уж не случилось ли с ним

чего-нибудь наподобие того, что свело в могилу его «друга, брата и соратника» Оракула.

Но потом, уже в середине марта, вдруг увидела такое знакомое, резкое, выразительное лицо и бы­стрый, острый взгляд живых темных глаз в толпе свиты, сопровождавшей крикливого лидера их раз­ношерстного движения. Геннадий не спешил на пе­редний план, не тянулся к объективу камеры, пред­почитая, кажется, не выделяться на общем фоне очень похожих на него ладных и стройных молодых людей. То был репортаж из Москвы, с какого-то их слета или съезда — неподражаемый Владимир Вольфович всюду щеголял тогда в новенькой офи­церской форме — не преминул и тут покрасоваться. А потом пошел другой телесюжет, и все пропало.

Ну ладно, сказала она себе, допустим... Предпо­ложим, занят, закрутился, сбился с ног и прочее и прочее... Но почему исчез, скрылся и сгинул вдруг, как тать в ночи... А кто он был, собственно говоря, если не тать? И что все это могло означать лично для нее, помимо того, что и так было ясно, как говорится, понятно и ежу: влипла дуреха по не­опытности, как мушка в смолу, в какую-то премерзейшую историю.

Между тем со дня последнего его визита минуло уже чуть больше месяца. В конце концов, он же должен был явиться, ну... хотя бы за припрятанным у нее своим имуществом. Ведь мог же он допустить, что она рано или поздно наткнется в собственном доме на припрятанные им гостинцы? И снова, в который уже раз, вдруг словно кто-то с маху ударил ее по затылку, разогнав туман в голове и прояснив мысли. Она кинулась к книжному шкафу, отодви­нула стекло и принялась лихорадочно выбрасывать прямо на пол синие тома Ульянова-Ленина. Газет­ного «кирпича» с долларами там уже... не было! Она бросилась в ванную комнату с тем же карманным фонариком. Легла на пол, отодвинула тазы. Загля­нула в пыльную темноту. И мрачно усмехнулась сквозь зубы. Не было и «дипломата».

Значит, он сам, Геннадий, а может, кто-то из его шестерок-подручных побывали здесь в один из дней, улучив подходящий момент, когда ее не было дома. А это значило, что все заготовленные впрок слова, тысячу раз продуманные и выверенные фразы их последнего разговора утратили всякий смысл. Отношения кончились. Он поставил точку. Сам. За ненадобностью. То было избавление и спа­сение. И все-таки... то был и удар. Как ни странно, ее женское начало было оскорблено и растоптано. Конечно, это был урок. Пусть страшный, пусть почти непереносимо тяжкий, но вразумляющий, хотя больше всего на свете ей хотелось забыть это все. Забыть, исторгнуть из памяти и зарыть глубо­ко-глубоко, чтобы никогда не вспоминать.

Но вспомнить пришлось. И не раз. И эти, и последующие события оказались едва ли не мрачнее всего прежнего, когда откуда-то из темных логовищ измученной души исподволь поднималась лукаво соблазнительная мысль о самоубийстве.

То были чудовищные минуты понимания, что те ночи не прошли даром и где-то там, внутри, прорас­тает в ней его подлое семя. ИГ ненависть к самой себе и к этому ежеминутно разрастающемуся сцеп­лению клеток, которое могло связать ее с ним навек, мутила разум. Нет, этого не должно было произойти! Вот уж воистину лучше смерть!

И был расплатой и назиданием кромешный ад, позор и несмываемое пятно подпольного аборта­рия, боль, кровь, и тошнота, и дикая, терпкая го­речь при мысли о погубленной молодости и чувстве собственной нечистоты до конца.

А в один из самых тягостных дней она увидела его. Возвращалась одна из той же научной библио­теки и вдруг застыла на месте... В сопровождении двух коротко остриженных здоровенных парней, обряженных в длинные черные пальто свободного

кроя и с непомерно широкими плечами, явно боясь быть узнанным, Клемешев быстро вышел из ресто­рана «Жемчужина» — самого дорогого злачного за­ведения Степногорска, о котором ходили темные слухи, будто там работает не только ночное варьете, но и закрытое подпольное казино и даже что-то вроде маленького, закамуфлированного под салон красоты, шикарного дома терпимости, услугами ко­торого охотнее всех пользовались самые денежные жители города — уголовная публика, все заметнее набиравшая силу и влияние в городе. У входа их ждал большой черный джип, тогда еще редкая в их городе машина. Все трое скрылись в ней, но маши­на не двинулась, словно поджидая еще кого-то. И верно: минут через пять из тех же роскошных зер­кальных дверей вышли еще трое — две девицы и рослый парень в кожаной куртке, чей род занятий не вызывал вопросов. Девицы были самого что ни на есть легчайшего поведения, а субъект при них, по всем ухваткам, по походке и жестам, даже просто по силуэту, мог быть только бандитом, и никем другим. И эта троица, пройдя те же несколько шагов, скрылась в темной утробе тяжелого внедо­рожника.

Она стояла будто в каком-то параличе, ошелом­ленно глядя на все это, а сзади к джипу подъехал такой же темный, хищный «БМВ», дважды мигнул фарами, и высокая машина, в которой исчез Клемешев, с ходу набрав большую скорость, унеслась по проспекту, а за ней, не отставая, помчался призе­мистый «БМВ».

Все это было настолько ужасно, что с минуту Наташа старалась уверить себя, будто обозналась в темноте. Но она недолго тешилась самообманом. Разумеется, то был он, и никто другой, — его поход­ка, его силуэт, его ладная, степенная, хозяйская выправка. Как ни глупо, больше всего, конечно, запали в душу те две девки в вызывающе роскошных шубах и замшевых сапогах выше колен, какая-то их непонятная или, напротив, слишком понятная со­отнесенность с тем человеком, с которым она, не думая ни о чем, спокойно и доверчиво ложилась в постель.

Потом она еще не однажды видела его в городе... Несколько раз его лицо мелькало в проезжавших машинах, а как-то ее случайно занесло на какой-то митинг, где он был первым оратором и заводилой. И Наташа вновь поразилась его удивительной, не­заурядной способности к перевоплощению. Вели­кие актеры расплакались бы от зависти! То вкрад­чивый, то романтичный, то гневно-негодующий, то ревущий, как взбесившийся бык, слепо бегущий на врага, наставив острые рога... Пожалуй, по этой части он перещеголял бы и самого вождя, преслову­того «сына юриста».

Он становился заметным человеком в городе, его имя все чаще мелькало в газетах и на телевидении. Местные телестанции все чаще приглашали его на свои ток-шоу, и он уверенно, солидно и легко раз­давал налево-направо советы, как жить, как защи­щать права, а главное — как собирать в один кулак силы «в борьбе с новым тоталитаризмом, пришед­шим под фальшивым флагом лживой демократии».

Она смотрела на него — экранного — даже с каким-то интересом. Он и правда являл собой пре­любопытный человеческий экземпляр. И что бы ни чувствовала она к нему, невольно признавала, что он действительно самородок, та самая «пассионар­ная» личность, о которой столько понаписал в своих сумбурно-гениальных творениях косноязы­кий старик, сын Ахматовой. Но как бы то ни было, он, Клемешев, мог вещать сколько угодно и сколько угодно разглагольствовать о высших ценностях и свободах человека и гражданина. Уж кто-кто, а она- то доподлинно знала, кто он таков на самом деле, знала, что там у него за душой, что почем в его неистощимом краснобайстве демагога, на чем зиж­дется и на каких дрожжах поднимается, как опара, его публичная слава.

А однажды, когда она возвращалась домой, ее обогнал и резко осадил у бровки тротуара знакомый тяжелый джип, и из него, широко раскинув руки, как для объятий, выскочил Клемешев.

— Мать честная, никак, ты, Натаха?! Ты что, мать, не узнаешь? Своих, блин, забываешь?

Она не успела ни свернуть, ни перебежать на другую сторону улицы, ни юркнуть в подъезд. Она стояла и просто смотрела на него. Но он был замет­но пьян, возбужден и не сразу распознал значение направленного на него взгляда ее больших серых глаз. И не понял он — теперь, после всего, через что прошла она за те месяцы, когда они не сталкивались вот так, лицом к лицу, страх умер в ней, был вы­травлен и выброшен, как ненавистный плод его звериной бандитской страсти.

— Ты... ты чего смотришь так?.. — приостано­вился Клемешев, хотя улыбка еще растягивала его рот. — Ты... ты на меня не смотри так, поняла? А то знаешь...

— Знаю, Клемешев, — сказала она. — Я много чего знаю. А главное, знаю, кто вы.

Его хмельную дурашливость как вихрем сдуло. Уголки рта задергались, угрожающе сдвинулись темные брови.

— Смотри, девочка...

— А то что? — усмехнулась она и шагнула к нему. — Не увижу больше склонов Арарата? Ждет меня суровая расплата? Не так ли, господин стихо­творец, мастер эпитафий?

Он вздрогнул и по-бычьи пригнул голову, глядя на нее исподлобья.

— Так что смотрите вы, Клемешев, — сказала она, — вы ведь человек разумный. И сегодня карье­ра для вас, как я понимаю, превыше всего. О, да! Вам, конечно, не составит труда лишить меня жизни, убить, похитить, закопать, утопить в нашей великой реке... Но извольте учесть — я теперь уже не одна и я не та девочка, какой вы между делом открыли тайны бытия. Я другая, Клемешев. И мне нечего терять. А если со мной все-таки что-нибудь случится, придут прямо к вам, прямехонько в ваш партийный офис. Так что вам придется не семь, а семьсот семь раз отмерить, прежде чем пустить в дело колющее, режущее и всякое прочее оружие. А теперь пропустите меня и можете катиться к своим партайгеноссе и проституткам. Думайте, Клемешев, хорошо думайте. И никогда, слышите, никогда впредь не приближайтесь ко мне.

— Ах, с-с-сука! Кошелка! — прошипел он.

— Ну и лексикон у нашего героя! — усмехнулась она и решительно шагнула вперед, надвигаясь на него, грозная и действительно готовая на все.

И... он отступил, отшатнулся, пропустил ее и, видимо, протрезвел тогда не понарошку. Прикинул, взвесил, намотал на ус... И свидетельством тому был самоочевидный факт, что она продолжала жить и никто не звонил ей, не угрожал, не пугал. Бывший возлюбленный — или кто он там? — вероятно, решил отступить, но, конечно, только на время. Наверняка она осталась занозой в его сердце и жа­лила, побуждая расквитаться и избавиться от какой- то там «кошелки». Но — когда-нибудь, потом, когда сложится более подходящая стратегическая ситуа­ция... Скорей всего, он, Клемешев, поверил, был вынужден поверить, что в случае, если бы она и правда исчезла, его могли ожидать ненужные ос­ложнения на карьерно-политическом фронте. По­верил и затаился, знать не зная, что тогда, на той улице, у распахнутой дверцы черного джипа, когда она своими словами и недвусмысленными угрозами с неизъяснимым наслаждением придавила его, как ядовитую змею палкой, она отчаянно блефовала.

Несмотря ни на что, жизнь продолжалась, и никто, как и раньше, даже подумать и догадаться не мог, какая карта выпала ей в этой жестокой житей­ской игре черного и страшного девяносто четверто­го года. Она жила, но знала, что угроза остается, нависает дамокловым мечом и по законам драмы этот меч должен рано или поздно сверкнуть в воз­духе, как пресловутое чеховское ружье, повешенное на стену в первом акте. Но надо было жить, и она жила, чувствуя, что те месяцы выковали из нее но­вого человека, новую личность, способную многое понимать и оценивать, как должно человеку взрос­лому и побывавшему на войне.

Но могла, могла ли она рассказать обо всем этом своему Володе Русакову? Могла ли взять и поло­жить на колоду эшафота свою повинную бедовую голову? Да-да, она знала, что он бы все понял. Но открыться ему значило бы вновь пережить все без­мерное унижение и отчаяние тех дней и ночей. Сил на это она в себе так и не нашла.

Русаков спал очень тихо. Наташа по-прежнему смотрела на него, на его спокойное лицо и, чуть касаясь, поглаживала по мягким светлым волосам. Наездился, намотался за день... Уже несколько лет в таком изнурительном ритме. Изо дня в день — беспрерывная гонка, волнения, нежданные препят­ствия, необходимость преодолевать злобу и кос­ность, непонимание и откровенную ненависть не­скрываемой вражды.

А впереди дел было куда больше, и все говорило о том, что легче не будет, -не может быть. Уж такая это штука, коварная и затягивающая, — политика. Тем более если побуждения и мотивы участия в этой повседневной схватке действительно праведны и светлы и нет в них ни тщеславия, корысти, а лишь одна тревога и боль о других, которых так легко обмануть, запутать, сбить с толку и с истинного пути реального освобождения от примитивных стандартов, от убогих схем и умерших традиций.

А он знал истинные пути. Он сумел это доказать хотя бы тем, что, начав практически в одиночку, без чьей-либо поддержки в стане власть имущих, без денежных вливаний сумел сколотить из разбросан­ных по городу и области разобщенных единомыш­ленников действительно сильное общественное движение. Он доказал, что может многое, тогда, три года назад, на выборах нового мэра Степногорска, которого надо было избрать в связи с загадочной гибелью бывшего градоначальника Анатолия Волоконцева, утонувшего в реке вместе с женой и охран­ником, когда, как установило следствие, переверну­лась их моторка. Так это было на самом деле или не так, теперь вряд ли кто смог бы узнать, но слухи ходили по городу разные... Впрочем, когда и где обходится без слухов?

Но для нее, Натальи Саниной, эта смерть, каких, прямо скажем, немало случалось среди жителей, обитающих на берегу больших рек, озер или морей, окрасилась особым цветом, когда она узнала, что среди баллотирующихся на вакантный пост фигури­рует и предприниматель по имени Геннадий Клемешев.

— Так-так, — сказала она и снова подумала про себя: «Что бы там ни говорили, а случайностей точно не бывает».

К тому времени они уже сблизились с Русако­вым и жили той жизнью, какой жили и теперь. Зная его еще со времен университетских и по-прежнему видя и слыша его на кафедре, уже поступив в аспи­рантуру, она не раздумывала долго, когда он позвал ее вступить в движение «Гражданское действие» — самую смелую и прогрессивную общественную ор­ганизацию их области. Там, в совместной работе, когда она увидела его вблизи, не картонного, алч­ного, самовлюбленного политикана, а живую, от­важную душу, она поняла, что только здесь ее место, только рядом с ним, по-настоящему родным, любимым человеком, и что все годы учебы и были для того, чтобы применить свежие знания в ясной молодой голове в этом объединении самых разных людей, без воплей и истерик сплотившихся во имя будущего России.

Тогда, три года назад, ведомое Русаковым обще­ство только зарождалось, оно было еще слабо и не могло вступить в спор за мэрское кресло, выдвинув

своего кандидата. Но это не значило, что Русаков вовсе откажется от участия в предвыборном состя­зании. И он нашел свое место в нем как ближайший сподвижник, как агитатор и консультант главного конкурента Клемешева — профессора-экономиста Горюнова. По сути, Русаков возглавил его предвы­борный штаб и взял на себя основные и самые трудные функции — сбор средств, проведение со­циологического зондирования и, главное, публич­ную агитацию и разъяснительную работу. И всюду рядом с ним была она, «женщина эпохи степногорской революции», как он, смеясь, называл ее. Она бывала на всех митингах, распространяла анкеты и опросные листы, моталась по типографиям, обеспе­чивая своевременный и в нужном объеме выпуск и вывоз программных и агитационных материалов Горюнова и подписных листов в его поддержку. И всюду, где бы она ни была, ей чудились вниматель­но следящие за ней из-за угла чуть прищуренные глаза их основного конкурента.

Казалось ей это или было так на самом деле? Кто бы мог ответить? В отличие от Клемешева у нее не было ни соглядатаев, ни шпионов, ни личной охра­ны. Но однажды, дней за десять до выборов, после жаркого диспута на телевидении, на котором Горю­нов легко одолел громогласные и заведомо попу­листские выкрики своего собеседника, Клемешева, — а они с Русаковым тоже были там, на телесту­дии, в группе поддержки своего кандидата, — уже после передачи, в тот момент, когда повеселевший Русаков обсуждал перипетии этого словесного по­единка, к ней неожиданно подошел тот, с кем она меньше всего хотела бы и говорить, и оставаться с глазу на глаз.

— Приветствую вас, Наталья Сергеевна! Смот­рите-ка, как занятно, снова схлестнулись дорожки! Да не бойтесь, не бойтесь, не укушу... Мы же циви­лизованные люди, так? Я ведь не забыл ту нашу последнюю встречу. Я, чтоб вы знали, вообще ни­чего не забываю. А с господином Русаковым, как я знаю, у вас все тип-топ? Поздравляю! Достойней­ший человек! Умница, светлая голова...

— Это все к чему? — холодно спросила она.

— А так, — улыбнулся он. — Ни к чему. Только мой совет — и вам и вашему другу — не больно зарываться. А то... зароют.

— Похоже, вы забыли условия нашего договора? Уж больно смахивает на угрозу. Я ведь предупреж­дала... В натуре...

— Она предупреждала... Слушай сюда, ты, сявка! Неужто ты не понимаешь, что живешь, дышишь и трахаешься со своим бобиком лишь по моей доброй воле? Окстись, девочка, опомнись! Без вас мне было бы просто чуть скучнее жить. А теперь бери себе в компьютер: мы, деловые люди, слово держим. И тебя я не трону, уж таков был уговор. Но о нем у нас с тобой базара не было. Так что, коли не хо­чешь, чтобы его светленькая головка зачуток... по­рыжела... ты меня понимаешь, да?., вы мне с ним мою торговлю не портьте. Ты про меня ничего знать не можешь, а разнюхала что — так то чистая мура, так сказать, «берег очарованный и очарованная даль». Кто б я ни был, доказухи ноль целых. Ну а я в делах серьезных без предрассудков, пру напролом. Так что не изволь, лапонька, сомневаться — твой чистый мальчик получит четкую информацию от и до, все, что было у нас с тобой, каждый писк и визг. А уж я-то каждую родинку твою помню, где и сколько. Сечешь? Так что моя доказуха потяжеле будет. Вот так. Думай теперь ты. Мозгуй и — по­кеда!

Русаков подошел к ней:

— Наташка, что случилось? Что он сказал тебе? Угрожал? Ты белее этой стены.

Ах, сказать бы ей тогда ему все! Положиться на небеса и бухнуть. Но она только помотала головой:

— Да нет, нет, Володя, не угрожал. Просто спу­тал меня с одной знакомой.

И он поверил, кажется. А дней через пять у Горюнова сгорела дача, а через два только чудом не

до смерти забили сына, студента их же универси­тета.

А еще через два дня Горюнов снял свою канди­датуру.

И на выборы Геннадий Клемешев, предприни­матель, вышел один, и был избран, и стал мэром города Степногорска, мегаполиса с населением миллион четыреста тысяч человек, как теперь обыч­но в таких случаях писали газеты, «на безальтерна­тивной основе»...

Телефон, наглухо отрубившийся в квартире На­таши Саниной еще накануне ночью, едва они вер­нулись домой, наутро так и не заработал, в чем они и смогли убедиться, как только проснулись. И на­дежд на то, что повреждение будет сегодня исправ­лено, не было никаких. День начинался воскрес­ный, а бюро ремонта на телефонной станции по воскресеньям отдыхало, чтоб начать принимать за­явки на ремонт и проверку номеров только завтра утром, в понедельник.

Конечно, то, что вслед за пейджером и «мобиль­ником» Русакова замолчал телефон и у Наташи, проще всего было бы приписать дурацкому стече­нию обстоятельств. Возможно, Русаков именно так и подумал бы, если бы не стал политиком и не был бы поставлен командовать своим оперативным шта­бом на переднем крае обороны, на рубеже прямого соприкосновения с противником. А так уж слиш­ком сильно смахивало на заведомую диверсию с тем, чтобы он утратил связь со своими «штабами» и управление своими «войсками». И он, и Наташа отлично поняли это, хотя намерения своих непри­ятелей могли представить и оценить только в общих чертах.

В семь утра они были уже на ногах, и Русаков решил не мешкая махнуть в свой главный студен­ческий «форт» — в общежитие университета. Чтоб не задерживаться, завтракать не стали, порешив перехватить чего-нибудь в городе или в одной из общаг. Они торопливо вышли из квартиры и спус­тились вниз.

Как и накануне, день начинался солнечный, и от реки несло бодрящей свежей прохладой.

— Ах, ч-черт! — воскликнул он невольно, остол­бенев на широком бетонном крыльце подъезда. Ма­шины, его повидавшей виды белой «пятерки», на том месте, где оставил он ее вчера ночью, не было.

— Так, события развиваются, — быстро, пони­мающе переглянувшись с Натальей, констатиро­вал он.

Выходит, прошлой ночью за ним мотались и пасли по всем точкам его хаотичного маршрута явно неспроста. А он, похоже, все-таки допустил непро­стительную оплошность, не придав этому должного значения.

— Ну, что будем делать? — взволнованно спро­сила Наташа.

Оба слишком хорошо знали, как последние ме­сяцы работает городской транспорт, а уж тем более в выходные дни, когда в обоих автобусных парках механики из последних сил пытались реанимиро­вать и сделать хотя бы отчасти дееспособными перед рабочей неделей те машины, что еще счита­лись на ходу и могли кое-как выползать на линии.

— Надо в милицию заявить об угоне, — вос­кликнула Наташа, но Русаков только безнадежно махнул рукой.

— А... пустые хлопоты. Все потом! Бежим!

Те, кто проектировал эти высоченные, элитные дома-махины, резонно исходили из того, что здеш­ним жителям услугами городского транспорта при­дется пользоваться лишь в исключительных случа­ях. Что в основном будут они раскатывать на собст­венных машинах и государственных «персоналках». Так что этот вознесенный на холме светло-кирпич­ный заповедный микрорайон для избранных стоял на отшибе от основных магистралей, до которых

надо было топать не менее двадцати минут хорошим шагом.

Деваться было некуда. Леваков-калымщиков в нерабочий день было днем с огнем не найти, а уж утром — и подавно. Торопясь, Владимир и Наташа пошли, срезая путь, через лесопарк, сбегающий вниз с холма. И тут-то они увидели свою машину. Ночные похитители, чтоб не слишком утруждаться, не стали отгонять ее далеко — тут же и сожгли, не погнушавшись, впрочем, предварительно вынуть заднее и ветровое стекла и снять колеса. Но, конеч­но, смешно было бы думать, что это были зауряд­ные происки заурядного ворья и шпаны.

— Вот так... — сказал Русаков, и на лицо его упала мрачная тень. — Смотри-ка, даже визитную карточку оставили!

Дата добавления: 2015-07-02